Текст книги "Сны накануне лета (СИ)"

Автор книги: Гайя-А

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Пусть пламень ваших горнов будет жарок… это моя женщина, представляю ее вам. Махал благословит наш народ. Передайте почтение семье…

Той ночью он впервые узнал, каково это – удовольствие Тауриэль от соединения, когда она, необычно страстная, отдавалась ему раз за разом, просила еще, как будто теряя разум, и издавала странные, немного пугающие звуки, похожие на птичьи крики. В ней разом стало вдруг горячо, она забилась под ним и завибрировала, задрожала, и прижалась к нему, непроизвольно ловя его движения и как будто желая их еще глубже. Кили трепетал от испытанного.

– Очень, кажется, хорошо было? – спросил он, обессилено прижимаясь к ней и ловя губами ее поцелуй.

– Я не знаю, что со мной, – вдруг прошептала она в ответ дрожащим голосом, – не знаю, откуда это во мне. Я слышу, как течет кровь по телу. Я боюсь своего сердца, так оно бьется. Мне мало тебя, даже когда тебя во мне много. Я раньше думала, что знаю, что такое вечная любовь…

Свернувшись в комок и спрятавшись в его объятия, Тауриэль становилась меньше самой маленькой гномки – Кили раз за разом удивлялся этой ее способности.

– А что изменилось? – шепнул он, лишь чтобы заставить ее говорить еще.

– Теперь, с тобой, я поняла, что не знаю ничего ни о вечности, ни о любви.

Если бы кто-нибудь когда-нибудь сказал Кили, что время придет, и он будет так счастлив – он не поверил бы никогда. Но это все же случилось.

…

Вот уже Кили обзавелся пока совсем короткой, но бородой, кхазад теперь твердо знали, кто такая эльфийка под горой. В оранжерее зацвели первые баклажаны. Канарейка запела в клеточке у входа. Тауриэль обнаружила на спине своего мужа татуировку «женат», и едва не ужаснулась: не иначе, клеймо. Потом вдруг представила живо лицо Трандуила или Леголаса, увидевших спину Кили, и сама, в одиночестве, громко расхохоталась. Отчего-то захотелось написать письмо в Лес.

За прошедшее короткое время ей удалось взглянуть на жизнь по-новому. В одно прекрасное утро она встала с постели с твердым намерением изменить кое-что в их с Кили распорядке быта. Прежде всего, это касалось обстановки. Ей не нравились тяжелые ткани и занавеси в спальне, и не нравилась грубая посуда. Нужно было больше стекла, фарфора. Может быть, даже хрусталя. На такие мелочи и перемены в них гном внимания не обращал, и очень скоро Тауриэль многое поменяла по своему вкусу, о котором раньше отчего-то мало задумывалась – в Лесу все решали за нее.

Еще ей очень хотелось бы научить Кили есть салат и овощи, тем более, первый урожай уже поспел. Не то чтобы ей хотелось переделать мужа, превратить его в эльфа; но Тауриэль была абсолютно убеждена, что ради здоровья и долголетия диету следует непременно изменить. Отдельным блюдом гном «траву» поглощать отказывался, однако эльфийка, хоть готовить и не особо любила, здраво рассудила: к любым переменам стоит приучать постепенно.

Удалось же ей заставить Кили читать что-то более глубокое, чем книжки-с-картинками или схемы и чертежи. До классической версии повести о Сильмариллах дело не дошло, и все же Тауриэль не отчаивалась. По крайней мере, эпические стихи о сражениях ему нравились, если только в них не упоминались герои высокого роста, чьи светлые глаза и белокурые локоны… – обычно уже на «высоком росте» Кили скрежетал зубами и начинал закипать.

Тауриэль, боявшаяся прежде любых проявлений ревности, научилась использовать ее и в благих целях. Ревнуя, Кили начинал быстрее двигаться по комнате, хмурился и злился, сопел, пыхтел и обижался. Зато его можно было на что угодно в этот миг уговорить. Например, на вторую теплицу. На добавочную порцию салата. На вылазку в высокогорье, где принимались первые кедровые сосны. На задушевную беседу и попытки взаимной откровенности в поэтической форме – супружеские интимные диалоги по-эльфийски.

– С тобой я чувствую себя землей, – поделилась она как-то, сидя с ним у родника на сосновом плато, – в которую каждый год ложатся семена, на которую падают дожди… и земле не надоедает. А ты?

– Небом, – помолчав, ответил в тон Кили, – я чувствую себя небом с облаками, дождями и звездами. Даже когда меня не станет, небо останется, и звезды, – его голос дрогнул, – утешат мою землю без меня.

Она едва не продолжила тему, окрыленная, но увидела его грустные глаза, и смолчала. Только ткнулась носом в меховой воротник полушубка, и запустила руки в рукава, греясь об него и прячась в Кили – от всего мира. А еще они стреляли из лука. Один раз Кили пустил стрелу, увитую незабудками. Где добыл незабудки в раннюю весну, так и не признался. Тауриэль сохранила и стрелу, и цветы. Именно это заставило ее задуматься и о другом: что, если ей тоже сделать себе татуировку? Стрела, незабудки, и что-нибудь на кхуздуле? Но уж точно не слово «замужем». Это слишком грубо и просто. Может, «влюблена»? или «держись подальше, жена гнома»?

Поймав себя на этой мысли, эльфийка прижала руки к запылавшим щекам. Не удивилась бы, обнаружив на них бакенбарды. Так мало времени прошло, а она уже становится гномкой. В некоторых деталях. Хорошо хоть, волосы на теле не растут, и нет выводка из пятерых детей – к этому она пока готова не была, и по-прежнему избегала темы деторождения даже в мыслях.

Избегать же ее стало практически невозможно. Вся Гора с нетерпением ожидала разрешения госпожи Дис, которая последние дни не покидала спальни, и у которой днем и ночью дежурили повитухи. С самого рассвета по коридору начал метаться Двалин, нервный и взволнованный, и проходящие, хоть и делали вид, что это ничего не значит, все прекрасно поняли. Ори, хитро поглядывавшая на эльфийку, принесла в библиотеку кулек с орехами, который сама и опустошила, и уже несколько раз заводила разговор о том, мальчик или девочка родится у Дис. Тауриэль отмалчивалась, волнуясь про себя.

– А ты первого хотела бы сына или дочь? – наконец, не выдержала Ори. Тауриэль вздохнула. Все те же разговоры. Только не сегодня.

– А как правильно ответить на этот вопрос?

– Вежливо – «буду рада любому подарку Махала», – не задумываясь, сказала гномка, – но вот именно ты хочешь кого сейчас, в этот раз? Ой.

И это «ой» сказало Тауриэль сразу и всё, окончательно, поставило точку, вбило кол и камень, заставило ее подавиться орехом, и – она ухватилась за столешницу обеими руками, как будто боясь упасть вместе со стулом. Всю ее пронзило особым новым ощущением, навалившимся и накатившим внезапно. Ноги стали словно ватные, появилась резь в животе, странная и чуждая. Ори тут же подскочила к ней и принялась извиняться, что-то лепетать о своей неловкости и болтливости, о том, что не хотела нагрубить и обидеть. Потом и вовсе куда-то унеслась. Тауриэль продолжала пребывать в состоянии прострации. Добравшись до кровати в своей спальне, она пыталась применять тактики расслабления, то дышала редко, то принималась перебирать руками бусы, но все равно ей было ощутимо нехорошо. Необычно. Не так, как всегда. Скрипнула дверь. Эльфийка подняла взгляд – это был Фили.

– У нас с Кили родилась сестра, – вместо приветствия расплылся он в улыбке, – поздравь.

– Поздравляю, – слабо улыбнулась Тауриэль.

Гном прошел, сел напротив, молча посмотрел на нее, необычно пристально и внимательно.

– Ты изменилась. Кили изменился. Никто из нас не надеялся, но вам удалось.

– Это долгий путь, – ответила Тауриэль. Фили пожал плечами.

– С почином! Я, вообще-то, хотел извиниться. Не за Ори, нет. Наверное, тебе сложно все это выносить. Когда все постоянно ходят вокруг, смотрят на тебя, лезут в твою жизнь. Спрашивают о личном, – Тауриэль с удивлением посмотрела на Фили: он говорил как раз о том, что ее снова весьма обеспокоило, – но это не со зла. Когда мы были бедны и голодны, у нас почти не рождалось детей. Не игрались свадьбы. Болели старики. Теперь к нам пришел мир. Все, кто женятся или раньше женились, живут, как на вечном празднике. Новое поколение. Новая жизнь. Этой радостью хочется делиться. На нее хочется надеяться.

Тауриэль пристально взглянула в блестящие глаза Фили. Кончики его ушей чуть порозовели, он потупил взгляд. Эльфийка улыбнулась. Теплое солнце словно озарило подгорные покои. Она все поняла. Поняла и то, что и почему ощутила не только сердцем, но и телом, и чьи это были прорвавшиеся ощущения.

– Вы пока еще не говорили никому, да? – мягко подтолкнула она гнома. Он едва заметно кивнул.

– Если у тебя будет такая новость, первому скажи Кили. Потом мне и Ори. Ты нас очень обрадуешь, а уж братец вообще с ума сойдет, хоть и тот еще хулиган, и молод пока для отцовства…

– Ты тоже молод.

Фили закраснелся как маков цвет. Тауриэль улыбнулась еще шире. Отчего-то ей стало весело и светло, и совсем не страшно.

– Ори в детстве постоянно хворала, – пояснил гном серьезно, – если она просыпалась, и у нее ничего не болело, мама беспокоилась еще сильнее. Говорили, она не доживет до взрослого возраста. Для меня каждый день с ней – это счастье. Особенно теперь. Она лишь хотела пожелать тебе такого же как можно скорее.

– Поздравляю тебя, Фили, – произнесла Тауриэль, когда он встал, пряча глаза и уже направляясь к двери, – спасибо за все, что вы с Ори делали и продолжаете делать для нас с Кили.

Она сама удивилась, как легко удалось это «нас с Кили». Удивилась и тому, что чувство братства, зародившееся уже очень давно, по отношению к Фили, окрепло достаточно, и она чувствовала теперь его почти так же хорошо, как и Ори, например. Перед ним не было стыдно за себя. Даже при том, что гном знал о ней – Тауриэль не хотела вспоминать, что именно, но это было, и с этим придется смириться рано или поздно, вытащить на поверхность и развеять. Не сейчас, совсем не сейчас: потом, когда она станет сильнее. И Фили непременно поможет, в этом эльфийка была уверена.

Фили знал о ее несчастье. Знал, единственный видел вживую, и не брезговал ни минуты, не отвергал ее, принял всем сердцем. Это очень много значило. За это теперь говорила «спасибо» Тауриэль.

Так и просилось на язык «спасибо» и за книжку-с-картинками, но это было бы точно чересчур для эльфийки.

…

Ори лежала на кровати, подложив под босые ноги подушку, и наслаждалась чтением. Обычно она читала что-нибудь «полезное и умное», но сегодня это был любовный роман на кхуздуле – в традиционном стиле: семьсот первых страниц герои воевали, строили и богатели, семьсот следующих деятельно любили друг друга, рожали детей, ездили в гости и пировали день за днем.

То, что надо. Фили, озабоченный здоровьем жены, твердо заявил: никакого труда. Больше ни единого дня работы, ничего тяжелее куска хлеба в руке не держать, никаких страшных историй не слушать и не читать, одной никуда не ходить. Ори хотела навестить Дис и новорожденную, но и тут ее супруг высказался против. Зато к ней пришла Тауриэль.

– Извини меня, – тут же поспешила Ори начать разговор, но эльфийка сделала рукой совершенно гномский жест, означающий «не стоит труда».

Она села на ее постели, скосив глаза на книгу. Молчание было не то чтобы неловким. Казалось, обеим хочется заговорить о чем-то очень важном, и никто не возражает, но вот первая фраза как всегда теряется. И обе улыбались. Наконец, Тауриэль посмотрела в лицо Ори, и склонила голову набок.

– Позволишь? – спросила она, показывая ладони и кивая на живот гномки. Ори вскинула брови, изумленная, потом, пожав плечами, задрала рубашку, подумав, сняла ее и вовсе. Тауриэль с очень сосредоточенным видом положила руки на ее грудь, медленно провела левой ладонью к животу. Ее прохладные сухие пальцы как будто немного подрагивали. Ори не чувствовала ничего, кроме слабого жжения в пятках. Было немного щекотно.

Но взглянув на лицо эльфийки, она просто потеряла дар речи. Дрожали сомкнутые ресницы, рот Тауриэль приоткрыла, щеки ее покрылись румянцем.

– Ух ты, – выдохнула Тауриэль, не открывая глаз и не отнимая рук.

Еще через минуты две она с видимым усилием отдернула руки, и посмотрела на них, как будто удивляясь тому, что все вокруг осталось прежним, и прежде всего, она сама. Ори разбирало любопытство.

– Значит, это правда? Так вы умеете? – не выдержала она, – ты можешь почувствовать прямо сквозь кожу?

– Я не пробовала применять это так, – призналась Тауриэль, – только со зверями. Белочки, лани, лошади. Несколько раз – козы, – она потупила взгляд, все еще ошарашено улыбаясь, – но у них другие души. Их жизнь совсем иная…

– Расскажи мне! – взмолилась Ори. Эльфийка колебалась недолго.

– Я не очень уверена во всем, что чувствую, – сказала она, – потому что никогда не слышала раньше подобного. Но в тебе определенно живет ребенок, и это мужчина. То есть, маленький мужчина. Вроде бы, один…

Ори взвизгнула, повисла у эльфийки на шее, и принялась целовать ее , оторопевшую и удивленную, в щеки.

– А ты не устала от этого? – отстранилась она, припоминая исцеление Кили в Эсгароте, – много сил занимает?

Тауриэль вздохнула, потом, очевидно, что-то решив для себя, сложила руки на коленях.

– Наоборот. Я думала, это будет сложно. Мне казалось, что в разумном существе неприятно чувствовать второе, – она чуть запнулась, но Ори правильно поняла, чего боится эльфийка, и ободряюще улыбнулась, – но это совсем не так. Я не знаю, как объяснить.

– Жаль, что я не могу этого, – вздохнула Ори. Тауриэль пожала плечами.

– Себя все равно почувствовать не получится, и у меня не получится тоже.

Снова их взгляды встретились, и на этот раз Ори не стала извиняться, лишь мягко улыбнулась. Изо всех сил постаралась сделать говорящей понимающую тишину между ними. Пожелала от всей души такого же счастья, такой же любви и единения с Кили, и бесконечной жизни, и всего, на что только хватило воображения. Наверное, Тауриэль услышала ее мысли и чувства, потому что кивнула ей с благодарностью перед тем, как выйти.

…

– Двили, дочь Двалина. Мне нравится. Наливай, Балин! – командовал Торин, и обнаружил, что Двалин свой кубок прикрывает рукой.

– Мне хватит, – твердо отказался он, – я Дис обещал.

– Вот оно, уже началось, бабская гегемония, – откомментировал узбад недовольно, – ну, рассказывай, друг. Правду говорят, ты дверь вынес?

Двалин раскраснелся и отвернулся. Глоин недипломатично загоготал. Оин хитро качал головой. Балин потирал затылок, глядя на брата. Долго будут припоминать младшему Фундинулу его историческую несдержанность. Долго будут попрекать выкинутым прочь из спальни Оином, присутствием на самих родах, и тем, что в конце концов он первый взял на руки новорожденную дочь. Небывалый случай, конечно, как впрочем, и вся история: ну ты даешь, Двалин! И в итоге все равно свалился в обмороке, едва лишь вышел сообщить подоспевшему Торину о рождении племянницы.

– Все не как у кхазад, дорогой ты наш друг и брат. За принцессу Двили! За Дис! За Двалина-отца!

Кубки были подняты и опустошены с радостным кличем. Кили настраивал скрипку, поглядывая на Торина. В углу Гимли, закусив ус, как самый младший, строчил пригласительные письма. Всех знакомых, родственников, всех знакомых родственников и родственников знакомых звали в Эребор. Может, кто и доедет. Синегорцы, конечно, живут далековато. Морийцы сами звали к себе, и обижались, что к ним не едут. Повод радоваться у них был тоже, свой и особый: бедняга Бифур, которого едва ли не заживо хоронили последние годы, тоже женился, чего не ждал вообще никто.

– А ты его тоже зови, – заплетающимся языком проворочал гулко Глоин, – с семейством.

– Он на Мидси, дочери Фидси, женился. Если ее семейство примкнет, Гора треснет.

– Мидси? За Бифуром? Ты шутишь никак, Балин!

– Да, представь? Сто сорок лет, никто и не надеялся. Хорошо ее прятал, знать. Так она боевая, чего удивляться. Помнится мне, топором промеж лопаток орку с двадцати шагов попадала. Одной рукой пони наземь роняла. Эх, могучая! На ногу наступит – мокрого места не оставит… за Бифура, братцы!

Скрипка запела. Уже немного пьяно.

– Шахту пустили, углем аж засыпало. Года на три прохода хватит. И такой хороший, антрацит. И не коптит, как прежний. Давайте, что ли, за проходчиков!

– За проходчиков! За рудознатцев! За огранщиков!

За огранщиков и рудознатцев выпили хорошо. За топоры выпили еще лучше. За щиты и луки тоже выпили.

Глоин, уронив голову на руки и запутавшись бородой в обглоданных бараньих ребрышках, звучно храпел. Двалин по-прежнему не пил, тянул кружку с пивом, очень умеренно ругался, и пребывал в своем мире – его не трогали и не требовали от него живого участия в застольном буйстве: понимали. Торин держался прямо. Балин и Оин пили, как в последний день, и оба валились, но никак не падали. Присоединившиеся Гимли и Фили услужливо суетились вокруг старших. Кили терзал скрипку. Заходили и все знакомые, приносили выпивку, угощение, кое-какие традиционные подарки и море пожеланий новорожденной и родителям.

Пили за ювелиров. За добрые знаки. За шахты и отвалы. За плодородие жен и мудрость предков. За рудники. Снова за шахты. За кузнецов – тут даже Двалин присоединился.

Никто не расходился. Так и заснули вповалку, за столом и под столом, кто на лавке, кто на полу, Оин – на сундуке. Торин, хоть и бодрился, тоже остался здесь же. Только Двалин, оглядев не без гордости своих приятелей-собутыльников, своими ногами ушел с поля «брани», и прямиком отправился в спальню Дис.

Полюбовался на свою спящую обессиленную женщину. Прикрыл ее заботливо вторым одеялом. Немного постоял в полном ошалении над придвинутой к кровати колыбелью, где тихо сопела крошечная Двили. Запустив в бороду руки, сел на краешек кровати, и едва не взвыл, ругая себя и теряясь в переживаниях.

Вот это – его. И обморок сегодняшний тоже. И молчание, и тайные свидания. Мальчишки вон не струсили влюбиться и признаться. А он семьдесят лет трусил. Говорил себе, что не хочет позорить Дис, но мало ли, что он там думал, надо было сразу, по-гномьи, взять ее как жену, при всех, если пришлось бы. По морде получил за малодушие, правда, и тем был посрамлен и наказан. Эх, получил! От Торина трижды, от Фили раз, от Балина. А сегодня, напоследок, от Оина – и ответить было нельзя. Ну ладно, что делать с этим. С тем, что такой он есть дурак.

– Двалин, не скрипи там, – простонала Дис вдруг, ворочаясь, – елозишь туда-сюда… дай поспать, ложись и тихо лежи.

– Я не хотел будить. Сейчас лягу. Свет?

– Туши.

– Люблю тебя, – он не уставал повторять эти слова, не надеясь на взаимность. Как когда-то не уставал стучать в ее окно, в ее дверь. Знал, что она не ответит. Никогда и ни за что. И в этот раз ошибся, потому что раздался короткий прерывистый вздох.

– Двалин… я тут тоже сказать хотела. Спасибо, что был со мной сегодня. Знаешь, – она зевнула, но голос остался тверд, – никогда не слышала раньше о таком. Ты необыкновенный. Самый отважный гном из всех, кого я когда-либо знала. Самый. Ты один такой, Двалин.

Сердце у Двалина зашлось. Он обнял ее осторожно со спины, прижался к пахнущим потом спутанным волосам. Вдохнул ее родной, десятилетия не меняющийся запах, и поцеловал в макушку.

– Спасибо и тебе. За всё.

Комментарий к Перед рассветом

дело движется к финалу

========== Пробуждение ==========

Комментарий к Пробуждение

достаем платочки

Этого следовало ожидать. Гостей было больше, чем когда-либо. Теснота напоминала самые ранние годы в Синих Горах. Кузина Мэб с детьми оккупировала половину третьего яруса. Детей меньше с годами не становилось. Одних дочерей шесть. Необъятная и веселая, шумная и очень активная, Мэб осточертела Торину в первые же часы в Эреборе. «Зачем я шел на дракона, – думал он мрачно, глядя безо всякого аппетита в тарелку с супом, – надо было впихнуть в Гору Мэб, он бы сам улетел, или сдох, тут без вариантов».

Потом приехали родственники Фора, отца Фили и Кили. Это были хорошие, солидные, очень вежливые и даже скромные по-своему гномы. Но приехали-то они смотреть на все еще безутешную вдову своего брата, а нашли молодую мать Дис, двухмесячную Двили у нее на руках, и коварного соблазнителя Двалина, от внезапно прорвавшейся ревности совершенно сошедшего с ума.

Приехал Бофур, передать обиду Бифура и его же просьбу о политическом убежище: достойная Мидси своим неуживчивым характером выживала супруга из дома, капризничала, и доводила до белого каления весь клан. Бофур клялся остаться холостяком до конца дней своих.

– Надо девушкам сказать, – хмыкнула Дис на это, – а то он весь в цацках с ног до головы, в мехах, по три кольца на пальце – не сходятся даже. Половина Эреборских красавиц взвыла!

Шум, пляски, песни четвертый день. Гости не только не уставали, но, казалось, лишь набирались сил. А может, это уже были другие гости. Приехала такая толпа народа, что Торин не успевал здороваться. И входил в зал с легким чувством опасения…

…которое в тот же миг полностью оправдалось. Он не сделал и нескольких шагов, когда у угла стола увидел женскую фигурку, сердце у него екнуло от чувства узнавания, а сам он постарался незаметно себя чем-нибудь уколоть, чтобы убедиться, что это не сон. Точнее, это был сон, тут сомнений не было. Сон, просочившийся в реальность. Сон, носящий красные шаровары под светлым домашним платьем, бубенцы в длинных косах, бирюзовые серьги и бусы.

– Хоть бы поздоровалась с узбадом, неделю тут живешь, а мы тебя и не видели! – радостно журчала Дис, тиская и обнимая гостью, – не чужие же… ты чего? – это брату, вскользь, – Бофур, знаешь, кто это? Троюродная племянница сестры Фора по отцу, Рути. Ее матери кузен Бифуру по бабушке троюродный…

Зеленые. Глаза у нее были зеленые. Только эту деталь не мог увидеть раньше Торин, но узнавал все равно. Узнавал опасную родинку. Полные нежные губы. Тонкие кончики пальцев, пышную грудь, выставленную в неприлично глубоком вырезе. Распахнутые ресницы под темными бровями.

– Здравствуй, дядя Торин, – вежливо поздоровалась девушка, хитро щурясь, и прекрасно зная о том, какое впечатление производила на мужчин. На всех и каждого в огромном зале.

«Какой я тебе дядя», захотелось Торину взвыть. «У нас трое детей и четвертый на подходе» – едва не процитировал он. Но прикусил язык. И вовремя, не то задохнулся бы, потому что забыл, как дышать. Под ребрами нехорошо закололо.

Неловко и отчаянно стыдно стало за шершавые загрубевшие руки, за седину в волосах, за неопрятную бороду, опаленную на днях в кузнице. За некрасивые шрамы и морщины. За то, что отяжелел с возрастом и совсем не так юн и подвижен, как когда-то. За все стало стыдно. Даже за то, что все вокруг говорят ему «узбад». За непостроенную кузницу стыдно, и за нерожденных детей. И за собственное молчание сейчас.

– Не узнал? – изогнулись ее губы, блеснули знакомым летним солнцем глаза, – что молчишь?

– Маленькая Рути, – пробормотал Торин, и Дис, все еще болтающая с Бофуром, удивленно покосилась на брата, – выросла. Замуж не вышла?

– За кого же? – смеется, мерзавка, смеется над ним, все знает, колдунья!

– А кто звал? – и он тоже не сдастся так просто, хоть голос сорван, пусть седой, пусть состарился, но своего не упустит. Откуда только пришло это мгновенное решение? От того ли, что она слишком часто убегала от него по ночам, истаивая в свете утра?

– Звали, зовут, звать будут. А я, может, тебя ждала, дядя, может, мне королевой охота быть, – а она смеется словом, интонацией, позой, бубенцами в косах и даже ножкой в красной туфельке.

Не может того быть, что она не знает о том, что снилась. Отвечает через слово в точку. Те же фразы, те же интонации, то смешливые, то ласковые. Она перечисляла свои достижения. Говорила о топорах, о том, что попадает из шести раз пять в мишень, что умеет прясть и ткать. Но все, о чем мог думать Торин, было волшебство ожившего сновидения, и опасная близость ее рук, знакомых и любимых. Наяву и во сне она его касалась: наяву, будучи маленькой девочкой, во сне – уже взрослой женщиной, матерью его детей.

За длинным столом рассаживались гости. Торин намеренно усадил Рути по правую от себя сторону. Не помнил потом ничего: ни что ел, ни как много пил. Слышал, как сквозь туман, щебетание Дис, удивленные возгласы гостей, когда в зал вплыла Тауриэль, а за ней – Кили. Наблюдал сквозь все ту же дымку нежную заботу Фили об Ори: тот подкладывал ей мяса, суетился вокруг, то и дело спрашивал о самочувствии, подавал орешки в вазочке, вился вокруг и никого, кроме нее, не видел.

Двалин боролся на руках с Глоином. Бофур вел счет. Нори с женой вели самую светскую беседу с родственниками Фора, возмущенными попранием всех обычаев, но быстро утешившимися застольем.

Торин по-прежнему оставался предметом отстраненного внимания: статуя во главе стола. Для всех. Кроме Рути.

– За твою победу, узбад! – поднимала она вино, блестели ноготки на золоте кубка, и Торин выпивал свой, не сводя с нее жадного голодного взора.

– За твое королевство! – и она выпивала сама, и то и дело как будто случайно роняла руку на его рукав, и проводила пальчиками по его лицу, словно смахивая крошки с бороды. Где научилась? Кто учил? Найди и отрубить этому гаду ноги. И руки. И налысо обрить, до логического завершения казни.

Все, как она же и говорила. Как признавалась честно. Была бы не она, он не обратил бы внимания. Не поверил бы, не заметил. Ни касаний, от которых пронзает странный ток, ни словно случайно вздрогнувших ресниц, облизанных блестящих губ, поворота красивой шеи, искоса брошенного страстного взгляда. Где же найти другую такую, смелую и беззастенчивую? Если бы только все вокруг не были веселы и пьяны, их давно бы растащили в разные стороны. Не давали бы Торину склоняться к ее плечику и шептать почти на ухо. Не позволили бы Рути отвечать, роняя руку то ему на колено, то на локоть.

– Да кто ж тебя так испортил? – хочет спросить Торин, наблюдая за ее повадками. И понимает: он сам. С самого детства. Сам приучил к себе, сам не замечал, и теперь наказан. Наказан безупречностью ее красоты и чувственностью, которую в десятилетней девочке никто не мог бы угадать. «Ох, мог бы, не подходил бы».

Или все же угадал, снилось же ему спустя много лет такое. Все понимает Торин: и то, что она была маленькой, а он казался ей взрослым и красивым, и то, что она его не может бояться, хотя сам себя мужчина боится еще как, особенно наедине с настолько соблазнительной юностью. Понимает и то, что ему ничего не будет, если он ее возьмет, хотя бы и силой – не возьмет конечно, но желание никуда не денешь теперь. Она сирота, она одинока, никого и ничего у нее нет, только детство в Эред Луин на коленях Торина и в кухне Дис. Понимает это Торин, но плевать на все, почему-то кажется, что времени больше нет, ни на сны, ни на бессонницу. Надо брать сейчас эту нереальную реальность, или она исчезнет, и уже не вернется – ни во сне, ни вне его.

Гости расползались. Ушла Дис с Двалином, обнимавшим ее за талию и недвусмысленно бросавшим яростные взгляды по сторонам. Еще раньше испарились Кили и его эльфийка, и наверняка отирались где-нибудь в коридорах – их там уже кое-кто заставал пару раз. Фили увел Ори, их пошли проводить Нори, его жена и Гимли. Глоин остался где-то в зале – пьяница несчастный, ну не спалось ему после пирушек дома…

Торина уводила из-за стола Рути.

– Тебе плохо? – подлезла она под его руку, – дядя Торин, перебрал?

– Не называй меня дядей, – прорвался вдруг голос, язык заплетался, – я и так совсем себя старым чувствую.

– Ты же меня маленькой зовешь, а я большая, – веско ответила она. Торина повело в сторону, левым плечом он чувствовал стену коридора, под правой рукой была ее грудь. Внутренне мужчина застонал.

– И не стенай, услышат же, – хихикнула Рути, волоча его вдоль стены, и дружески щипая за бок, – скажут, совсем узбад…

А хорошо, что она была маленькой когда-то давно. Хорошо, что потом уехала. Хорошо, что после он ее не видел, только помнил ее хозяйственность и деловитость – качества, восхищавшие даже в малышке. Потому что теперь совсем не стыдно было целовать ее, глубоко, властно, сильно и немного грубо. И она не отбивалась и не пыталась вырваться, напротив, закинула руки ему на шею, и закрыла глаза.

Маленькая гномка, топающая ножкой в красном сапожке: «Пока не доешь, из-за стола не выйдешь!» – и все смеются и умиляются, но никто и не выходит. Она же, подражающая Дис, когда та мерит температуру у Ори. Она, с картинным вздохом снимающая сапоги с ног любимого дяди Торина, и гордо дергающая подбородком, когда ей выговаривают за непочтительное обращение с узбадом, пусть и с попойки вернувшимся. Было это или будет? Было. И сейчас есть.

Кто мог знать, что у этого гномьего совершенства отрастут длинные пшеничные косы, пышная грудь, а круглые ягодицы… а завитки между ног, в которых путаются пальцы, и уже совсем мокро, и, Махал помилуй, сережки в самом интимном месте… ох, что же сейчас будет.

– Увидят, несдобровать, – шепчет маленькая распутница на ухо Торину, – не надо здесь… и не надо так.

– Ты не существуешь, – в ответ сообщил гном, едва не падая, – я тебя придумал. Ты мне снишься.

– Снюсь, дядя, снюсь.

– Не дядя я тебе! Иди сюда…

– Руки! Ох ты, великий Махал, да прекрати же, узбад! Ну напился, но не настолько же!

Очень важно спросить, потому что она говорила, она предупреждала, а времени уже не так-то много.

– Выйдешь за меня? Сегодня? – голос хриплый, и странный кашель рвет горло, но спросить жизненно необходимо, – ты хотела, ты сама обещала. Я не хочу так просто… я совсем хочу. Я навсегда хочу. Ну же, выходи за меня, давай, соглашайся, сейчас же!

Услышал ее оханье, услышал ее немного удивленное «ну конечно, только проспись и не передумай», и хотел торжественно позвать кого-нибудь, кого угодно, в свидетели. Но комната закружилась вокруг, Рути что-то пискнула то ли над ним, то ли под ним, и все пропало в темноте.

…

Это было не похмелье. Это был не сон. Совершенно очевидно, на сон это ничуть не было похоже, и оттого страшно. Мерзкий, липкий страх, особенно, когда становится ясно, что не поднять руку, в груди слева, в левом боку и плече жжение, и даже зубы болят. Почему раньше зубы никогда не болели? Так не болели.

Еще кровь, наверное, стала слишком густой, потому что тело вдруг превратилось в кусок синей глины, и кажется тяжелым и чужим. Слух сохранился. А может, лучше не сохранился бы. Был бы это сон.

– Что с ним? Оин, что с ним? Кто знает, что случилось? Рути, ты последней была здесь, что?

– Уберите женщин! – голос Балина, взволнованный, но решительный, – Двалин, уведи Дис.

– Я не уйду! Махал, у него губы синеют, почему он такой холодный? Торин, Торин!

– Уйдем, женщина, – глухой, испуганный – да неужели? – голос Двалина, возня, – ты кормишь, тебе нельзя это видеть. Ори, брысь отсюда, тебе тем более.

– Кто-нибудь, позвали Фили?

– Я здесь, – запыхавшийся, но властный голос старшего наследника, уверенный и твердый; услышав его, успокоился даже Торин, по-прежнему не в силах шевельнуться или открыть глаза, – Тауриэль, посмотрела?