Текст книги "Сны накануне лета (СИ)"

Автор книги: Гайя-А

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

========== Сон первый: Предсказательный ==========

Ему снится сон. Прекрасный сон, где он бежит босиком по траве – мягкий тысячелистник щекочет ступни, а над бескрайним зеленым полем – голубое-голубое небо. Где-то вдали сосновый бор на холмах, неподалеку река, в которую впадает весело журчащий ручеек. Солнце светит так ярко, как это бывает только в благословенное раннее лето.

Чувство бесконечности бытия. Ускользающая реальность. Босые ноги, домашняя легкая одежда, солнечное тепло. И женщина. Он определенно видел во сне женщину.

Только черт ее лица разглядеть не мог. Но точно знал, что во сне он молод. Много моложе самого себя. И она, его спутница, которая была с ним – на мягкой траве у ручья под бескрайним небом в чистом поле – тоже молода. Все плывет вокруг в солнечном мареве, и почти не угадать цвета и краски, очертаний фигуры. Слышится переливистый смех. Чувствуется прикосновение нежных рук.

Но лицо, лицо ее по-прежнему невозможно разглядеть.

– Кто ты? Останься со мной! – просит он, но во сне это всегда звучит слишком тихо.

И она растворяется в бликах солнечного дня, утекает из его рук, оставляя его одного в ожидании следующей встречи. Может быть, в следующий раз…

…

– Я вырастил тебя. Ты мне была как дочь, Тауриэль, – голос владыки Лихолесья, надменный и одновременно слегка печальный, Тауриэль слышала, как будто он стоял в шаге от нее.

– Я благодарна, но…

– Ну что ж, видимо, плохо вырастил. Видимо, дурная кровь.

Он умел так говорить. Спокойно и отрешенно, особенно, если знал, что перед ним безответное существо, полностью в его власти. Особенно, если этот кто-то плачет. По-эльфийски плачет: мимика остается неподвижна, только слезы текут и текут по лицу. Леголас тоже всю жизнь подвергался словесным пыткам, Тауриэль знала это, как никто.

– Под землю прячут покойников. А ты рвешься туда по своей воле. Отказываешься от подарка жизни, отказываешься от меня, от своей семьи, народа.

– Это чувство настоящее, владыка, – не поднимая глаз, сказала она.

– О, конечно. Ты когда-нибудь видела орка, Тауриэль? Не в бою. У него чувства тоже есть. Самые настоящие. Ими он и руководствуется. Если он голоден – съест своих детей. Если ему хочется других детей – возьмет какую-нибудь самку. Может быть, свою мать – если не сожрет ее до этого. Но это чувства, да.

– Наугрим…

– Да. Позволь мне рассказать тебе кое-что о твоих драгоценных наугрим, Тауриэль, – голос Трандуила стал мягок, а сам он, только что холодный и высокомерный, в одно мгновение превратился в того, кто растил ее, катал верхом в седле перед собой и целовал на ночь.

Сочувствие, понимание, доброта. Снисходительность к незнанию. Это всегда заставляло ее менять свои решения. Лишь бы только не сработало. Не в этот раз.

– Сейчас они победили. У них есть дом, золото, и желания – прости, ты называешь это «чувствами». Пусть так. И вот, ты, лесная дева, решила идти за этими… гм… чувствами. Пришла вместе с одним из них к остальным. Предположим, тебе разрешили быть с ним. Предположим, он еще не нашел себе женщину по себе – а его семья, несомненно, очень этого желает. У него ведь тоже есть семья… но будет о нем. Он прекрасен, его… гм… красота подобна… или его тонкий ум – ох, и тут… ладно, зато он смелый, верно? Отважный и благородный.

«Мой Кили, – и Тауриэль всхлипнула, недостойно для эльфийки, но что поделать, – он ведь о моем Кили говорит». Она переступила с ноги на ногу. Конечно, пока что Трандуил, король эльфов, ничего, кроме слов, не пустил в ход. Но он может. Определенно, может. Если она не сдастся сразу. Не повинится, упав на колени. И прежде так бы и произошло. Только…

«Кили. Обещание. Любовь».

– Что делают гномы, когда у них всего вдоволь? Я скажу тебе. Едят, пьют и сношаются. Да, моя нежная ива. В их системе ценностей на первом месте – собственность и богатства, на втором – честь и единство клана, на третьем – комфорт и желания, а потом идет все остальное. Под всем остальным я подразумеваю такие мелочи как дружбу, науки, постижение новых тайн, забота о душе… единство любящих… так где же твое место в этом списке, Тауриэль?

Качнулся с пятки на носок, сложил руки за спиной, нарочито издевательски вышагивая перед полками с книгами – с теми самыми, где говорилось о единстве душ, любви и постижении наук.

– Я скажу тебе, где. Там, где ты – элемент комфорта, часть желания. Место твоего тела чуть выше – там, где ты собственность гнома.

– Но владыка…

– Я не закончил. Твоя ценность как богатства сомнительна. У них другие представления о сути жизни. И о красоте. Но это тоже неплохо, верно? Это все равно, что создать безупречную статую из шлака. Прогресс изобразительного искусства и новинка. Традиционалисты плюются, но молодежь не против… пока остается молодежью. Лет семьдесят у тебя в запасе есть.

– Но…

– Я. Не. Закончил. Через семьдесят лет в порошок и пыль сотрется все, за счет чего твой… гном будет прощать тебе отличия от его народа. А отличия никуда не денутся. Как бы ты ни рядилась, как бы ни ломала себя. Он-то себя ломать не будет, уж поверь. Отрастит себе брюхо и бороду, забудет все языки, кроме кхуздула… но нет, ты будешь любить его любым! Это же навеки! Это твое большое чувство.

Трандуил легко повел рукой, как бы демонстрируя размах. Эмоций в жесте было мало, как и в голосе, но все восполнял блеск его глаз. По залу он вышагивал медленно, словно кот перед дракой, в которой неизменно намерен победить. Слова, которые он выделял голосом, произносил особенно отчетливо, как будто нанося заранее спланированные удары – четко, безупречно точно, гарантированно больно. И душа Тауриэль плакала под этими ударами. Она бы плакала много громче, если бы только это не значило, что дальше ее ждет нечто гораздо страшнее. А у Трандуила в запасе, несомненно, есть кое-что внушительнее едких слов.

Что такое ее едва развившаяся стойкость перед его тысячами лет опыта? Только память и надежда.

«Кили – и его обещание».

– Но до этого, моя дорогая, задолго до этого – в первые годы – ты столкнешься с тем, что станешь меняться сама. Заставлять тебя? Нет, никто не станет. Ты сама захочешь. Тебе придется. Ты не сможешь видеть его лица, когда вслед ему будут шипеть его сородичи. И ты поменяешься, со всей ответственностью возьмешься за это дело. Про охоту и гулянки под звездами забудь. Про свою одежду, любимые блюда, привычки. Откликаться научишься на позывной «женщина». Поднимешь глаза на постороннего… ох, нет. Опустишь глаза на постороннего мужчину – будь уверена, отнесутся к этому со всей серьезностью. И дети. Как я мог забыть. Дети. Мы же говорим о гномах. Плодовиты, когда сыты. Пять-шесть. Но никак не больше восьми, конечно. После первого он тебя закроет на замок…

– Они не запирают своих…

– Возлюбленных? Нет. Но ты больше не будешь возлюбленной. Ты будешь женой. То, что простили бы гномке – тебе не простят. Как я сказал, и среди наугрим многие падки на экзотику. А рисковать своим имуществом гномы не любят. Так что верь мне…

Он описал еще один круг по белому залу, и в притворной задумчивости остановился у стрельчатого окна.

– С другой стороны, это ведь все по-настоящему. Сценарий возможен и другой. Ты ради него оставишь леса, он выйдет на поверхность, бросит свою семью и клан – те проклянут его и поплачут немного, но со временем горе от разлуки сгладится. Лет на семьдесят, опять же, можешь рассчитывать. Будете жить, как люди. Только не людьми – но вам ведь не привыкать к издевательствам и насмешкам? В городе пришлось бы нелегко, деревень тоже надо будет избегать. Но зачем вам все эти соседи и община! Уединение и вместе навсегда. Построите хижину на отдаленном хуторе, и вместе начнете жизнь заново… ткать ты умеешь. Пасти свиней и торговать репой научишься. Несколько лет работы – сможете позволить себе новые сапоги и корову. Если разгневанные засухой суеверные селяне решат, что виноваты вы и ваше «колдовство», и придут к вам с вилами и огнем – вдвоем как-нибудь отобьетесь… если ты не будешь беременна в очередной раз.

Резко развернулся, ослепительно улыбнулся – словно солнце озарило лес и дворец, – и чуть потрепал ее по мокрой от слез щеке, проходя мимо:

– Ты будешь очень счастлива с ним, Тауриэль, ну разве ты не видишь? По-настоящему, обещаю.

И ушел.

…

Кили никогда не отступал. С самого детства он отличался от старшего брата полным неумением совершать тактическое отступление. Даже ради того, чтобы потом вновь настоять на своем. Даже ради притворства. Прямой, откровенный, упертый. И теперь, имея возможность отступить, пусть только для вида – он не делал этого.

А ведь Двалину хватило бы видимости.

– И куда ты собрался? С эльфийкой? Цветочки собирать и на лужайке танцевать?

– Я могу быть кузнецом, – упрямо сжал губы молодой гном.

– Можешь? Хрена драконьего ты можешь! – Двалин навис над столом, опираясь обеими руками, и Кили неосознанно двинулся назад, – думаешь, в людской деревне будешь узорные решетки ковать? Или доспехи? Или в бирюльки с самоцветами играться?

– Двалин, – тихо подала голос Дис.

– Я буду работать, – Кили стоял на своем твердо.

– Будешь, сопляк, будешь. Я тебе показал бы, что такое работа, да ты мелкий был, засранец, не помнишь.

– Погоди, брат, – Балин всегда был рассудителен и последователен. Отодвинув своего вспыльчивого родича, он тяжело опустился в кресло напротив Кили, и не спеша раскурил трубку. Кили смотрел настороженно. Он уже выслушал за утро несколько гневных отповедей от матери, потом – от Глоина, потом – от Нори и Дори. Теперь вот вправить ему мозги пришли Фундинулы. До Торина очередь, слава Махалу, не дошла. Если бы дошла – Кили определенно не смог бы сидеть так спокойно. Или вообще сидеть – рука у дядьки была тяжелая.

– Мальчик мой, – почти ласково произнес Балин, настраиваясь на свой обычный лад, – мы же все тебя очень любим. Очень переживаем за тебя. Пойми ты, такие вещи в горячке не решаются!

– Два месяца прошло, нет у меня горячки, – пробурчал угрюмо Кили, насупившись.

– Горячка это, дружок, горячка. Письмо получил – жизнь готов сломать. Не себе, семье. По традициям пройтись, втоптать их в грязь, не заметив. А они ведь не так просто придумались, не от скуки.

– Мы их уже нарушали…

– И что хорошего получилось, а? – Балин покачал головой, дым словно запутался в его бороде, – ну ладно, не хочешь ты нас слушать. Вспылишь. Уйдешь, убежишь. Девочку эту остроухую украдешь или уведешь. Чем жить будешь? Какой труд видел? Среди людей разве жил? Не нужны им наши кузнецы там, где ты осесть сможешь. Не доспехи им нужны, а гвозди, подковы и резаки для плугов. Год, два тебя в рог согнут. Руки работу забудут, мастерство потеряешь.

– Хоть двадцать лет! – повысил Кили голос. Балин остановил жестом дернувшегося Двалина. Развел пальцами бороду.

– Не всякий проживет эти годы, дружок. Думаешь, люди тебе спасибо скажут, когда ты их теснить на их земле станешь? А ведь ты не один будешь. Сам для себя – пробуй, ищи! Слова дурного не скажем, поддержим. Но девочка-то чем виновата, а? Ты в кузне с рассвета до заката, она что? В поле? За станком ткацким? Они и с виду хрупенькие, и внутри такие же.

– Она лучница и воин…

– Воин. Войну оставь за порогом. Ты ее воевать уводишь? Этого ты для нее хочешь? Нет же. Ну будешь ты корячиться в работе, и за медные гроши свою золотую спину гнуть. Ну заработаешь на хлеб с опилками и похлебку. Без мяса. А она? А детки пойдут? Их ты тоже с малых лет к делу пристроишь – милостыню просить? А подрастут, что ты им скажешь, когда они спросят – где, мол, дом наш, где наш народ? Где корни?

– Да что ты ему толкуешь, ему эльфийская лахудра тощая глаза застит…

Стоило Двалину пробормотать это – и Кили сорвался. Начавшуюся стычку предотвратила необычно молчаливая Дис, вставшая между сыном и Фундинулами.

– Хватит, – твердо сказала она, – потом. И ты, Двалин… потом.

Оставшись с сыном наедине, Дис тяжело вздохнула, и села с ним совсем близко. И, хотя Кили упорно смотрел в сторону, она прекрасно видела слезы гнева, стоящие в его темных глазах.

– Мы тебе зла не желаем, – тихо сказала Дис, – и твоей… твоей подруге тоже не желаем. Но ты хорошенько подумай. Горячку не пори, Балин прав. Если так понравились друг другу – подождите! Что тебе год, что ей – опомниться не успеешь, пройдет.

– Не хочу я год ждать, – буркнул Кили, мрачнея на глазах.

– Хочу – не хочу! – повысила голос гномка, и отвесила сыну легкий подзатыльник, – не о пирожке горелом речь – о жизни всей!

– Но я люблю ее, мама…

Дис осеклась, встала, прижалась губами ко лбу сына, с болью заглянула ему в лицо.

– Любовь и горькой бывает, – нежно прошептала она, – дай время своей любви. Ну, мальчик мой. Ну-ну, – Кили прижался лицом к плечу матери, но упрямо мотал головой, как в детстве – «нет», и всё тут, – ну вот смотри сам. Сколько за один только день намудрил? Хорошо хоть, встретили тебя, остановили. Пошел бы ты к Торину. С ним бы без дела повздорил. И что получилось бы? И так, с Двалином поругался. А ведь он тебя растил, в колыбели качал. Учил, воспитывал…

– Помиримся.

– Будешь так вести себя – не помиритесь.

– Ты помиришь, – Кили поднял голову и снова посмотрел на мать. Дис закатила глаза.

– Но ты все равно подумай, Кили, – сказала она тихо, оставляя своего сына в его мрачных думах.

…

Знамя, которым была занавешена кровать, качалось. Потолок постепенно обретал прежние формы. Облупленный кое-где. Кое-где немного закопченный.

– Прости, Дис, – сдавленно прохрипел гномке куда-то за ухо Двалин, – я опять… опоздал. Не успел. Ты такая… не могу ни о чем думать, пока с тобой.

– Я уже начала привыкать, – простонала она, откашливаясь. Нет, никакого настроения нет, ни ругаться с ним, ни говорить ему что-то вроде «Хуже подростка!», ни напоминать о… нет, нет ничего не надо говорить. Есть его руки, жадные и грубые, истосковавшееся по нему тело, и сердце в ее груди, которое впервые за долгое время дает спать по ночам. Если Двалин оставляет ей время для сна.

Все родные рядом. Последние три месяца отдыхают, не спеша строить новый Эребор. Сыновья выросли, хоть младший и чудит. Брат выжил. Друзья целы и довольны. А он – вместо одеяла. Ежедневно и еженощно. Горячий и нетерпеливый…

– Торин бы убил, – продолжил тихо Двалин, со стоном сползая в сторону и тяжело дыша.

– Почему? – холодок заставил Дис поежиться, и она повернулась на бок, потягиваясь, – еще один племянник ему точно не повредит.

– Замолчи, женщина…

Двалин всегда краснел. Стеснялся. Это-то в нем Дис и нравилось. То, что даже сейчас он прикрывался от ее внимательного взгляда, отводил глаза и от ее тела. А ей нравилось его смущать. Нравилось доводить его. Нравилось, что он не умел сдерживаться, останавливаться и контролировать себя. Берсерк в бою и в постели. Нравилось, что краска заливала его лицо, его шею, мускулы на его могучей груди, вместе со всеми родинками, шрамами, татуировками и царапинами от ее ногтей.

И нравилось, что, доведенный до пределов желания, он уже не стеснялся ничего. Дис ногой дотянулась до его поясницы, и легонько провела по спине, вверх-вниз. Простая, незамысловатая ласка – а как воин напрягся! Как заиграли мускулы на широкой спине…

– Прекрати немедленно, – не оборачиваясь, зашипел он, – иначе не отвечаю за себя… останусь тут, с тобой… еще на сутки…

– Всего на сутки? – притворно обиделась Дис, но ногу не убрала, – я ожидала от тебя большего.

Да, именно этого бешеного, возбужденного взгляда она хотела добиться.

– Король-под-Горой ждет, – пробормотал он, все-таки возвращаясь в ее объятия. Дис насмешливо фыркнула.

– Торин-то? Сейчас он Король-под-шерстяным-одеялом, и ничего не ждет. Оставь его. Оставь Гору. Останься – со мной…

И конечно, он подчинился.

…

Ему снова снился сон. Уже более реальный, словно продуманный кем-то до деталей. Кто придумывает сны? Кто сочиняет их повороты? Но на этот раз во сне он видел прошлое. Семью, какой она была раньше, точнее, не столько семью, сколько обстановку, знакомую до мелких деталей. Все было здесь, на своих местах, со свойственным снам легкой искаженностью пространства: продавленные матрасы на скамьях, пережившая четыре переезда и два пожара плотная занавеска… веранда, выходящая из каменного дома на склон горы…

Повернув голову, он увидел и молодого себя в отражении начищенной кастрюли, а от кастрюли шел пар, и пахло острым супом с бараниной.

«Разве во сне бывают запахи? – успел удивиться мужчина, и вдруг прямо перед ним появился маленький гном, – а это кто?». Не племянник. Наверное, двоюродный. Их всегда гостила уйма в их доме. Со стороны отца родня, должно быть: порода угадывается в скуластом лице, синих глазах, общей растрепанности и порывистых движениях.

– Все за стол!

Даже не голос, ощущение. Теплый, уютный зов, на который откликается тело. Запах яблочного пирога из печи. Запах свежего весеннего утра. И из-за легкой дымки снова является она: домашнее платье чуть ниже колен, прикрывающее ярко-красные шаровары и бисером расшитые домашние сапожки, пшеничные косы и бубенцы в них, улыбка в каждом движении – опять нет лица, но он увидит, увидит, если только поспешит на зов…

– То-орин! – знакомый голос. Он уже слышал его. Он точно слышал!

Два шага к свету ее присутствия – и все станет на свои места. Но он не успевает сделать эти два шага.

…

– Вылезай, Торин.

– Отстань.

– Вылезай.

– На нас напали? Нет? Драконов не завелось, орки сидят по своим пещерам? Никуда не пойду. Отстань, Дис.

Вздохнув, гномка перелезла через неподвижного брата, и принялась толкать его к краю кровати. Это было уже не так просто, как в детстве: сейчас между ними разница была более чем солидная. Полторы сотни фунтов веса, а то и больше. Пригодилась бы, пожалуй, помощь Двалина.

– Вставай, отлежишь себе последнее здоровье. Пролежни и ишиас будут.

– Я сто лет не высыпался. Имею я право распоряжаться хотя бы собственным сном?

– Двадцать часов в сутки?! – Дис оставалась непреклонна, – я сама драконов разводить начну, если ты не встанешь.

Кокон из трех одеял заворочался, потом со вздохом из него появился и сам узбад. Сел. Взлохматил и без того торчащие в разные стороны волосы, почесал уже прилично отросшую бороду, хмуро уставился в глаза сестры.

– Я таким тебя видеть не могу, – миролюбивее сообщила Дис, принимаясь расчесывать гриву брата, – полтора месяца тут… отлеживаешься. Семью забыл.

– Оправдания принимаются? – вяло огрызнулся гном.

– Уж до столовой дохромать мог бы. Все ведь зажило. Молодой жены нет. Ох! Под подушкой по-прежнему топор…

– Молодой жены?

– Старой нет тоже. Кстати…

В семье так всегда. Не надо говорить вслух то, что и так понятно; мысли опережают слова, мысли умеют сами перескакивать через ненужные диалоги. Торин вырвался из рук Дис, с неудовольствием посмотрел на косу, которую она почти заплела.

– Я? «Одинокий холостяк»? Убери немедленно.

– Одинокий богатый холостяк со скверным характером. Мечта всех женщин Средиземья, – не сдавалась Дис.

– Старый, – усмехнулся Торин, – живого места нет от шрамов…

– …знаменитый воин в самом расцвете сил, способный защитить от любой беды…

– О чем мне с женщиной вообще говорить?

– Ненавязчивый и скромный. Из хорошей семьи. Неприхотлив в еде и быту.

– Да, я прекрасен, – Торин зевнул, – только золовка у моей будущей жены – просто кошмарная женщина. Круглосуточный контроль и наблюдение за каждым аспектом бытия. Королевская опочивальня не будет в безопасности, даже окруженная кольцом стражи.

– Я тоже буду само очарование, – Дис расплылась в улыбке, – так ты согласен?

– На помощь! – шутливо позвал Торин, – у тебя двое сыновей, а ты заботишься о дряхлом узбаде?

– О сыновьях я позаботилась, – невозмутимо ответила гномка, – насколько смогла. Старший радует: у него смотрины невест через неделю, но это ты знаешь. У младшего сейчас трудный период…

– Опять? Он закончился лет тридцать назад, насколько я помню.

– У него любовь.

– Позови Оина. Сейчас и не то лечат…

«Никакого порядка с такими мужчинами в мире быть не может», говорила себе Дис, мрачно удаляясь из спальни брата, и взяв с него клятвенное слово бороться с меланхолией и затянувшейся спячкой.

Вот такие они. Победить дракона, воевать, это они могут. А потом зарастают пылью, копотью, и выманить их из их берлог можно только выпивкой, песнями – о драконах и боевой славе, конечно, и горячей едой. А некоторых и этим не выманишь. Двалина, например – Дис притормозила на развилке, и задумалась.

Можно было отправиться куда-нибудь, в библиотеку, сокровищницу, кузню. Можно было пройтись по Эребору, посмотреть на вялотекущие ремонтные работы в разных ярусах. Или снова к Кили – воспитывать его и пытаться переупрямить. Но все внутри говорило: оставь это, Дис. Уже скоро вечер – а значит, Двалин.

Сколько раз они расставались за прошедшие годы? Расставались со слезами, упреками, обещаниями никогда не сходиться больше, с ревностью, с криками и один раз даже с серьезной дракой. Расставались, чтобы помириться снова. Игра в «приди – уйди» подзатянулась, но за последние недели превратилась в «приди – приди – приди». И новая игра нравилась Дис много больше. Должно быть, Торин отсыпался за них двоих, потому что ей вообще больше не нужен был сон.

Только короткая сладкая дрема сразу после того, как Двалин, прижавшись мокрым лбом к ее груди, простонет в отчаянии: «Прости, Дис… я опять… не успел». Ах, как сводит тело от желания снова это услышать!

Плевать на зануду Торина. Махал поможет сыновьям. Эребор устоит без нее сегодня. Время для себя. Вечер. Двалин…

========== Сон второй: Ночной кошмар ==========

Фили привык к тому, что спит не один. Привык к тому, что кто-то всегда сопит рядом. В детстве и долгое время после это был Кили. Так уж повелось, что младший мог заснуть только рядом со старшим. Так что Фили одинок почти никогда не бывал. С одного бока Ори, с другого – Кили.

И теперь, когда в спину кто-то резко пнул со всей дури коленом, Фили охнул, и открыл глаза.

– Ори? – сквозь сон пробормотал он, и тут же разгневался, – Кили, негодяй!

– Ори ушла, – прошептал младший, обхватывая брата сзади и приникая к его спине, – я поговорить.

– Или застегни свои штаны, или сначала уйди и удовлетвори себя, а потом залезай в мою постель, подлец, – прошипел Фили.

– Ты должен меня спасти.

– Где-то я уже это слышал. Не одну сотню раз.

– Братец…

Кили всегда умел быть пронзительно трогательным, когда хотел чего-то добиться. Особенно с Фили, который никогда не пытался ему отказать. Фили проморгался, потянулся, и с тяжелым вздохом сел. Кили остался лежать, обнимая брата за пояс, и глядя на него страдальческими карими глазами снизу вверх.

– Что еще приключилось? – вздохнул Фили тяжко, – кто обидел, с кем подрался, кому проигрался?

– Я полюбил, – тихо сказал Кили, – взаимно.

– Эльфийка, – хмыкнул старший гном, – совсем спятил.

– Меня не отпустят за ней.

– Конечно, не отпустят. А ты думал!

– Так может, ты…

Семья, понимание, братство – с полуслова, полувзгляда все ясно. Фили закрыл лицо руками, давясь от смеха. Все, как всегда. Младший набедокурил, и теперь ему надо его выручать. Только теперь он просит похитить невесту. Это тебе не горох с соседской грядки воровать!

– Ну и дурень ты, – Фили посмотрел на младшего с притворной строгостью, – а у меня самого через неделю смотрины. Или ты и это обдумал?

Кили, заранее зная, что брат согласится – а иначе и не бывало, изложил свой подробный план. В письме от Тауриэль все было изложено коротко и четко, не зря же эльфийка много лет была стражницей в Лесу. Фили оставалось лишь найти предлог отложить смотрины на некоторое время, а самому отправиться в условленное место за Тауриэль. Оттуда же, забрав девушку, отправиться к Горе, и, спрятав как-нибудь (тут план Кили давал слабину) эльфийку, протащить ее внутрь. Дальше этого Кили и мечтать не смел.

– Тайная свадьба дальше, – пробормотал Фили. Сам он этого обычая, распространенного за темные времена, не одобрял. Но многие из его молодых друзей женились похожим образом. С этим следовало считаться. Даже если речь идет о сумасбродном младшем брате, который не желает никак взрослеть. Любовь! Вечность! Слова, слова. Что поделать, что в подобные слова верится почему-то сильнее, чем во многие другие.

– Давай письмо, – вздохнул Фили, – так и быть. Привезу я тебе твою эльфийку. И ты будешь мне должен до конца дней своих, которые, если Торин прознает, будут очень немногочисленны.

…

В покоях, которые Тауриэль занимала, как начальник стражи Лихолесья, было тесновато даже по меркам людей. Зато в них был выход на общую галерею, откуда открывался потрясающий вид на внутренний двор и сад. Здесь же Тауриэль обычно любила прогуляться вечером. С недавних пор прогулки эти потеряли былое очарование.

Она не могла находиться среди других эльфов. Даже мучительное одиночество оказалось приятнее, чем созерцание все тех же знакомых лиц, выслушивание одинаковых разговоров и чувствование повсеместно разлитого презрения: изгнание отменили, ее простили, но вот отношение к ней на ближайшие лет триста очерчено однозначно.

Если бы рядом был Кили, она дышала бы им, а не этим отношением. Если бы рядом был Кили, эльфы бы, как и весь белый свет, истаяли и исчезли, перестав существовать. Леголас мог смотреть печально и отрешенно на нее. Трандуил мог говорить все что угодно. Когда Тауриэль воскрешала в памяти прикосновение рук гнома, его внимательные, требовательные взгляды, слова владыки теряли смысл.

В глазах Кили она видела столько чувств, что тонула и терялась. Страсть, нежность, гнев, ревность, тоска, радость – и все это одновременно. Взгляд – удар. Любовь с первого взгляда, с извечного взгляда. Хотелось таять под взором глаз Кили. Хотелось дарить ему в ответ свое сердце, учиться у него любви, трепетать в его руках, грубых и сильных. Раньше ничего подобного эльфийка не испытывала, и сравнить родившееся чувство ей было не с чем.

У медленной продолжительной жизни есть свои преимущества: новизна, если уж обнаруживается, абсолютна. И, получив письмо из Эребора с молодым вороном, Тауриэль задохнулась в завораживающей свежести ощущений.

Дорогая моя и возлюбленная госпожа Тауриэль! Жить без тебя я не могу. Не живется. Если не захочешь в Гору, уйду из нее сам. В Лес меня не пустят, но может, попытаюсь? Я сейчас готовый на всё. Прости, что бессвязно пишу. Хочу быть с тобой рядом. Выходи за меня, у вас так ведь тоже говорят? Давай поженимся, и больше расставаться не будем. Ответ направь с вороном. Дышу тобой. Сошел с ума совсем.

Немного корявый почерк. Убористый, некрасивый, никакого старания и украшательства, просто – рука и бумага, и слова из самого сердца. Нет ни поэзии, ни стихов, есть только отчаянная жажда поделиться чувством, которое разрывает душу. Тауриэль читала баллады и хроники. Когда в них попадались строки «умер от любви», усмехалась, не веря, считала преувеличением… и теперь все пришло. Да как пришло!

Не раздумывая, она тут же села писать ответ.

На пятый день следующей луны, на рассвете, я буду ждать на границе Леса с трактом на хутор Глубокий Овраг, где живут люди. Это хорошая дорога, сейчас она проезжая, ею часто пользуются. Буду налегке.

Перечитав, она готова была разорвать письмо и выброситься с галереи вниз головой. Почему гном мог написать о любви, о томлении сердца, а она размышляла о степени запущенности дороги? Но, с другой стороны, ворон перебирал лапками, косясь на девушку черным глазом, а чтобы только изложить намек на свои чувства, требовалось много часов наедине с пером и бумагой. И Тауриэль снова окунула перо в чернильницу.

Забери меня, пожалуйста. Хочу быть твоей.

И, задрожав, она выронила перо. Чернильное пятно расплывалось по столешнице. Большего сказать она не могла и не смела, и без того воздух вокруг стал горячим и тяжелым. Ворон понимающе наклонил голову. Он уже прилетал раз или два, но теперь даже не сделал попытки выпросить угощение у эльфийки.

Засыпав лист песком, Тауриэль отпустила посланца уже через полчаса.

…

Ему снится сон, и сон этот тревожен. Тучи, мелкий моросящий дождь и пасмурная погода – и он сам, птицей мчащийся на высоте от сырой земли. В ногах непривычная тяжесть, в душе – предчувствие беды. Все говорит о том, что впереди опасность. И опасность наваливается – тонкой металлической сетью, голосами, смехом. Птица попалась.

Сознание сновидца словно вытряхнуло из тела небесного посланца. Теперь он, бестелесный и невидимый, мог наблюдать. И ему совсем не нравилось то, что он видел. Сначала из тумана выплыло несколько лиц – то ли мужских, то ли женских, с первого взгляда гному сложно отличить их. Эльфы.

Потом появились руки. Сильные и неумолимые. Потом возникла девушка. Безжалостные руки волокли ее по земле, а она пыталась вырваться. Волосы, отливающие рыжиной, закрывали ее лицо. Она была почти вся обнажена.

«Сон, – повторил Торин про себя, и попытался вырваться из липких оков страха, – это всего лишь сон». Но проснуться не получалось. И отвернуться тоже.

– Лучше убейте сразу! – раздался отчаянный девичий стон, и мужчина дернулся – по-прежнему лишенный тела и физического облика. Он видел многое. Видел и то, что собирались сделать с девушкой. Гном рванулся вперед, но никто не обернулся. «Отпустите ее, твари», хотел сказать он – и не смог.

«Это сон, всего лишь сон».

– Убить?.. такого одолжения мы не сделаем… держи ее крепче. Воин должен быть готов терпеть… а предателей наказывают.

Она рвалась и выла, как варг со вспоротым брюхом. Не плакала. Больше не говорила и не просила, словно тот крик был всем, что она смогла противопоставить преступникам. Теперь Торин готов был кричать за жертву сам. Ему казалось, это его, а не ее, швыряют в разные стороны, с него спускают штаны и срывают рубашку и куртку, над ним свистит плеть – металлические навершия, неплохая ковка, машинально отметил кто-то внутри гнома, еще способный запоминать.

«Это должен быть сон. Мир не может устоять, если такое делают не во сне».

Как будто с ним все происходит, и в какой-то момент Торин почти готов воплотиться в своем ночном кошмаре и просить мучителей заменить девушку им самим. Смотреть на это невозможно. Смотреть, не имея власти отвернуться, еще страшнее. Смотреть на насилие, последовательное, методичное и хладнокровное. Слышать похабные комментарии.

– …если ты и там такая тугая, коротышке повезет… если он не побрезгует, конечно.

Она хрипела, потом замолчала, только иногда тихо поскуливала, распластавшись под насильниками, сменявшими один другого. Торин, сначала рвавшийся вперед и остро ощущающий боль в сердце, теперь просто смотрел. Смотрел на дергающиеся узкие бедра над испачканными в крови и земле ягодицами девушки, на навершия из металла на плетке, что периодически пускали в ход те, кто уже получил свое, на неровно отсеченные рыжие локоны, в которых путались колючки, веточки и сухие листья. Внимательно, словно все это было и не во сне, взирал на мужчин, особенно стараясь запомнить их приметы.