Текст книги "О необратимости (ЛП)"

Автор книги: gilded_iris

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Но в твоем отце жила печаль, и она временами брала над ним верх. Даже когда мы только встречались, она днями, даже неделями мучила его. Он так хорошо ее прятал, что я сперва ее не замечала. В эти периоды он не переставал водить меня на свидания, ходил на работу, но в нем как будто что-то исчезало, будто кто-то выключал огонек в глазах. Но он всегда возвращался. Я думала, что печаль покинет его навсегда, когда мы поженимся, и да, ненадолго его отпустило, но потом она вернулась, и со временем все становилось хуже. Иногда он был подавлен месяцами. Я так сильно его любила, но из-за неспособности помочь ему я чувствовала безысходность. И он чувствовал безысходность. Он говорил: у меня есть ты, есть работа, есть деньги, есть все, чего я хотел, но я просто не могу заставить свою голову работать нормально. И потом, когда родился ты, я думала, что все это пройдет. Я молилась, чтобы прошло. И первые два года твоей жизни оно не возвращалось. Но немного позже твоего третьего дня рождения оно снова стало его одолевать.

И все стало плохо, как никогда раньше. Сначала появился гнев. Он орал на официантов, если они приносили неправильный заказ. Он мог бросить клавиатуру в монитор, если компьютер зависал. Он постоянно орал по телефону. Было трудно находиться с ним рядом, когда он становился таким. И хуже всего, я боялась, что ты впитаешь весь его гнев. Я не хотела, чтобы ты думал, что это нормально – вести себя вот так. Он был так зол все время, и было все сложнее любить его. Он стал грубить своим партнерам на работе и рушить все свои отношения. Люди недоумевали, почему я остаюсь рядом с ним. И всякий раз, когда ты падал и обдирал коленку, или стукался обо что-то и набивал шишку, люди думали, что это твой папа с тобой сделал. Но, Ричи, я клянусь Богом, он ни разу в жизни и пальцем тебя не тронул.

Я застала его плачущим, когда он думал, что я не слышу, и это ранило меня больше всего остального. Он не хотел, чтобы я видела его слезы. Раньше, когда мы только начали встречаться, он относился к этому проще, но чем дольше печаль одолевала его, тем стыднее она для него становилась. Я думаю, именно поэтому он был так зол. Он больше не мог это выносить. Я боялась за него. Видеть, как он сам себя выжигает… Я просто потерялась. Я попросила Отца Фишера поговорить с ним, но стало только еще хуже. Не думала, что когда-нибудь станет лучше.

Но стало. Это случилось как-то в один момент. Он перестал принимать лекарства от давления и сказал, что именно таблетки делали его раздражительным. Я сказала, что это плохая идея, и что они не могли быть причиной, но он уверял, что все нормально, и что взял рецепт на всякий случай, если таблетки вдруг понадобятся позже. И очень скоро я забыла об этом, потому что он как будто воспрянул. Через несколько месяцев после этого он взял отгулы на работе, и мы поехали на отдых, только мы втроем. Как будто наш старый Уэнт вернулся, потому что печальный мужчина, которого мы знали, им не был. Твой папа был добрейшим, самым веселым, самым искренним человеком из всех, кого я когда-либо знала, и за все это время я почти забыла, что он может быть таким.

Мы на неделю взяли в аренду маленький домик у океана, и все было просто идеально. Он просыпался в девять или в десять часов и водил тебя на пляж. Я сидела на песке и читала, или загорала, или просто смотрела, как вы играете. Он показывал тебе, как строить замки из песка, или носил тебя в воду. Я всегда нервничала, когда он так делал, но он никогда не отпускал тебя, даже на секунду. Через несколько часов мы возвращались в дом, и он стряхивал песок с твоих ног и купал тебя в ванне. Мы некоторое время отдыхали во дворике, но потом обязательно возвращались на пляж, чтобы полюбоваться закатом. Потом он готовил нам ужин и укладывал тебя спать. Наши с ним отношения тоже преобразились. Мы могли не спать до самого рассвета, и он обнимал меня и говорил, как сильно он меня любит. И если ты просыпался до утра, как часто бывало, он укладывал тебя снова. Все, что он делал, было прекрасно. Раньше он все время жил в ужасном стрессе, так что это был первый раз, когда он получил возможность быть таким папой, каким он всегда мечтал. Так он мне сказал. Ты был так счастлив. Ты бегал за ним по дому и старался копировать его походку. Ты был еще маленьким, но вы уже научился дурачиться. Вы были просто невероятно похожи. Мы встретили там твой четвертый день рожденья. И было невыносимо мило, когда ты попросил в подарок, чтобы мы переехали туда насовсем. Я втайне тоже этого желала, пусть и знала, что не получится. Но разве можно меня винить? Это была лучшая неделя в моей жизни. И потом мы вернулись домой и…

– И что, мам? Что он сделал?

– Он сказал мне, что собирается встретиться с кем-то из коллег, выпить и поговорить о делах, которые пропустил, пока мы были на отдыхе. Сказал мне, чтобы мы шли спать без него, и что вернется поздно. Он сказал, что просто побудет в баре.

– Но в бар не пошел.

– Нет. Твой папа снял себе номер в отеле, написал записку о том, как сильно любит нас обоих и просит прощения, а потом проглотил примерно сто таблеток от давления. Он перестал принимать их не из-за того, что они делали его раздражительным. Он перестал, чтобы накопить их. Он планировал свою смерть все это время. Все время, пока играл с тобой на пляже, пока обнимал меня по ночам – он точно знал, что сделает, когда мы вернемся домой. Он смотрел мне в глаза и говорил, как сильно он меня любит и как жалеет о том, каким был весь год и как собирается все наладить, и он знал.

– Почему ты мне не рассказывала? – говорит Ричи высоким, срывающимся голосом. Крупные, тяжелые и уродливые слезы текут по его щекам, и он дает им волю.

– Как сказать маленькому мальчику, что его папочка убил себя?

Тишина сейчас тяжелее, чем когда-либо. Ричи много хотел бы сказать своей матери. Ему хочется высказаться. Дать ей знать, что еще хуже, чем потерять отца – ничего не знать о его смерти. Дать ей знать, что всю жизнь он провел в поисках не только отца, но и матери. Дать знать: если бы она только сказала ему, возможно, он не ощущал бы такой внутренней пустоты. А потом он осознает, что хочет высказать все это своей матери не затем, чтобы почувствовать облегчение. Ему хочется ранить ее. Так что из всего, что он мог бы сказать, он выбирает:

– Я люблю тебя, мам, – натянуто, но искренне. Он любит ее, он обижен на нее. Черное и белое. Раны, конечно, никуда не делись, но сейчас, впервые, Ричи может разглядеть светлую территорию. Видит перспективу.

– Я тоже тебя люблю, Ричи, – говорит Мэгги. – С тобой все будет в порядке?

– Ага, мам. – Он утирает слезы. – Да, я буду в порядке. Я, кхм, наломал дров вчера, но собираюсь все поправить. Я уеду из Калифорнии на какое-то время, может быть, надолго. У меня дела в Нью-Йорке.

– Хорошо. – Пауза. – И еще, Ричи, прости меня, ладно? Я жалею о многих вещах. Я могла бы стараться больше.

– Я… Все нормально, мам. Ты сделала, что могла. – Тишина. – Ничего, если я позвоню тебе на следующей неделе? Возможно, мы могли бы созваниваться регулярно, просто поговорить.

– Да, – говорит она. – Я была бы рада.

– Хорошо. Тогда поговорим. Пока, мам.

– До свиданья, Ричи.

Ричи отключается и надолго замирает на месте. И он дышит. Позволяет себе существовать. Он себя отпускает.

Ричи отменяет стрижку. Решает, что длинные волосы ему нравятся, и что не будет ничего менять. Решает, что не будет сниматься в рекламе БМВ, ведь ни один уважающий себя обладатель Оскара не станет сниматься в рекламе автомобилей, черт бы их побрал. Решает, что не станет платить шантажистам. То есть, он платит им всего за одну единственную фотографию. Последнюю. Ему наплевать, если остальные всплывут, наплевать, если его имя со словом «кокаин» в одном предложении назавтра окажется в тренде в Твиттере. Но он не хочет, чтобы имя Эдди полоскалось в этой грязи. Так что эта последняя фотография попадает под замок с ключом в 50 000 долларов. Он экономит 250 кусков, хотя, как-то вообще поебать.

Он делает уборку. Конечно же, он моет унитаз средством по уходу за бытовой техникой и протирает Виндексом гранитный пол. А потом нечаянно миксует хлорку с аммиаком, после чего ему приходится распахнуть все окна и выйти из дома, но он все-таки справляется. Он по страницам собирает все, что осталось от книги, и выбрасывает остальное. Впервые запускает стиральную машинку, чтобы отстирать рвоту с простыней.

А еще он изучает финансовую документацию. Большую часть не понимает, но убеждается, что Стэн был прав, и он богаче, чем заявлял Forbes. Намного богаче. И тут же начинает тратить. Он делает несколько заказов, разговаривает с парой человек, прощупывает почву. У него есть план.

Итак, он пакует вещи. Рубашки. Брюки. Свой Оскар, на этот раз – расколотый натрое. Теперь он понял. Голливуд – то еще дерьмо. «Я в порядке» – брехня. Брехня на золотом блюдечке. Награды – дерьмо.

Но это его дерьмо.

Он сможет забрать остальные вещи позже. Да ебаный свет, он может купить все необходимое в Нью-Йорке. Сейчас пять часов дня, его рейс в три утра. Но сначала ему нужно кое-куда сходить. И только он успевает загрузить чемодан в багажник, звонит телефон.

Это Билл.

– Алло? – говорит Ричи. Тупо. Недостаточно. Но это все, что он смог выдать.

– Ричи.

– Он самый.

– У Одры родился ре-ребенок.

– Это… это…

– Это произошло, пока я летел. Я… Боже, я все п-пропустил, Ричи.

– Билл, ты прибыл туда так быстро, как только смог.

– Тяжелый был полет. Они сделали кесарево. Сказали, это спасло Одре жизнь. Что-то не так с плацентой… Прости, я такой разобранный сейчас.

– Это нормально, Билл. Все нормально. Что случилось?

– Они, ох, они провели кесарево, и мама Одры сказала, что они сразу же поместили ребенка в пластиковый мешок.

– О Боже… Билл…

– Он сохраняет тепло. Они помещают таких маленьких детей в пластик, чтобы тело могло сохранять тепло.

Ричи ничего не может с собой поделать – смеется, красиво и с облегчением.

– Пластиковый мешок, – он задыхается. – Какой пиздец.

– Они забрали ее, интубировали и поместили в инкубатор, чтобы оградить от вирусов. Мы пока даже не можем потрогать ее, но она жива.

– Она? – спрашивает Ричи, задержав дыхание.

– Моя дочь. Мэдисон Денбро-Филлипс.

– Твоя дочь. Охуеть. Охуеть! Ты, черт тебя возьми, отец! У этого ребенка огонь в крови! Эта девчонка нагнет весь мир! Надеюсь, ты это понимаешь. Она охрененно сильная.

– Слушай, Ричи, мы пока еще н-н-ни в чем не уверены. По прогнозам врачей, возможность, что она выживет, равна 70-ти процентам. Они говорят, очень большая цифра для такого маленького ребенка, но Господи, э-э-это не обнадеживает, понимаешь? Все, что они сказали, может не п-получиться… Инфекции, внутренние разрывы, разрывы кровеносных сосудов в мозге… Это… это страшно. Врачи говорят, что она останется на интенсивной терапии на несколько месяцев, по крайней мере, до срока, когда она должна была родиться. И Боже, ИТ – это жестко. Мы с Одрой были рядом, сколько нам разрешили, но среда там тяжелая.

Ричи разглядывает пассажирский талон на своем чемодане. Он сомневается. А потом спрашивает:

– Хочешь, я приеду вас поддержать?

– Нет. По крайней мере, не сейчас. Мы хотим, чтобы вы все вместе приехали познакомиться с ней потом. На всякий случай… Пока просто н-на всякий случай: сможешь приехать на следующей неделе?

– Конечно, Билл. Конечно, приеду.

– Спасибо, Ричи.

– И, Билл, я хочу попросить у тебя прощения за то, что сказал прошлой ночью.

– О чем ты?

– Даже не разобравшись, я разозлился на тебя за то, что ты собрался уехать, не предупредив меня.

– Это… Я даже не понял, что ты злился.

– Я тебе нагрубил.

– Я не заметил.

– И вот поэтому мне жаль. Это не уникальный случай. Я часто себя так веду. Я бываю редким мудаком, но обещаю, что стану лучше. Это Извинительный тур Ричи Тозиера, и у тебя билеты в первый ряд. Поздравляю.

– Что ж, твои извинения приняты, – Билл смеется, Боже благослови. – У меня ощущение, что сейчас мне нельзя смеяться.

– Все будет в порядке, Билл. Постарайся не зацикливаться на том, что все может пойти плохо. Когда Эдди родился, доктора не думали, что он выживет. Они посоветовали родителям готовиться к худшему. Он был действительно недоразвитым, когда родился. Недоношенным. Он весил всего полтора кило и пятьдесят три грамма.

– Ты знаешь его вес при рождении? До грамма?

– Конечно, знаю. Я знаю о нем много всего.

– А теперь у Эдди есть проблемы со здоровьем? Я знаю… Я знаю, что у недоношенных детей могут быть хронические проблемы. Доктора и об этом нас предупредили.

– Нет, – говорит Ричи с какой-то особенной гордостью. Эдди Каспбрак не болен. Эдди Каспбрак не болен. Иногда поздней ночью Ричи повторял это Эдди по телефону. Напоминание. – Он здоров. Здоровее меня. Он медленно рос и всегда был самым низким из ровесников, и невысоким вырос, но это, черт побери, восхитительно.

– Знаешь, – говорит Билл, я только что осознал, что так и не дал тебе совет.

– О чем ты?

– Пару месяцев назад, когда мы с тобой были у меня дома одни, перед тем, как я рассказал тебе о беременности, ты попросил у меня совета и сказал, что Эдди странно себя ведет. Я так тебе и не посоветовал.

– Мне бы, пожалуй, пригодилось. Я сильно напортачил с Эдди.

– Что случилось?

– Я… Долгая история. Я не хочу сейчас разговаривать о себе и своих проблемах, пока у тебя там такое происходит, время неподходящее.

– Все в порядке, Ричи. Мне нужно отвлечься от всего ненадолго. И я бы сказал тебе, будь это не вовремя, ты меня знаешь. Я никогда особо не боялся указать тебе на твое дерьмо. Что случилось?

– Хренотень.

– Чего, кто вообще говорит «хренотень»?

– Тот, кто хочет сменить тему, но не знает, как сделать это аккуратно, то есть – я. Слушай, я наделал ошибок. Возникло просто чудовищное непонимание, я надумал себе кое-чего и оставил ему ужасное голосовое сообщение. Я собираюсь все исправить.

– Поедешь в Нью-Йорк?

– Хочу извиниться лично, но эта причина не единственная.

– О чем ты говоришь? Ты получил роль?

– Нет, не роль.

– Что тогда?

– Это секрет.

– Да еб твою за ногу, почему?

– Потому что не хочу, чтоб ты пытался меня отговорить.

– Вот это обнадежил.

– Все, что тебе нужно знать – я буду в Нью-Йорке какое-то время. Я расскажу вам с Одрой подробности через пару месяцев, когда вы трое обустроитесь в новом доме.

– Ты уверен?

– Уверен. И удобно, что я буду жить поближе к вам. Дядюшка Ричи будет находиться в трехчасовой доступности, если вдруг понадобится нянечка.

– Крестный.

– Что?

– Мы хотели, чтобы ты стал для Мэдисон не просто дядей. Собирались предложить тебе ближе к дате рождения, но вот как получилось. Ты будешь ее крестным?

– Я? Вы уверены, что не хотите кого-нибудь… Не знаю…

– Мы хотим, чтоб это был человек, которого мы любим, кому доверяем. Хотим, чтобы он был умным и чутким. Хотим, чтобы ее крестный мог помочь Мэдисон пройти через трудности, потому что сам переживал их долгое время. Мы обдумали это, Ричи. И хотим, чтобы это был ты. Ты согласен?

– Да, я согласен. Охренеть. Ты серьезно?

– Конечно.

– Значит, что бы там ни было, ты можешь на меня рассчитывать, Дедбро. (Dad – папа, анг.)

– Чего?

– Ну знаешь, твоя фамилия Денбро, и теперь ты папа. В голове это прозвучало гораздо круче.

– Это теперь только так ты и будешь меня называть, да?

– Ты так хорошо меня знаешь.

– Ладно, Ричи. Я должен идти, но позволь мне все-таки дать тебе небольшой совет, окей? Позволь мне почувствовать себя мудрым.

– Окей, Дедбро. Жги.

– Если ты любишь Эдди, полюби его настоящего. Некоторые влюбляются в отражения. Не в самих людей, а в то ощущение, которое они дарят. До встречи с Одрой я долго встречался со своим агентом. Благодаря ей я чувствовал себя умным. Значимым. В конце концов я осознал, что любовь, которую я чувствовал к ней, на самом деле была самодовольством. Отношения развалились, потому что я брал больше, чем давал. Но я получил урок. Одра помогла мне полюбить самого себя, но и я помог ей в том же. Любовь – это партнерство. Думаю, многие об этом знают, но знание приходит с опытом. Одра помогла мне измениться к лучшему, но не сглаживала при этом мои недостатки, и сама она стала меняться к лучшему не из-за того, что я помог ей завязать. Мы поддерживали друг друга, пока каждый из нас работал над собой. Любимый человек должен показать тебе, кто ты есть. И ты должен сделать то же в ответ.** Ты понимаешь?

Ричи молчит минуту. Дает себе время подумать. Уложить в голове.

– Да, – отвечает он. – Я понимаю.

Машины Стэна нет на подъездной дорожке. Видимо, стоит в гараже. А где же еще. Стэн печется обо всем, и винтажный Мерседес не исключение. На ночь он ставит его в гараж и заботливо накрывает ее тентом. Но сейчас только шесть, слишком рано, чтобы загонять его в гараж. Ему нравится ее демонстрировать, и все это знает, пусть он и старается этого не показывать. Вернувшись домой с работы, он паркуется рядом с машиной Майка и оставляет свой седан греться в лучах заходящего солнца, пока совсем не стемнеет. Но явно не сегодня. Ричи заезжает туда, где должен был стоять автомобиль Стэна.

Он выходит из машины и стучит в дверь, выжидает несколько секунд и стучит опять. И думает уже, что, может быть, Стэн с Майком уехали поужинать. Но Майк открывает прежде, чем Ричи решает вернуться к своей машине.

– Почему ты здесь? – спрашивает Майк. В его голосе нет злости, как таковой, но слышится усталость.

– Ты еще не слышал? Это Извинительный тур Ричи Тозиера, – Майк не смеется. Ричи нервно переминается. – Ну так, хм, где же Седэнли?

– Где что?

– Ну, седан Стэнли. Седэнли. В голове звучало лучше. Кажется, я начинаю соъединять слова, когда нервничаю. Наверное, в этом все дело? Да, должно быть, в этом.

– Стэн в храме.

У Ричи вырывается смешок.

– Он не ходит в храм. Стэнни, может, и еврей, но не самый правильный. В последний раз он был в храме, еще когда жил с родителями.

– Ошибаешься. Стэн ходит не часто, но много раз бывал с тех пор, как мы поженились. Ходит, когда есть о чем помолиться.

Сама мысль о том, что Стэн может молиться, кажется Ричи странной. Вскоре после Бар-мицвы Стэн признал себя не настолько религиозным, как хотелось его родителям. Он назвал себя скептиком, но Ричи всегда считал, что это не совсем так. Когда Стэн заявил родителям, его отец вышел из дома, сел в машину и уехал покататься, чтобы успокоиться, а его мать вздохнула и согласилась, ведь «сомневаться – естественно для человека». Конечно, Стэн до сих пор соблюдает культурные традиции, но молиться? Ричи слегка шокирован и немножко ранен фактом, что не был в курсе. Он внезапно осознает, что Майк, должно быть, знает о Стэне много такого, что Ричи не известно. Так же, как Ричи знает много такого об Эдди, что не известно Стэну. Когда-то они со Стэном были близки и знали друг друга лучше остальных. Ричи не понимает, как относиться к тому, что этого больше нет.

– Могу я… Можно мне его подождать?

– Ричи, я не уверен, что это хорошая идея.

– Правильно. Да. Необходимо побыть порознь и все такое прочее. Извини. Я не должен был приезжать. Я просто… Можешь сказать ему, что я приходил? Мне кое-что нужно ему сказать. Я должен извиниться.

Я не хочу делать это по телефону, почти вырывается у него.

Майк смотрит на него усталым, тяжелым взглядом. Но смягчается.

– Ну давай, Ричи. Но если он не готов разговаривать, ты уйдешь и не будешь спорить, окей?

– Окей.

Майк ведет его в гостиную. Ричи садится и нервно сжимает пальцы. Неловко. Невыносимая ситуация.

– Я, ох, хочу попросить прощения и у тебя тоже, Майк, – говорит Ричи. – Я не должен был просить остаться у меня дома прошлой ночью. Что бы там ни было, ты был прав. Со мной все в порядке.

Он не упоминает о случившемся после ухода Майка. И Стэну наверняка не расскажет тоже. Он собирается тренировать новое умение держать дистанцию. Потеря ли это близости? Или, наоборот, способствует ее сохранности?

– Все нормально, Ричи. Я не держу на тебя зла.

А разве не должен? – хочется спросить Ричи.

– Спасибо, Майк, – говорит он вместо этого. – Спасибо за то, что ты мой друг.

Майк улыбается. Он хлопает Ричи по спине.

– Хочешь чего-нибудь выпить? – предлагает он.

– Воды, пожалуйста.

– Только воды? Я выпил бы пива.

– Я не буду. Собираюсь завязать с выпивкой на какое-то время.

Майк смотрит на него с забавным выражением и ничего не отвечает.

Стоит ему выйти из комнаты, в дом входит Стэн.

– Зачем ты здесь? – спрашивает он. Его тон и выражение лица одинаково нечитаемы. Один из множества его талантов. Он мастерские умеет играть покерфейс. У Ричи ощущение, что именно это он сейчас и делает.

– Это Извинительный Тур Ричи Тозиера, – говорит Ричи. Стэн тоже не смеется. – Послушай, Стэн, не сердись на Майка за то, что впустил.

– Я не сержусь на Майка. Я сержусь на тебя.

– Точно. Хорошо!

Майк возвращается с напитками. Прочищает горло.

– Ричи хочет поговорить, – сообщает он. – Если ты не хочешь, он обещал, что молча уйдет.

– На самом деле, ты сказал – не будешь спорить, – Майк шлет Ричи колючий взгляд. – Я уйду, если пожелаешь, – тихо добавляет он.

Стэн оборачивается. Подходит к Майку и шепчет ему на ухо. Майк целует его. Потом оставляет напитки, берет ключи от машины и уходит.

Стэн садится рядом с Ричи, но не смотрит в его сторону. Аккуратно вынимает из волос невидимки и кладет их вместе с кипой на кофейный столик. Странно видеть Стэна в кипе. Каким-то образом он кажется в ней моложе. Как в юности. Ричи вспоминает стряпню Андреа Урис и спальню Стэна, где много раз ночевал, иногда фантазируя о том, что является частью их семьи, и на некоторое время переставая быть собой. В последний раз Стэн надевал кипу на свадьбу. То есть, это был последний раз, когда Ричи видел Стэна в кипе.

– Ну так, хм, ты был в храме? – говорит Ричи, не зная, как себя вести. – Я не знал, что ты снова стал верующим.

Стэн вздыхает.

– Не уверен, верую или нет, но у Билла с Одрой сейчас тяжелая, страшная ситуация, и я ничем не могу им помочь. Молитва помогает мне справляться.

– Послушай, Стэн, мне нужно извиниться перед тобой. Чтобы ты знал, как мне жаль…

– Двадцатого апреля две тысячи десятого года, – перебивает Стэн.

– Что?

– День, когда я тебя разлюбил.

– Стэн…

– Ричи, можешь просто дать мне сказать?

– Окей. Извини.

– Несколькими месяцами ранее я признался тебе в своих чувствах, и ты меня отверг. И ты сделал это очень мягко, Ричи. Ты помнишь?

Ричи не уверен, должен ли отвечать, поэтому просто кивает.

– Я ни разу не видел тебя таким тактичным, – продолжает Стэн. – Ты не жестокий человек, Ричи, но и милым назвать тебя сложно, особенно в те времена. Но, когда я признался тебе, ты не стал смеяться и не обратил все в шутку, как всегда поступаешь в подобных ситуациях. Я сказал тебе, как глупо себя чувствую, и ты ответил мне, что все нормально, и это не изменит наши отношения. Назвал себя тем еще гадом и пообещал, что когда-нибудь я найду человека, который будет любить меня так, как я того заслуживаю. Но тогда я тебе не поверил. Ричи, Господи, хотел бы я сказать, что перестал испытывать к тебе чувства прямо в тот самый момент, но ты был таким милым. И я влюбился в тебя еще сильнее.

– Что… – Ричи умолкает, не зная, как сформулировать.

– Что изменилось? – спрашивает Стэн.

Ричи кивает.

– Я не помню ничего плохого в тот день, двадцатого апреля, восемь лет назад, – говорит он. – Я вообще не помню ничего о том дне. Черт, кажется, я вообще не запомнил ту весну.

Ему хочется рассмеяться. Он не смеется. Хочет быть тактичным. Пытается.

– Я знаю, что не помнишь, Ричи, – отвечает Стэн. – Ты был почти в ноль. Тебе недавно исполнилось семнадцать, и ты проводил в клубах каждую ночь. И почему нет? Люди позволяли тебе все, чего ты хотел. Ты тусовался с тринадцати лет, черт побери. Но понятия не имею, почему именно в 2010 было хуже всего. Может, потому что ты приближался к совершеннолетию и разорвал контракт с первым агентом. Или, может, тебя будоражили мысли, что ты близок к «Высшей лиге»… или ты просто потерялся. Глядя на тебя тогда, я начал забывать, когда у тебя в последний раз были нормального размера зрачки. Хотя, ты и не проводил со мной много времени. У тебя тогда было другое, блядское окружение. Боже, как же я ненавидел, когда ты говорил это слово, «окружение», будто ты рок-звезда. И вел себя соответствующе. Ты спускал все свои деньги так, как могут только знаменитые детки. Люди из окружения хотели только твоих денег, твоей славы и забраться к тебе в штаны. Просто, блядь, чудо, что никто не забеременел. Просто, блядь, чудо, что ты не умер.

Ричи почти не думал о тех днях. Он вообще их не помнит.

– Я не видел тебя целый месяц. Ты позвонил мне в три часа утра и сказал, что ты стоишь перед «Виски и гоу-гоу», и что тебя нужно забрать. По телефону ты звучал истерично, но я не мог понять, плачешь ты или смеешься. Ты, скорее всего, и сам не понимал. Я приехал через пятнадцать минут. Все твои друзья уехали, парковка была пуста, и там никого не было, кроме вас двоих – тебя и женщины, которой было лет под сорок, а может, больше. Вы что-то курили. Я понятия не имею, что, но точно не траву. Но было похоже на крэк. Думаю, вы курили крэк, Ричи. Я вышел из машины, схватил тебя, и ты выронил трубку. Женщина начала смеяться, а ты говорил о том, как сильно ты любишь ее, и как вы двое поженитесь. Ты выглядел совсем поехавшим, и даже не помнил, что звонил мне.

Я посадил тебя в машину, пристегнул ремнем, а ты кричал что-то той женщине в окно, и она просто смеялась над тобой все это время. Когда мы, наконец, поехали, ты вынул мой альбом с дисками, в котором вечно было полно твоих долбанных CD. Ты поставил «Led Zeppelin II» и велел мне кататься туда-сюда по Сансет Стрип до тех пор, пока альбом не кончился. Я так и делал. Я просто не знал, что еще мне делать. Я просто не знал, куда тебя можно отвезти. Ты тогда уже жил один, и не разрешил мне отвезти тебя домой к матери. Я думал отвезти тебя к своим родителям, но ты в курсе, какой строгий у меня отец, и он вряд ли позволил бы тебе войти в таком состоянии. Я понятия, блядь, не имел, как поступить. Так что я просто вел, пока играл этот тупой альбом. Ты опустил стекло, вытянул ноги наружу и начал подпевать, хотя, по правде, это было больше похоже на ор, чем на пение. Когда началась «What Is And What Should Never Be», ты вернул ноги в салон и высунул наружу голову. Ты стал дергать за ремень, и, отстегнув его, высунулся из окна почти наполовину. Я велел тебе влезть обратно, но ты начал вопить и требовать ехать быстрее. Я пытался найти место, где можно остановиться, но вокруг стояли машины, и гребаный Роберт Плант орал так громко, что мыслей не было слышно, но я знал, что ты вот-вот вывалишься из машины, планировал ты это или нет. Так что я зафиксировал руль крепко, как только мог, и отвлекся от дороги на несколько секунд, схватил тебя за волосы и втащил обратно. Я выключил музыку и отвез нас к каньону.

Когда мы подъехали, тебя уже начало отпускать. Я думал, ты выйдешь из себя, когда поймешь, что нечем догнаться, но ты просто замер в кресле, уставившись в приборную панель. Веселье, наконец, закончилось, и глаза твои стали грустными и пустыми. Ты снял очки и вышел из машины. Я метнулся за тобой, но ты не собирался уходить. Ты начал содрогаться всем телом, жутко трястись, и я испугался, что у тебя конвульсии.

Я не мог поверить, что это ты, Ричи. Ты нырял все глубже и глубже в дерьмо, но Боже… То есть, я был твоим лучшим другом. Ты был мальчишкой в дурацких очках, с глупыми шутками. Милым парнем, который так понимающе отнесся, когда я признался ему в любви. И ты был… Не знаю, Ричи. Ты был грязным. Ты был потаскан, отвратителен и пуст.

Я, как мог, оттер тебя салфетками, которые нашлись у меня в бардачке, и отвез тебя к себе в общежитие. Отправил под холодный душ, вымыл грязь из твоих волос и вытер тебя полотенцем, потому что сам ты еле двигался. В ту ночь моего соседа не было в комнате, поэтому я уложил тебя в его постель. Ты все еще был на отходах и начал болтать о том, как тебе страшно и грустно. И тогда я держал тебя на руках и клялся, клялся, что как бы плохо тебе ни было, как бы ты ни был удолбан, насколько бы сильно ты ни облажался, я всегда тебе помогу. Я сказал, что тебе нужно только позвонить мне и попросить забрать. Я всегда буду любить тебя, Ричи, но я перестал быть влюбленным той ночью.

Следующим утром мы позавтракали, и я отвез тебя домой, и все это время ты вел себя более чем нормально. Это сбивало с толку. Так только у наркоманов получается. Не похоже было, что ты помнил хоть что-то о прошлой ночи, но ты, видимо, запомнил малую часть – мое обещание, потому что стал звонить мне каждый раз, когда возникали проблемы. И не было ни разу, чтобы я не взял трубку. В последний раз ты позвонил мне из уборной Олив Гарден на Таймс Сквер.

Я рассказываю тебе все это не просто затем, чтоб ты понял, какими безосновательными и болезненными были твои вчерашние слова, но еще и затем, чтоб ты попытался понять, почему я так вел себя в последние несколько месяцев. Я знал тебя почти всю мою жизнь, но видел тебя в худших ситуациях, чем все остальные, – Стэн смотрит себе под ноги. Он берет пиво Майка и протягивает Ричи. – Твое?

– Нет, – говорит Ричи. – Для меня – вода.

– Хах.

Ричи ставит пиво и пьет свою воду – аккуратно, медленно и спокойно. Когда заканчивает, смотрит на Стэна, и тот смотрит в ответ.

Ричи тянется к карману и достает листок бумаги. Отдает Стэну.

– Что это? – спрашивает тот.

– Просто прочти. Вслух, если не сложно.

– Окей. Здесь написано: «Со стола Кетрин Уилсон, доктора психотерапии, тому, кто о нем волнуется. Мистер Ричи Тозиер прошел у меня сессию поведенческой терапии 19 октября 2018 года». Что это?

– То, о чем ты только что прочел. Ты был прав каждый раз, когда советовал мне сходить на консультацию. Наконец, я это сделал. Мне так жаль, Стэн. Прости меня за прошлый вечер и за то, что заставил тебя пройти через все то дерьмо.

Стэн перечитывает слова на бумаге.

– Ты заставил психотерапевта написать записку, просто чтобы показать мне?

– Ага. А еще я заставил ее называть себя мистером и все такое, – Ричи слабо улыбается. Улыбка исчезает почти мгновенно. – Вчера я достиг дна, Стэн. Я ранил людей, которых люблю. Сделал больно тебе. Делал тебе больно годами. Ты не обязан меня оберегать. Никогда не был. Я был тупым ебнутым ребенком, который вырос в тупого ебнутого взрослого, но я стараюсь исправиться. Я исправлюсь. Но я сделаю это по-своему.

– Что ты имеешь в виду?

– Я не лягу в клинику. Я собираюсь ходить на консультации, и проведу остаток моей жизни в работе над собой, если придется. Я собираюсь нанять кого-то, кто будет помогать мне с финансами. С самого начала было не честно заставлять тебя заниматься мной. Не хочу быть твоим нанимателем. Не хочу, чтобы ты был моим терапевтом. Хочу выяснить, как снова стать твоим другом. Это все, чего я нам желаю – быть друзьями. Что ты об этом думаешь?