Текст книги "Спасти кавказского пленника (СИ)"

Автор книги: Greko

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

«Не иначе как князь Дадиани», – предположил я.

– Светает! Пора выдвигаться!

– Как думаете, проскочим за день перевал?

– Гуд-гора ныне покойна, – указал в окно Буйнов на предстоящий нам подъем. В утренних лучах его вершина отсвечивала снежными заносами – Бог даст, не застрянем. И на Крестовом должны уже обвалы основные сойти. Я нарочно это время выбрал для поездки. Выехал бы раньше, мог и застрять. Бывает так завалит, до трех недель народ кукует, пока расчистят. Спят сидя. Дров нет. Горячку подхватить – плевое дело! Иных намертво заваливает, если не повезет![2]

– Может, отправимся верхами? – спросил я без задней мысли. – Наймете вьючную лошадь. Перекинем на нее мой скудный скарб и ваши чемоданы. А вы поедете на моем «кабардинце»?

– Широкой души вы человек! Я рад, что выбрал вас в товарищи! Подъем с тележкой – нелегкое дело. Пришлось бы камни под колеса подкладывать.

Осетина с повозкой отпустили и тронулись в гору. Петляющий подъем легко не давался. На середине спешились и погнали лошадей перед собой. Одолели две версты за два часа.

На вершине лежал снег, хрустел под ногами. Ветер кидал его в лицо. Уши закладывало. Слепило так, что вспомнил о пороховом растворе, которым мазали веки в прошлом году при переходе в Сванетию. Хорошо подморозило. Мне не верилось, что за спиной остались цветущие сады, виноградники и зеленеющие луга.

– Внизу – Чертова долина, старая граница Грузии. Считают, Крестовый перевал отделяет Закавказье, – показал Буйнов на черный крест на вершине впереди лежащей горы и, словно подслушав мои мысли, сказал. – Как по мне, так граница здесь. Позади – мир ярких красок. А нас ждут теснины каменные, жизни лишенные.

– Да вы поэт, господин капитан!

– Довелось прочесть очерк блистательного Пушкина «Военная грузинская дорога» – застеснявшись, пояснил Буйнов. – Говорят, он вошел в его новую книгу «Путешествие в Арзрум». До нас еще не добралось это сокровище!

Спуск был ужасен. Узкую тропу заливали ручьи от таявшего на вершине снега. Лошадей пришлось вести под уздцы. Падения стали нашим спутником и нашим проклятьем. Каждый раз сердце замирало в предчувствии беды. Оставалось лишь восхищаться бесстрашием возниц повозок, игнорировавших пропасть.

В холодной долине, продуваемой всеми ветрами, ютился небольшой осетинский аул. Все его жители зарабатывали на жизнь проводами путешественников через Крестовой перевал и расчисткой снега. В каменной сакле, крытой шифером, где мы решили перевести дух, было холоднее, чем на улице. Дров не было. Еду готовили, используя жалкие пучки травы и чудом занесенные ветром веточки. Уверен, местные радовались любой сорвавшейся с кручи повозке, остатки которой могли согреть зимними ночами.

– Дальше верхом – я на попятный двор! – признался Буйнов. Спуск его вымотал окончательно, а его словесный конструкт означал не иначе, как полный отказ. – Поеду на санях.

Я бы тоже не отказался. Но за лошадьми требовался пригляд. Выехал за санями, стараясь не отставать.

Дорога шла кругом, огибая белоснежную вершину. Ее намечали воткнутые в снег высокие шесты. Шаг в сторону – и лошадь могла провалиться по уши. Но мои «кабардинцы» шли ходко, четко по следу салазок, и хлопот не доставляли.

Присоединившимся к нам трем гребенским казакам на косматых лошадях приходилось труднее. Их кони упирались, фыркали и боялись ступать по насту.

– Хорошие скакуны у вас, Ваше Благородие! – сказал один из них. – За перевалом глядите за ними в оба! Ингуши-разбойники балуют! Такой конь – знатная добыча. Не приведи, Господи, накинутся на конвой.

Он странно перекрестился.

– Какой ты веры, братец? – заинтересовался я.

– Староверы мы. Федосеевцы. Без попа живем – лебеду жуем!

– Как же вы женитесь?

Казак искоса на меня взглянул. Ни слова не ответив, приотстал, пропуская вперед.

Женитьба, Крестовая гора, Тамара… Ассоциация возникла сразу. Лермонтовский Демон! Ведь здесь он пролетал! Казбек, Дарьял и Терек! До них уже рукой подать.

Сегодня пятница. Моя Тамара и Бахадур должны перебраться во Дворец. Как у нее все сложится? Сердце сладко заныло.

Казенный дом в Коби, у подножия Крестовой, оказался жуткой дырой. Чад, угар, холод. Вместо мебели – дощатые нары, лишившиеся тюфяков со времен Вселенского Потопа.

– Не отчаивайтесь, Константин, – успокоил меня капитан. – Доберемся до Казбека и отдохнем. Там станция устроена не в пример лучше этой.

Я особо и не отчаивался. Если бы не вонь от сохнущего у огромной печи мокрого белья, выспался бы даже с удовольствием в своей бурке. Уже привык к таким ночевкам.

Переход от Коби до Казбека-Степанцминды, одноименного с пиком селения, тоже оказался не из простых. Чего стоила одна только переправа через Байдары, где лошадям оказалось воды по брюхо! Мечтал о духане с шашлыком и обсушить ноги.

Не вышло!

Духанов с барашком и молодым кипианским, которые встретились Кисе и Осе, еще не построили. И времени на обогрев не оказалось. Застали самый момент отправления почтовой кареты. Капитан пересел в нее. Я же решил задержаться на часок, чтобы вернуть вьючную лошадь и немного передохнуть. Хотелось выпить чаю и полюбоваться на Казбек и шикарный вид с храмом Гергети на одинокой горе.

Особо не волновался. Буйнов предупредил меня, что перед входом в Дарьяльское ущелье стоит редут. Там проверяют подорожные и формируют оказии – военные конвои до Владикавказа. Обыкновенно там все застревают на пару часов.

Когда я добрался до редута и казарм блок-поста, никакого конвоя не увидел.

– Минут сорок, как уехали, – «обрадовал» меня офицер, изучая мои бумаги.

– Одного пропустите?

– Отчаянный? – хмыкнул офицер. – Дерзайте!

Я полетел галопом. Копыта моих коней прогрохотали по чугунному мосту. Вдоль дороги бесновался Терек. Скалы нависали над дорогой. Одна так и вовсе грозила перегородить мне путь. Не даром ее прозвали «Пронеси, Господи».

Вскоре показался хвост конвоя. Двигался он неторопливо. Впереди под грохот барабана шагала пехота, окружившая пушку. Длинный ряд повозок разных мастей растянулся бесконечной змеей.

Я поравнялся с почтовой каретой. Поприветствовал Буйнова. Вдруг над головой брызнули в стороны каменные осколки.

– Стреляют? – удивился капитан. За грохотом колес и шумом реки выстрелов мы не услыхали. – Видимо, вы раздразнили горцев, пока скакали в одиночку одвуконь. Они вас приняли за храбреца, решившего поживиться в тылах конвоя. Черкеска. Ружье в меховом чехле. Не мудрено спутать! А теперь вымещают свою досаду. Лучше укройтесь за высокой повозкой.

Вечерний Владикавказ встретил нас тесными форштадтами, земляными валами крепости – и балом в общественном саду, выходившему к реке! Над головами весело танцующих офицеров и пестрого дамского общества изредка пролетали пули с левого берега Терека. Привлеченные музыкой и бумажными фонариками, горцы вяло перестреливались с ротами Новагинского полка. Пехотинцы развернулись в цепь, выставили секреты, чтобы «гопота» с другого берега не подкралась тайком и не испортила праздник.

Веселились до утра (я, конечно, стенку подпирал). Потом отправились провожать дам – с хором музыки и песенниками. Нас забрали на свою квартиру офицеры, знавшие Буйнова по какому-то походу. Даже проситься на постой не пришлось. Здесь все жили как одна семья – безыскусно, радушно и просто.

– Душа моя! – обнимая Платона Платоновича за плечи делился с нами прихрамывающий поручик. – Только представь, какая вышла намедни оказия! Танцевали у коменданта. Приехал с Линии офицер. Прямо с почтовых, весь в пыли, заявился на бал и ангажировал даму. Ему сделал замечание местный заседатель суда. Офицер, ни слова не говоря, пырнул его в живот кинжалом.

– И что же? – ахнул я.

– Кровь песочком присыпали. Тело вынесли. И бал продолжился как ни в чем не бывало. Правда, офицера арестовали. Комендант его ругал. Ох, ругал! «Не мог, балда ты этакая, на улицу вывести и там кольнуть? – возмущался он. – Дело бы кануло в воду».

– А что комендант? Все тот же старичок, которого из собственного сада чечены на носилках утащили, а потом за выкуп вернули? – поинтересовался зевающий Буйнов.

– Нет, уж полтора года новый. Но из наших. Из кавказцев.

Ну и нравы здесь, на фронтире!

Думал, ничему уже не удивлюсь. Наивный! Пока ехали в Пятигорск, Буйнов мне поведал сокровенное. Оказывается, в полках остро стояла проблема с женитьбой. Офицеры, отправлявшиеся в отпуск в Ставрополь, получали от командира незаполненный бланк с разрешением на брак. Сами вписывали в него фамилию суженной, если таковая находилась.

– Хуже всего приходится юнкерам, которые в Ставрополь приезжают экзамены сдавать. Бедные, как церковные мыши, они живут в долг. А потом их заставляют расплачиваться женитьбой на перезрелых дочерях и родственницах хозяев квартир. Иногда и с детьми. Такие браки у нас прозвали «женитьбой по расписке».

Я присвистнул.

– А как же вы? Женаты?

– Бог не сподобил! Вот, питаю надежды в Пятигорске встретить даму своего сердца!

– Вот и я питаю надежды! – сказал сердито, не поясняя капитану свои сложности.

Эти разговоры о женитьбе… бесили!

Вдали показалась пятигорская долина и разноцветные крыши нарядных домиков, притулившиеся к зеленому склону большой горы. Машук! Добрались!

[1] ] Черной розой Тифлиса называли Нино Чавчавадзе-Грибоедову, которая после смерти мужа не снимала вдовий наряд.

[2] Самый страшный обвал случился в 1832 г. Ущелье завалило на 8 верст. На время снег и камни перекрыли Терек, и горцы собирали рыбу в пересохшем русле. Несколько лет переход через этот завал был истинной пыткой. Пришлось рубить дорогу выше (ее следы сохранились до н/в). Через глубокие трещины в снегу переправляли в кабинке на канатах. В другой раз под завалом погиб целый эскадрон.

Глава 5
На жизнь поэта

Большое каменное строение являлось не только трактиром, расположенном в бельэтаже. Вывеска у входа оповещала, что сдаются в наем комнаты. Также можно приобрести билеты на организуемые по вечерам балы. И перекинуться в картишки, но не на интерес!

В общем, не ресторация, а клуб для курортников, язвенников-трезвенников. И заправлял им грек Найтаки!

Это обстоятельство меня выручило. Дресс-код я не прошел. Не хотели меня пускать, приняв за горца. Пришлось взывать к долгу перед диаспорой, благо управляющий был на месте.

Узнав, что я тоже грек, он распорядился пропустить.

– Будете в Ставрополе, милости просим, господин офицер, в мою гостиницу. Лучшая в городе!

Вошел в ресторацию. Почти забита. В основном, пары. Только за двумя столами расположилась компания офицеров. Человек десять. Слушали рассказ какого-то прапорщика-драгуна, сидевшего ко мне спиной. Когда вошёл, как раз дружно загоготали. Что вызвало такой их смех, не расслышал.

Свободными были только два столика. За один из них и присел. Тот, который был подальше от разгулявшейся компании вояк. Заказал еду. Откинулся на стуле. Прислушался к диалогу офицеров. Даже если бы и не хотел, не получилось бы. Уж больно шумная орава!

– Воля, конечно, твоя, Миша, – обратился один из них к рассказчику, утирая слезы, – но ты бы уж придержал коней! Нельзя же так!

– Савва, – к прослезившемуся обратился другой офицер, – тебе коли не любо – не слушай! А врать не мешай!

Опять раздался дружный гогот десятка глоток. Офицер, дождавшись тишины, обратился теперь к драгуну.

– Продолжайте, Михаил Юрьевич!

Тут-то я и подскочил на стуле.

«Михаил Юрьевич⁈»

Разглядеть лица рассказчика с моего места не было никакой возможности.

«Нет! Не может быть таких совпадений! – я уже поднимался со стула. – Матерь Владычица! Неужели это Лермонтов⁈ Господи, Господи, не обмани! Не сыграй со мной злой шутки! Стоп! Конечно, не он! Лермонтов же лейб-гусаром был! Ментик этот его знаменитый красный на растиражированных миллионами фотографиях. А этот не в красном. Придурок ты, Коста! Учил бы биографии гениев лучше, сейчас бы не сомневался! Все равно нужно проверить!»

Я уже медленными шажками двигался чуть в сторону, не приближаясь к столу офицеров. Не мог позволить себе столь явного любопытства. Сидящие за соседними столиками, конечно, обратили внимание на мои странные действия. Но я придал лицу безразличное выражение. Мало ли что мне вздумалось? Гуляю! Иду тудой! Потом пойду обратно!

Лицо рассказчика медленно открывалось. Сердце уже билось на запредельных частотах. Еще полшажочка…

«Господи! Сподобился! Я единственный человек из семи миллиардов жителей Земли XXI века, который видел живого Лермонтова! Да только ради одной этой встречи (Упс! Хорошо, что Тамара не слышит) стоило попасть в это время!»

Я застыл. Не обращал внимания на недовольные взгляды пары за столиком сбоку, которым загородил весь вид. Наверное, глупо улыбался. Нет, наверняка, глупо. Судя по тем мыслям, которые сейчас проносились у меня в голове. Смотрел, не отрываясь. Только сразу отметил, что все известные портреты очень точно передали черты лица гения. С фотографической точностью.

«Он, действительно, совсем не красавец! – отмечал я. – Нервный. Вон, как жестикулирует. Речь тоже с небольшим надрывом… Хех! Лермонтов! Люди! Я вижу живого гения русской литературы! Смотрите, завидуйте, я…»

– Вы сейчас во мне дырку протрёте, сударь!

Я рухнул с облаков на землю. Лермонтов пристально смотрел на меня. Был на взводе.

«Мамочки! Ко мне лично обратился сам Лермонтов!» – я не мог реагировать должным образом, продолжал глупо улыбаться, совсем не отдавая себе отчёта в том, как сейчас может быть воспринята эта улыбка.

– Я вас чем-то рассмешил? – Лермонтов вскочил со стула.

«Как он быстро вспыхнул! Вон, уже ус дергается! Эх, Михаил Юрьевич, понятно, почему всё дуэлью закончилось. Совсем себя в руках держать не можете!»

– Миша, Миша! – бросился к нему тот, кого звали Саввой.

– Савва! – Лермонтов отмахнулся. – И почему вы молчите? Считаете ниже своего достоинства отвечать мне, говорить со мной?

«Эээээ. Этак и я до дуэли допрыгаюсь с ним! И исход будет очевидным. Сгинет моя головушка! Не буду же я стрелять в Лермонтова⁈»

– Или, может, вы не понимаете русского языка? Горец? Дикарь?

– Михаил Юрьевич! Зря вы так. Сразу же видно, что наш человек. Геройский! – сказал кто-то из круга за столом.

Но остановить эти слова Михаила Юрьевича уже не могли. Наоборот, еще больше распалили. Он бросил взгляд на мою потрепанную черкеску. Перевел на свою – щегольскую, с газырями на золотых цепочках. Сравнение ему не понравилось: оно было не в его пользу. Еще бы мгновение – и непонятно, что бы произошло. Благо, я, наконец, пришёл в себя. Губы разлепились, рот открылся, язык задвигался. Полилась горячая речь.

– Господа! Господа! Михаил Юрьевич! Простите меня, ради Бога! Простите и поймите! Я просто дар речи потерял! Но сами посудите, как не потерять его, когда лицом к лицу сталкиваешься с гением русской словесности⁈ Не поверите, я слышу ваши слова, понимаю, что дело уже худо, а сказать ничего не могу! Язык к нёбу прилип!

Мои слова были настолько искренни и сказаны с такой детской непосредственностью (что никак не вязалось с моим, в общем-то, грозным видом), что на мгновение лишили всех дара речи. И только через паузу раздался первый смешок, потом другой. Потом Лермонтов неожиданно засмущался, оглянулся на друзей, потом обратно посмотрел на меня, покачал головой, улыбнулся. Савва уже захохотал во весь голос. К нему, кажется, присоединилась вся ресторация, до этого с затаившимся дыханием наблюдавшая за этой сценой. Я же ничего не мог с собой поделать, продолжал пожирать Лермонтова глазами.

Он сделал шаг ко мне. Протянул руку.

– Ну, меня, гения, – усмехнулся, – вы уже знаете, как зовут. А вас?

Я пожал его руку. Маленькая. Но пожатие было крепким.

– Константин. Коста.

– Грек?

– Да.

– Прошу к нашему столу.

– Благодарю покорно! Признаться, я и так уже изрядно подпортил вам веселье. Стоит ли?

– Подпортил? – воскликнул Савва. – Да ты, Константин – надеюсь, позволительно по-дружески? – я кивнул, – наоборот, стал автором лучшей истории сегодняшнего дня. Не правда ли, господа?

Все одобрительно зашумели.

– Прошу, прошу! – улыбаясь, Лермонтов взял меня под локоть, подвёл к столу.

– Официант! – позвал я. – Всем вина за мой счёт!

Опять дружный возглас. Меня усадили за стол. Лермонтов сел рядом. Официант уже разливал вино. Лермонтов поднял хрустальный бокал.

– Выпьем! – провозгласил. – Кстати, за что? – спросил неожиданно меня.

Я задумался.

– Давайте выпьем за одно очень ценное качество!

Все затихли в ожидании.

– За то, чтобы наш язык всегда вступал в беседу вовремя! И никогда – не к месту!

– Да он философ! – воскликнул разгоряченный Савва. – Отменный тост!

Все подтвердили. Савва тут же развел руками.

– Увы, но для нас почти невыполнимый! Обязательно что-нибудь ляпнем не к месту! Ты уж прости нас, Коста! Но выпьем все равно!

Стол поддержал Савву одобрительным гулом. Все выпили.

– Расскажете, какими судьбами в этом скверном городишке? – спросил Лермонтов. – И почему в таком виде?

– Рад бы, Михаил Юрьевич. Да не могу особо. Да и не стоит!

– А я сразу разгадал, – похвастал тот самый, кто пытался устыдить Лермонтова. – Геройский офицер!

– Благодарю!

– Так надо выпить за Косту! – провозгласил Савва. – Официант!

Выпили. Беседа за столом пошла своим чередом, прежде ненадолго мной нарушенным. Я всё никак не мог успокоиться. И не мог «повзрослеть». Ребёнок внутри меня продолжал прыгать, охать и ахать, все время оставаясь с открытым ртом от настигшего его удивления. Я сидел рука об руку с самим Лермонтовым!

– Не хотите выкурить трубочку на террасе? – неожиданно предложил он.

– Да!

Мы встали из-за стола, прошли на открытую террасу. Уселись.

– Не хотите попробовать мой табачок, Михаил Юрьевич? – нашел в себе силы. – У меня хороший, турецкий.

– С удовольствием.

Поделился табаком. Забили чубуки, подданные официантом. Задымили. Я как мог старался все-таки уж совсем не пожирать его глазами. Опустил глаза. Посмотрел на его форму.

– Что-то не так? – уловил моё легкое недоумение Лермонтов.

– Просто я привык к вашему красному гусарскому ментику.

– А! Это! – Лермонтов махнул рукой. – Пустое. Наказали. Перевели прапорщиком в Нижегородский драгунский и сюда выслали. Впрочем, бабушка уже хлопочет, – усмехнулся. – Думаю, скоро опять вернут и чин корнета, и гусаром в лейб-гвардию переведут. Бабушка у меня такая. Горы свернёт. Так что, даст Бог, если свидимся еще раз, насладитесь красным ментиком.

– Дай-то Бог!

– Коста! – обратился ко мне Лермонтов, выпустив первое облако дыма. – Полагаю, что вы старше меня лет на десять, не так ли?

– Да, Михаил Юрьевич.

– Что ж так официально? Можем и на «ты».

– Увы, не могу, Михаил Юрьевич!

– Хм. Отчего же?

Я замялся.

– И назвали меня там «гением русской словесности», – Лермонтов внимательно изучал меня. – Признаться, поначалу подумал, что вы подшучиваете надо мной. Издеваетесь. А теперь вижу, что всерьез так полагаете. Однако, совершенно же очевидно, что обо мне нельзя, или, скажем так, обо мне рано говорить, как о гении. Пара-тройка стихов. Да куча идей, исписанных и перечеркнутых листков… Да даже про красный ментик… Что значит, что вы привыкли меня в нем видеть⁈ Признаюсь, Коста, все это выглядит, по меньшей мере, удивительно и странно. Не объяснитесь?

– Вы, если можно так выразиться, «взорвётесь» в ближайшие годы. Напишете столько, что и десятерым за всю жизнь будет не под силу.

– Вашими бы устами… Только это не объяснение.

Я вздохнул. Потом подумал, что, если и существует в нынешнем времени человек, кому я мог бы раскрыться, так вот он! Сидит напротив меня! Потому что сможет понять. Не испугается.

– Я из будущего, Михаил Юрьевич! – так вот прямо без подготовки и рубанул.

Как я и предположил, Лермонтов не испугался. Челюсть у него не отвисла. Глаза не расширились. Наоборот, прищурился. Внимательно смотрел.

– Хм… – продолжал смотреть. – Вижу, что не шутите, не сошли с ума. Но, согласитесь…

– Да, понимаю. Трудно в это поверить. В общем-то, невозможно.

– И все-таки, попытайтесь меня убедить, – Лермонтов неожиданно улыбнулся.

– Я не могу называть вас на «ты», Михаил Юрьевич, потому что с детства воспитывался на ваших произведениях. И ваше место в русской литературе определено одним понятием – гений. Я говорю про красный ментик, потому что ваш портрет, написанный вашим учителем рисования Петром Заболотским по заказу вашей бабушки, – тут Лермонтов чуть вздрогнул, – на котором вы изображены в нём, был растиражирован в миллионах копий.

Лермонтов задумался.

– Вы полагаете, что это недостаточное объяснение, – улыбнулся я. – Про ваше место в русской литературе я могу болтать, что вздумается. А про портрет мог узнать каким-то образом.

– Соглашусь, – кивнул Михаил Юрьевич.

– И как же мне доказать?

– Чем я заслужил такое, как вы говорите, место в русской литературе?

– Ну, например, вы станете автором первого в русской прозе социально-психологического романа…

Вот тут-то у Михаила Юрьевича глаза чуть расширились.

– Вы не поняли термина… – останавливаться смысла уже не было. – Попробую по-простому. Роман об обществе и личности с ее внутренним миром, полным противоречий. Я говорю про «Героя нашего времени».

Лермонтов не выдержал. Вскочил с кресла. Повернулся боком. Положил руки на перила террасы.

– Признаться… – задышал часто. – Год назад я начал над ним работу, вдохновленный «Онегиным». И придумал имя героя, Печорин. Онега и Печора – это же созвучно, не правда ли? И кавказские впечатления меня наполняют… Истории местных жителей. Яркие образы… Вы знали о черкесском вожде по имени Казбич? Пять лет назад он с большой шайкой горцев потрясал Кубань. Мне о нем рассказала в Ставрополе генеральша Лачинова.

– Простите, если напугал.

– Нет, нет. Не напугали. Но поразили.

Лермонтов успокоил дыхание.

– Что значит, воспитывались на моих произведениях?

– Тут просто. Во всех школах России ваше творчество – предмет обязательного изучения. Нужно знать наизусть ваши стихи. Например, «Бородино», «На смерть поэта». Да и не только в России. Ваши произведения переведут на многие языки мира. Ваши книги будут издаваться миллионными тиражами. В вашу честь будут названы тысячи улиц по всей стране и установлены сотни памятников.

Лермонтов посмотрел на меня. Улыбнулся. Опять сел в кресло.

– Улицы? Памятники?

– Да.

– Что ж, даже с Александром Сергеевичем сравняюсь? – опять прищурился.

Я засмеялся.

– Тут вот какое дело, Михаил Юрьевич. Страна поделится, практически напополам. Половина за Александра Сергеевича, половина за вас, как за любимого поэта.

– А вы?

– Уж, извините, – я развел руками, – я за Александра Сергеевича. И, наверное, в первую очередь не столько за то, что больше люблю его стихи, а уж о «Евгении Онегине» и говорить не приходится. Просто, согласитесь, именно ему мы обязаны тем, что он создал современный русский язык. Но, и я говорю вам это не в утешение, я также знаю и ваши стихи наизусть. А уж ваш «Герой» мною перечитывался десятки раз.

– Да, Про Александра Сергеевича не поспоришь. А «Онегин»… Можно только одну такую вещь написать и уже не заботиться о своем следе. Ах, как же глупо он погиб!

– И от чьей руки? – вспыхнул я. – Лягушатника, прохвоста, пройдохи, недоумка…

– Лягушатник? – Лермонтов остановил поток моих справедливых оскорблений.

– Так называем французов, когда хотим их унизить или оскорбить. Или в шутку, с иронией.

– Лягушатник! – Лермонтов рассмеялся. – Забавно.

– Ну, да. Что ж, убедил вас, Михаил Юрьевич?

– Более чем. Даже не знаю, о чем бы вас расспросить про будущее.

– Не стоит.

– Отчего же? Ведь, любопытно.

– Простите, не расскажу. Не стоит. У вас, как мне кажется, есть более значительные беседы, чем со мной.

– Это с кем же? – удивился Лермонтов.

– С Господом. Думаю, вы напрямую общаетесь с ним. Разве не так? Когда вы пишите… Как это происходит? Как может человек, которому от роду всего лишь двадцать с небольшим так писать?

– Талант, говорят… – пожал плечами Лермонтов.

– И только?

Лермонтов грустно усмехнулся, посмотрел на меня.

– Да, может вы и правы. Сам иногда не понимаю, как это происходит. Сажусь, начинаю писать. Думаю, что напишу сам. А в голове уже звучит голос. И уже рука подчиняется этому голосу. Пишу под диктовку. Знаете, Коста, этот голос почти не умолкает. Даже сейчас, разговаривая с вами, он создал у меня в голове с десяток образов, наблюдений, новую сцену с дурацким ковром и удачную рифму к нескольким словам.

– Тяжело, верно, такое испытывать? Или…

– И тяжело. И в то же время нет, наверное, ничего, что сравнилось бы с тем наслаждением, которое ты испытываешь, когда напишешь что-нибудь этакое… Признаюсь, хочется иногда, чтобы голос замолчал. Дал покоя. А, с другой стороны, понимаю, что будет мне страшно, когда он перестанет со мной разговаривать и диктовать.

Лермонтов вздохнул.

– Поэтому и открылся вам, – я несмело улыбнулся. – Никому другому не помыслил бы. А вам с легкостью. Знал, чувствовал, был уверен, что не испугаетесь, не сочтете за сумасшедшего, шарлатана. Удивитесь – да. Но не более.

– Почему были так уверены?

– Михаил Юрьевич, вы с Господом на короткой ноге! Что вам какой-то пришелец из будущего? Эка невидаль!

Рассмеялись.

– Признаюсь, сперва я принял вас за Люцифера, демона тщеславия и гордыни. Но вы так спокойно говорите о Господе… Вы Ангел? Тот самый шестикрылый⁈ Пушкин не придумал?

– Я живой и смертный человек. А такой пророк, как вы, в нем не нуждается!

Лермонтов вздрогнул. Легкая дрожь прошла по его телу, хотя прохладный ветерок с гор не проникал на террасу.

– Пророком себя не считаю. Минутные озарения, не более… Ну, хорошо. Коль не хотите рассказывать про ваше будущее, скажите, хоть, как вас угораздило попасть сюда? Из какого времени, года?

– Из 2003…

– Ух, ты! – Лермонтов покачал головой. – Это мне уже в вашем времени…

– 189 лет.

– Многовато! – улыбнулся Лермонтов. – Не доживу!

Опять рассмеялись.

– Ну, и как вас из 2003 сюда забросило?

– Не сюда. Да, в общем, история… Пошел почтить память прапрадеда. Драка. Дали камнем по голове. И очнулся в Константинополе. Год назад. Как раз в этом теле, принадлежавшем моему пращуру. Вот с тех пор и хожу по свету.

– Вот, что, верно, тяжело!

– Было поначалу, Михаил Юрьевич.

– Что ж сейчас? Смирились?

– Нет. Не смирился. Принял. Это же тоже Божий промысел. Значит, так нужно. Зачем же мне сопротивляться? Знаете же хорошее правило?

–?

– Делай, что должно, и будь что будет!

– Да. Хорошее правило, – кивнул Лермонтов. – И все-таки, даже пусть вы приняли. Но другое время. Нравы. Неужто, и это легко дается?

– Не мне вам говорить, что человек – существо поразительное. Быстро привыкает к обстоятельствам, если хочет выжить. А, кроме того, как вам это не покажется странным, мне очень нравится быть именно здесь!

– Покажется странным, – признался Михаил Юрьевич. – Почему?

– Я в том времени был рохлей. Во многом сомневался. Многого, что было нужно, избегал. А здесь стал настоящим мужчиной. Я делаю, принимаю решения, отвечаю за свои поступки. Да и потом… – я улыбнулся.

– Вы вошли во вкус войны, и отныне любые другие удовольствия вам кажутся приторными…

На террасу вышел Савва.

– Миша, пора!

– Да, да. Иду. Минутку.

Савва подошёл ко мне. Обнял.

– Надолго у нас?

– Увы. Нужно ехать дальше.

– Бог даст, свидимся еще, Коста. Всегда будем рады.

– И я.

– Ну, прощай, тогда!

– Прощай, Савва!

– Мы на улице подождем, – сказал Савва Лермонтову, покидая террасу.

Михаил Юрьевич встал.

– Как бы мне хотелось с вами еще поговорить, Коста. Поразительно: я обещал себе не заводить в Пятигорске новых знакомств. А тут такая встреча! Однако…

– Да. И мне хотелось бы продлить знакомство.

– Ну, что ж…

Лермонтов вдруг задумался.

– А вы же знали, как погибнет Александр Сергеевич?

– Конечно.

– И не предупредили⁈ Не сделали попытки⁈

– Пытался поначалу.

– А потом?

Я молчал.

– И вы знаете, когда и от чего умру я, – Лермонтов грустно усмехнулся.

– Да, знаю, Михаил Юрьевич.

– Не скажете?

– Нет.

– Почему?

– Там, – я указал пальцем вверх, – все записано. На все воля Божья. Не мне вмешиваться в его промысел.

– Что ж… Пожалуй, вы правы. С меня достаточно и того, что вы мне уже рассказали про книги, улицы, памятники. Человек и привыкает ко всему, и тщеславен, – усмехнулся – Мне это отрадно сознавать.

– Ну, может быть, вам еще будет приятно знать, что, благодаря Александру Сергеевичу и вам, русская литература в этом веке родит столько писателей и столько выдающихся произведений, что станет первой и непревзойденной литературой во всем мире. Уже никто не сможет её переплюнуть!

– Действительно, приятно! – Лермонтов рассмеялся по-детски, заразительно.

И выглядел в эту минуту ровно тем, кем он и был по сути: двадцатитрёхлетним юношей. Что все равно никак не укладывалось в моей голове!

– Обнимемся? – предложил.

– Вы же представляете, какая для меня это честь?

Лермонтов обнял меня.

– Даже несмотря на все ваши рассказы, все равно представляю с трудом и не совсем понимаю, почему для вас это такая честь! – улыбнулся. – Но рад оказать вам такую услугу.

– Благодарю!

– Кстати, об услуге… Могу ли я еще как-нибудь отблагодарить вас за ваше открытие мне единственному такой тайны? Ее я сохраню. Будьте покойны.

Я задумался.

– Вы же скоро, наконец, допишите «Демона»?

– Ох! – Лермонтов покачал головой. – Ну, теперь точно – никаких сомнений. Об этом уж никто не мог знать. Да. Скоро. Быть может, перенесу действие на Кавказ.

– Если вы еще не определились с именем героини…

– Так.

– Назовите её Тамара.

– Тамара. Хм. Это…?

– Мою будущую жену так зовут. И мне, и ей будет приятно.

– Вы и жениться не боитесь в нашем времени⁈

– Нет. Не боюсь. Я же говорю: все уже было записано!

– Да. Да. Что ж. Тамара. Договорились! А теперь, извините. Нужно бежать. Очень надеюсь, что у вас все получится! Может, Савва, и прав. Даст Бог, свидимся!

– Надеюсь. Очень.

– Прощайте, друг мой, Коста!

– Прощайте, Михаил Юрьевич!

Лермонтов кивнул мне с улыбкой. Пошёл быстрым шагом. Вдруг обернулся. Широко улыбнулся.

– А, признайтесь, Коста, ведь, это вы для меня произнесли тост про язык к месту и не к месту там, за столом?

– Да, Михаил Юрьевич, для вас.

– Предупредили? – Лермонтов продолжал улыбаться.

Я молчал.

– Предупредили! – был уверен Лермонтов. – Что ж, спасибо! Буду стараться следовать вашему предупреждению! По мере сил! Прощайте!

Я некоторое время стоял, не в силах сдвинуться с места. Потом кое-как поплелся к своему столику. Еда уже давно стояла на столе. Остыла совершенно. Я ел тощую курицу, притворяющуюся пуляркой по приказу Найтаки, совершенно не ощущая ни вкуса, ни температуры. И все время улыбался. Как ребёнок.