Текст книги "Тартар, Лтд"

Автор книги: Фигль-Мигль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Собрание оказалось пестрым, как городская помойка. Я вообще часто замечал, что людей, посещающих подобные мероприятия, невозможно классифицировать: ведь и на помойке соединяются в одном пространстве картофельные очистки, грязное тряпье, огрызки старых журналов и прелестный старый стул. Когда все расселись в большом зале и заговорили по очереди, я почувствовал, что утратил связь с родным языком. Я еще выхватывал и понимал отдельные слова, но не их сочетания. Я пытался читать по губам, но вид этих жирных улыбающихся губ лишил меня остатков спокойствия, Я ерзал, дергался, толкал Кляузевица локтем в бок. Кляузевиц неимоверно меня раздражал: он смеялся так, что начал икать, а я не понимал, чему он смеется. Я побледнел от злости.

– Полно тебе, – сказал Аристотель сочувственно. – Бысть дождь, и стече снег.

– Ну а под снегом, известное дело что, – бодро заключил Кляузевиц. – Нет, ты глянь, глянь!

Господи, я глянул. Одна свиная рожа сменялась другой, и всем им я был что-то должен. Все они жадно разевали рты, жадно тянулись, готовые немедленно проглотить и глубоко оскорбленные тем, что я не кидаюсь добровольно в их разверстые, сияющие новыми здоровыми зубами пасти. Их глаза метали молнии! Их руки тряслись! Они облизывались, зубы вырастали в клыки, в жирных складках их тел, в их иссохших костлявых телах вскипала жажда, слова текли, как предобеденная слюна. Они жаждали сожрать, растерзать упирающихся и тоже сожрать, и все это немедленно, пока кролики не разбежались, слюна не перестала выделяться, не раскрылись ждущие их могилы. Эти мертвецы не желали пожирать мертвецов, у них был хороший вкус, они хотели утолить свой голод чем-нибудь живым и теплым, еще не прогнившим, еще способным плакать и размножаться.

Стены тряслись, все тряслось. Красивенькие флаги, развешанные по стенам, изменили цвет и форму; их потемневшие полотнища свились в клубки и набухли. Электрический свет больших люстр то ярко вспыхивал, то гас, за плотно зашторенными окнами что-то стучалось и выло. Недосягаемо высокий потолок давил так, словно уже обрушился. Какой-то человечек выскочил на сцену с цветами и замер; может быть, до него дошло. Но нет, он вручил свой букет. Он так и лез, прямо туда, на эти жадные трепещущие языки... Не разбирая дороги, я кинулся прочь.

Кляузевиц позвонил по указанному в объявлении телефону, посетил офис, прошел интервью и на следующий день явился ко мне.

– И ты знаешь, что это такое? – удивленно сказал он с порога. – Это предвыборный штаб. Прикинь, мрамор-пальмы, двадцать тысяч курьеров...

– Чей предвыборный штаб?

– Троцкого, вот чей.

– И тебя не поперли?

– Не так-то это легко, – гордо сказал Кляузевиц. – Но какие, если б ты знал, там ходят бабки. Сто революций сделать можно. Твои-то, эти тихо сидят?

– Тихо, – сказал я угрюмо. – Но еще не сидят.

Это отчасти было правдой. Бомбисты так тихо сидели в квартире XXI века, что я забеспокоился и посетил. Меня насторожил их довольный вид. Конечно, нельзя требовать от человека, чтобы он раскаивался в поступке, который не успел совершить, но почему же их так распирало? Едва прошел первый шок, террористам стало казаться, что их дело сделано, причем ими самими. Газеты через две недели связали маргинальные листовки с мэроубийством, так что авторы листовок смогли наконец с чистой совестью принять приписываемую им ответственность. Они увидели себя, во-первых, со стороны, во-вторых – героями, в-третьих – героями незапятнанными, потому что ни на миг не забывали, что доля злодейства в героическом полностью пришлась тому парню: безвестному, так и не найденному, не слишком-то и разыскиваемому. И вот они слонялись по квартире, бесконечно обсуждали ожидаемые последствия, писали новые воззвания и очень много пили: с горя, на радостях.

Я посидел с ними, послушал, выпил и съел все предложенное. Мне как-то казалось, что каждый из них, по своим причинам, считает игру оконченной и только ждет финального свистка, когда можно будет выйти из подполья на трибуну и скромно получить награды. Как только схлынуло напряжение, в котором они жили, в жизни сразу же появились другие интересы. Может, это была накопившаяся усталость. Может, они наконец увидели, что и неулучшенная подлая жизнь способна предложить угнетенному человеку его скромные радости. Пусть это была пауза, мне все равно. Я-то видел, как Крис и Григорий смотрели друг на друга, как они переглядывались. Я ловил эти взгляды, но сидел смирно и улыбался. На меня, в конце концов, тоже было кому смотреть.

Возможно, я ошибся; придумал и себе, и другим новые чувства взамен прогоревших старых. Это нетрудно: пока старое тебя не спалит, не узнаешь, что оно прогорело только в твоем воображении. Но в этот самый день, сидя со стаканом в руке в искреннем кругу друзей и любовников, я перестал интересоваться их судьбой. Я жил бурно и насыщенно (встретился, кстати, и переспал с веселой вдовой), а кто и что мог бы об этом на досуге подумать – правильно, пусть думают, если есть досуг и желание.

Все произошло случайно. Я гулял: без какой-либо определенной цели шел по городу. Уже было тепло, безветренно; после дождя сильно пахло землей, первой травой. На глаза мне попалась афишка, возвещавшая о выставке оккультных предметов; было даже что-то такое нарисовано, отдаленно напоминающее модель четвертого измерения. Пока я стоял и пялился, мимо прошла двухметрового роста бэби в удивительных высоких красных ботинках. Но еще удивительнее ботинок были вещи, которые бэби несла в руках: в одной – ту самую модель, в другой – бронзовый пятисвечник, который чуть ли не волочился по земле. За плечами у нее висел рыжий рюкзак, тоже чем-то набитый. Я закрыл рот и потрусил следом.

Я, в общем-то, не виноват, что мне приходится рассказывать одно и то же, почти одними и теми же словами. Все случайные встречи, все примыкающие к встречам происшествия совершаются утомительно однообразно; достоверные в реальности, неестественные в описании, они сплетаются в картину призрачной, жизни, хотя и являются единственным подлинным настоящим, оказывая на нас большее влияние, чем повседневность, которая, впрочем, в описаниях тоже приобретает несвойственную ей многозначительность рока.

Встречи, знакомства, новые пространства, произнесенные слова, несказанное, – вначале разрозненное, все это через какое-то время принимает облик неизбежности, вызывая оправданные подозрения в своей случайности. Я просто пошел следом за забавной бэби, потому что мне было все равно, куда идти, я просто прочел афишу, поскольку знал грамоту. В этих событиях не было обязательности; ничего такого, что проявилось в их последствиях. И мне кажется, последствия вообще не связаны с событиями, если не считать связью согласование времен. В тучной почве события не заложено никаких особых зерен, со временем прорастающих и произрастающих и расцветающих тем пышным цветом, который мы ошибочно соотносим с когда-то оброненными нами семенами. То, что мы обронили, давно сдохло в неблагодатной земле, а если не сдохло, расцвело для кого-то другого.

Я оказался в небольшой галерее, верном оттиске любых других небольших галерей: с ядовитым светом, неудачно распланированным пространством и посетителями, создающими толпу из трех человек. Оккультные предметы были представлены добросовестно, от чучела совы до перевернутого распятия. Здесь были также масонские фартук и перчатки, циркули, молотки и мастерки; перстень со всевидящим оком; россыпь старых на вид книг; череп, кучки разрозненных костей; высушенные лягушачьи лапки, крысиные хвосты, змеиная кожа; каменные таблички, нефритовые кошки и собаки, винный камень; красиво вырезанные из кости василиск и химеры; хрустальные шары, стеклянные глаза; икона с выколотыми глазами святого; невидимые духи в стеклянных коробочках, месмерическая вода в граненых стаканах; амулеты, треножники, посмертные маски; голем – гипсовый бюст, очень похожий на Виктора Гюго в молодости, с развевающимися волосами, вдохновенным взором, с полураскрытым ртом и оголенной грудью; корни мандрагоры и почему-то сандаловые палочки.

Посреди всего этого великолепия бродили дамы в черном, юноши в обтягивающем, несколько пенсионеров и толстый черный кот в ошейнике, украшенном сияющими медными заклепками. На стуле в углу сидело неподвижное существо в черном балахоне до пят и черной бархатной маске. В руках существо держало смирного черного петуха.

Осмотрев предметы, я осмотрел дам и юношей. В черных вельвете и коже, распустив длинные волосы, сжимая в руках амулеты и мундштуки, эти гордые и свирепые андрогины бродили по зальчику и обменивались быстрыми острыми словами и взглядами. Улыбаясь, они словно давали понять, что видят и ценят равных, а на меня смотрели презрительно и бесстрашно. Время от времени кто-то из них наклонялся к коту и, если толстый ленивый кот не успевал увернуться, прикасался двумя пальцами к черной шерсти. После этого те же два пальца подносились ко лбу и сердцу.

Сзади меня взяли под локоток. Повернув голову, я увидел прекрасную вдову. Лицо ее было серьезно. Поверх черного свитера висели на двух толстых золотых цепочках золотой медальон и маленькая сморщенная косточка.

– Что вы здесь делаете?

– Зашел случайно, – ответил я, не зная, следует ли мне с этими словами поцеловать прекрасную или воздержаться от поцелуя. Хотя в последнюю нашу встречу она и я расстались друзьями, невозможно было предугадать, в каком качестве мы встретились теперь. Я колебался. Прекрасная озабоченно нахмурилась. Целовать ее сейчас было бы глупо.

– Разве нельзя? – спросил я. – Ведь вход был свободный.

– Сейчас будет жертвоприношение, – сказала она шепотом.

– А, – сказал я. – Это что-то такое из авангардного кино.

Дама глазами указала мне на петуха:

– Настоящее.

– Бедное животное, – сказал я совершенно искренне. – Что же оно им сделало?

Петух сидел так деликатно, выглядел таким кротким. Глазки его не блестели, перья не топорщились. Он изредка поводил головой из стороны в сторону и томно разевал клюв.

– Какой воробушек, – сказал я умиленно. – А в честь чего его? И почему не в полнолуние?

– Сегодня особый случай, – сказала дама. – Обряд совершается в неурочное время, не во всей полноте, в присутствии профанов... в общем, не имеет подлинной мистической силы. Посвященные вроде бы как устраивают перформанс для публики, понимаете?

– Ну и в чем же тут перформанс? – спросил я.

– Мастер приоткроет Тартар, но, поскольку обряд будет неполным, никто не пострадает. Зато публика уверует.

– А кто эти люди, сатанисты?

– Кого здесь только нет, – сказала дама спокойно. – На эти перформансы стекается дерьмо со всего города. В первый раз было очень много журналистов, они столько потом понаписали и так возмущались, что народ повалил валом. Но мало кто приходит дважды.

– А кто этот мастер?

– Не знаю. Они меняются, и мы их все равно не видим. Что интереснее всего – это сама доктрина. Синтезированное учение, вобравшее в себя все самое ценное из сатанизма, ересей, масонства и парапсихологии. Я плохо разбираюсь в таких вещах, но мой муж кое-что мне рассказывал. Он-то верил по-настоящему.

– Мне кажется, раньше вы с презрением отзывались об оккультных науках. Да и о своем муже, кстати, тоже.

Дама нимало не обиделась.

– Да, – призналась она честно. – Я и сейчас не верю в эту чушь, а муж мой был человек ничтожный. Но, знаете, все-таки любопытно, а потом, это как с церковью: веришь или нет, а ходить туда полезно, ведь кто знает?

– Вы и в церковь ходите?

– А как же! – она весело засмеялась. – Что я, нехристь? Здесь молюсь, там замаливаю. Знаете, всегда нужно комбинировать и брать от жизни все. Когда я с вами познакомилась, – она ласково до меня дотронулась, – я подумала: а не попробовать ли мне с женщинами? Как считаете?

– А что же, – согласился я, – попробуйте. Женщины тоже очень милые.

Тем временем бэби в красных ботинках расстелила посреди зала коврик, а поверх коврика – черную клеенку. По углам она поставила пятисвечник, каменную кошку, череп и стакан с месмерической водой. Модель четвертого измерения была водружена в центре композиции. Человек в балахоне поднялся; одной рукой прижимая к себе петуха, другой он сделал широкий плавный жест. Повинуясь ему, присутствующие столпились вокруг коврика. Бэби достала из своего рюкзака кожаный футляр и подошла к мастеру. Грозно оглядев публику, она открыла футляр, предъявив его содержимое, – нож, похожий то ли на кухонный, то ли на тот тесак, какими хозяйки еще рубят иногда капусту. Стало очень тихо.

– Кто? – глухо спросил мастер.

Все смешались; гордые и свирепые андрогины в смущении смотрели друг на друга. Бэби опустилась на колени и заглянула в пустые глазницы черепа. Потом она перевела взгляд на мастера. Мастер кивнул и ткнул пальцем в андрогина, стоявшего, видимо, в поле зрения черепа:

– Ты.

Андрогин, симпатичный, совсем молоденький, в ужасе попятился, схватился за свои сатанинские цацки, сглотнул, побледнел, покраснел, кивнул.

– Подойди, – сказал мастер. – Слушайте все!

Речь была недлинной, и ничего нового я не услышал, разве что голос говорившего показался знакомым. Опять упоминался многоликий Тартар, упоминался обряд очищения. Указывалось, что в соответствии с мудростью веков и вековыми традициями очищение кровью – наилучшее из возможных. Сообщалось, что в скором времени мир погибнет, и так оно и должно быть, поскольку мир обветшал, прогнил, жалеть его не следует и гибнуть вместе с ним – неразумно. В заключение выражалась надежда, что разум присутствующих укрепит их сердца, а сердца укажут дорогу разуму.

Транс, в который впали вследствие этой речи слушатели, я счел добровольным, но даже моя дама фыркала все осторожнее. Мастер провел двумя пальцами по лбу избранного андрогина и передал ему петуха. Почувствовав трепещущие руки неопытного палача, петух взбунтовался. Он робко забился. Андрогин вцепился в него, как утопающий в свою соломинку, и зажмурился. Словно слабый вздох кого-то невидимого прошел по залу.

Прежде чем обезглавить свою жертву, андрогину предстояло поместить ее в модель четвертого измерения, не очень подходящую для этой цели по размерам и конструкции. Я не мог сказать, кто в этой паре испытывает большие мучения: петух медленно облетал, андрогин покрывался царапинами и красными пятнами. Они опрокинули стакан с драгоценной водой и едва не нанесли черепу повреждения, дополнительные к уже оставленным временем и природой. Наконец андрогин справился с задачей, и бэби, перед этим успевшая спасти череп одним ловким движением, так же ловко поднесла нож.

Петух был вялый, но и той энергии, с которой он боролся за жизнь, оказалось достаточно. В кругу зрителей заволновались, кто-то испуганно ахнул, кто-то отшатнулся. Кровь и перья летели во все стороны. Мы с дамой крепко схватились за руки и не дышали. Черный кот, отойдя в угол, взирал на людей удивленно и с неодобрением, широко раскрыв глаза.

Потом началось причащение. Те из андрогинов, кто еще не удрал, перемазанные в крови, шатающиеся, что-то пили по очереди из чаши, которую подносила им бэби. После этого мужество возвращалось к ним, языки развязывались. Грозные крики, смех, вольные шутки, быстрое братство могли стать и многообещающим началом оргии, и скромным финалом перформанса, то есть чем-то вполне обыденным. Я был несколько разочарован, но не уходил и не отрывал глаз от мастера. Тот не принимал участия в происходящем; его черная фигура аккуратно отступила в сторону. Я едва не упустил момент, когда он юркнул в какую-то щель или дверь за портьерой.

Торопливо чмокнув даму и опрокинув какой-то стоящий прямо на полу экспонат, я последовал за ним. Все были слишком заняты, мне никто не препятствовал.

Мастер, уже снявший свои мистические шмотки, стоял спиной ко мне в маленьком чистом офисе. Потом он обернулся, и я увидел знакомое лицо.

– Заходи, браток.

– Давно не виделись, – дипломатично сказал я, просачиваясь внутрь и озираясь. – Миленько здесь. Что, дает доход?

– Дверь прикрой.

Я прикрыл дверь и робко присел на диванчик. Мастер с видимым удовольствием разместился в кресле за столом, потрогал компьютер, закурил и кинул мне через стол пачку «Rothmans». Его круглые маленькие глазки весело блестели.

– Понравилось?

Не зная, что сказать, я кивнул.

– А как он с этой курицей вошкался, я думал, сдохну от смеха. Са-а-та-а-нист!

– Я вот только не понял, – осторожно сказал я, – ведь ты бы и сам мог или выбрал бы кого... ну, с лучшими навыками.

– Вот ты и не впер. Всегда самого дохлого выбираешь, ну? В этом вся, – он запнулся, достал и раскрыл записную книжку, принахмурился и по слогам выговорил, – пропедевтическая тема. Я бы, допустим, в момент управился и обломал бы всех. Они губы раскатали на перформанс, а чего там смотреть, как курицу режут.

– А, – сказал я. – А!

– Вот, а так типа и без облома и складно все так, культурно. Они же свои переживания имеют, верно? Очищаются, так? Я бы резал, кто б там переживал? Никто ничего и понять бы не успел.

– Ты что, умные слова собирать начал? Культура – сила?

– А ты не говнись, – сказал он дружелюбно. – Тебе можно, а другие рылом не вышли?

– Нет, что ты, – сказал я. – Просто для тебя это добром не кончится. Я хочу сказать: умные слова.

Мастер-бандит подумал, улыбнулся и достал из стола бутылку коньяка и две стопочки.

– Ну давай, за встречу. Как тебя?

Я назвался.

– А я Аркадий.

Мы пожали друг другу руки.

– Слушай, Аркаша, – сказал я через какое-то время, – это тебя твое начальство отрядило, Тартар открывать? Вы и его контролируете?

Аркаша вздохнул и посмотрел на меня с каким-то томлением.

– Такая фигня вышла, – признался он неохотно. – Отрядили-то, конечно, для другого, а это я уже сам... втянулся. Начал я эту тему сечь, прикололся. Потом один парень, значит, познакомил меня с братвой своей. Один там такой есть, сечет вообще все. Книжки мне дает, все дела. В книжках я, понимаешь, не секу, больше картинки рассматриваю. Но тот мужик сказал, все путем. От книжки уже та польза, что ее в руках держишь, листаешь там. А читать, он говорит, только глаза портить. Ты как думаешь?

– Да, – сказал я, – примерно так же.

– Ну давай.

– Так, значит, – спросил я еще погодя, – ты в это веришь?

Он хмыкнул.

– Ну как... Раз идет такая тема, может, что и срастется. А нет, мне все равно не в падлу, опять же – разнообразие. Ты не думай, куриц мы только для народа на перфомансах режем. Тартар крови не просит.

– А чего он просит?

– Да кто ж его знает, – сказал Аркаша озадаченно. – Ничего.

– А эту свою речь, – сказал я, – на перформансе, ты наизусть или как?

– Сначала запись крутил, – буркнул он. – Когда моя, значит, очередь. Теперь выучил. Ты типа ничего не заметил?

– Как же, – сказал я, – заметил. У тебя словарный запас стал значительно богаче. Разнообразнее, что ли.

Аркаша улыбнулся.

– Ну, в натуре. Давай, за книжки.

Мы чокнулись. С пи-си-пи я переборщила, сказал недовольный голос у меня за спиной. Они сейчас всю галерею разнесут, не расплатимся. Аркаша вздохнул, достал из стола дубинку, дружески хлопнул меня по спине и отправился наводить порядок. Уходя, я видел, как он победоносно выталкивает на улицу последнего свирепого андрогина. Андрогин слабо сопротивлялся и что-то кричал о могуществе сил, которым служит. Потом он оступился, упал в лужу и уже из лужи призвал на тупицу охранника страшный гнев Тартара. Аркаша сатанически заржал. Я помахал рукой им обоим.

Кляузевиц практиковал наглядную агитацию. Она состояла в том, что Карл Кляузевиц сам был своим лучшим наглядным пособием. Стоило человеку увидеть и услышать Кляузевица; как человек понимал, что лучшая часть жизни проходит мимо него безвозвратно. Где-то там оставались витальные силы, кипящая энергия и простые радости здорового духа; жизнь едкая, как запах одеколона. Сплошной агрессивный оптимизм, никакой шняги! Могучий нос и неизменная глумливая улыбка Кляузевица излучали уверенность в себе; его бодрость можно было разливать по флаконам. Он никому ничего не обещал, он просто внаглую себя демонстрировал. Этого оказалось достаточно. Люди потянулись, как акулы на запах крови. Ну не акулы, вампиры там. Кляузевиц веселился от души в этом нелепом предвыборном штабе, а заодно очень неплохо заработал. Он зарабатывал столько, что не успевал все пропивать, хотя и привлекал к участию каждого, кто попадал ему под руку. Обескураженный и удивленный, он накупил разнообразной техники, кучу тряпок, кассет и дисков и сделал ремонт, но деньги не кончились. Не сумев нанести им сокрушающий удар даже покупкою дорогого ноутбука, Кляузевиц сдался и пришел ко мне жаловаться.

– Я так не могу, – сказал он, усаживаясь и разглядывая свои новые сапоги. – У меня пропал стимул.

– Это как-то нетипично, – сказал я заинтересованно. – Обычно в случаях, подобных описанному, разгораются жадность и стяжательство.

– Что здесь нетипичного? – сказал Кляузевиц. – Все типично. Нормальный человек когда начинает шевелиться? Когда кушать нечего. Поел – появились высшие интересы. Здесь не до наживы, человечеству благодетельствуешь. Вон как твои эти: в чем душа держится, а по части высших интересов что волки, так ноги-то под себя и подбираешь. А лишнее появится, сразу не до революции станет. Какая уж тут революция, когда унитазы в голове. – Он закручинился. – Купил я сначала, ты прикинь, что попроще, теперь места себе не нахожу, и в офисе у нас точно такой же. Обидно?

– Зря расстраиваешься, – сказал я. – Выпрут тебя оттуда скоро, распродашь все унитазы по дешевке, и все станет, как было.

Кляузевиц с сомнением улыбнулся и вновь принялся толковать о стимуле. Я и Кляузевиц, мы были так дружны и так хорошо друг друга знали, что ни в чем не могли друг другу помочь. Чтобы как-то облегчить ему жизнь, я взял у него какое-то количество грязных денег.

И пошла жизнь дальше. Дни мелькнули и ослепили; события, совершив очередной круг, замерли на месте, как карусельные лошадки. Кто-то пил, кто-то дулся, кто-то работал, в городе не сдвинулся ни один камень. А еще... Ах, да. Кока – вряд ли вы о нем помните, но я всегда помнил – попал под грузовик на своем «ниссане». «Ниссан» – хорошая машина, но это всего лишь машина, а не Господь Бог.

Страх – очень хороший интерьер для фильма, особенно когда по сюжету бояться и нечего. Страху не нужна причина; он кровью шумит в ушах, трясет ветром оконные стекла, трясет стол, расплескивая содержимое стакана. Он приходит в дома и души, как припозднившийся или почему-то отсутствовавший хозяин; приходит, уходит, живет наездами, не следит за сохранностью посуды и мебели – ему все равно, здесь и так все принадлежит ему. Его усталый взгляд, безразличный и внимательный, неожиданно становится недобрым и цепким, когда он замечает случайную незначительную деталь: что-то переставлено, что-то лежит не на том месте, – и у постояльца леденеют руки, словно он не просто переложил и переставил, но растратил и непоправимо испортил. Только люди благородные и люди, совершенно лишенные воображения, свободны от этих приступов тоски, от этого сознания своей полной зависимости, в которую попадаешь помимо вины и воли, но все остальные живут в постоянно возобновляющемся, как между двумя волнами, промежутке: не гости, не хозяева, квартиранты в своей собственной жизни.

Как текут слезы, течет дождь водой по листьям. Тонкие и нежные отростки зеленой жизни податливо струятся за окном; все так тихо. Дождь за окном, вода в стакане, слезы на глазах – и пошло-поехало, растворив окно, я растворяюсь в рыданиях.

Почему-то я часто плакал в это сладкое лето. Под конец я так обнаглел, что плакал в присутствии Боба и на его плече. Я наслаждался, хотя и сожалел впоследствии. Я не спрашивал, каково этим не самым широким плечам, которые я покрывал вперемешку соплями и поцелуями. Я вел себя как скотина, хотя и был очень нежен.

Боже правый, до чего нежны мы все были друг с другом. От этой нежности следовало немедленно задохнуться, умереть в судорогах и мучениях. Слов не осталось, вместе со словами ушли чувства. Ласка в голосе была беспричинна. Никто никого не осуждал, общие интересы утратились – но единство, оказавшееся мнимым, еще усилилось. Каждый был сам по себе, но никто не смел в этом признаться. Между тем мы не избегали друг друга и, встречаясь, охотно разговаривали. Эти наши разговоры, нежные сплетни, ничем не напоминали былые свары, и искренним в них было только желание не утратить последнее, что нас связывало, – чувство семьи, пусть мы и были не семьей, а простой тусовкой.

Чем больше ласковых гадостей, нежных непристойных намеков мы себе позволяли, тем прочнее становилась эта связь, и часто мне уже казалось, что я в одно и то же время блужу на своей кровати, лежу под чужой и сижу за общим столом, разглядывая помрачневшее лицо Крис и осторожно раскрывая ей неприглядные подробности своей и чужой страсти. Крис, потому ли, что сильнее всех чувствовала, быстрее всех устала. Кажется, она тоже часто плакала, но при мне – никогда. Все-таки бывает, что человек стыдится плакать и справлять нужду на людях. Ну и что, кому легче?

Однажды, когда дождь немного перестал, я ушел гулять, Бобу, впрочем, сказав, что иду по делам. Папики мальчика – а с папиками я совершенно примирился, беседовал, давал рекомендации, поругивал Троцкого, всегда принимал их сторону, сторону взрослых – теперь большую часть времени проводили на даче, а он – со мной, поэтому я был отпущен безропотно. На улице все было мокрым, и все мягко блестело мягким матовым блеском. В прозрачной воде луж отражались ветви деревьев, невысокая яркая трава топорщилась густо и ровно. Я шел и думал, ну а пока думал, не глядел, куда шел. В общем, я проходил мимо. Я пять раз прошел мимо, а потом решил, что раз такое количество дел накопилось в этой части города, то можно, видимо, и зайти.

Он был дома; для разнообразия – один и вменяемый, но очень кислый. Его глаза потускнели и опухли.

– Что такое? – спросил я.

Он всхлипнул и прислонился ко мне. Я его обнял, погладил по щеке. Это был тот случай, когда, держа человека в объятиях, сквозь тепло тела чувствуешь холод.

– Ну, ну. Все прошло. Ведь мы живы?

– Я боюсь умереть.

– Ну, ну. Никто не умрет.

– Да-а, как же. Что со мной там будет?

– Где там?

Он вытер нос и махнул рукой.

– Ну, там... Вот Аристотель... А куда попадаем мы, когда умираем? Я не хочу в Древнюю Грецию. Что мне там делать? Что со мною сделают в Древней Греции?

Это было абсурдно, но он плакал.

– Нет, нет, – сказал я. – Мы уходим еще дальше, в Элизиум, в Тартар... В Тартаре золотые реки, и солнце, и вечная жизнь, и красавицы, и герои...

– А мы герои?

– Да, – сказал я. – Очень может быть.

– Значит, мы победим?

– Нет, – сказал я, – нет. Герои не всегда побеждают.

Мальчик посмотрел на меня с подозрением и снова приготовился плакать.

– Значит, не герой, – проныл он. – Герой не может не победить, зачем тогда все?

– Все зачтется, – сказал я без большой уверенности. – Не обязательно побеждать, просто герой должен сражаться. То есть наоборот, все сражающиеся – герои. Ну, конечно, если они совершают подвиги.

– Может быть, достаточно одного подвига? Такого, мощного?

– Нет, – сказал я твердо. – Дело не в количестве, а в непрерывности процесса.

– Вот-вот, – пролепетал он, и на лице его отобразилось сильное уныние. – И она о том же. А потом, пожалуйста, Греция. Ты уверен? Насчет Аристотеля? – Он кусал губы. Вертел пальцы. Весь вертелся. Какая-то новая мысль пришла ему в голову и не давала покоя.

– Да что такое, маленький?

– Я боюсь попасть в ад, – прошептал он.

Все-таки хорошо, что я не засмеялся. Он так доверчиво на меня смотрел, по его лицу текли слезы. Он хотел что-то сказать, сбился, опять начал. Он что-то бормотал о кипящих котлах, о грешниках, о Тартаре, который вовсе не Тартар или Тартар, но не такой. Я взял его за руку и осторожно потянул себе на колени.

– Кто тебе наговорил этой хери?

– Да, – всхлипнул он, ерзая и сморкаясь в подол незаправленной рубашки. – Так-то херь, а как попадешь туда, херью не покажется.

И стал я его утешать.

– Вот слушай, – сказал я ласково, на помощь речам пуская руки, – за что же нас в ад?

– Там найдут за что, – сказал он. – Это уже не бейсбол, а бои без правил, в чем-то да замажешься, а не сам, так помогут. – Он подумал. – А кто виноват? – Он злобно посмотрел на меня. – Из-за тебя я стал другим, а я этого не хотел. Зачем мне это было бы нужно?

– Боже правый, – сказал я пораженно, осторожно его ощупывая. – Никогда не думал, что общение со мной может дать такие результаты. Но ты ошибаешься, стать другим нельзя.

– А всего этого могло бы и не быть,  –  сказал он удивленно;  видимо, до него наконец дошло. – Если бы я тогда не поперся в стекляшку, если бы ушел с Лизкой, а не с вами, если бы не захотел знакомиться с троцкистами, а потом не захотел в этом участвовать, если бы Крис была поспокойнее, если бы ты не сбивал меня все время с толку...

– Если бы ты родился толстым, робким, нелюбознательным, в бедной семье, с плохим зрением.... – Я моргнул и вдруг представил, как бы это могло быть. Толстый робкий мальчик в круглых очках, в нелепом пальто попадается мне в коридорах университета, возможно, смотрит вслед. Мне-то какое дело, я полон пива и планов, на мне модные тряпки, у меня шикарные любовники. Иногда, впрочем, я с ним разговариваю о книжках. Потом, в кафе или на улице, он знакомится с троцкистами, знакомит с троцкистами меня... ну и так далее, все равно в общем итоге я в дерьме с головы до ног, и все на свой лад счастливы.

– Какой вздор, – говорил я, притрагиваясь, прикасаясь. – Ты что, с Крис поссорился?

– Крис пошла к вам, дура, – сказал он. – Чего-то еще ждет от тебя. А ты, как мои папики, ни во что не веришь, если тебя не касается. Как же, самый умный, все дела. Архитектор судеб.

– Да, да, – сказал я, вставая и подхватывая его. – Какие страсти. – С этими словами я поволок его на диван, но был слишком груб в своем нетерпении. Он вырвался. Заплаканный, с красными пятнами по всему лицу, он отскочил в сторону и гневно сообщил, что делают в аду с такими, как я. Язык у него развязался, он был великолепен. Я внимательно слушал, внимательно смотрел и пришел к выводу, что, продолжая, легко бы мог настоять на своем.

– Да мне-то что, – сказал я. – Я просто шел мимо.

На пути домой меня настиг дождь. Вода упала с неба плотным комом, и следом за ней посыпались громы и молнии. Я пометался, спасся под деревом, в чужом подъезде, под крышей остановки; вымок при этом не меньше, чем если бы гордо шел прямой дорогой. Останавливаясь, дрожа от холода, я робко любовался великолепием черного неба. Я смотрел на молнии, по их ядовитому жидкому блеску пытаясь представить блеск солнца. Прижимаясь к телу дерева, я вместе с ним трепетал под порывами ветра; на меня падали обломившиеся ветки, я брал их в руки. Листья этих веток еще слабо дышали, не зная о своей смерти.