Текст книги "Мюсли"

Автор книги: Фигль-Мигль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

– Я книжками мало интересуюсь, – говорит Лиза. – А вы любите читать?

– Я не знаю. Я в молодости много читал, а потом все время было некогда.

– А теперь стало когда?

– В общем, нет. Но люди всегда отговариваются нехваткой времени, если чего-то не хотят по-настоящему. Мне теперь почему-то захотелось.

– А, – говорит Лиза. – Но вы ведь не стихи читаете? – спрашивает она с надеждой.

Банкир тихо смеется.

– Нет, конечно. А почему вас это пугает?

– От стихов одни траблы, – мрачно говорит Лиза, – неприятности и беспорядок. Брата моего одноклассник воспаление легких из-за них подцепил, вторую неделю лежит. – Она хмурится, меняет пепельницу. – Его и здорового-то глючит.

– Из-за стихов?

– Из-за чего же еще.

– А еще современная литература, – говорит Александра Генриховна и барабанит по стеклу. – Ноутбуки, мобильники, крысы, телепередачи, законы, банковская система, студенты, столбы и то радио, которое на кухне. И масса других неприятностей.

– И русские народные песни, – добавляет лысый мягко, с улыбкой, щурясь от света, потоком осени вливающегося в окна кафедры.

Александра Генриховна отмахивается сигаретой.

– Это вообще вне речи.

– И Пушкин.

– Без комментариев.

– И Древний Рим.

– Ну при чем здесь Древний Рим? – сердится доктор ф. н. – Это Древний Рим мне жить не дает, как кость в горле? – Она задумывается. – Еще пельмени, – добавляет она.

– А я сижу с куском Рима в левой ноге, – Зарик потягивается, поудобнее пристраивает подушку, дрыгает ногой. – Тру-ру. Никак ее не согнуть.

Писатель разгибается, потирает затекшую поясницу. Он сидит за ноутбуком и ожесточенно трудится, Бивис сидит на полу у него за спиной и тихо скулит.

– Прекрати ныть, – говорит писатель, не оборачиваясь. – Я не могу сосредоточиться из-за твоего нытья.

Солнечный свет, пятнами расползшийся по комнате, с неожиданной силой вспыхивает в бесцветных глубинах высокого стакана.

– Была б охота жаловаться, – говорит девица Пухова, заглядывая в стакан, – а на что – вопрос шестнадцатый. – Она вопросительно смотрит на Лизу. – Вам неприятно? – спрашивает она прямо.

– Я на работе.

– Значит, неприятно. – Девица Пухова отхлебывает. – Я ведь не виновата, что вам не нравлюсь.

– Я тоже не виновата, что нравлюсь вам.

– Логично.

Лиза, не спрашивая, ставит стакан сока перед новым клиентом. Клиент – тощий, нескладный мужик в опрятной, но странной одежде – опасливо косится на девицу Пухову.

– Приветик, – говорит девица Пухова. – Не бойтесь.

Она угрюмо смотрит на Лизу, не решается заговорить, протягивает руку, ворошит пеструю труху рекламных газет и флаеров в корзинке, достает какие-то смятые желтые бумажки, бросает один взгляд, другой, вчитывается. Удивленно и обрадованно поднимает брови.

– Надо же, стихи.

– Уже и здесь, – говорит Лиза угрюмо.

– Да нет же, настоящие.

– Тем хуже.

– Вроде закопали русскую литературу, – говорит девица Пухова задумчиво, – и памятником придавили как следует, а она вон что. – Она кладет бумажки перед собой на стойку. – Прорастает сквозь мусор.

Нескладный мужик заглядывает ей через плечо.

– Я сам немного поэт, – поясняет он, – и всё русское мне не чуждо.

– Понятно, – говорит девица Пухова и слегка отодвигается. – Кто это написал? – спрашивает она.

– Откуда мне знать, – отвечает Лиза. – Как будто мало на свете уродов. – Она смотрит в сторону, скучает.

– Вы злитесь или серьезно?

– Нет.

– Что «нет»?

– Не злюсь, – говорит Лиза сквозь зубы.

– И правильно, – одобряет мужик серьезно. – Зло – вещь нереальная.

– Ах, даже так, – говорит девица Пухова.

– Конечно. Всё, что мы видим, – только видимость. Зло мы видим каждый день. Его можно потрогать…

– Это скорее оно вас потрогает, – замечает девица Пухова.

– … потрогать там, рассмотреть как следует…

– Сфотографировать.

– Сфотографировать… Так что это значит?

– Что это значит? – спрашивает девица Пухова.

– Это значит, – объясняет мужик, – что на самом деле его нет.

– А добро реально, потому что его никто никогда не видел?

– Ну да.

– Поэт, – говорит Лиза с отвращением.

– Я сказал: «немного», – стесняется мужик.

– А вы всегда только сок пьете? Спиртное тоже нереально?

Мужик размышляет.

– Это реальность другого порядка, – говорит он наконец. – Как выход в космос. А там, знаете, всё сложно.

– Угу, – говорит Лиза. – В космосе нелегко.

– А если это просто аварийный выход? – спрашивает девица Пухова.

Мужик морщит лоб.

– Я должен подумать, – отвечает он честно, – и сделать расчеты. Я так быстро не могу.

– Мне-то что? – говорит девица Пухова непримиримо. – Разговариваем мы сейчас, а вы когда-нибудь на досуге расчеты будете делать. А я, может, считать не умею. Разве честно?

– И это видимость, – утешает ее мужик.

– Кстати, – вспоминает Лиза, – вы раньше считали, что реальное – это как раз то, что можно потрогать.

– Я такого не говорил, – отпирается мужик.

– Не говорили, так трогали.

– Вы путаете. – Он ежится, сплетает ноги. – Меня часто путают с кем-то другим.

– Нереальным? – догадывается девица Пухова.

Мужик отвечает ей тоскливым взглядом.

– А кого придавили памятником? – спрашивает он потом.

– Нужно попроще, – озабоченно говорит писатель, отрываясь от клавиатуры. – Реальные люди говорят по-другому. – Он морщит нос, чешется, ищет сигареты. – А как? – спрашивает он у Бивиса. Потом закуривает, откидывается на спинку кресла. – Черт их знает, как они говорят, – заключает он. – Как напишу, так и будут.

– Сказанное когда-то, – говорит Костя, – адекватно тому моменту, когда говорилось, и больше никакому. Новости по телевизору смотрите?

– Да, – говорит банкир, – но ведь мы не в телевизоре, у нас человеческие отношения. Если вы сегодня говорите прямо противоположное тому, что вчера, я не могу не задуматься.

– А вы то, что было вчера, забывайте.

– Тогда получится, что я каждый раз встречаюсь с каким-то новым человеком.

– Так получится в любом случае.

Костя разговаривает спокойно, небрежно, снисходительно, интонации его голоса позволяют допустить, что он никому не навязывает мысль о своем превосходстве, но улыбчиво ее учитывает. Его руки спокойны; иногда он делает точный легкий жест. На нем другие очки – с тонированными стеклами. Однако нет впечатления, что он изменился. Он кажется не другим, а чужим, как покойник.

– Я всё понимаю, – говорит банкир с огорчением. – Как же вы нездоровы! – вырывается у него.

Костя смеется тихо, отчетливо, зло.

– Что считать здоровьем? – спрашивает он, в его голосе нет раздражения. – То, что считают нормой, встречается так редко, что больше похоже на исключение из правил. Вы читаете эти книги? – Он широко поводит рукой. – Думаете, это нормально? Хотите, покажу свежак? – предлагает он, оборвав себя. – Или спустимся, немножко выпьем? Забавное здесь место: алкоголь и книги. Нейтрализуют друг друга. Два яда в совокупности дают дистилированную воду.

– Спасибо, – говорит банкир, – мне уже пора. – Он смотрит на часы. Его взгляд становится внимательным.

Они выходят из магазина, спускаются по лестнице. Банкир, не останавливаясь, кивает Лизе и уходит; Костя задерживается у стойки, здоровается с девицей Пуховой.

– Немножко текилы, – говорит он Лизе.

– Разумеется, нарочно, – говорит девица Пухова нескладному мужику, возобновляя прерванный разговор. – Просил же человек не закапывать его живым! Специально закопали и памятник поставили для надежности. Чтобы уж точно не вылез.

– О чем речь? – интересуется Костя.

– О Гоголе, – говорит Лиза безнадежно.

Мужик обеспокоен, испуган.

– Живого?! – переспрашивает он.

– А то! – подхватывает Костя. – А через сто лет отрыли, стали в гробу копаться…

– Кто отрыл?

– Ну кто, Союз писателей.

– Зачем?

– Посмотреть, как следует ли умер, – говорит девица Пухова.

– Не только, – поправляет ее Костя. – Это же были хоть и советские, а все-таки писатели. Надеялись извлечь не только кости, но и пользу. Поскольку сами делать ничего не умели, придумали, чтобы Гоголь за них отдувался.

– И что? – боязливо спрашивает мужик.

– Он в гробу перевернулся, – сообщает девица Пухова. – Но вылезти не смог.

– Из-за памятника?

– Гоголь за сто лет порядком сгнил, – продолжает Костя, – но кое-какие флюиды от него остались.

– Действительно, – признает девица Пухова. – Костей-то половину скрысили.

– Писатели? – уточняет мужик упавшим голосом.

– Ну да, – кивает Костя. – У кого бы еще совести хватило?

Лиза, которая уже давно как на иголках, последние слова выслушивает с некоторым удовлетворением, но тут же тревожно спохватывается. Она смотрит в расширенные стекленеющие глаза мужика, смотрит на Костю, на девицу Пухову.

– Череп первым делом сперли, – говорит девица Пухова. – Смотрели «Сонную лощину» с Джонни Деппом? Это ведь то же самое. У кого череп колдуна, тот им и командует. А колдун все сделает: ему что голову оторвать, что дворец сляпать – без разницы.

– А что писатели?

– Гоголь к ним приходил по ночам и кричал: «Отдавай кости!», – зловеще шипит девица Пухова. – Много тогда писателей передохло.

– А теперь всё на Сталина валят, – замечает Костя.

– Не развалится, – замечает и девица Пухова. – На этого-то сколько ни вали, всё будет мало.

– Такой памятник хороший, – машинально говорит мужик. – Наводит на раздумья и сам стоит в позе мыслителя.

– Это где? – спрашивает девица Пухова. – На Малой Конюшенной? Так то другой. Гоголь-то в Москве похоронен.

– Перевезли его давно из Москвы, – возражает Костя. – Думаете, просто так решили памятник ставить? Привезли, что от костей осталось, да и закопали потихоньку. А сверху памятник, конечно. Чтобы нынешние писатели рыться не придумали.

Мужик пьет сок, как живую воду; его мокрый лоб блестит, глаза неподвижны.

– А зачем? – спрашивает он слабо.

– Серьезно, – говорит девица Пухова, – почему он им покоя не дает?

– А ему покой дали? – удивляется Костя.

– Всё живое бежит в Москву, а все мертвое тащат к нам, – резюмирует девица Пухова угрюмо. – Повторите, пожалуйста, – просит она Лизу. Сжав губы, Лиза берется за бутылку.

– Вот и прекрасно, – отзывается Костя. – Меньше будет вони.

– Хо! – оживляется девица Пухова. – А ведь верно: мертвое, отвоняв, успокаивается, а живое воняет беспрерывно. Вонь – нереальная вещь? – спрашивает она у мужика.

Мужик пытается сосредоточиться.

– Да, – говорит он наконец. – Она везде, легко заметить. Значит, нереальна.

– Значит, и живое нереально, – подытоживает девица Пухова.

– Я этого не говорил!

– А что же вы сказали?

– Что за тема? – интересуется Костя.

– Обычная тема, – говорит девица Пухова и подкрепляется глоточком. – Всё, что видишь ты, видимость только одна! – декламирует она. – Что-то там, тра-та-та. Полагай несущественным явное в мире…

– Ибо тайная сущность вещей не видна. – Костя кивает. – Да. Чем сильнее воняет, тем загадочнее источник запаха.

– Вы меня извращаете! – беспокоится мужик.

– Да вы выпейте, – говорит Костя. – Никто вас не развращает. Для такого дела нужен профессионал, а мы – аматёры. Возьмешься кого-нибудь развращать, сам же и вляпаешься.

– То-то Гоголь лажанулся, – говорит девица Пухова грустно.

Она наклоняет голову. Грузный желтый свет над головами сидящих раскачивается бесформенным комком, словно мерно мотается туда-сюда его источник: лампа, фонарь или солнце. От света отслаиваются полосы сигаретного дыма; блики и пятна опадают сморщенной сухой листвой. Потерявшие четкость очертаний стены проступают сквозь дым разрозненным скелетом – там нет ребра, там – позвонка, какая-то кость не на своем месте, – но здание еще как-то держится, дрожа и зияя провалами. Дверь, резко дернувшись, впускает нового посетителя: надменного человечка с очень прямой спиной. Белинский протискивается к стойке, заказывает пиво, мрачно и рассеянно озирается. Его рука нечаянно попадает на ворох желтых листочков.

– Нет, – говорит Костя, – Гоголь всё делал профессионально.

– Я реальный, – говорит мужик и чуть не плачет.

– Кто спорит? – удивляется Костя. – Мы тут все покойники.

Прихлебывая пиво, Белинский небрежно проглядывает листки со стихами. Цепенеет.

– И живой!

– Да ладно, – говорит девица Пухова. – Чего мы будем из-за пустяков препираться.

– Да, – говорит Костя. – Это гуманный взгляд на вещи. А не такие уж пустяки, если подумать. Легко сказать: считал себя человек живым, с учетом чего строил биографию и прочее, и вдруг выясняется, что в биографии давно поставлена точка, и может он теперь планировать что хочет – места всё равно нет. Обидно, наверное? – спрашивает он участливо, с удовольствием. – Какие планы были! А главное, совершенно неясно, в какой именно момент это горе приключилось, вдруг так дохлым и родился? И у ближних не спросишь – ближние ведь сразу норовят под видом совета по морде заехать. – Он откашливается, пьет. – Самопознание! – заключает он туманно и веско.

Мужика колотит; он хочет что-то сказать, но давится.

– Костя, прекратите это! – кричит Лиза.

– Что прекратить? – удивляется Костя. – Я его и пальцем не тронул.

– А вы, оказывается, поганец, – замечает девица Пухова хладнокровно.

Костя хихикает.

– Жизнь коротка, – говорит он, давясь смехом. – Иногда хочется сказать людям правду.

– Пожалуйста, – умоляет Лиза, – Ну хоть вы им скажите, – в отчаянии обращается она к Белинскому.

– Что? – переспрашивает Белинский. – Чье это?

Он показывает Лизе стихи. Лиза отшатывается.

– Не знаю.

– Можно взять?

– Берите, – говорит Лиза. – Очень прошу.

Она выходит из-за стойки, берет – призвав все свое мужество – мужика за руку и решительно выводит его из бара.

– Не обращайте внимания, – говорит она, останавливаясь на пороге. – Они здесь все ненормальные. Они думают, что это нормально – быть ненормальным. Они ошибаются.

Не отвечая, не прощаясь, пошатываясь, мужик бредет прочь. Его руки болтаются, голова дергается. Лиза смотрит ему вслед, потом поднимает глаза к небу. Поеживается от холода, спешит назад. Холодное черное небо остается висеть, где висело. Вокруг пусто, только придорожный фонарь старается задрать голову, что-то разглядывая.

Писатель с трудом поднимает голову, ошалело моргает. Обеими руками трет виски, глаза, шею. Пытается разогнуться. Александра Генриховна, которая уже довольно давно бродит по комнате, деликатно покашливает.

– Птичка, у тебя какое-то горе?

– Нет, – говорит писатель смущенно. – Почему ты так решила?

– Ты работаешь по шестнадцать часов в сутки.

– А, ну это у меня вдохновение.

– Ни с того ни с сего?

– Нy да. – Писатель потягивается, стараясь выглядеть безмятежно. – Ты знаешь: копится, копится, потом хлынет. Скоро закончу проект. И для глянца уже накатал, – добавляет он гордо. – Про Стерна.

– Про Стерна, – повторяет Александра Генриховна без какого-либо выражения.

– Ты сама говоришь, что нужно пропагандировать классику.

– Конечно, – говорит Александра Генриховна ласково.

Она берет Бивиса на руки, уходит с ним в кухню, садится на диван.

– Фреринька, шеринька, – бормочет она, прижимая к себе собаку. – Человечек, радость моя.

– Не приставай ко мне с ерундой.

Девица Пухова прислоняется к подоконнику, закуривает.

Студент Соколов уныло моргает.

– С кем же мне еще говорить?

– Это не «говорить» называется, – говорит девица Пухова беспощадно.

Они стоят на лестничной площадке. Девица Пухова, вероятно, ненадолго выскочила из квартиры: она в той же одежде, вплоть до накинутого кожаного плаща, в которой была в баре, но в домашних тапках. Тощий свет казенной лампочки делает ее мейкап еще мрачнее – губы кажутся черными, глаза – глубокими впадинами черепа. Когда девушка подносит к губам сигарету, тени бегут от огонька, заставляя лицо гримасничать.

– Даша!

– Ну! – отзывается Даша раздраженно.

Студент Соколов покорно опускает голову.

– Я кое-что увидел, – бормочет он, – но боюсь ошибиться.

– Не оправдывайся!

– Я не оправдываюсь, а объясняю.

– Это одно и то же.

– Кое-что очень важное.

– Вот и полезай туда, раз это так важно.

– Как же я туда полезу?

– А ты хочешь, чтобы полезла я?

– Я хочу, чтобы ты, например, меня отговорила, – говорит студент Соколов честно.

– Зачем бы мне тебя отговаривать?

Она бросает окурок в жестяную банку из-под кофе. Студент Соколов смотрит, как из банки валит дым, мнется.

– Значит, я прав?

– Ну, ты как ребенок. Да какая разница, кто прав?

– Нет, – говорит студент Соколов после паузы, – разница все же есть.

– Ты можешь так думать, пока ничего не случилось.

– И что у тебя случилось?

– А тебе это интересно?

Студент Соколов смотрит в мутное окошко.

– Мы друзья, – говорит он тоскливо.

– Дружба, – говорит девица Пухова, – безмазовая радость.

Ее взгляд, разбежавшись, прыгает в густую темноту за окном, вязнет, тонет, не возвращается. Студент Соколов бежит вниз по плохо освещенной лестнице.

Это лестницы, которые ведут вниз и никогда не кончаются, всего лишь теряясь во мраке где-то ниже подвалов. Чужие лестницы, уводящие от света и жизни, лестницы, на которых все темнее с каждым пролетом, все меньше пространства, воздуха, надежды. Они убегают, не даются, пожирают звук, давятся днями, десятилетиями, выплевывают время. В них есть такие ступени, на которые не ступала нога человека.

Спустившись по слабо освещенной дневным светом лестнице, писатель останавливается, достает из почтового ящика конверт.

– Сто пудов, от Коли, – говорит он идущей следом Александре Генриховне. – Смешной он, славный. Придет же, а поздравительную открытку прислал с утренней почтой.

– Он слишком полагается на нашу почту, – говорит Александра Генриховна.

– На что-то ведь надо полагаться, – возражает писатель. – У лестниц и мостов не зря перила придуманы. А то и упасть можно.

– Перила ни от чего не спасают, – говорит Александра Генриховна. -

К тому же они грязные.

Они выходят на улицу. Глухо хлопает дверь.

Дверь супермаркета в постоянном движении, как нервный человек: дергается, дрожит, не стоит на месте, брезгливо и непредсказуемо отшатывается от прикосновения руки. Ясный холодный день с удовольствием отражается в блестящей чистой витрине. Люди снуют, толпятся. Банкир идет вдоль винного стеллажа, складывая в корзинку бутылки. Видимо, на протяжении долгого времени он покупает одно и то же, потому что протягивает руку привычно, почти не глядя. Навстречу ему – гораздо медленнее и с видом гораздо более внимательным и озабоченным – идут худая дама и бледный взъерошенный господин.

– Как я могу экономить деньги, если у меня их нет? – отвечает Александра Генриховна писателю на какой-то вопрос или предостережение. – Экономь не экономь, в кошельке не прибавится. Если у тебя тысяча долларов, ты будешь их прятать и экономить, а если тысяча рублей и еще нужно платить за квартиру, то все равно пойдешь в магазин. Или я, доктор филологических наук…

– Пять языков, – вставляет писатель, – Барселона…

– …буду в день рождения родной собаки брать водку в ларьке, которого здесь нет?

– Родная собака водку не пьет.

– Вот тебе и экономия.

– Убедительно, – говорит писатель. – Тогда и херес возьмем?

Александра Генриховна решительно снимает с полки бутылку.

– Тогда уж и мадеру.

Доктор ф. н. не возражает.

– Саня, как ты думаешь, почему люди боятся разговаривать?

– Разное потому что наговорить можно. Брякнешь что-нибудь, потом страдаешь. Водку эту?

– Давай. А как же человеческое участие? Если я, например, сочувствую и спрашиваю, в чем дело, а меня грубо пошлют, и я обижусь – а может, мог бы помочь, но теперь-то точно не помогу. Обиделся.

– А если, представь, тебя спрашивают, в чем дело, а ты не хочешь отвечать?

– Тогда я что-нибудь совру.

– А если и врать не хочешь?

– Скажу, что не скажу.

– Тогда тот, кому ты не хочешь ни врать, ни рассказывать, обидится.

– А обижать его я тоже не хочу? – догадывается писатель. Его кто-то толкает; он гневно озирается.

– Вот именно. Просто так само собой получается. – Ее тоже кто-то толкает; она угрюмо извиняется. – Помощь нужна не от всякого. Помощь от кого угодно нужна только когда тонешь, но там и спрашивать нечего – прыгай да тащи. – Александра Генриховна внимательно изучает содержимое их корзинки. – Хорошо, что о еде своевременно позаботились, – замечает она довольно. – Посчитай, сколько у тебя. На хлеб хватит?

– Да, – говорит писатель невесело. – Я всегда это знал.

– Я всегда это знал! – говорит Белинский, волнуясь, размахивая желтыми бумажками.

– Да, – соглашается лысый. – Только говорил почему-то обратное.

Они идут через парк, нагруженные цветами, подарками и бутылками. Они дружно, крепко стучат каблуками. У них энергично-довольный, бойкий вид, какой бывает у выспавшихся, чистых, принарядившихся, пахнущих одеколоном людей, предвкушающих обед и приятный вечер.

– Мне нельзя терять квалификацию, – объясняет Белинский. – Облаять всегда как-то витальнее, чем похвалить, особенно если огулом. И потом, ругаешь от всего сердца, а похвалу нужно соразмерять, чтобы один не загордился, другой не приревновал, а третий тоже получил какую-нибудь выгоду. И главное, похвалить всех троих, а то если одного неумеренно похвалишь, его друзья загрызут окончательно. А тут и автор никому не знаком, и стихи гениальные – сошлось, как раз в жизни сходится. Рискну.

– Но кто их написал?

– Это разъяснится со временем. Не важно кто. Пусть пишет.

Навстречу им по дорожке идет банкир с двумя желтыми, тяжело нагруженными пакетами. На пакетах видна маленькая черная эмблема супермаркета. Белинский бросает быстрый неодобрительный взгляд на пальто и блестящие ботинки прохожего.

– Буржуйская рожа, – цедит он сквозь зубы, когда прохожий уже не может его услышать.

– Но ты-то что напишешь?

– Что же я напишу, пока не напечатано? Вот опубликует или принесет мне – тогда да. Сразу же.

– А вдруг все же кто-то знакомый?

– Нет, – говорит Белинский твердо. – Ставлю свою репутацию и бессмертную душу в придачу. Где им!

– А если он не напечатает?

– Куда ж он денется? Я и издателя найду.

– Ты лучше его самого поищи.

– Такие поэты отыскиваются сами. Если жив, найдется. Ты погляди!

Он пожимает писателю руку, раскланивается с Александрой Генриховной. Лысый улыбается и вручает ей цветы. Писатель ставит тяжелые желтые пакеты на песок дорожки и закуривает.

– Это вы только из лабаза? – спрашивает Белинский осторожно.

– У нас всё готово, – успокаивает его писатель. – Мы выбежали винный погреб обновить.

– Водка не остынет.

– Там есть полбутылки в морозилке.

Белинский недоверчиво покашливает.

– Она быстро остывает, – говорит лысый мирно. Он берет у писателя один из пакетов, и все четверо, смеясь, переговариваясь, бодро шагают дальше. Чей-то каблук бьет, не оставляя следа, в нежный молодой лед по краю небольшой лужи.

Свет пропадает, увязнув в ее неподвижной воде. Воронкой, вампиром эта блеклая вода высасывает из жизни кровь, блеск солнца – поэтому дни все короче, ночи длиннее и непрогляднее. Свет делается боязливым, робким, с каждым новым днем его все меньше. По утрам, дрожа, он смешивается с туманом, старается спрятаться.

Утро идет не спеша, бесцельно – словно ему нечем заняться или лень заниматься чем-то бессмысленным. Оно шаркает ногами, и под его холодным прозрачным взглядом вздрагивают и жмутся листья на деревьях – еще не последние, но уже редкие, жалкие, полумертвые. Несколько листьев падает на скамейку, на терпеливо ждущего писателя. Писатель быстро встает.

– Здравствуйте, Кира, – говорит он, стараясь выглядеть злым и независимым. – Какая приятная неожиданность.

Кира кивает. Они идут через парк.

– У меня тут один персонаж, – говорит писатель, – я все думаю, убивать его или не убивать. Он хороший персонаж, полезный для сюжета. Но кого-то убить все равно придется.

– Конечно, – говорит Кира.

Какое-то время оба молчат. Рыжая женщина надевает маленькие черные очки. Писатель озабоченно поглядывает на нее.

– Кстати, о Стерне, – говорит он небрежно. – Мне он тоже нравится. Я даже хочу написать что-нибудь в его стиле.

– Бедняга, – замечает Кира. – Кто мог подумать, что у современной литературы и до него дойдут руки.

– Разве это плохо?

– Для вас, может, и хорошо. – Она морщится. – Только, пожалуйста, о нем самом не пишите.

– Почему?

– Потому что это бессмысленная жестокость.

– Что бы я ни сделал, вы всегда недовольны.

– А вы как хотели?

– По-другому, – говорит писатель. – Я так по вас скучал, а теперь вижу, что это было ошибкой.

– Вот вы и на пути к счастью, – замечает Кира холодно.

– Понять свои ошибки – это не значит захотеть их исправить.

Кира не находит, что возразить. Она мрачно смотрит по сторонам – на тощие боскеты, на длинноволосого мальчишку, взволнованно и серьезно всматривающегося в глубь кустов боярышника. Мальчишка стоит как вкопанный. Сложенный зонт беспокойно вертится в его руках. Кира смотрит на этот зонт, на небо. В небе нет никаких признаков дождя.

Последние капли страниц дрожат на тонкой странице. Капли упали как-то криво, растеклись не лужицей, а прерывистыми, как дыхание, брызгами. Под ними отчетливо видны буквы, слова.

По паркету густо разливает свою кровь упавшая на пол бутылочка чернил. Рядом лежит -

– Так вот, – говорит Майк. – Там лежит дохлая крыса.

Зарик сует в рот сигарету и поощрительно кивает.

– Зачем тебе зонт? – спрашивает он. – Дождя же не было.

– Я видел лужу.

– Обычно люди говорят, что видели тучу или нечто подобное.

– Ты же говоришь не о том дожде, который, может быть, будет, а о том, которого, может быть, не было.

– Как это, может быть, не было? Про дождь знаешь точно, был он или не был.

– Какого-то дождя мы просто могли не заметить.

– Тьфу, – говорит Зарик. – Ходи с зонтом, если хочешь. Скоро все равно снег пойдет.

– Вот ты какой друг, – говорит Майк осуждающе.

– Обыкновенный.

Майк подходит к окну, кладет зонт на стол, вглядывается в густые сумерки.

– Мой тотем сдох, – говорит он печально.

Зарик смеется:

– Наше коллективное бессознательное околело.

– Что теперь будет?

– Наверное, – говорит Зарик, – будет дождь.

– Где это написано, что тотемы к дождю дохнут?

– По-моему, – говорит Зарик, – в глубине души ты всё-таки голубой. Ничем тебе не угодишь, одни капризы. Живая была – плохо, сдохла – опять плохо…

– Мне не нравится, что она сдохла ни с того ни с сего, – перебивает Майк.

– Может, кто-нибудь отравил.

– Кому бы это пришло в голову?

Зарик не отвечает, курит, с удовольствием вытягивается на постели, нащупывает книжку. Майк остается у окна, куда-то смотрит, что-то ищет взглядом. Взгляд послушен, аккуратен, упорен, но недоумевает. Взгляду не вполне ясен предмет поиска.

– Ну, извини, – говорит Майк в пространство.

Студент Соколов перегибается через перила моста и смотрит на густую, быстро темнеющую воду. Чем чернее вода, тем более медленным кажется ее движение и тем страшнее смотреть. Студент Соколов дрожит, цепко держится за чугунный узор, но не отрывает от воды взгляда. Как зачарованная змейка, взгляд вытягивается, и замирает, и тревожно наслаждается, и ждет – и наконец, дождавшись, видит, как вздрагивает внизу вода: словно открывается в воде дверца и изнутри на поверхность просачиваются полосы приветливого света. Впряженный в тяжелую повозку, взгляд напрягается, силится сдвинуть с места громоздкое, неподатливое человеческое тело, тянет за собой, летит, падает.

Летит и падает разреженный свет фонаря. Хорошо виден песок дорожки прямо под фонарем, смутно – газон, кусты, темный остов парка. По дорожке пробегает рыжая, взъерошенная, торопливая крыса. Она несется не глядя, быстрым комком ужаса.

Как последнюю листву, парк стряхивает с себя крыс; они поднимаются на ноги и бегут прочь, не разбирая дороги, шарахаясь от тени и света. В полной тишине отчетливо слышен прерывистый шелест песка, травы. Глухо сталкиваются маленькие спешащие тела.

Крысы бегут почти бесцельно, кто куда. Некоторые, затянутые в водоворот безумия, крутятся на месте, другие резко и без видимой причины меняют направление – и как опавшие листья на ветру летят во все стороны, так обезумевшие зверьки проносятся по газонам, дорожкам и клумбам.

Листья, которые терпеливая садово-парковая служба днем сгребла в кучи, дрожат и порываются бежать, но остаются на месте: и потому, что нет ветра, и потому, что уже мертвое гораздо храбрее еще живого. И все же иногда кажется, что листья вот-вот подадутся, подхваченные и унесенные волной страха, и весь парк, со всем своим песком, землей, травой, деревьями, явленной и подспудной жизнью, покатит куда-то одним желто-бурым, тускло искрящим клубком, клубом дыма, туманом.

Больное мутноглазое утро неуверенно размазывает по стеклам клочья тумана. Туман дрожит, как вещи под рукой пьяницы, распадается грязной мыльной пеной. По ту сторону стекла торчат обглоданные влажные деревья. Сидящий на подоконнике Бивис отворачивается от окна, быстро оглядывает кухню. В кухне полумгла, размывающая очертания предметов и циферблат часов.

Голый небритый писатель, наспех вытираясь большим полотенцем, включает свет, садится на диван и с удовольствием просматривает распечатанный текст. Улыбается.

– Славно вышло, – говорит он Бивису. – Не ожидал. – Он нащупывает сигареты. – Сейчас позавтракаем, да и пойдем, пива с Белинским выпьем. – Он затягивается, закрывает глаза. – Я уж, кажется, заслужил. – Он открывает глаза. – Нет, скажи, заслужил?

Бивис спрыгивает с подоконника на диван и энергично скребет лапой по коробке мюсли.

– Жаль, что ты писать не умеешь, – продолжает писатель. – Написал бы мемуар о том, как лучший писатель современности подтирал тебе задницу. – Он задумывается. – А может, оно и к лучшему, – говорит он. – А то ты еще напишешь чего не надо. – Он еще думает. – Ты про Саню пиши, от тебя она все стерпит. К тому же у них, университетских, на всё свои реакции. Другому чего, а им ничего, еще и нос задерут. – Он машинально задирает нос. – Не умеют отличить репутацию от имиджа. – Он выпрямляет спину. – Обещаешь?

Бивис чихает.

– Без обещаний, пожалуйста, – говорит писатель мрачно. – Если я знаю, что мне ничего не светит, на душе как-то спокойнее.

Бивис снова чихает.

– Нет-нет, – говорит писатель тревожно, – ты не заболел. Это тебе в нос что-то попало. – Он вытирает нос собаки полотенцем. – Болеть нужно по очереди, – бормочет он, – не так, что все сразу. Я три романа в год писать не буду. Мне после трех романов и сублимировать не понадобится. – Он прислушивается к чему-то внутри себя, делает глубокий вдох и чихает.

– Что, многоуважаемые, – говорит Александра Генриховна с удовольствием, – эпидемия?

Среди сидящих в маленькой аудитории нет студента Соколова. Девица Пухова начинает что-то говорить, но мрачно обрывает себя на полуслове.

– И правильно, – замечает Александра Генриховна. – Когда все знают, что вы скажете, нет необходимости говорить что-либо вообще.

– Злые вы, – говорит Майк, заливая мюсли йогуртом. Поспешно, пока Лиза не смотрит, он слизывает с края пакета пару капель. – Может, поедем в Павловск, поснимаем?