Текст книги "Мюсли"

Автор книги: Фигль-Мигль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Немного послушав, он прощается, кладет трубку и мрачно смотрит на часы.

– Обещал подумать, – сообщает он Бивису. – Врет и знает, что врет. Но я тоже подумаю, – говорит он угрожающе. – Я поговорю с Белинским. Да не ной ты, ради Христа. Или и тебе мерещится?

– Какая разница? – говорит Александра Генриховна. – Если я в это верю, не всё ли равно, что там на самом деле.

– Ну да, – соглашается лысый серьезно, – это так. И все же с тем, что есть на самом деле, нужно считаться. По крайней мере, принимать к сведению.

– А меня будет кто-нибудь принимать к сведению?

Лысый печально улыбается. Они пьют кофе в буфете. Уже слишком холодно, чтобы открывать окно, и тяжкий грохот машин на набережной почти не слышен.

– Этим машинам всё равно, что мы вынуждены выбирать между отсутствием шума и свежим воздухом, – говорит лысый. – Но мы всегда можем закрыть форточку.

– И что же это за выбор? – возражает Александра Генриховна. – У вас ведь есть занятия на кафедре; можно там открыть форточку, не рискуя сорвать после этого голос?

– Нельзя. – Лысый смущается. – В других местах в таких случаях ставят кондиционеры. – Он улыбается совсем виновато, как человек, чувствующий, что сказал непоправимую глупость, и переводит разговор: – А как ваши студенты?

Александра Генриховна пожимает плечами, криво улыбается.

– Я, собственно, и не с ними разговариваю, – сообщает она.

– А с кем?

Доктор ф. н. поднимает голову и смотрит вверх.

– С потолком.

По потолку струятся, словно перемигиваясь, неотчетливые тени.

– О чем разговор, – говорит потолку Зарик. – Когда живешь в банке с пауками, уж конечно, относишься к ним с респектом. Они живут, и ты живи. – Он чихает. – Где гарантия, что ты сам не паук. – Он опять чихает. – Интересно, о чем они думают? – продолжает он, высморкавшись и покашляв. Он тянется к телефону. – Приветик, – говорит он, когда ему отвечают. – О чем будут думать пауки, если их загнать в банку? – Он кашляет. – Ну в какую, в стеклянную. – Он задумчиво слушает. – Как в стихах, – перебивает он. – Только там не банка, а ваза, и не пауки, а цветок. – Он вздыхает. – Ту вазу, где цветок ты сберегала нежный, – декламирует он. – Я тоже над собой офигеваю, – признается он, сморкаясь. – Ты меня слушаешь? Скажи что-нибудь.

Студент Соколов трогает неподвижную воду носком ботинка.

– Не так-то это просто, – говорит он. – Совсем даже нелегко.

Безмятежная гладь лужи никак не реагирует. Вода уже гoтовитcя стать льдом, ее прозрачное тело неподатливо, бездыханно, безгласно. В этой воде исчезает, словно растворившись, любое отражение – неба, человеческого лица. У студента Соколова несчастный вид.

– Почему нет? – говорит он. – Почему нельзя создать хотя бы видимость порядка? Есть вещи, – с отчаянием обращается он к луже, – к которым нужно относиться серьезно. Это к себе не нужно относиться серьезно, а к некоторым вещам – обязательно. Если бы речь шла обо мне, стал бы я жаловаться? Нет, – трясет он головой, – не стал бы. Мне, например, совершенно не с кем разговаривать, да разве я жалуюсь? Не жалуюсь! Единственное, чего я хочу – определенности. Чтобы лужа была лужей, литература – литературой, а порядок – порядком. – Он разводит руками. – Хотя бы на словах. – Он кивает. – Раз есть слово, к нему должна прилагаться определенная вещь, а не так, что хочешь, то и назови порядком. – Нетерпеливым жестом он призывает лужу к молчанию. – Что это за порядок будет, позвольте спросить? – Нетерпеливым жестом он призываетлужу к ответу. Он всматривается. – Здравствуйте, – говорит он. – А это что такое?

– Здравствуйте, Кира, – говорит писатель. – Что это у вас?

– Лоренс Стерн.

– Как интересно. А что вы имели в виду, когда сказали, что книжек больше не пишут?

– Только это, – говорит Кира. – То, что сказала.

– Да, – кивает писатель. – А если все же пишут?

– Тогда это, очевидно, не книжки.

Писатель удрученно машет рукой.

– Ладно, – говорит он покорно, – не будем об этом. Но чем мне тогда хвастаться? И скажите на милость, если не хвастаться, то как же мне за вами ухаживать?

– Посещайте рыцарские турниры, – холодно говорит Кира. – Спонсируйте сирот и вдов. Вы книжки только пишете или когда-нибудь вы их все же читали?

Последнюю шпильку писатель пропускает мимо ушей.

– И какие у меня шансы?

– Нулевые.

– Это уже что-то.

Они молча идут по дорожке парка, проходят мимо боскета, мимо незанятой зеленой скамейки, мимо лужи и взволнованного студента Соколова.

– Всё потому, – говорит писатель, – что люди разучились разговаривать друг с другом.

– И прекрасно. Меньше ерунды скажут.

Писатель смотрит на нее со страхом, с восхищением, с тоской. Его взгляд осторожно перебирает рыжие волосы женщины, руки взгляда дрожат, потом делаются все настойчивее, нетерпеливее, трогают щеку и губы. Кира раздраженно поводит плечом. Взгляд виновато моргает, отходит в сторону. Он пристыжен. Ему одиноко.

Лиза отводит глаза. Непривычно видеть эту педантичную недобрую девушку такой растерянной – кажется даже, что волосы у нее растрепались и в отглаженной рубашке нет обычного свежего блеска. Костя смотрит на нее с удовольствием.

– Конечно, – говорит он, – у порядка есть свои неоспоримые преимущества. Огромное значение, например, имеет, каким образом вам открутят голову. Если надлежащим – то и головы не жаль, если неположенным – это оскорбление нравственного чувства. Человеку, надо думать, и без того нелегко – все-таки голову откручивают, не лампочку из парадной, – а он еще вынужден нравственно оскорбляться. Как же так, говорит, если уж откручиваешь, крути слева направо, по часовой стрелке, как в благоустроенном обществе, а чтобы головы по блажи крутить, такого закона нет, иначе и солнцу примечтается зайти на востоке, откуда тогда свет будет?

Его голос кажется чужим: интонации, модуляция – всё изменилось, и теперь это нахально-вкрадчивый голос садиста, в уверенной игре которого различимы насмешливое сочувствие и сознание собственной силы. Костя переводит дыхание.

– Порядок! – благодушно продолжает он, беспощадно блестя очками. – Достаточно самому быть аккуратным, чистоплотным и честным, чтобы аккуратность, чистоплотность и честность восторжествовали повсеместно. Как это мило, какое здравомыслие! – Он небрежно, легко, коротко барабанит пальцами по стойке. – До чего ж у вас тут прекрасно – ни пылинки, ни пятнышка.

Он улыбается, блестит очками. Взгляд Лизы озабоченно приникает к стеклу очков, щурится, ищет – но тот, кого он ищет, укрылся за толстой стеклянной стеной, непрозрачной для тревожно ждущего снаружи. Взгляд напрасно стучит и зовет; ему не отвечают.

– Лампочку выкручивают справа налево, – говорит наконец Лиза.

– Допускаю, – говорит писатель и делает большой глоток. – Хотя очень бы не хотелось.

– У всех проблемы, – отзывается Белинский. – Коля кота где-то на помойке подобрал, теперь грант ищет.

– Кота? Какого?

– Натурального, – говорит Белинский хмуро, – с яйцами. По этой причине ему нужна нормальная половая жизнь.

– А какая половая жизнь считается у котов нормальной?

– Не знаю. И Коля не знает. Но думает, что котам нужно чаще, чем людям.

– Если это такие люди, как Коля, – бормочет писатель. – А что думает сам кот?

– Он не думает. Он целыми днями спит.

– У Бивиса тоже нет половой жизни, – сообщает писатель. – Ничего, пусть сублимирует. А грант-то здесь при чем?

– Кота кормить вкусной и здоровой пищей. – Белинский свирепо вскрывает новую пачку сигарет. – Спроси у жены, чем кормятся на университетскую зарплату. Я тебе сделаю колонку в новом глянце, – заключает он, – а нового издателя ищи сам, меня и без того по судам затаскали. Как вы расстались?

– Мы расстались врагами, но он еще не знает об этом. – Писатель морщится.

– А о чем я буду писать для глянца?

– С ума сошел, – говорит Белинский, – что значит «о чем»? «О чем» не пиши ни в коем случае, выпрут сразу за умничанье. Пиши просто так.

– Пожалуй, – говорит писатель, – это я смогу.

Он стряхивает пепел.

Лиза, погруженная в глубокую задумчивость, машинально ставит перед клиентом пепельницу.

– Здравствуйте, Лиза, – говорит банкир. – Вы чем-то расстроены?

– Да, – говорит Лиза, – простите, здравствуйте. Нет, ничем. Вам как обычно?

Банкир кивает. Лиза снимает с полки квадратную бутылку с тусклой желтой этикеткой. Банкир кладет на стойку рядом с пепельницей глянцевый журнал, заглядывает в корзинку с рекламными флаерами. Лиза смотрит на глянец.

– Это какой-то новый?

– Да, – говорит банкир. – В каком-то смысле. – Он отпивает, задумывается. – Они все одинаковые, – признается он. – Легко, приятно… но когда прочтешь, не совсем понимаешь, о чем читал. – Он смущенно улыбается. – И не то что не совсем, а вообще.

– Вы тут ни при чем, – говорит Лиза. – Так задумано.

– Кто же так задумал?

– Чей это бизнес, тот и задумал. Вот вы в своем бизнесе задумываете что хотите, ну и они тоже.

– В моем бизнесе что хочешь не задумаешь, – возражает банкир. – Да и в любом другом. – Он едва не вздыхает. – Литература, – говорит он с уважением, – совсем другое дело.

– Ну, – замечает Лиза, – это вы литераторов плохо знаете.

– А зачем мне их знать? Достаточно будет, если я книжку прочту, верно?

– Верно, – соглашается Лиза. – Их книжки мало отличаются от них самих.

Она бросает быстрый взгляд на аккуратные руки банкира, на собственные безупречные ногти.

– Мне иногда кажется, – говорит банкир застенчиво, – что я мог бы…

Лиза думает о чем-то своем.

– Что мне бы, возможно, удалось…

– Вы с Костей как будто знакомы? – осторожно спрашивает Лиза. – Что вы скажете?

Банкир, очнувшись, пожимает плечами.

– Когда ему нужна была помощь, – говорит он, – никто не помог. Что ж теперь-то.

– Всегда соображаешь с опозданием, – говорит Лиза сердито. – Когда нельзя поправить. И думаешь, что на следующий раз сообразишь вовремя. И в следующий раз все повторяется, потому что следующие разы не похожи на предыдущий. Это потом понимаешь, что похожи, что это именно то самое. Но уже ничего не поправить.

– А что случилось? – спрашивает Кира, ощупью пробираясь по комнате.

– Я вывернул лампочку.

– Понятно.

В отличие от Киры, двигающейся осторожно, ее взгляд идет напролом, помахивая топориком. Книги на полках, как плотная чаща леса, не отступают – куда им деться? – но так дрожат, что дрожь их тел, кажется, сотрясает темноту. Или темнота просто дышит?

– Аристид Иванович, вы никогда не хотели, чтобы всё было по-другому?

– Что ж тут может быть по-другому, девочка, – говорит Аристид Иванович. Он уже ловко добрался до своего кресла и сейчас закуривает сигарету. Прислонившись к книгам, Кира молча смотрит на отчетливый огонек. – Ты как будто книжек не читаешь.

– В книжках всё как-то обходится, – возражает Кира, – а если не обходится, то значит, так надо.

– Кто тебе мешает приложить это к жизни?

– К жизни-то да, – говорит Кира. – А вот к своей собственной не очень приложишь. Своя собственная жизнь – это совсем другой коленкор, чем жизнь вообще.

– Ха! – говорит старикашка. – Про это ведь тоже книжки написаны.

– Да ладно, – говорит Кира и осторожно роется в буфете. – Про что они только не написаны.

Взгляд давно освоился с темнотой, но голосу не по себе. Он ждет указаний зрения, медлит, напряжен, как слепой. Взгляд не может ему помочь – он занят буфетом, бутылками, и в любом случае бесполезен голосу при таком освещении. Тогда, на свой риск, голос выбирает ровную, невыразительную, неторопливую интонацию. Приняв решение, он успокаивается.

– Чепуха, – говорит Кира. – Химеры.

– В руках-то у тебя сейчас вовсе не чепуха, – отзывается Аристид Иванович бодро. – За нее и держись. Ты что-нибудь видишь? Давай я налью.

Протягивая старикашке бутылку, Кира заглядывает ему в лицо, старается что-то разглядеть, отворачивается.

За окном медленно шуршит по асфальту и листьям машина. На потолке и стене появляется медленный бледный свет. Когда он пропадает, непривычно ярко вспыхивает зажигалка.

Ярко-желтая зажигалка падает на облицовку пола. Наклонившись за ней, что-то увидев, Костя застывает и внимательно, терпеливо ждет. Потом он улыбается. Потом он садится на корточки и плавно достает из кармана пакет мюсли, шуршит в пакете, перебирая орехи и фрукты. «Иди сюда», – зовет он. Из-за книжных полок высовывается осторожный острый нос.

Бивис толкает носом Александру Генриховну под руку.

Александра Генриховна отрывается от газеты.

– В Америке тридцать шесть миллионов собак получают подарки на Новый год, а двадцать третье июня объявлено днем, когда их можно приводить на работу, – сообщает она.

– Поведешь?

– Это еще когда будет, – говорит Александра Генриховна. – В летнюю сессию. Нет, не поведу. Во-первых, здесь не Америка, а во-вторых, даже в Америке, я думаю, люди не рискуют водить своих собак в университеты. Если потом не хочешь вести собаку к психиатру, – добавляет она, снова углубляясь в газету. – Послушай: тридцать шесть процентов хозяев разрешают животным спать вместе с ними в одной постели. Тридцать три процента разговаривают со своими кошками и собаками по телефону, семнадцать процентов постоянно носят их фотографию в бумажнике. Шестьдесят четыре процента дарят животным подарки по разным поводам. Почти половина собаковладельцев за последний год отпрашивались с работы на пару дней, чтобы побыть с заболевшим четвероногим. Четыре процента водили кошек или собак на прием к психологу, один процент – на иглоукалывание. И восемнадцать процентов сознательно включают собак в свои завещания в качестве получателей доли наследства.

– Бред, – говорит писатель.

– Статистика, – поправляет Александра Генриховна. – Ты не забыл, что у Бивиса в следующую субботу день рождения?

– Э… – говорит писатель.

– Что бы ему подарить такое, – задумывается доктор ф. н.

– Ему ошейник новый нужен.

– Ошейник! Да разве это подарок на день рождения?

– Почему нет? Мне же ты подарила орфоэпический словарь.

– Ты сам хотел.

– Хотеть-то хотел, – возражает писатель, – но в качестве подарка это не лучше ошейника. Купи ему мяса. Гостей позовем?

– Конечно, – говорит Александра Генриховна. – Что за бёздник без гостей.

– Сказать Коле, чтобы со своим котом приходил?

– С каким котом?

– Коля кота где-то подобрал, теперь обоим есть нечего. Бивис, хочешь кота?

– Не хочет, – говорит Александра Генриховна сурово. – Кот его задерет.

Она садится за письменный стол и берет собаку на руки. Бивис укладывается поперек ее коленей: длинный нос свисает с одной стороны, толстая задница – с другой. И ему, и Александре Генриховне не очень удобно, но оба терпят. Писатель слоняется вдоль книжных полок.

– Саня, у нас есть Стерн?

– Да, – говорит Александра Генриховна озадаченно. – Правую руку вверх протяни, вот там. Зачем тебе Стерн?

– Не зачем, а почитать. И вот еще что: я буду писать для глянца.

– Ты будешь писать для глянца?

– Не сердись, – говорит писатель поспешно. – Кто-то ведь должен.

– Но почему именно ты?

– Может, шубу тебе купим?

– Шубу?

– Зима на носу, – заботливо объясняет писатель. – Ты такая слабенькая, тебе нужна шуба. Плюс от шубы настроение улучшается.

– Да что с тобой? – говорит Александра Генриховна раздраженно. – То Стерн, то шуба. Я прекрасно себя чувствую.

– Вот видишь, – замечает писатель огорченно, укоризненно, – какая ты нервная. А купим шубу – сразу станешь спокойнее. – Он закуривает. – А до шубы, – говорит он с надеждой, – попей какие-нибудь витамины и настойку боярышника.

– А то я ее не пью!

– Ты ее теперь пей не как раньше, а в виде лекарства.

Александра Генриховна хочет ответить, но, передумав, выразительно разглядывает потолок. На потолке

застыли желтые пятна света от лампы. Зарик переводит взгляд на коричневую аптечную бутылочку с белой этикеткой.

– Ой, нельзя с антибиотиками, – говорит он, отвинчивая крышку. – Ну ничего, я полглотка, в виде лекарства. – Он осторожно отпивает, ставит фурик на придвинутый к постели стул. У него самого вид уже не такой больной, глаза, хоть и мутные, глядят по сторонам с некоторым интересом. – Стану большим ученым, – рассудительно продолжает он, – никому мало не покажется. Читать буду только лекции собственного сочинения, и никаких стихов. – Он закашливается. Кашель по-прежнему ужасающе гулок. – От стихов вон чего с людьми происходит. – Он обессиленно вытягивается, закрывает глаза. Потом, не открывая глаз, закидывает руку – и нащупывает в изголовье книгу. Блеклый утренний свет слабо плещется на ее переплете, на худой руке, изуродованной старостью и болезнью. Аристид Иванович устраивается в постели поудобнее, удовлетворенно вздыхает. Банкир отворачивается от окна.

– Папа, ты когда-нибудь пробовал писать?

– Как все, – отвечает Аристид Иванович. – В четырнадцать лет.

– И получалось?

– В четырнадцать лет вообще ничего не получается, не только это.

– А потом тебе не хотелось?

– Так я же и писал, – говорит Аристид Иванович с некоторым удивлением.

– Ты писал научные труды.

– И что?

– У научных трудов своя специфика.

– Никогда об этом не задумывался, – говорит Аристид Иванович, поразмыслив. – То, что я делал, вполне удовлетворяло моим потребностям. Может быть, слишком скромным, – добавляет он скромно.

– Папа, но потребность ученого – установить истину.

– И что?

– А писатель пишет, потому что пишет.

– Вздор какой, – говорит старикашка и сердито вертится. – Дай мне сигареты. – Он отшвыривает подальше пустую пачку. – Поэтому они сейчас и пишут как пишут. Чтобы исследовать – и чтобы сочинять – нужно не так много: талант и чувство меры. – Он кашляет, закуривает. – Исследуешь ты истину или создаешь новую – это вопрос метода. У каждого таланта, как у человека, свой темперамент. – Он с трудом переводит дыхание. – А когда нет ни совести, ни воображения, получается современная литература.

– Они не такие плохие, – замечает банкир.

– Охота тебе за сброд заступаться.

Банкир возвращается к окну, во что-то всматривается.

– Папа, а как ты думаешь, – говорит он неуверенно, – что, если я…

Аристид Иванович думает о своем.

– У твоей жены больной вид, – сообщает он, не дослушав. – Может быть, это ее нужно отправить в Швейцарию?

– Вы двое меня в могилу вколотите, – говорит банкир огорченно. – Всё я предлагал, ничего она не хочет. Откуда мне знать, что с ней, если она ни на что не жалуется?

Аристид Иванович кряхтит.

– Я понимаю, ей скучно, – продолжает банкир. – Наверное, я слишком много работаю. Меня все время нет. – Он поворачивается к окну спиной. – Но у меня нет уверенности, что она этим недовольна.

Аристид Иванович кашляет, отмахивается от сигаретного дыма.

– Возможно, вам действительно нужен ребенок, – говорит он. – Так о чем ты хотел спросить?

– Ничего, – говорит банкир, – ерунда. Я сам уже не помню. Перестань наконец столько курить.

Аристид Иванович отмахивается сигаретой. Как самолет в небе, горящая сигарета оставляет в воздухе белый след.

Писатель разгоняет дым и чихает.

Он сидит в кухне на диване, лениво чешет спину скребком и другой рукой – в ней еще и сигарета – листает толстую разбухшую книжку, лежащую у него на коленях. Сегодня он полуодет: на нем косо застегнутая рубашка и белый носок на одной ноге. Вид у него подавленный.

– Ерунда какая-то, – говорит он и трет ногой в носке о босую ногу. – Сублимация.

Он зевает, с тоской смотрит в окно. Смотрит на часы. Переворачивает сразу несколько страниц.

– Раз я не понимаю книжек, которые она читает, то и ее не пойму, – говорит он скребку. – Логично? Логично. Он тушит окурок. – Зачем тогда читать? – Он тянется за новой сигаретой, но отказывается от своего намерения. – Затем, что я должен сублимировать. – Он откладывает книгу. – В чем это, интересно, проявляется? – Он смотрит на скребок. – Я сейчас, наверное, сублимирую. – Он смотрит на пачку сигарет. – А может, и нет. Если б мне еще толком объяснили, что это такое. – Он опять берется за книгу. – Не пойму, – говорит он со вздохом, – так хоть для глянца напишу что-нибудь.

Небрежно помахивая ярким глянцевым журналом, Кира проходит мимо скамейки, на которой смирно сидят рядом и что-то озабоченно обсуждают худая дама в красной куртке и мальчишка с длинными светлыми волосами. На коленях дама твердой рукой удерживает таксу. Собака взволнованно прислушивается к отдаленному лаю, тихо скулит. Бросив на сидящих быстрый взгляд, рыжая женщина идет дальше. Сидящие слишком увлечены разговором и вряд ли ее заметили. Только собака печально свистит носом, словно просит о помощи.

После первых заморозков опали и лежат поверх желтых листьев берез и лип листья каштанов: огромные, на длинной толстой ножке, зеленые – только кое-где у прожилок проступает ржавчина и кое-где видны дыры. Все листья неподвижны.

В парке так светло, опрятно и тихо, что парк кажется залом музея или анфиладой светлых комнат, на стенах каждой из которых гобелены и живопись предстают единой пестрой тканью. Эта лучезарная хрустальная осень даже пугает, и посетитель музея, скромный гость особняка, ждет, затаив дыхание, чтобы чуть сдвинулись от сквозняка портьеры, тяжелое шитье. Когда же был последний дождь? Очень давно. Так давно, что не упомнишь? Пожалуй; только откуда тогда эта лужа? Проходя, Кира бросает в воду букет из листьев. Она не останавливается, не оборачивается, вряд ли придает этому какое-то значение.

Майк кладет на стол большой букет из листьев каштана. Каждый семилистник похож на полураскрытый веер, красивое тяжелое опахало.

– Тру-ру, – говорит Зарик. – Могучий ураган взревел – и повалил каштан.

– Только листья, – замечает Майк. Он садится к Зарику на постель, находит среди россыпи книг сигареты и закуривает. – Я тут познакомился с одной теткой, – сообщает он. – Это не та рыжая, но тоже ничего. Могу тебя ей представить. – Он озабоченно всматривается в лицо Зарика. – Когда поправишься.

– А как ты с ней познакомился?

– У нас общие взгляды, – говорит Майк серьезно.

– А, – говорит Зарик.

– Что «а», – сердится Майк. – А ты подумал, что они, может быть, бегут не сюда, а отсюда. Как с корабля.

– Куда, интересно?

– Куда-нибудь, – говорит Майк. – Это не важно. Важно, что бегут. Поэтому и хотят сконнектиться. Чтобы до нас тоже дошло, что пора бежать.

– Конец света? – говорит Зарик с сомнением. – Что-то вроде сказки с добрым концом.

– В каком смысле?

– В таком, что никакого конца света не будет. – Зарик откашливается, делает глубокий вдох. – Как это ни ужасно.

– Я офигеваю над тобой, – говорит Майк. – Колеса не забыл выпить?

– Вообще-то, – замечает Зарик, – про колеса нужно говорить «принять». Пьют жидкое.

– Тогда уж «употребить», – замечает Майк. – Если «колеса». А если ты такой сноб, говори «таблетки».

– Я не сноб, я пижон.

– В чем разница?

Зарик как-то очень неопределенно вздыхает.

– Вот и помолчи тогда, – говорит Майк сурово.

– Я тут прочел кое-что, – начинает Зарик. – Люди, по-твоему, одинаковые или разные?

– Разумеется, разные.

– Ну а в общих чертах? С двумя ногами, двумя руками…

– Тогда одинаковые.

– Но почему из одних получается одно, а из других, при тех же условиях, – другое?

– Значит, разные.

– Видимость-то одна.

– Отстань.

– Люди, книги, события жизни – всё это нас формирует. Но можно лепить из глины или из снега, а можно из говна. Из говна не сделаешь мраморную статую.

– А тебя-то из чего вылепили?

– Не знаю. Мне нравится думать, что из чего-то твердого. Если из говна, то окаменелого. Какого-нибудь доисторического.

– Доисторического? А откуда могло взяться говно, когда еще не было истории?

– От кроманьонцев.

– А! – говорит Майк. – Понял. Значит, там, где другой стал бы снобом, из тебя сформировался пижон.

– Ну, – говорит Зарик скромно, – если всё понимать буквально, то да. Как там на улице?

Майк смотрит в окно.

– Соответствует видимости.

Голос у него безрадостный, а взгляд недоверчиво, опасливо ощупывает яркий день, как броскую одежду на рынке.

Взгляд перебирает, щупает, мнет, отбрасывает. На этом базаре – как и на любом другом – легко обмануться. Какие фасоны и краски! Коллекционные вещички в россыпи барахла – не новая, но добротная одежда, которую еще носить и носить, – а в ювелирной лавке большая сезонная распродажа. Но позолота листьев тускнеет под пальцами, легкий шифон неба расползается, штучные роброны деревьев сшиты гнилыми нитками. Даже воздух, эта эксклюзивная роскошь осени, оставляет послевкусие, очень похожее на тревожную мысль о паленом спиртном. И покупатель, совсем недавно неуклюжий, добродушно-растерянный, становится ожесточенным, подвижным, впустую наглым. Он понимает, что, как бы он ни вертелся, ему все равно продадут какую-нибудь дрянь. И он вертится, вертится, бежит между пестрыми рядами торговых палаток.

Александра Генриховна отворачивается от окна и набожно раскрывает книгу.

– «…утром, в начале ноября, – читает она с чувством, – когда недоступная близость зрелища осени, так быстро кончающейся для тех, что сидят по домам, рождает такую тоску по сухим листьям, что люди буквально бредят ими и не могут уснуть». Бивис!

Бивис хочет играть, а не слушать Пруста. Он вертит хвостом, носом подталкивает к ногам Александры Генриховны резиновую игрушку. Александра Генриховна вздыхает, закладывает книгу пальцем, бредет к кровати, обессиленно падает. Бивис вспрыгивает следом и кладет голову ей на грудь. Александра Генриховна машинально гладит его по голове. Потом она ощупывает стену. Взволнованная, недоумевающая рука пытается унять дрожь стены.

– Конец света пришел, – жалуется Александра Генриховна собаке, – а всем наплевать.

Лиза заглядывает в комнату Майка.

– Иди обедать.

– Что я говорю, тебе плевать, – отвечает Майк и взмахивает газетной вырезкой. – А в газете пишут, что популяция крыс в городе за последний год значительно выросла.

– В газете напишут, – говорит Лиза хладнокровно. – Родную мать не узнаешь.

Они идут в кухню, садятся за аккуратно накрытый стол.

– Кстати, – говорит Майк, – они, вообще, собираются возвращаться?

– А зачем им?

– Им-то незачем, – мрачно соглашается Майк. Он кладет на тарелку кусок курицы, а рядом с тарелкой – клочок газетной бумаги. – «Зоны риска, – читает он. – Пищевые производства, продовольственные магазины, кафе, подвальные помещения, близость помоек».

– Приятного аппетита.

– Тебе тоже. «Прежде чем взяться за освобождение территории от крыс, надо отловить несколько экземпляров, поместить их в виварий и понаблюдать, что они любят есть». Что такое виварий?

– Место, где занимаются вивисекцией.

– А… «Одни предпочитают гречу, другие – овес, третьи – ячмень». – Майк озабоченно чешет нос. – Завтра надо Зарику суп сварить. Я тут где-то читал, что в бульон нужно класть децл овсянки. Будет круче.

– Зарик-то еще не крыса. – Лиза разглядывает на свет коричневую стеклянную бутылку с соусом, пытается вытряхнуть последние капли. – Как он?

– Поправляется. Пойдем вместе?

Лиза утвердительно кивает. Последние капли вылетают наконец из бутылки. Майк задумывается.

– А ты бы не хотела, – говорит он туманно, – типа того?

Лиза поднимает брови.

– С Зариком? Ты что, это как инцест. И потом, у него столько девок…

– Ты глупых умных слов не говори, – говорит Майк. – А что до девок, то кто их видел?

– Я на два года старше.

– Это сейчас модно.

– Модно, когда на двенадцать, – поправляет Лиза. – А если на два, это ерунда какая-то.

– И в чем трабл?

– В том, – говорит Лиза сердито, – что мне нужен взрослый, серьезный, спокойный и состоятельный человек, который пишет годовые банковские отчеты, а не стихи. И чтобы глаза были светло-светло-серые, – добавляет она мечтательно, – и подстрижен как положено, и пальто чистое, и руки.

– Я одного такого где-то видел, – припоминает Майк.

– Я тоже, – говорит Лиза безрадостно.

– Ну и что?

– Ничего, – говорит банкир. – Извини.

Он выжидает. Кира отворачивается от окна. Ее взгляд с небрежной враждебностью прохаживается по гостиной, туда-сюда, вразвалочку, руки в карманах.

– Я ведь тебя не принуждаю, – говорит банкир.

«Интересно посмотреть, как бы ты это сделал», – отображается на лице Киры. Она молча кивает.

– Но я хочу помочь.

– В чем?

– В чем нужно, – удивляется банкир. – Ты сама скажи.

– Мне не нужно ничего.

Они стоят довольно далеко друг от друга; при желании их взгляды могут ни разу не столкнуться. Взгляды бегут и лавируют, как на ловких роликах, проносятся, уклоняются, делают виражи. Возможность столкновения минимальна, но и она учтена: каждый взгляд напряжен, готов отпрянуть, извиниться, любезно откланяться. Эта бесшумная сложная игра может тянуться очень долго. Со стороны она кажется бессмысленной.

– Кира, – говорит банкир нерешительно. – Я тут попробовал кое-что написать.

Он сует руку в карман, но останавливается и держит ее в кармане, ничего не вынимая.

– Что ты можешь написать, кроме годового отчета.

– Наверное, это стихи.

– Ну, почитай, – говорит Кира устало, вежливо, без удивления.

– Извини, – говорит банкир и наконец вынимает руку из кармана. Рука пуста. – Действительно, глупо.

– Ничего страшного. Читай, если хочешь.

– Нет, зачем. – Он подходит к окну. – Не знаю, как так вышло. – Он спохватывается, умолкает. Кира молчит, закуривает. Они стоят в одной комнате, но у разных окон. Оба смотрят, как по парку летят листья.

Лежащие на столе листья каштанов медленно сворачиваются по краям, жухнут. С каждым днем в них всё меньше объема, цвета. Утро, исправно заглядывающее в окошко, узнает их с трудом. И вот это уже не листья, а кроткий тлен, кучка мусора.

Кучкой мусора, кротким тленом кажется иногда лежащий под небом город. Приходя к нему, утро чувствует себя дворником – а быть может, врачом, сиделкой, безутешным родственником, посланцем морга. Оно холодно озирается, носком блестящего ботинка небрежно ворошит кучи листьев, нехотя нащупывает пульс, кое-как смахивает паутину тумана с фасадов, готовится звать санитаров – но потом смягчается, глядя на еще живую воду рек.

Еще живое дрожащее тело каждое утро упрямо просыпается, тянется за сигаретой, книжкой, бутылочкой чернил; ходит по парку, сопровождаемое собакой и женщиной, несет хлеб из булочной, а вечерами сидит в темноте, стараясь выровнять, удержать дыхание. Дыхание спотыкается, как усталый ослик на горной тропе, и погонщик, замирая, заглядывает в пропасть, которая кажется ему жерлом огромного мусоропровода, коллектором тлена.

Рассеянно, перепутав с мусорной корзиной, банкир швыряет в корзинку с рекламными газетами какие-то бумажки, которые случайно вынул из кармана вместе с пачкой сигарет. Никто этого не замечает.

– Еще текилы? – спрашивает Лиза, ставя пепельницу.

– Спасибо, – говорит банкир. – Пока не надо. Я сперва поднимусь наверх.

Лиза хочет что-то сказать, но молчит. Банкир курит, разглядывая фотографии на стенах.

– Здесь хороший магазин, – говорит он.