Текст книги "Шедевр (СИ)"

Автор книги: Iriri

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Тогда почему у самой нет никого? – парирует Оскар.

– Не с моим уровнем ответственности держать животных, – замечаю я. – Если я пишу, я могу просидеть без еды целые сутки и даже не вспомню о голоде, что уж говорить о кошке… Хотя, когда я была ребенком, у нас всегда дома жили кошки, я почему-то всегда любила их больше собак. Наверное, потому что внимания к себе они требуют меньше. Но сейчас они мне без надобности. Лучше всего на творчество вдохновляют люди, о которых я пишу. А стресс снимать мне незачем. Окружающим меня людям и так кажется, что я постоянно сижу на антидепрессантах и успокоительных, и поэтому не реагирую на внешние раздражители.

– Ну, вот ты и сама ответила на свой вопрос, – отзывается он. – Мне они тоже ни к чему. Мы похожи. Нас обоих вдохновляют другие люди, меня привлекает их красота, тебя – поступки. – И вдруг неожиданно усмехается: – К тому же, Бэлль со временем стала ужасно ревнивой и не потерпит конкуренции.

– Мда, – только и могу хмыкнуть я в ответ.

– А как ты думаешь, какое прозвище СМИ дадут мне? – Оскар внезапно меняет тему, придав голосу такую серьезность, что я даже вздрагиваю, вопросительно смотря в камеру. – Ведь все те люди, которым посвящены твои книги, со временем получали свои прозвища в зависимости от своей деятельности. Совершенно идиотские, но, стоит признать, довольно точные. Садовник, что убивал своих жертв, оставляя на их телах цветы, соответствующие датам рождения по цветочному календарю. Гробовщик, закапывавший своих жертв заживо. Алхимик, использовавший для умерщвления людей огонь, воду, землю и воздух поочередно. Эй, ты чего?

Я поспешно вырываюсь из приступа неприятных воспоминаний, от которых даже у меня волосы начинают вставать дыбом, несмотря ни на какую атараксию, и отмахиваюсь.

– Нет, ничего, просто накатила ностальгия, – говорю я.

– Ты плохая лгунья, – отмечает Оскар, но этим и ограничивается.

И слава богу! Мне сейчас ну совершенно не хочется пересказывать ему кое-какие моменты из моего прошлого, которые я рада бы забыть, да никак не выходит. И никакие погружения в другие дела в этом не помогают.

– Так какое имя дадут мне СМИ? – снова спрашивает он.

– А мне-то откуда знать? – пожимаю плечами я. – Можешь поверить, если бы мне поручали называть их, я бы называла всех только по именам. Но пришлось использовать эти идиотские клички, что были у всех на слуху.

– А что ты чувствовала? – Оскар снова меняет тему, не давая мне подолгу сосредотачиваться на чем-то одном. – Ведь эти люди, которых ты описывала и которыми вдохновлялась, по сути, и являлись твоими музами. Что ты чувствовала, когда отправляла их на электрический стул?

– Конец главы. Очередной главы моей жизни. Они становились для меня лишь историей, возможно, не слишком счастливой, изобилующей кровавыми пятнами, но уже ушедшей в прошлое. А еще счастье, что очередной кровавый безумец исчез из этого мира.

– Вот как, – Оскар кажется очень довольным. – Значит, одновременно любишь и ненавидишь их.

– Я никогда не говорила, что люблю, – возражаю я. – Они просто меня вдохновляли, не более того. Я люблю только свое творчество.

– По-твоему, это не одно и то же? – мягко интересуется он. – Мы оба любим свое творчество. Ты переводишь образы своих вдохновителей на бумагу, я дарю им бессмертие. Таким образом они навсегда остаются рядом с нами. Во время работы мы вкладываем душу и лелеем их образы, доводя их до совершенства, которого сами достигнуть не можем.

– То есть, ты хочешь сказать, что совершенством для меня является человек, изощренным способом убивший множество себе подобных?! – практически шиплю я. Слова Оскара, как ни странно, меня взбесили, а когда они еще и наложились на разбуженные им же воспоминания, меня просто затрясло от ярости. – Это совершенство?!

– А разве нет? – отзывается он. – Как иначе объяснить, что ты невольно приукрашивала их образы, добавляя к ним что-то свое? Настоящий творец всегда одновременно проживает множество жизней, только это помогает ему понимать характер каждого из своих героев до конца. И это касается не только литературы и живописи, а вообще любого творчества. И то, что ты снова и снова посвящала свои романы этим людям, наилучшее доказательство вашей с ними эмоциональной близости.

– Да пошел ты! – огрызаюсь я. К своему ужасу, конструктивных аргументов в свою пользу я придумать не могу, а те, что крутятся в голове, даже мне кажутся смешными, а уж Оскар точно не откажет себе в удовольствии проехаться по ним взад и вперед, разбив в пух и прах парой слов.

***

Мы не разговаривали целых три дня. Оскар то ли куда-то уехал, то ли решил дать мне время обдумать его слова, то ли понял, что перегнул палку, и предпочел меня не трогать, пока не успокоюсь. Впрочем, в возможности последнего пункта я что-то здорово сомневаюсь, по моим наблюдениям, он не из тех, кто согласен признать себя неправым, даже если доказательство этого налицо.

Я всеми силами борюсь с накатившими не вовремя воспоминаниями, отмахиваюсь от них даже во сне, в который они сунули свой нос в первую же ночь. Это нельзя было назвать кошмарами, потому что я знала, что мне это снится, но настроение сны портили знатно. Способ борьбы с ними оказался простым до невозможности. Теперь я спала со светом, и это помогало, потому что на четвертый день воспоминания отступили.

Я плавала в бассейне, что обнаружился в постройке со стеклянными стенами на заднем дворе поместья. У этого павильона оказался очень высокий потолок, навевающий мысли о каком-нибудь античном храме, стены были густо увиты не то лианами, не то плющом. И хотя некоторые стекла были разбиты вдребезги, стоило только убрать осколки, как проблема была решена.

Вода как нельзя лучше стимулировала мыслительный процесс, и ко мне постепенно возвращалось былое ехидство и безумие. А вместе с ним и навязчивый внутренний голос, не преминувший ядовито заметить, что все, дескать, жертвы как жертвы, и только я веду себя не то что как гостья, а вообще как хозяйка. Но я машу рукой и на него, и, улегшись на поверхность воды, неотрывным взглядом рассматриваю местную уменьшенную версию знаменитой Сикстинской капеллы.

– Не сочти за навязчивость, – внезапно раздается из динамика голос Оскара и я, не ожидав его услышать, напрягаюсь и камнем иду на дно, поэтому конец его фразы теряется в шуме воды.

– Что, стало одиноко? – увеличив дозу яда в словах до максимума, спрашиваю я, всплыв и отплевавшись от попавшей в рот воды.

– Нет, – просто отвечает он. – Мне, конечно, было интересно наблюдать за твоими потугами изображать из себя разобиженную на весь свет девочку. Но сейчас мне хочется знать, не соблаговолишь ли ты, наконец, поужинать? Или решила объявить голодовку?

– С чего бы это такая забота? – я выбираюсь из бассейна и с удовольствием закутываюсь в пушистое покрывало. Вода, конечно, была теплой, но ветер, хлестанувший по мокрым плечам, тут же заставил кожу съежиться и пойти мурашками.

Идти ужинать я не собиралась, но не потому, что действительно объявила голодовку, а просто потому, что есть мне не хотелось, несмотря на то, что единственной моей сегодняшней пищей была пара бутербродов и чашка чая за завтраком. Большую часть дня я провела на излюбленном балконе, наконец-то вернувшись к творчеству, а ближе к вечеру, почувствовав, что как-то притомилась складывать слова в витиеватые предложения, пошла сюда.

– Просто не рассчитал и приготовил слишком много, – отзывается Оскар. – Но, как я понял, от ужина ты отказываешься. Жаль. Придется выбросить. Даже Бэлль столько не съест.

После этих слов я не удерживаюсь и сдавленно прыскаю в кулак. Недавняя злость и обида тают в мгновение ока, и никакой агрессии и желания дерзить я уже не испытываю. И по-прежнему отказываюсь понимать, как ему это удается, так легко манипулировать чужими чувствами и эмоциями.

В спальне я быстро переодеваюсь в сухую и теплую одежду, игнорируя камеру. Нет никаких сил ни на дальнейшие разговоры, ни даже на то, чтобы попытаться написать хотя бы пару строчек, поэтому я просто падаю на кровать, мгновенно проваливаясь в глубокий сон.

Следующее утро радостно встречает меня ярким солнечным светом, что пробивается сквозь задернутые шторы, и непонятным туманом в голове вместо нормальных мыслей. В придачу ко всему горло неприятно саднит, а собственное тело кажется неподъемно тяжелым. Вот дерьмо! Неужели меня вчера продуло? Так и знала, что не стоило так долго сидеть у бассейна!

Живот как-то странно тянет, видимо, от вчерашней неожиданной диеты. А от голода меня даже начинает подташнивать. Надо срочно что-нибудь съесть! В таком состоянии я точно не смогу работать. Осторожно спустив ноги с кровати, я встаю и почти сразу же едва не падаю обратно, в последний момент успев ухватиться за спинку. Это надо же! Кости ломит так, словно я весь вечер кросс бегала. Хотя вроде только плавала, и то не слишком напрягаясь.

– Неважно выглядишь, – комментирует мое состояние Оскар, и на сей раз я не слышу в его голосе привычной усмешки. Неужели, всерьез волнуется? Приехали, убийца печется о здоровье своей жертвы…

– Кажется, я простыла, – скрывать это совершенно бессмысленно, все симптомы налицо. – Есть у тебя какое-нибудь лекарство? Ненавижу простуду! Не хочу валяться в постели несколько дней. Хотя, если ты согласишься в это время кормить меня с ложечки, я, пожалуй, подумаю.

– Мда, судя по всему, не так уж плохи твои дела, – отмечает он. – Раз у тебя еще хватает пороху язвить. Так что иди на кухню. Так и быть, посмотрю что-нибудь.

Слава богу, хоть насморка не наблюдалось, иначе дело было бы вообще швах, а так ничего, справляюсь. Игнорировать боль в горле не проблема, другое дело, что слабость в руках неимоверная. Такими темпами я даже кружку не подниму. Ну да не стоит загадывать наперед.

Я плохо помню, как я добиралась до кухни. Картинка перед глазами почему-то была какой-то размазанной и то и дело плясала перед глазами, уходя то вправо, то влево. Но вот остается позади коридор с антивором, лестница на первый этаж и гардеробная, и я грузно плюхаюсь на стул, пытаясь сфокусировать взгляд на тарелке передо мной. Порция небольшая. Какое-то мясо и рис, не слишком похоже на завтрак. Хотя часы с кукушкой, висящие на стене, показывают уже почти два часа дня… Ничего себе утро… Пахнет еда довольно соблазнительно, но вместо аппетита почему-то вызывает рвотные позывы. И ни малейшего желания есть. В кружке рядом с тарелкой какая-то вонючая жидкость, отдаленно напоминающая запахом не то лимон, не то мяту. Стало быть, это и есть обещанное лекарство. Кое-как подняв ее, я залпом выпиваю эту отраву, на вкус оказывающуюся невероятно горькой, и почти сразу же меня скручивает почти по-настоящему. Соскользнув со стула, я валюсь на пол, но поначалу даже не сознаю этого. Все тело трясет, как в лихорадке, и мне невероятно холодно… и хочется поскорее забраться под теплое одеяло… Живот внезапно отдается такой болью, что она разгоняет заполонивший голову туман, но легче от этого не становится. Такое чувство, что кишки у меня внутри сами собой завязываются узлом, и к горлу вновь подступает тошнота.

– Эй, ты, надеюсь, не собралась тут помирать? – голос Оскара вырывает меня из полуобморочного состояния, в которое я снова начинаю скатываться, пытаясь подняться с пола.

Сознание немного проясняется, и даже возвращается частичка силы, и, поднатужившись, я все же поднимаюсь на ноги, которые предательски дрожат, вот-вот норовя отказаться меня держать.

– Я… не знаю… – из горла вырываются какие-то хриплые и булькающие звуки.

– Иди отсыпайся, – не терпящим возражения тоном говорит он.

Как будто я стала бы возражать… Сделав первый шаг, я нетвердой походкой иду к двери. Меня шатает из стороны в сторону, словно пьяную, и каждый шаг отдается в животе будто ударом.

– Черт… – только и успеваю прошипеть я, когда посреди гардеробной силы оставляют меня полностью, и я растягиваюсь на полу в полный рост. Внутренности словно взбесились! Я прямо чувствую, как в животе будто что-то перекатывается.

Не знаю, сколько я так валяюсь. Боль застилает перед глазами все и не дает думать ни о чем другом. Но вдруг раздается звук шагов, и в следующий миг меня, как пушинку, поднимают на руки. Оскар что-то ворчит, но я ничего не могу разобрать, и ни одной мысли нет в моей горемычной голове. Только расплывчатые разноцветные пятна перед глазами.

Резкий и едкий запах нашатыря приводит меня в чувство. Даже глаза начинают слезиться от его испарений, и я сквозь пелену слез смотрю на ходящего рядом туда-сюда Оскара, не в силах поднять руку и убрать эту дрянь от своего лица.

– Ну что, очнулась? – останавливается он, заметив, что я пришла в себя.

Я, просканировав свои ощущения, с неудовольствием понимаю, что очнуться-то очнулась, но состояние мое по-прежнему оставляет желать лучшего. Живот крутит так, что от боли в горле опять встает тошнотворный ком, и слова вырываются с огромным трудом.

– Что со мной случилось?.. – я обливаюсь холодным потом и чувствую, как его соленые капли катятся по моему лбу. Черт, кажется, я скоро опять вырублюсь…

– Ну что я могу сказать, Эмеральда, – сквозь прорези маски я вижу, как хитро прищуриваются его глаза, словно он прикидывает, что же со мной делать. – Налицо все симптомы аппендицита. Вот мне и интересно, что будем делать.

Я только коротко усмехаюсь, и это мимолетное сокращение диафрагмы вызывает очередной жуткий хрип.

– Ну, что я могу сказать, Оскар, – эхом отвечаю я. – Видимо, у тебя появился отличный шанс ознакомиться с моим внутренним миром несколько раньше запланированного.

Как ни странно, в голове нет никаких панических мыслей, даже сожаления нет, что моя жизнь может вот так закончиться. Вместо этого меня просто распирает на ха-ха, и я начинаю хихикать, окончательно убеждаясь в своем безумии. Еще большой вопрос, кто из нас двоих более безумен.

– Неужели совсем не боишься? – шепчет Оскар мне на ухо, наклонившись к моему лицу, и голос его становится тягучим, как мед.

– Это ты должен бояться, – улыбаюсь я, чувствуя, как от его вкрадчивого шепота по всему телу понеслись мурашки. – Единственный человек, который мог бы обессмертить твое имя, вот-вот окочурится. Что ты без меня делать будешь? Вряд ли найдется еще кто-нибудь, настолько хорошо понимающий твои жизненные принципы.

– Хочешь поторговаться? – я так и вижу его хитрую усмешку.

– Зачем мне торговаться? – отвечаю я. – Все равно ты сделаешь по-своему.

– Но ты ведь понимаешь, что я не повезу тебя в больницу?

– Но я ведь знаю, что она тебе и не понадобится.

– Я не хирург, – напоминает Оскар.

– Но бальзамируешь тела очень умело, и с анатомией знаком не понаслышке, – возражаю я.

– И откуда же такое безграничное доверие, что ты согласна лечь под мой скальпель?

– Как будто у меня есть выбор. Хотя, конечно, довольно печально, что я так и не успела дописать книгу.

– Твоя наглость просто не знает границ, – замечает он. – Я ведь могу прямо сейчас тебя усыпить, и ты больше не проснешься.

– Можешь, – киваю я. – Но станешь ли? Со мной живой куда интереснее.

– С этим не поспоришь. Ты успела хорошо изучить меня.

– Мы – два сапога пара. Мне несложно поменяться с тобой ролями.

– Ну тогда, в случае чего, не обессудь. До этого я не имел дела с живыми людьми.

На мое лицо сама собой выползает широкая улыбка. Последняя фраза Оскара была как раз в моем духе. Видимо, общение со мной дает свои плоды.

Блин, будет действительно обидно, если в результате я и правда помру на его операционном столе… Внезапно в голове вспыхивает одна мысль, и я, чудом вернув контроль над телом, хватаю Оскара за запястье, не дав ему возможности среагировать.

– Вот ты и попался, – объявляю я, надеюсь, с достаточным торжеством в голосе. – Наконец-то я тебя поймала, и теперь ты должен рассказать мне о своей мечте, как и уговаривались.

Он какое-то время озадаченно смотрит то на мое лицо, то на свою плененную руку, а потом его плечи начинают трястись от беззвучного смеха.

– Да, Эмеральда, ты, я смотрю, никогда не сдаешься, – усмехается он, высвобождая свою конечность из моего стремительно слабеющего захвата. – Пожалуй, с тобой и правда не соскучишься.

Это были его последние слова, которые я услышала, потому что сознание вновь заволокла тьма, и на этот раз окончательно.

========== Глава 11. Одиночество ==========

Ощущения от пробуждения после наркоза непередаваемы! Голова, кажется, весит целую тонну, картинка перед глазами выглядит какой-то сюрреалистичной: точки на потолке выплясывают неизвестный танец, хаотично перемещаясь туда-сюда, нефритовые обои кажутся реками и текут почему-то снизу вверх, а стоит только повернуть голову на бок, как вся комната буквально опрокидывается, и это отдается резкой болью в висках.

Мысли в голове отсутствуют, как класс, уступив место непонятному туману и вялым ощущениям, что весь окружающий мир существует понарошку, и сейчас мне просто снится красочный сон. Окончательно провалиться в забытье мне не дает разве что жжение и пощипывание в правом боку, которое, впрочем, компенсируется холодом из большого мешка со льдом, что лежит поверх.

Какое-то время, может, несколько минут, а может, пару часов, я лежу на спине, тупо пялясь в потолок. Пока, наконец, проклятый туман не рассеивается, и я не начинаю более-менее нормально соображать. По крайней мере, уже могу осознать, что сейчас болтаюсь не где-то между небом и землей, а лежу на кровати в спальне. На первую же попытку пошевелиться и хотя бы сесть новоиспеченные швы незамедлительно реагируют и натягиваются, и это настолько неприятно, что я шиплю от боли и вновь обессилено валюсь на подушку.

– Наконец-то ты проснулась, – доносится из динамика знакомый голос, при этом настолько ехидный, словно Оскар хочет сообщить, что я валялась без сознания, как минимум, несколько месяцев. А что? С меня бы сталось, у меня же все не как у людей…

– Повторяешься, – только хмыкаю я в ответ. Как ни странно, разговоры мне даются куда лучше, чем телодвижения, что обнадеживает. Все-таки я более хороша в словесных баталиях. – Помнится, это были твои первые слова, которые ты сказал мне, когда я только-только появилась здесь.

– Вы на нее только посмотрите, – судя по голосу, Оскар притворно укоризненно качает головой. – Очухаться толком не успела, пошевелиться не может, а язык уже без костей. И откуда, спрашивается, такая язва появилась на мою голову?

Я, внутренне хохоча до колик, придаю лицу суровый вид и максимально серьезным голосом, будто собираюсь огласить собственное завещание, произношу:

– Боюсь, как бы прискорбно это ни звучало, моя история появления на свет мало чем отличается от историй появления на свет других людей. Хотя папа как-то говорил, что они ждали мальчика, и все приборы в больницах говорили, что родится именно мальчик, а я, видимо, исключительно из собственного упрямства, родилась девочкой.

– Так, я уже начинаю жалеть о своем решении, – говорит хозяин дома, хотя интонация явно свидетельствует об обратном.

– Скажи лучше, долго ли я спала? – спрашиваю я, пытаясь повернуть голову к окну, но они оба занавешены тяжелыми непроницаемыми шторами, сквозь которые солнечный свет не пробьется при всем желании.

– Не так долго, как могла бы, – отзывается он. – Сейчас всего шесть часов.

– Ого, – уважительно качаю головой я, поражаясь, как быстро мимо меня пролетел целый день.

В этот момент мешок со льдом соскальзывает с моего уже почти обледеневшего даже через толстый плед пуза, и мне приходится изрядно поднатужиться, чтобы вернуть на место этот, казалось бы, легонький предмет. А то без него сразу становится как-то некомфортно, и пощипывание в местах разрезов тут же усиливается.

– Мне, наверное, надо сказать тебе спасибо, – наконец, доходит до меня мысль, которую я старательно пыталась вспомнить с момента пробуждения.

– Думаешь, есть, за что? – да, определенно не такого ответа я ожидала. Я даже ошарашенно замолкаю почти что на минуту, пытаясь понять, что же он имел в виду, говоря это.

– Ну… ты же меня спас, в конце концов, – замечаю я.

– Спас? – удивленно переспрашивает Оскар. – Не стоит думать об этом в таком ключе. Тебе просто повезло. Я еще не успел определиться с твоей композицией, вот и все. И никаких благородных побуждений тут не было.

– Что-то совершенно неубедительно, – хмыкаю я. – Звучит скорее так, словно ты сам пытаешься себя в этом убедить. И кто из нас после этого плохой лгун?

Ответа на этот выпад не следует. Кажется, на этот раз я все-таки перегнула палку и попала-таки в десяточку. Или его задело, что я в открытую обвинила его во лжи? Как бы то ни было, мои губы расплываются в широкой улыбке, которую я дарю потолку и висящей над моей головой картиной в тяжелой кованой раме. Интересно, Оскар нарочно положил меня головой в эту сторону? Ведь, помнится, я с самого начала спала ногами у изголовья.

Заняться мне совершенно нечем. Вставать с постели я на всякий случай не решаюсь, хотя через пару часов к телу возвращается вполне привычная подвижность, если не брать в расчет небольшую слабость. Есть, как ни странно, как не хотелось, так и не хочется. Даже для дальнейшего писания мыслей нет. В кои-то веки сожалею, что в этом доме нет телевизора – в такие моменты ничегонеделанья телевиденье становится наилучшим способом убить время.

***

Утром Оскар по-прежнему хранит гробовое молчание, хотя не исключено, что он просто покинул особняк и уехал куда-то по своим делам. Я же чувствую себя на порядок лучше, чем вчера, и даже нахожу в себе достаточно сил, чтобы подняться с кровати. Швы все еще неприятно пощипывает, но вчерашнего ледяного компресса не наблюдается, стало быть, Оскар его унес. Не Бэлль же. Осторожно ступая и стараясь исключить любое напряжение, я преодолеваю путь до кухни. Вопреки ожиданиям, ничего готового в холодильнике и на столе в столовой не обнаруживается, одни сплошные полуфабрикаты, возиться с которыми мне всегда было откровенно лень. Но при этом откровенно радует, что Оскар не стал надо мной издеваться, приготовив что-нибудь из больничного рациона. До сих пор удивляюсь, что несчастные пациенты всерьез называют все эти каши на водичке и бурду, по недоразумению называемую супом, нормальной едой. Помнится, я в свое время не осилила ничего из подобных блюд. Впрочем, особого голода не ощущается, так что бить тревогу пока что рано. Хотя если к ужину тут не появится ничего съестного, придется все-таки взяться за готовку.

День проходит тихо и спокойно, в полном молчании. Даже змеи нигде нет, а ведь я уже успела мало-помалу привыкнуть к ее обществу. Занятий у меня все так же немного: творчество, прогулки, творчество. Но в какой-то момент становится тошно даже от писанины, и от внезапного приступа раздражения я чуть было не рву в клочья и эту тетрадь.

Входная дверь дома уже давным-давно открыта. Видимо, по прошествии какого-то времени Оскар к своему ужасу понял, что я никуда не собираюсь от него деваться, и стал давать мне такие вот намеки на уход. Но я благополучно пропускала их мимо ушей, глаз и прочих органов чувств, ни секунды не помышляя о побеге. Зато мест для прогулок у меня стало не в пример больше.

Роскошная лужайка перед домом и широкая дорожка, ведущая от ворот к парадному входу, сделала бы честь какому-нибудь Букингемскому дворцу, и, не устань я уже удивляться происходящему, непременно бы удивилась снова, что обладатель такого поместья проводит свое время столь странным образом. Хотя, кто я такая, чтобы обсуждать и обвинять человека, занимающегося любимым делом?

Голдвэйл-мэнор – именно такое гордое название носит имение Оскара, но мне оно по-прежнему ни о чем не говорит. Ни малейшего намека на то, где я могу находиться. В каком городе, в какой части страны, в той же самой ли стране я все еще нахожусь? Черт, я откровенно надеюсь, что я вообще где-нибудь на другом континенте, и меня тут точно не найдут. Не имеет смысла врать самой себе. Мне действительно слишком сильно понравилась моя нынешняя жизнь, чтобы все пошло прахом только лишь из-за того, что родители забеспокоятся по поводу моего длительного отсутствия дома.

***

Сердце верит одному,

И все, что даст любовь, я приму.

Лишь большой любовь может быть,

А маленькая – не любовь.

Так пусть добра она

И ласкова будет к нам.

Если ж злая суждена,

И ту я не отдам.

Про любовь я не могла

Слышать ни во сне, ни наяву.

Замолкают вдруг сестры,

Если близко подплыву.

Но знаю их секрет

Откуда-то я сама.

Будто звезд далеких свет

Прорвался сквозь туман.

Кто-то в темной глубине

«Ты помни, я приду», – шепчет мне.

Мне луч рассвета сказал это.

И радость, и беду я с надеждой жду.

Там в подлунной вышине

За волною гонится волна.

И плывет на каждой на волне,

Как цветок, своя луна.

Там встретиться должны

И мы в назначенный час.

Пусть жемчужный свет луны

Навеки свяжет нас.

Скоро должен он прийти.

Я слышу, он спешит, он в пути.

Мой луч рассвета, он здесь где-то.

И радость, и беду я с надеждой жду.

Я сижу на бортике фонтана, обнаруженного мною по пути к бассейну, и уже в третий раз подряд пою песню русалочки*, которую в последний раз слышала лет, наверное, двадцать назад. Кто бы мог подумать, что я ее запомню дословно, да еще и смогу спеть спустя такой промежуток времени! И это при условии, что аниме, в котором она звучала, как и саму сказку-первоисточник, я на дух не переношу. Как невзлюбила в детстве, так больше не пересматривала и не перечитывала.

Впрочем, стимул к вспоминанию полузабытого текста у меня есть, и немалый. В самом центре фонтана, в окружении статуй морских обитателей, занял свое место еще один шедевр Оскара. Та самая Русалочка. Очень красивая девушка с длинными русыми волосами и рыбьим хвостом вместо ног. Как ни странно, никакого декора в капсуле нет, но она настолько органично вписывается в фонтан, что он и не требуется.

Несправедливость. Суровая правда жизни, в которой случается так мало настоящих чудес. По крайней мере, для меня данное произведение Оскара символизирует именно это, не знаю, как для него самого. Он по-прежнему отказывается со мной разговаривать. Надо думать, все еще на меня сердится. Вот уж не думала, что он окажется настолько обидчивым! Слишком уж неуместным мне кажется это качество на фоне остальных. А может, я просто накручиваю себя, и на самом деле это всего лишь его очередная игра? Как бы то ни было, мне остается только ждать.

***

На следующий день мое настроение уже при всем желании нельзя назвать приподнятым. Мало того, что желудок неприятно ноет – я вчера так и не заставила себя взяться за готовку, – так я, к своему ужасу, обнаруживаю, что не могу толком связать и двух слов. Когда треклятое предложение не принимает нормального вида аж с двадцатой попытки, я откладываю это безнадежное занятие, не слишком при этом понимая, чем же мне, собственно, заниматься. Гулять я уже как-то устала, к тому же, без комментариев Оскара пропадает львиная доза удовольствия от этих прогулок. Да и раздумывать над его шедеврами в одиночку – не комильфо. Вот и выходит, что без него я, по сути, вообще ничего не могу. Даже вдохновение мое умерло в зародыше, а это уже вообще никуда не годится…

Раскачиваясь до максимума в кресле-качалке, найденном на чердаке и притащенном незадолго до операции в библиотеку, я отчаянно стараюсь переключить свои мысли на текст книги, которую я наугад взяла с полки. Но все труды идут насмарку, и заинтересовываться «Легендами и мифами Древней Греции» я вовсе не спешу, не отражая в сознании и половины прочитанного. Все мои мысли так или иначе, но сосредотачиваются на хозяине дома, чтоб ему икалось!

– Эй, Оскар, ну это уже не смешно, – тяну я, дуя губки и откладывая опостылевшую книгу на стол. – Отвечай уже или я всерьез займусь поисками твоего «командного центра»!

Динамик привычно отвечает мне гробовой тишиной, на что я только раздраженно и даже как-то обреченно фыркаю. Однако приведение угрозы в исполнение приходится отложить на какое-то время. Вместо этого я все-таки иду на кухню. Хочешь не хочешь, но на голодный желудок я много не найду, так что приходится скрепя сердце взяться за сковородки и кастрюли.

– Оооооскааааар! – протяжно вою я, лежа на кровати и не сводя пристального взгляда с объектива камеры, словно смогу таким образом заметить его присутствие.

И молчание, раздавшееся в ответ, внезапно вызывает совершенно неожиданную реакцию: обиду. Горькую, колючую обиду, и когда мысли в голове укладываются по полочкам, на поверхности остается лежать одна-единственная, практически вопящая дурным голосом: «Как ты посмел притащить меня сюда и бросить на произвол судьбы одну-одинешеньку?!» И от столь четкого осознания мучающего меня чувства я удивляюсь еще сильнее, так, что обида отступает на второй план.

Одну-одинешеньку… Да, но с каких это пор я вдруг начала страдать от одиночества?! Я ведь всегда была одна. Родители и бывшие коллеги не в счет, ни с теми, ни с другими я никогда не была близка по духу. И близких друзей у меня отродясь не было. И, что важнее всего, мне никогда никто не был нужен. Только я и мое творчество. Мои музы, мои идейные вдохновители, благодаря которым я и бросалась с головой в свои романы. А так я всегда была совершенно самодостаточной.

И к чему мы приехали? Я сейчас нахожусь неизвестно где, в обители очередного убийцы, жаждущего моей крови, и загибаюсь от тоски из-за того, что он не уделяет мне должного внимания. И я не понимаю, почему. Ну что я такого сказала, в самом-то деле?! Помнится, бывали случаи, когда я говорила вещи и похуже, и ничего.

Ненавижу не понимать! И тебя, Оскар, ненавижу! Ну какого черта ты просто взял и исчез?! А ну возвращайся! Что ты за хозяин, если заставляешь свою гостью скучать?! Эх…

От безысходности я снова утыкаюсь в книгу, не видя текста перед собой.

– Понятия не имею, где тебя носит, но, блин, возвращайся, а? – бормочу я себе под нос, когда буквы перед глазами начинают водить хороводы, а глаза – слипаться.

Комментарий к Глава 11. Одиночество

* – Елена Камбурова. “Песня Русалочки”

Я очень извиняюсь за такой долгий перерыв ^^ Была в отпуске и рада вернуться в строй))

========== Глава 12. Прошлое Эмеральды ==========

Неважно, открыты мои глаза или закрыты, перед ними все равно непроглядная темнота. Сколько я уже нахожусь здесь? Сутки? Двое? Может, больше. Я уже потеряла счет времени. Голод, мучивший меня, тоже отошел на второй план и стал привычным. Желудок урчит уже не так яростно, как недавно, а только болезненно сжимается.

Недавно шел дождь, и я смогла попить воды. Наверное, теперь только на него и стоит рассчитывать. Но все равно это все бессмысленно. Меня в любом случае никто не найдет. И если не обезвоживание, значит, мучительный голод станет причиной моей смерти. Это же скажет и судмедэксперт, если моему телу все-таки посчастливится оказаться на секционном столе, а не сгнить тут.