Текст книги "Спасти кавказского пленника (СИ)"

Автор книги: Greko

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Глава 3
О, женщины, вам имя «я хочу»!

К зданию штаба на Эриванской я подъехал, ведя в поводу запасного коня. Этого открытия Золотарев не пережил. Его конь был хорош. Да что там говорить – просто великолепен. Все-таки чистокровный арабский скакун! Но против двух кабардинцев – не боец.

– Так и знал, что Хан-Гирей какую-нибудь бяку мне устроит! Где он? Прячется на каком-то балконе у своих приятелей, чтобы от души посмеяться?

– Успокойтесь, господин поручик! Никто ничего не подстраивал! Это мои кони. Тот, на котором я сижу, – подарок владетеля Абхазии. А второго я купил у черкесов. И не нужно печалиться: пари отменяется!

– Правда? – как-то по-детски удивился Золотарев. К его внешности типичного русака такое поведение удивительно шло. – Тогда по рукам. И давай, как товарищи по полку, на «ты» и по именам. Василий! – представился он.

– Коста!

– Ты грек? – он не удивился. – В полках много офицеров-греков служит. Но поляков – намного больше.

Вася оказался редким болтуном. Поскольку особо спешить было не нужно, но и задерживаться сверх меры не стоило, выбрали средний темп. Ехали стремя в стремя. И всю дорогу поручик развлекал меня разговорами, то и дело перескакивая с темы на тему.

– Полк – как большая военная колония, – рассказывал он мне. – Все своими руками. И здание штаба с казармами, и мясной приварок к питанию, и огороды, и стада… Одно слово – Кавказ. Ввели нам форменные овчинные шапки. Не хотят в них солдаты ходить. Летом жарко. Что делать? Пошили фуражки своими силами. Полушубки на зиму? Опять своими руками.

– А мундирную пару мне можно пошить? И сапоги?

– Отчего ж нельзя⁈ И портные, и сапожники найдутся. В инвалидной роте хватает умельцев. И в строевых ротах есть свои мастера. Я же говорю – колония.

– Я под деревней Вани встретил рекрутов, бредущих на винокуренный завод. Отчего они как бродяги выглядели?

Золотарев остро взглянул на меня.

– Про завод лучше помалкивай. Там у полковника свой интерес.

– Я не из болтливых!

– Оно и видно – человек бывалый. Хотел бы я так запросто брякнуть: купил у черкесов! – Вася расхохотался и пришпорил коня.

Пару километров гнали, пользуясь ровностью дороги и ярким лунным светом. Золотарев заметно оторвался. У въезда в лес притормозил. Дождался меня. Его посадке на лошади могли позавидовать и черкесы, настолько прямая у него была спина. В отличие от моей.

– Эх, зря я не решился на пари! Наездник из тебя, Коста, так себе.

Лес проехали молча. Мне такая дорога привычна. Лишнего не дергался. Вася оценил.

– Я точно угадал. Бывал ты в переделках и не раз. Сразу видно: не «фазан».

– Это что ж за птица?

– А у нас так залетных «варягов» из столиц называют. Едут сюда, нафантазировав черти что. Один себя в медалях да крестах видит. Другой – на смертном одре.

– Покойником что ли?

– Покойником, – согласился Вася. – Отправляются на Кавказ из-за несчастной любви. И лезут под пули в первом же бою. Из-за таких субчиков гибнут хорошие солдаты и офицеры. Пытаются спасти того, кто своей жизни не ценит и смерти ищет. А она не слышит его мольбы. Берет того, кого выбрала.

– Уж больно печально звучит…

– Почему печально? Видел бы ты, как мы в поход идем. На бивуаках до рассвета – веселье, песни у офицерских палаток. Вино – рекой! Пьют все, даже туземцы. Мне один аварский князь сказал: ночью можно, ночью Аллах спит!

– Неужто мусульмане пьют?

– Еще как! Отчего ж ему не пить, если завтра его горец пулей снимет?

Снова замолчали. Усталость брала свое. Ехали и дремали на ходу. На рассвете остановились. Умылись у ручья. Немного посидели на бережке. Вася угостил меня коньяком из фляжки.

Я вспомнил нашу ночную поездку со Спенсером, когда мы удирали из Кутаиси. Вроде, поспешали, а проехали намного меньше, чем сегодня. Все-таки из меня всадник пока весьма посредственный.

– Далеко до Манглиса? – спросил я Золотарева.

Хотя я через Манглиси ездил все свое детство, но лошадь не автобус! Рассчитать время мне было сложно.

Поручик хмыкнул:

– Коли гнали бы во весь опор, уже б увидали его башни. Да смысл нам спешить? Тебе же в канцелярию. А мои писари – такие канальи! С утра злые, с похмелья. Нафордыбачатся, кикиморы в очках, – не подступись!

– Ты же им начальник! – изумился я порядкам в полку.

– Я хоть и полковой адъютант, но чином ниже, чем у казначея и квартирмейстера. Вот и не лезу в распорядки. Все больше по поручениям князя ношусь. Хозяйство у нас большое! Забегу раз в два дня, подпишу, что нужно и…

Я догадался, что молодой повеса полностью завалил работу канцелярии. Не в его характере с бумажками возиться. То ли дело скачки. И картишки. Куда ж без них в армии? Даже ни тени сомнения нет, что поручик не упускает случая поискать своего пикового туза.

– Эх, я бы в Тифлисе жил с превеликим моим удовольствием, – признался Вася, отставив в сторону надоевший кивер и заваливаясь на спину. Я последовал его примеру. – Золотой город, кабы не жара летняя да грязь непролазная после дождей. За четвертак в сутки живи себе привольно. Плова и фруктов наберешь гору за горсть медных грошей. За фунт турецкого табаку – пятнадцать копеек серебром. Сорок копеек за пять двойных бутылок лучшего кахетинского вина. Говорят, раньше грузины и денег не просили. Считали, что вино продавать – это стыдно. Это мы их приучили на свою голову.

– А квартиры?

– А что квартиры? На Армянском базаре в домах комнаты можно найти вполне себе дешево. Одна беда – скорпионы!

– Скорпионы? – я в ужасе приподнялся на локте.

– Они не страшно кусают, – «успокоил» меня Вася. – Ужаленное место болит и пухнет, но протрешь его теплым деревянным маслом – и все пройдет!

Я успокоился.

– Где завтракать будем – в полку или в слободках? – спросил Золотарев

– Я бы предпочел побыстрее с делами управиться и назад поворотить.

– Тогда давай так! Я в слободку ближнюю сверну. У нас форштадты знатные. Много народу после окончания службы там кости свои бросили. Накуплю нам пирогов. А ты езжай прямиком в штаб. Да скажи, чтоб самовар нам поставили!

Эх, повеяло русским духом на грузинской стороне! Самовар, подовые пироги… Или какие там пекут солдатские жены? И писари-крючкотворы… Куда ж без них?

Как в воду глядел!

Не прошло и двух часов, как передо мной предстал Манглис – беленое каменное двухэтажное строение с тремя круглыми башнями. Если бы вместо окон были амбразуры, принял бы его за крепость. Канцелярию нашел быстро, солдаты подсказали. Они слонялись без дела по двору и совершенно не производили впечатления замордованных муштрой. Кое-кто даже бегал в домашних шлепанцах.

Канцелярия встретила меня неласково. Особо старался один писарь с выдающимся сиреневым шнобелем и непродаваемым утренним «выхлопом».

– Что за рожа туземная к нам заявилась⁈ – нагло прогундосил он.

Он пялился на меня своими мутными глазами с полопавшимися капиллярами. Мой черкесский наряд его не напугал. Скорее раззадорил.

Я ни слова не говоря подошел к его столу и схватил его за нос. Дернул вниз. Из носа ударила струя крови, заливая бумаги на столе. Писари закричали. Замахали руками. Но вступиться за товарища не решились. Проворовавшиеся чиновники или крепостные из дворовых, отданные в солдаты, они были смелы лишь с чернильницами и гусиными перьями.

– Юнкер Варваци! – отрекомендовался я. – Ныне произведен в прапорщики, о чем привез бумагу из штаба.

– Ваше Благородие! – обратился ко мне молоденький унтер весьма благородной наружности. – Не обращайте внимания на старшего писаря. У него вечно кровь из носа хлещет с перепою. Давайте я порешаю ваше дело. Разрешите представиться? Унтер-офицер Рукевич[1]!

– Поляк?

– Это уже в прошлом. Ныне все мы здесь москали, – обезоруживающе улыбнулся писарь.

Его звали Аполлинарий Фомич. Служил он в строевом отделении полковой канцелярии, хотя успел и в походах побывать. В роте его любили и часто вспоминали. Именно через своих знакомых солдат унтер мне все устроил – свел меня с портным и сапожником. И с бумагами все решил в одночасье. Только денег, причитающихся за полгода службы, мне выдать не смог. Следовало ждать дня получки.

Когда мы вернулись в канцелярию из ротных казарм, Золотарев меня уже поджидал с пирогами и жарким самоваром. С удовольствием приступили к завтраку.

Поручик, прихлебывая чай и похрустывая наколотым сахаром, просматривал бумаги. Одни подписывал. Другие возвращал стоявшему навытяжку старшему писарю, испуганно косившемуся на меня.

– Все свои дела сделал?

– Все. Только денег не получить. Говорят, надо ждать дня выдачи.

– Да сколько там тех денег? – хмыкнул поручик. – Юнкерские за полгода? Семь рублей ассигнациями? Распишись в ведомостях. Я тебе свои отдам.

Золотарев вытащил на свет божий приличную пачку бумажных денег. Он явно не бедствовал. Или в карты был мастак. Или, что вернее, крутясь по хозяйственным делам своего полковника, не забывал о своем интересе. Отсчитал мне несколько бумажек.

Я грустно вздохнул. Не то чтобы мои финансы пели романсы, но отложенные накопления таяли быстрее весеннего снега. С женщинами всегда так! Стоит им занять место в жизни мужчины, начинай думать о деньгах! Платья, туфли… Хорошо, что Тома о золотых украшениях не заикнулась! Пусть она теперь у баронессы на содержании окажется, но оставить ей приличную сумму необходимо. Мало ли что со мной случится⁈ Не к теще на блины еду!

– Что, брат, вздыхаешь? На жалованье не разгуляешься! – понял мою тоску Золотарев и зевнул. Бессонная ночь давала о себе знать.

– Лошадей придется продавать, – с тоской признался я.

– Нешто кабардинца княжеского⁈ – встрепенулся сонный поручик.

– Нет! «Черкеса» не отдам. У меня еще две абхазские лошадки есть.

– Абхазские? – изумился Зубков. – Часом не от Лоова или Трама?

– Это что за господа?

– Абхазские заводчики! Их скакуны ценятся не менее кабардинцев. А то и поболе![2] Хвосты не обрезаны?

– Вроде, нет. А в чем проблема?

– Офицерам запрещено ездить на лошадях с обрезанными хвостами.

– Не знал.

– Я с тобой обратно поеду! Хочу на коней взглянуть! Мне для полка нужно верховых парочку прикупить. Только, чур, поедем быстрее. Дашь своего кабардинца на подмену?

– Отчего ж не дать?

– Тогда сделаем так! Поспим часика три – и в поход! – он развернулся к писарям. – Рукевич! Устроите прапорщика в канцелярии?

– Не извольте беспокоиться, Ваше Благородие! Я Константина Спиридоновича в своей каморке уложу. У меня постель знатная! От одного юнкера досталась по случаю!

– Знаю я ваши случаи! – погрозил пальцем Золотарев.

… К полуночи добрались до Тифлиса. Выходило, мы за сутки проскакали под 120 верст. И лошадей не загнали[3]. Только мой зад. Ног под собой не чуял. Поручил Бахадуру обиходить моих «черкесов» и показать «абхазцев» Золотарева. Сам же, кое-как умывшись, поплелся спать.

Но выспаться всласть мне не дали. Под утро в мою постель скользнула Тамара. Прижалась к моей спине.

Я был уже готов завести заунывную песню об усталом путнике, которому хочется лишь одного: спать! Мой язык уже был готов сказать необходимое в общение с Тамарой в таких случаях: «умоляю и пожалуйста». Но он замер. Губы, вытянувшиеся трубочкой для произнесения протяжного «у» застыли, и стали похожими на накачанные ботоксом губищи модниц, заявившихся покорять Москву в XXI веке…

Тамара была голой!

– Ээээ! – только и смог произнести.

Резко обернулся. Больше ничего не успел сказать. Тамара накрыла мои губы своими. Оторвалась.

– Ничего не хочу слушать!

Сказала таким тоном, что сразу стало ясно: никакие мои доводы, возражения, молитвы, угрозы, отказы – сейчас не подействуют! Царица уже все решила.

– Это случится сейчас! – продолжала она. – Я так хочу. Ты уедешь. Там опасно! И я хочу, чтобы ты выжил! Чтобы ты цеплялся за свою жизнь! Даже если тебя изрешетят пулями и исколют кинжалами! Ты должен жить! Потому что ты будешь знать, что тебя ждёт твоя жена. Пусть даже мы не венчаны. Ты не будешь иметь права умереть. Иначе тем самым ты и мне подпишешь смертный приговор! Ты понял?

Сказав это, Тамара легла на спину. Её била крупная дрожь. Тяжело дышала. На меня не смотрела.

…Сколько раз при взгляде на неё меня переполняла нежность! Не счесть! Но никогда ранее – ни в своей прошлой жизни, ни в нынешней – я не испытывал это чувство такой силы и объема. Нежность облаком воспарила над нами. Закрыла от всего мира.

– Да, любимая! – я поцеловал её, готовые уже излиться слезами, глаза. – Я понял.

Я продолжал целовать Тамару. Скинул одежду. Прижался к ней.

Её по-прежнему била крупная дрожь. Сейчас она не была той бесстрашной девушкой, вынесшей столько испытаний, которых с лихвой бы хватило и на взрослых мужчин. Не той честолюбивой и гордой Тамарой, которая сама решала свою судьбу и выбирала дороги, по которым хотела двигаться вперёд. Все свои силы, бесстрашие, решительность она выплеснула минутами ранее, когда легла в постель и произнесла такие удивительные слова. Теперь передо мной, вытянувшись в струнку, лежала беззащитная юная девушка, которой еще не было восемнадцати. И которой было все-таки немного страшно в ожидании того, что мы оба так ждали, жаждали и о чем мечтали с первой секунды, когда столкнулись взглядами в доме её братьев.

Я знал, что я буду очень нежен. Мебель сегодня «выживет». Я не хотел причинить ей какую-либо боль. Я хотел, чтобы ей понравилось, в общем-то, лучшее занятие на свете. Страсть, бешеный секс, сломанные стулья – все это, безусловно, у нас будет. Потом. Много раз. Но не сегодня.

Я долго подготавливал Тамару. Дожидался, пока она перестанет дрожать, расслабится. Ждал, когда колок, так натянувший струну её тела, чуть провернется обратно. Чтобы струна, готовая уже было лопнуть от напряжения, ослабла. И теперь ей ничего не угрожало.

Тамара чуть вскрикнула. Но с радостью и облегчением. Улыбнулась. Обняла меня. Открыла глаза. И сейчас в её глазах была поразительная смесь восторга и любопытства. Ей нравилось то, что происходит. Она реагировала на каждое мое движение, отвечая протяжным тихим вздохом. И в то же время она оценивала эти новые, впервые испытываемые ощущения.

Я двигался вперёд, буквально миллиметрами. И каждый этот миллиметр вызывал у Тамары более протяжный вздох. Менял ритм её дыхания. Заставлял сильнее меня обнимать. Любопытство исчезло. Ему сейчас уже не хватало места в её голове. Всё было занято ощущением надвигающегося невиданного наслаждения. Колок начал обратное движение. Казалось, что её руки и ноги окаменели. Тело начало выгибаться. Ни дыхание, ни крики она уже не контролировала.

– Я люблю тебя, Тамара! – успел произнести, делая последние движения.

Длинный протяжный крик мне был ответом. Одновременно с ним спина Тамары буквально взлетела в последнем изгибе. И сразу после этого рухнула обратно. Руки и ноги её, бывшие до этого каменными столбиками, в секунду обратились в ватные. Струна лопнула!

…Она долго приходила в себя. Я с некоторым напряжением смотрел на неё. Ждал. Ей понадобилось время, чтобы успокоить дыхание. Потом она улыбнулась. Открыла глаза. Увидела моё лицо, на котором явно читался вопрос: хорошо ли было моей царице? Тут она неожиданно сладко потянулась, а потом засмеялась. И это был смех не девушки. Это был уже смех женщины. Тот самый грудной, низкий смех, который сводит мужчин с ума.

…Вместо ответа, Тамара, чуть приподняв голову, поцеловала меня. Потом опять откинулась. Сладко выдохнула.

– Это лучшее, что я испытывала в жизни! – опять засмеялась. – Мы будем делать это много раз! Да?

– Да!

Тут она меня удивила. Будто что-то вспомнив, похлопала меня по спине, заставляя с неё слезть. Я подчинился. Она вскочила. Подбежала к столу. Зажгла свечку.

– Ты чего? – я не понимал, что происходит.

Она подбежала со свечой к кровати. Опять шлёпнула меня, заставив отодвинуться. Наклонила свечу к простыне. Наконец, я понял! Ей нужно было это подтверждение. И ей нужно было, чтобы и я убедился в том, что именно я её первый мужчина.

– Вот! – с детской непосредственностью указала мне.

Я кивнул.

– Вставай! – тут же приказала.

Я встал. Она сорвала простынь. Сложила её. Сбегала к комоду. Достала новую. Стала застилать. Я не мог оторвать от неё глаз. Все-таки, впервые видел её обнаженной. До того лишь мельком. И уже посылал благодарности Господу за то, что он меня одарил такой красоткой!

– Нравлюсь? – Тамара чувствовала мой взгляд.

Как раз наклонилась, разглаживая простынь. Сдержаться я уже не мог. Подошёл, обнял.

– Уууууу! – оценила Тамара. – Готов опять? Так быстро?

– С тобой я, как… Всегда готов! А ты?

– Сейчас узнаешь!

А я с того памятного дня, когда она меня лупасила в черкесском ауле, знал!

…Светало. Просто лежали. Улыбались. Я нежно хлопнул её по попке.

– Доволен? – хохотнула Тамара. – Всыпал, наконец?

– Да!

Тамара ничего не ответила. Уже спала.

Я еще полежал некоторое время, любуясь моей грузинкой. Потом тихо встал. Оделся. Вышел из дома.

Во дворе сидел Бахадур. Видимо, он так и не ложился. Я присел рядом. Он посмотрел на меня с улыбкой.

«Хорошо?» – безмолвно спросил.

«Хорошо!» – так же безмолвно ответил я.

«Хорошо!» – кивнул алжирец.

Потом указал мне на гору на противоположном берегу. Я посмотрел. Было на что!

Посредине крутого, лишенного растительности склона Мтацминды, Святой Горы, белела скромная башенка церкви Святого Давида. К ней вела тропа, извивавшаяся подобно длинной ленте гимнастки. И она, эта тропа, не серела мертвым камнем. Напротив, она все время была в движении – в белом непрерывном потоке тифлисских женщин и девушек, укутавшихся в покрывала.

Четверг!

Словно бросая вызов силам природы, этот живой ручей стремился вверх. Ударялся в подножие церкви и рассыпался на мелкие белые точки на окружавших церковь склонах. Будь я поближе, может и пришла бы мысль о лебедях, о которых толковал брат Тамары. Но отсюда, от Авлабарской горы, эти белые точки смотрелись как пух одуванчиков, разбросанный безжалостным ветром странствий.

Этот ветер и меня звал в путь. Пора собираться!

Я зашел на минуту в дом и вернулся во двор. Нес в руках подарок Бахадуру. Ту самую шпагу-трость, что выдал мне в насмешку Каца во дворе князя Шервашидзе.

Показал алжирцу, как управляться с замком. Вытащил клинок. Всего полуметровой длины, на шпагу он, конечно, не тянул. Зато легко гнулся в дугу, стоило его упереть в землю. Бахадур неверяще смотрел на новую игрушку. Прямая ручка, заканчивающаяся головой верблюда. Отсутствие гарды и упора. И мавританские узоры на лезвии.

Я вспомнил слова, сказанные в Трабзоне моим албанским приятелем Ахметом о любимом оружии алжирцев.

– Похож на флиссу? – спросил я Бахадура.

Он энергично закивал. Показал пальцами небольшую разницу. У флиссы, в отличие от подаренного мною клинка, должно было быть немного изогнутое лезвие.

Я ткнул пальцем в клеймо на лезвие.

– Толедо! Лучшая испанская сталь!

Бахадур прижал к груди ножны-трость, как долгожданного ребенка. Бережно принял оружие из моих рук. Пару раз взмахнул. Баланс, естественно, оставлял желать лучшего. Но его это не смутило. Таким клинком нужно не фехтовать, а бить один раз. Исподтишка и наповал. Или собак отгонять, как это делали джентльмены в Европе. Но лучше Бахадуру об этом не знать.

– Пойду собираться!

– Я помогу! – сказал алжирец, вкладывая клинок в ножны-трость.

[1] А. Ф. Рукевич за две недели до 17-летия попал рядовым в Эриванский полк за участие в Польском восстании 1830−31 гг. Дослужился до генерал-лейтенанта русской армии. Оставил небольшие «воспоминания старого эриванца 1832–1839 гг.».

[2] Абхазский князь Лоов и его уздень Трам были знаменитыми коннозаводчиками на Северном Кавказе. Выведенная ими порода лошадей весьма ценилась. Не беремся судить, кто кого превосходил – «черкес» или «питомец смелый трамских табунов»? В воспоминаниях старых кавказцев обе породы получили самую высокую оценку. К сожалению, трамовская лошадь исчезла еще до революции.

[3] Ф. Ф. Торнау писал в своих воспоминаниях, как горцы на «кабардинцах» проделали за 14 часов 160 верст.

Глава 4
Оказии на Военно-Грузинской дороге

Утро вышло беспокойным. Не выспался, толком не отдохнул, но какие мои годы⁈

Сгонял на Армянский базар прикупить недостающее. Нет, не кофейный набор, как выбрал бы Спенсер. Огневой припас, вяленое мясо и черкесский гомыль – порошкообразную массу, в состав которой входили пшено, мясо, сухой бульон и специи. Достаточно было щепотки такого порошка, чтобы получить протертый мясной суп.

Навьючили с Бахадуром одного из кабардинцев. Ружье в меховом чехле. Бурка. Скрученная циновка. Крепкая веревка. И кожаный бурдюк с водой. И другой – с кахетинским. Не удержался.

Тамара стояла на крыльце. Кусала губы, боясь разрыдаться, глядя на нашу суету.

Пришло время прощаться. Не знал, как к ней подступиться.

– Знаешь, как казачки провожают в поход своих мужей?

– Нет! – сухо ответила моя царица.

– Выносят чарку, а потом идут до околицы, держась за стремя.

– Я – сейчас! – тряхнула косами и убежала в дом.

Вернулась с кружкой.

– Садись на коня! – приказала.

Я подчинился.

– Пей, но только половину! – снова приказала.

Я выпил полкружки и вернул ей сосуд.

– Остаток солью в бутылочку. Допьешь, когда вернешься! – гордо сказала она. – Я так хочу! Но заруби себе на носу: не желаю быть черной розой Тифлиса![1] Хочу белое платье и фату! Прощай! – и, не поцеловав на прощание, развернулась и ушла в дом.

Моя царица! Нет для нее правил! Сама их придумывает и устанавливает! Девочка по имени «Хочу»!

… Хан-Гирей был приятно удивлен моей оперативностью. Не ожидал, что я так быстро соберусь в Черкесию. Но что-то его тяготило. Что-то прорезало его лоб скорбной морщиной. Заставило опуститься уголки губ. Он улыбался мне через силу.

– Вот так скорость! Хвалю! Вижу, судьба Торнау вам не безразлична. И от души поздравляю с высокой наградой! Я воздержался в штабе от проявлений восторгов, дабы не ставить вас в ложное положение. Теперь же, наедине, спешу отметить. Не унывайте от скромности ордена. Император не балует Кавказ наградами. В прошлом году ни одного Георгия не дали в войсках. Будто не гибнут офицеры и солдаты во славу Государя от пуль и шашек немирных горцев. Не совершают бессмертных подвигов…

– Возможно, господин полковник, Государь пребывает в двусмысленном положении? Никак не решит, война здесь или мятеж?

– Вот, что я скажу вам по секрету. В Петербурге слишком много дурных советчиков. Утром доставили мне инструкцию от военного министра. От меня требуют невозможного. Хотят, чтобы я к приезду Государя на Кавказ собрал до пятидесяти депутатов для встречи с царем, чтобы они подписали капитуляцию. Именно так я воспринимаю пункты, кои следует мне донести до вождей непокорных племен. Полюбуйтесь.

Он протянул мне бумагу с грифом секретно, подписанную графом Чернышевым. Без смеха сквозь слезы нельзя было читать эту длиннющую инструкцию, содержащую семь пунктов. Каждый из них можно было смело назвать оскорблением для горцев. Выдать аманатов-заложников, не давать приюта немирным соседям, принять над собой власть назначенного начальника-пристава… Они там, что, вконец, обалдели, эти столичные «стратеги»?

– Это просто невыполнимо!

– А что мне делать? Получен приказ. Надо выполнять!

– Как же выполнять, коль он противоречит самому свободолюбивому духу непокорных народов?

– Кто-то убедил Государя, что одного его приезда будет достаточно, чтобы склонить Северный Кавказ к покорности! Жалкие льстецы! Ничего не смыслят в местных реалиях, а все туда же – раздают указания! Договорились до того, что стоит уверить горцев в масштабах и силе Империи, и они склонят свою выю!

– В горах свое представление о необозримости! Имея перед глазами уходящие вдаль и в небо снежные хребты и вершины, подобные Эльбрусу, сложно представить, что есть что-то более величественное!

Хан-Гирей согласно кивнул.

– Конечно, есть в горах немало достойных мужей благородного происхождения, с кем можно иметь дело. У меня есть целый список. Я буду с ними встречаться и упирать в разговорах на то, что князьям и узденям во имя сохранения своего положения не мешало бы обуздать воинственность подданных и договориться с русскими. Сложнее с шапсугами и натухайцами. Их уорки и свободные крестьяне в грош не ставят свою знать!

– Как же так вышло?

– Я расскажу. Поучительная история. Незадолго до последней войны с русскими султан отправил в Анапу одного пашу. Этот эмиссар оказался очень деятельным. Проповедовал ислам, найдя в народах близ Анапы полную поддержку. Им особо приглянулась мысль о равенстве правоверных. В итоге, паша уехал, а шапсуги и натухайцы низвели свое дворянство до равного положения с чернью. Создали соприсяжные братства, внутри которых происхождение не имеет значения. Их сотни нынче на землях от устья Кубани до Абина и границ с убыхами.

– Меня приняли в одно из таких обществ. Его члены называют себя всадниками.

Хан-Гирей рассмеялся.

– Это другое! Вы попали в братство, которое скорее противостоит обычным соприсяжникам и объединяет людей благородных. Которые отстаивают старые привилегии, когда слово князя было законом.

– Мне так не показалось. Скорее их сплотила идея борьбы с русскими.

– Дайте таким людям шанс возвыситься, обещайте им покровительство – и они станут мирными! Люди боролись и будут бороться за власть. В вашем случае сочту удачей вступление в подобный союз. Нужно подумать, как сие использовать к общей пользе.

Я не стал спорить с князем. Понял, что он целиком поглощен мыслью защиты своей корпорации черкесского дворянства. Но не стоило спешить с выводами. Хватало случаев убедиться, что на Северном Кавказе все иначе. Другая логика. Иная система координат.

– Что с вашим планом? Когда начнем его претворять в жизнь?

– Возьмем паузу до приезда Государя. Сосредоточьтесь на Торнау. Инструкция, которую я показал, сильно ударила по моим позициям. Нужен успех! Государь оценивает людей по результатам, а не по болтовне и обещаниям!

– А что с англичанами?

– Пока не до них! Пусть себе болтают! До меня дошли слухи, что черкесы уверяют всех кого ни попадя, что англицкий король следит за их судьбой. Наивные! В них говорит отчаяние. Но скоро их глаза раскроются, и тогда Белю несдобровать!

В общем, инструкции-напутствия весьма просты: к англичанам пока не лезть, сосредоточиться на спасении кавказского пленника. На том и порешали.

… Со счастливой оказии началось мое путешествие. На станции, откуда два раза в неделю отправлялись почты в Ставрополь и далее, в Россию, сговорился я с попутчиком. Ненамного меня старше, рано поседевший капитан отправлялся в Пятигорск залечивать ревматические боли. Подцепил он свой недуг в сырых и ветхих казармах Грузинского гренадерского полка в Гори, где стояла его рота. Звали офицера Платон Платонович Буйнов.

Вопреки фамилии, капитан был тих, незлоблив и участлив. Мигом оценив мой заспанный вид, предложил мне место в своей повозке, как только увидел в руках подорожные до Прочного Окопа. Он нанял осетина, чтобы на перекладных добраться до Крестового перевала.

– Лошадок ваших, чудных, привяжем сзади. Путь нам долгий лежит. Пущай отдохнут. А вы выспитесь. Эвон как зеваете.

Я кочевряжиться не стал. Закутался в бурку. Поерзал, устраиваясь поудобнее. И отключился, будто свечу задул. Сказались бессонные ночи.

Очнулся затемно, перед подъемом на Кайшурскую гору.

– Здоровы же вы дрыхнуть! – приветствовал меня капитан. – Все на свете проспали! И древнюю грузинскую столицу. И чудное слияние Белой и Черной Арагви.

– Знакомые места, – буркнул я нелюбезно, еще до конца не проснувшись.

Буйнов не обиделся. Наоборот, добродушно похлопал меня по плечу.

– Просыпайтесь скорее. Я уже быков нанял, чтобы повозку втащить на гору. Пешком пойдем. Или на своем красавце поедете?

– Нет! Так дело не пойдет! Поедете вы, а я рядом пойду за стремя держась, – мне не хотелось возиться с развьючиванием своего «черкеса».

Капитан спорить не стал. Было видно, что ему, с его больными ногами, взбираться на гору будет нелегко.

Мы обогнули огромный персидский караван из верблюдов и ишаков, вставший на ночевку. Двинулись за своей повозкой. Осетины-проводники криками погоняли быков. В ночной тишине их возгласы разносились на много километров. Звезды освещали нам путь. Смотреть особо было не на что – пустынный край с редкими кустами и чернеющими провалами ущелий в стороне.

До почтовой станции добрались далеко за полночь. На втором этаже для нас нашлась комната. Спать уже не хотелось. Сидели у окна в ожидании восхода при свете жестяной лампы. Подкреплялись захваченными в дорогу припасами, запивая кахетинским из моего бурдюка. Вели неспешный разговор.

– Я, как услышал, что вы эриванец, сперва не хотел с вами дела иметь, – признался капитан. – Теперь же рад, что ошибся.

– Чем же вам эриванцы не угодили?

– А вы не знаете?

– Откуда? Я в полку не более нескольких часов провел.

Капитан скептически на меня посмотрел. Сделал свои выводы, догадавшись о роде моих занятий. Объяснил все, как по полочкам разложил.

– Эриванский и Грузинский полки были раньше кунаками. Но, как Дадиана вашего назначали, все изменилось в одночасье. Нет ныне былой дружбы и взаимовыручки!

– Как могут быть кунаками полки? – удивился я не на шутку.

– На Кавказе чего не бывает! И полки могут побрататься, и даже враги. Куринцы, славные егеря, издавна враждуют с апшеронцами. Раз на местном базаре вышла драка апшеронцев с чеченами. И как вы думаете, чью сторону взяли куринцы?

– Неужто чеченцев?

– Именно! Кричали егеря: мы с чеченами все время воюем! Они нам как братья!

– Что за дичь?

– Кавказ! – развел руками капитан и поморщился от боли. Потер ноющее колено.

– Вы мне при знакомстве сказали, что в казармах ревматизм подцепили. В Манглисе, где мне довелось побывать, все добротно, хоть и тесновато. Без сырости.

– По вопросу вашему понятно, что вы в армии новичок. Штаб-квартира и у нас, в Белом ключе, дюже хороша. А под Гори местность болотистая. Только зимовать там можно. Мой флигель при казарме всем ветрам открыт. Сотворен на-фифи. Не нашлось хороших мастеров…

– Плохие строители из грузин?

Капитан заливисто рассмеялся.

– На азиатцев нет надежды. Все солдатскими руками спроворено. В полках принято свое хозяйство держать. Отряд, запертый в укреплении, сам должен хлопотать о своем благополучии. Отпускает нам казна сырой материал для пищи и одежу. И деньги. А что на них купишь? Потребного и под свечей не сыщешь! Вот и выходит: без артели никак. 25 портных и сапожников у меня в роте. Покосы свои. Стада. Солдаты – и погонщики, и пастухи, и огородники.

– Дармовая рабочая сила?

– Почитай – так. Пять копеек в сутки солдату положено. За поход доплачивают гроши. А хороший солдат должен быть отменно кормлен. Иначе ноги протянет в горах. В Тифлисе, сказывают, балуются со справочными ценами на продукты с ведома баронессы Розен. Завышают. Кто-то на этом руки греет.