Текст книги "Мюсли"

Автор книги: Фигль-Мигль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

листьев неподвижно лежат по краям медленно темнеющей воды, в которой уже не отражаются ни небо, ни смутные кроны деревьев. Фонари еще не включены, но в темной воде дрожит, поднимаясь снизу вверх, какой-то слабый размытый свет. В край лужи попадает ребро старого, неровно стоптанного ботинка.

– Осторожнее, – говорит надменный человечек, круто сворачивая.

– Это всего лишь вода, – говорит лысый. Он идет неторопливо, слегка шаркая. – Я все-таки не понимаю, чем тогда, по-твоему, литературные стили различаются.

– Почти ничем, если их сравнивать не друг с другом, а с жизнью. Например, берешь все как есть и немного улучшаешь – это реализм.

– А если немного ухудшаешь?

– Это тоже реализм, но критический.

– А если ухудшаешь очень сильно?

– Тогда это утопия.

Лысый размышляет.

– А постмодернизм?

– Никакого постмодернизма не существует.

– А каким бы он был, если б существовал?

– Не знаю, – говорит Белинский неохотно. – Я могу оценить только что-то уже сделанное, а чтобы на пустом месте фантазировать, нужен талант. Берешь все как есть, а делаешь как тебе заблагорассудится. Получается литература. Без всяких измов. Никто из тех, кого мы знаем, на это не способен.

– Как жаль, – говорит лысый рассеянно и смущенно, словно отвечая невпопад. Он смотрит себе под ноги, на свои ботинки, на темный крупный песок дорожки, на смазанные очертания чьих-то следов, пропадающих в чернильной гуще вечера.

– Тру-ру, – говорит Зарик, облокачиваясь. – И желтый шелк ковров, и грубые следы…

– Что значит «грубые следы»? – спрашивает Лиза, протирая стойку. – Подвинься. Кому они нагрубили?

– Это, наверное, следы от грубой обуви. – Зарик смотрит на свои ботинки, болтает ногой. – Понимаешь, это такой троп, фигура речи.

– А зачем речи фигуры?

– Это трудно объяснить, – объясняет Зарик, – особенно человеку, который все понимает буквально.

– Я просто избегаю недоразумений.

– Ерунда, – говорит Зарик. – Избежать недоразумений невозможно, с фигурами речи или без них. Слово – само по себе недоразумение. Когда мы говорим, то просто громоздим недоразумения друг на друга, и они не так сильно бросаются в глаза, если их много.

– Вот-вот, – говорит писатель, усаживаясь на свободный табурет. – Здравствуйте, Лиза. По этому поводу я придумал сюжет.

Лиза кивает.

– Пива?

– Да, – говорит писатель со вздохом, – наверное. – Он расстегивает пальто, чешет нос, приглаживает всклокоченные волосы, достает сигареты. Вид у него довольный, сытый и немного смущенный. – Один мужик умер, – начинает он, придвигая к себе пивную кружку.

– Вот оно что, – говорит Лиза.

– И оставил отдаленному племяннику наследство: два романа в рукописи. Парню было не до того, но потом он крепко сел на мели и с горя решил эту писанину издать.

– И всё оказалось очень круто, – говорит Зарик.

– И всё оказалось очень круто. На него мода, куча премий, переводы на все известные ему языки. И вот, чтобы утвердить навсегда репутацию и получить какую-нибудь уж совсем навороченную премию…

– Нобелевскую.

– Он должен издать третий роман, А где его взять? Он те два своих романа даже не читал, вот он их читает, чтобы разобраться.

– И содрогается, – говорит Лиза.

– Нет… не думаю. Скорее всего, он просто не понимает, из-за чего столько шума, и вообще о чем это. А писать нужно. Что парню делать?

– Кого-нибудь нанять, чтобы написал, – говорит Лиза.

– Как он может так рисковать, речь о Нобелевской премии. Кроме того, кто сможет написать на таком уровне – парень-то не сечет фишку, но все вокруг вопят, что он гений. У него творческая депрессия, издатель за ним ходит, в попу целует…

– А критики, между тем… – говорит Лиза и улыбается.

Писатель мрачнеет.

– Он прочитывает свои романы еще раз и начинает кое-что понимать.

– И оказывается гением на самом деле, – говорит Зарик.

– Он понимает, что с третьим романом это будет трилогия, и в последнем романе должна быть рассказана вот эта бодяга о наследстве и всем, что потом было. Если он этот роман напишет, получится гениальная трилогия, но все всплывет. Копирайт, допустим, все равно его, но он уже привык к славе, то-сё… Кроме того, у него любовь с одной рыжей дамочкой, но он ее любит просто так, а она в нем любит гениального писателя. Ее даже деньги не интересуют, только гениальность в чистом виде.

– И она его бросит, как только узнает правду, – говорит Зарик.

– Да, сразу же. Этого он и боится. И он решает рискнуть. В конце концов, он знает, что писать, только не знает, как. Короче говоря, он едет в Португалию.

– Почему в Португалию? – спрашивает Лиза.

– Он всегда мечтал съездить в Португалию.

– И встречает там другую дамочку, краше первой, которая любит его просто так, – говорит Лиза.

– Нет.

– Покупает ферму и находит свое счастье в сельском хозяйстве, – говорит Зарик.

– Нет.

– Пишет гениальный роман, и все раскрывается.

– Нет.

– Пишет плохой роман, – говорит Лиза, – и получает Нобелевскую премию.

– Нет, – говорит писатель, подумав, – нет. Это какой-то кондовый реализм получится.

– Сходит с ума на почве рыжего цвета, – говорит Зарик довольно мрачно. – Но какое это имеет отношение к фигурам речи?

– Никакого, – говорит писатель озадаченно. – А что?

Лиза фыркает. Писатель допивает и обиженно откланивается. Зарик молча смотрит ему вслед.

– Это не человек, а поток сознания, – говорит Лиза, пожав плечами. – Текилы хочешь?

– Обжопится он с этим сюжетом, – говорит Зарик задумчиво. – Нет, не надо. А тебе рыжие нравятся?

Лиза смотрит на него сочувственно.

– Всё не можешь забыть?

– Давно забыл, – говорит Зарик сердито.

Улыбнувшись, Лиза поворачивается к спускающемуся по лестнице Косте. Маленький продавец книг идет нетвердо, сгорбившись; лицо у него больное. Лиза предусмотрительно снимает с полки бутылку.

– Что с вами?

– Мне немножко не по себе, – признается Костя. – Знобит. Собственно говоря, я хотел попрощаться,

– Вы ложитесь в больницу?

– Нет, я не болен.

– Вот те раз, – говорит Лиза. – Увольняетесь?

– Нет. – Костя мнется. – Но меня здесь уже не будет. – Он переходит на шепот. – Я хочу сказать, именно меня, потому что с понедельника я буду брать уроки музыки.

Лиза пытается осмыслить.

– Немножко текилы? – говорит она наконец. – За счет заведения.

Словно не понимая, Костя всматривается в яркую бутылку. Костин взгляд бредет и спотыкается, его мутит. Слабеющий взгляд безвольно ощупывает стекло.

– Бесполезно, – говорит Костя. – Вы всегда были ко мне добры. Всё, что вы увидите, – не думайте, что это я. Мне было бы тяжело вас обидеть. Прощайте, дорогая.

Сдавленно всхлипнув, он тащится обратно наверх. Лиза беспомощно смотрит на Зарика и что-то шепчет ему на ухо.

– А какая рука? – спрашивает Зарик.

– Вроде левая.

– Левая – это рука проклятья.

– Зарик, – говорит Лиза раздраженно, – пожалуйста.

– Ну так что, – возражает Зарик. – Если он на этом спятил, то для него это самая настоящая правда. И он сделает так, чтобы это стало правдой для всех, с кем он общается. Тебе лучше привыкнуть заранее и вообще владеть предметом. Хочешь, я поищу в книжках всякую подручную мистику?

Лиза отвечает гневным взглядом.

– Напрасно, – говорит Зарик спокойно. – Если ты будешь переживать

из-за того, что не все вокруг такие рассудительные, как ты, то сама скоро свихнешься.

Лиза хмурится и молчит. Зарик болтает ногой и разглядывает свой ботинок.

– Пойти с ним поговорить? – предлагает он.

– Он не любит разговаривать с незнакомыми, – говорит Лиза. – И что ты ему скажешь? Если он действительно спятил, какая ему теперь польза от разговоров?

– А от чего вообще есть польза? – говорит Зарик, разглядывая сверкающий строй бутылок. Бутылки молчат и сияют, словно хранят какую-то очень важную тайну.

– А я знаю, – говорит Аристид Иванович глухому ночному небу. Он стоит на скрещении дорожек перед небольшим иссякшим фонтаном, и со всех сторон черной тенью деревьев к нему подступает ночь. Собака, держась поближе к его ногам, обнюхивает бесцветный неподвижный песок. Закрыв тысячу глаз, переставая дышать, ночь останавливается, нащупав какую-то невидимую границу – волшебный круг, на пределе сил очерченный еще живым взглядом. Оказавшись в каверне пространства, в центре мира, в средоточии одиночества, человек и животное растерянно переглядываются. – Знаю, – повторяет старикашка и достает сигареты. – А впрочем, – добавляет он, фыркнув, – много было на свете таких уродов.

– Вот урод, – чуть слышно бормочет кто-то.

– Тредиаковский, – говорит Александра Генриховна, насупившись, – был почтенный и порядочный человек.

Девица Пухова непочтительно гогочет.

– Его филологические изыскания, – продолжает Александра Генриховна еще более мрачно, – замечательны.

– Необыкновенно выгодно быть честным и порядочным в мелочах, – говорит Даша ядовито.

Приникшие к окну ветки боярышника блестят в солнечном свете, но ни один луч, ни один нежный отблеск не попадает в маленькую аудиторию; здесь приходится включать электричество, даже когда утреннее солнце щедрее всего заливает видный из окон фрагмент двора. Сидящие в аудитории тихо дремлют под говор тоненького голоса доктора ф. н. Девица Пухова с отсутствующим видом листает потрепанную книжку.

– Всё могло быть иначе, будь у него хоть капля таланта, – говорит она. – «Поэзия было пробудилась, но ныне паки дремлет, а стихосложение шагнуло раз и стало в пень». А кому, кроме нас, нужны замечательные филологические изыскания?

– Радищев Тредиаковского нахваливает просто потому, что ему нравилось все делать поперек, – говорит студент Соколов хмуро. – Откопал самую ерунду и давай теории сочинять. Если бы, например, Ломоносова все презирали, он бы Ломоносова воспевал, а от гекзаметров плевался.

Александра Генриховна улыбается.

– Почему, интересно? – говорит девица Пухова.

– Почему-почему, – говорит студент Соколов. – Характер такой склочный, все поэтому.

– Не очень-то прикольно воспевать общепринятое, – замечает кто-то.

– Не вижу в общепринятом ничего плохого, – говорит студент Соколов.

– В изысканиях ведь тоже ничего плохого нет, – говорит Даша, потягиваясь. – Не будь у кого-то склочного характера, чем бы мы тут вообще занимались?

– Тем же, чем и сейчас, – говорит Александра Генриховна со вздохом. – Пререканиями и бессмысленной тратой времени.

Она смотрит на часы.

На больших круглых часах без пяти одиннадцать. Писатель сидит в кухне на диване и зевает. Бивис сидит на полу у его ног и терпеливо ждет. На столе лежат пакеты с молоком и мюсли. По стене неспешно стекает бледный солнечный луч.

– Нe понимаешь? – говорит писатель. – Ну и ладно. Мне не нужно, чтобы меня понимали. Я хочу, чтобы меня хвалили. Что в этом сложного, как ты думаешь? – Он смотрит в окно. – Это совсем не сложно. – Он смотрит на стол. – Это просто. – Он смотрит на часы. – Меня бы хвалили. – Он не глядя нащупывает на диване справа от себя пачку сигарет. – Я бы старался соответствовать. – Он нащупывает на диване слева от себя зажигалку. – Всё было бы замечательно. – Он сует в рот сигарету и снова смотрит в окно.

Из этого окна – особенно если смотреть, находясь в глубине комнаты – мало что видно: фрагменты парка, серые и желтые стены соседних домов. Хотя форточка открыта, в комнате густо висит сигаретный дым. Если прищуриться, то будет казаться, что это туман окутывает деревья. Кира сидит, поджав ноги, на диване, курит и смотрит на дым. Аристид Иванович сидит в своем кресле с очень высокой спинкой. Сегодня кресло повернуто не к окну, а к комнате, и старикашка сливается с ним, теряется в тени.

– Сегодня таблички вообще нет, – сообщает Кира. – Ни справа, ни слева.

– Мальчишки свинтили, – говорит Аристид Иванович. – Или градоначальники. Но ты ведь автобусом не ездишь, разве нет?

– Но мне не все равно, что с ним происходит. Я хочу сказать, эта остановка – часть моего пейзажа, часть привычки. А когда пейзаж каждый день меняется, хоть у кого терпение лопнет.

– Да, – говорит старикашка, – даже концу света не помешала бы капля порядка. – Он тянется к столу и роется в пестром бумажном хламе. – Но на это не рассчитывай.

– На что же мне рассчитывать? – спрашивает Кира совсем тихо.

Аристид Иванович молчит и ворошит бумаги.

– Ты всё знаешь, – говорит он наконец. – Кинь-ка мне сигаретку, девочка. Мои кончились.

– Ага, – говорит Александра Генриховна. – Нет столба.

Лысый подходит к окну кафедры и долго смотрит.

– Не всегда и не всё мы видим в правильном свете, – говорит он наконец расстроенно.

– Фу, – говорит Александра Генриховна. – Впервые слышу, чтобы столбы пропадали и появлялись в зависимости от освещения.

– А в абсолютной темноте?

– Абсолютная темнота бывает только в головах.

– Поэтому мы и занимаемся просветительством, – говорит лысый печально.

– Мы занимаемся просветительством, потому что ни к чему другому не пригодны, – говорит Александра Генриховна с некоторым ожесточением. – Существуем для полноты миропорядка – так, что-то орнаментальное, чтобы картина мира имела товарный вид. А темную голову просветить можно только хирургическим путем, и то я сомневаюсь.

– То есть отрезать? – догадывается лысый. – Саша, вы чем-то расстроены?

Александра Генриховна делает неопределенный жест.

– Да вот этим же, – говорит она. – Как можно кого-либо просвещать или вообще что-то делать на таком фоне? – Она угрюмо сдвигает брови. – Это всё русские народные песни, – говорит она желчно. – Вся эта цыганщина.

– Бог мой, – говорит лысый ошеломленно.

– И Пушкин хорош, – продолжает Александра Генриховна с мрачным воодушевлением. – Чего ждать от человека, всерьез возомнившего себя самым умным в России. Какой порядок будет в стране, где даже в наличии проклятого столба нельзя быть уверенным? Как будто одних русских песен мало, так еще в национальные святыни дали рогоносца.

– Саша, – говорит лысый беспомощно.

– Просвещение, – говорит Александра Генриховна, не слушая. – С таким же успехом можно читать коровам лекции по технике безопасности. Но только если в коровнике случается пожар, никто не обвиняет в этом коров. Даже если коровы, пытаясь спастись, кого-то потоптали.

– Принести вам водички? – предлагает лысый. – Народ – не коровы, а если вас кто-то обидел, давайте всё мирно обсудим. Люди должны разговаривать друг с другом, раз уж ни у кого из нас нет денег на психоаналитика.

– В самом деле? – Александра Генриховна сердито вскрывает новую пачку сигарет, с мясом выдрав картонную крышку. – А мы сейчас чем занимаемся?

– Бессмысленными пререканиями. – Лысый изучает содержимое грязноватого графина с водой и, покачав головой, ставит графин на место. – Пойдемте пить кофе, – говорит он мягко. – Помните, вы спрашивали меня о крысах? Так вот, представьте, я на днях как раз видел одну. Очень симпатичная – для крысы, я хочу сказать. Рыженькая, как ваш Бивис. Бежала куда-то по своим делам через трамвайные пути.

Александра Генриховна устало кивает.

– Скоро и трамвая не станет, – говорит она безнадежно. – Ничего, кроме симпатичных рыженьких крыс. Скажите, Коля, вам бы не хотелось купить Васильевский остров?

– Зачем?

– Чтобы жить, – говорит доктор ф. н. – Предварительно подняв мосты.

Отражение моста дрожит в неподвижной воде. Серо-голубая вода отражает дрожащий мост точно так же, как зеркало отражает дрожь руки, а телефонная трубка – дрожь голоса. Или нам кажется, что голос собеседника дрожит, потому что дрожит наша собственная держащая трубку рука? Если смотреть очень долго, начинает казаться, что никакого моста над водой нет, просто по ту сторону воды медленно движется нечеткая тень. Бесполезно плевать с такой высоты – плевок не долетит. Если кинуть пивную бутылку, она, наверное, разобьется о воду. Девица Пухова отшатывается от перил. Она зябко горбится и засовывает руки в обшлага куртки.

Засунув руки в обшлага кожаного пиджака, с книгой под мышкой, опустив голову, рыжая женщина идет через парк. Ее окликают. Она останавливается, и выражение ее лица не меняется.

– Здравствуйте, Кира, – говорит писатель. – Я вас всё время вижу с книгами. Любите читать?

– Я ничего другого не умею, – говорит Кира равнодушно.

Писатель неуверенно улыбается.

– Я вас немного провожу? – просит он.

– Пожалуйста. Мне недалеко.

Какое-то время они идут молча. Писатель лихорадочно ищет правильную шутку.

– Я пишу книги, – говорит он наконец.

– Удивительно, – говорит Кира без какого-либо удивления. – Не думала, что кто-то сейчас пишет книги.

– Но как же, – начинает писатель и, внезапно передумав, машет рукой. – Знаете, я постоянно думаю о вас.

– Я замужем.

– Это очень кстати. Я тоже женат.

– Я не практикую интрижек.

– Да ладно, – говорит писатель, – мы же современные люди. А что вы практикуете?

Кира холодно улыбается.

– Любовь до гроба.

– Ух ты, – говорит писатель. Он озабоченно переводит дыхание. – Попробуем, – говорит он наконец. – А кто будет любить?

– Разумеется, вы.

– А нельзя сделать так, чтобы мы любили оба?

– А кто вам сказал, что я не люблю? – отвечает Кира, и ее голос еще холоднее ее улыбки.

– Но, разумеется, не меня.

Кира, улыбаясь, кивает.

– Но и не мужа, – добавляет писатель сердито.

– Прошу вас, – говорит Кира совсем ледяным тоном. Они молча останавливаются перед светофором.

– Вы в детстве ломали игрушки, чтобы посмотреть, как они сделаны? – спрашивает писатель.

– Никогда.

– Я так и думал.

– Почему?

– Потому что нормальные люди ломают игрушки в детстве, а ненормальные потрошат людей, когда вырастут. Чтобы взглянуть, что у тех внутри.

– Человеческое тело стоит недорого, – говорит Кира. – А душонка – и того меньше. Что, испугались?

– Еще чего, – говорит писатель гордо. – Когда я вас опять увижу?

– Кого я вижу! – обрадованно восклицает Майк, заметив рыжую таксу. – Филька, иди сюда! – Он садится на корточки и протягивает руку. Такса останавливается в некотором отдалении и внимательно, задумчиво на него смотрит. Худая дама в красной куртке убирает руки в карманы.

– Его зовут Бивис, – замечает она.

– Надо же, – говорит Майк, – перепутал. Тут один старичок гуляет с очень похожим.

Александра Генриховна хмурится, и по ее виду ясно, что свою собаку она считает решительно ни на кого не похожей.

– Как интересно, – продолжает Майк задумчиво. – А ваш с крысами играет?

Александру Генриховну перекашивает.

– Еще чего, – говорит она. – Они же все заразные.

– Я об этом не подумал, – говорит Майк с ужасом. – А люди могут от них заразиться?

– Разумеется, – говорит худая дама твердо.

– Ой, беда, – бормочет Майк. – Я как раз иду навестить приятеля, он приболел.

– Какая жалость, – говорит Александра Генриховна вежливо. – Всего хорошего.

Майк старательно кланяется. Александра Генриховна смеется и, уходя, дружелюбно машет ему. Майк бежит через парк, тревожно ощупывая свой лоб.

Лысый, стоя перед окном кафедры, закрывает рукой лоб и глаза. За окном темнеет.

В ярко освещенном магазине Костя, прислонившись к пестрым полкам, закрывает глаза и прикладывает руку ко лбу. Выражение его лица постепенно меняется, из страдальческого и потерянного становясь пренебрежительным, ожесточенным. Поднявшись по лестнице, девица Пухова обеспокоенно и мрачно смотрит на продавца. Она вежливо кашляет.

Закашлявшись, Зарик забирается под одеяло.

– Как ты себя чувствуешь? – тревожно спрашивает Майк, оглядывая захламленную комнатку с низким потолком.

– Я себя чувствую зверьком, который сидит в своей норе и слушает, как где-то в лесу лают собаки. Такой глухой, страшный лай сквозь землю.

– Вот до чего наркотики доводят, – бормочет Майк. – Где у тебя градусник? – Он роется на столе.

– Градусника нет, – говорит Зарик. Он садится в постели, прислоняется к стене и закуривает. – Посмотри на меня. Я какой?

Майк внимательно смотрит.

– Как всегда, – говорит он. – Длинный, тощий и грустный. Плюс у тебя, сто пудов, температура. А что?

– Ты тоже худенький. И тот старик, о котором ты рассказывал. А Лизка – нормального телосложения. Сечешь?

– Нет.

– Мы все тощие и все видим крыс, ну?

– Это инфекция, – говорит Майк упавшим голосом. – Крысы разнесли заразу. Конечно, тут похудеешь.

– Мне все равно, что я лежу больной, – рассеянно говорит Зарик, – что чай мой горек, как микстура…

– Бу-бу-бу.

– Не бу-бу-бу, а тру-ру, – говорит Зарик.

– А это что? – спрашивает Майк, найдя в куче бумаг маленькую цветную листовку. Он углубляется в чтение. – Эй, Зарик, – говорит он, – какая разница, если презервативы черные?

– Не знаю.

– «Они придают вашим отношениям новизну и необычность ощущений», – читает Майк. – Супер. Ты знаешь, что оказывается? Никогда не бросайте гондоны в унитаз.

– Написано «гондоны»?

– Написано «никогда».

– А куда же их бросать?

– «Сверните и выбросите», – читает Майк.

– Как же его сворачивать, – говорит Зарик, подумав. – А если растечется?

– Да брось ты, – говорит Майк. – Можешь хоть узелок завязать. Чему там растекаться?

– Странно, что у тебя по этой части такой богатый опыт. – Зарик кряхтит, кашляет, засовывает между собой и стеной подушку и вопросительно смотрит на Майка. Майк собирается с духом, словно хочет сказать что-то важное.

– Так вот, – говорит Майк, – тебе как лучшему другу. Под большим секретом. Я натурал.

Зарик фыркает.

– Ничего смешного, – говорит Майк сердито. – Ты представь, какой будет скандал, если узнают. Как я сделаю карьеру в этой чертовой фотографии?

Зарик размышляет.

– Хорошо, – говорит он наконец, – откровенность за откровенность.

– Только не это, – говорит Майк.

– Нет, не это. У меня вообще никого еще не было.

– Подожди, – говорит Майк, – я не понимаю. А чем ты занимаешься со всеми своими девками?

– Нет у меня никаких девок.

– А как же…

– Нетрудно догадаться как, – говорит Зарик. – Я врал.

– Ну, ты хотя бы дрочишь?

– Дрочу, – говорит Зарик. – Но это все делали. Даже Лев Толстой.

– И Кант?

– Вряд ли, – говорит Зарик мрачно. – Он же немец.

– Ладно, будь патриотом. Равняйся на Толстого. – Майк размышляет. – Тебе что, совсем никто не нравится?

– Мне очень понравилась, – говорит Зарик застенчиво, – помнишь, тогда, в парке. Хотя с чего тебе помнить.

– А, – говорит Майк, – рыжая. Слушай, ведь она живет где-то рядом, я ее часто вижу, и ты увидишь.

– Ну и что, – говорит Зарик. – Мы же не знакомы.

– Ты можешь с ней познакомиться.

– Познакомиться? – Зарик чихает и погружается в глубокое раздумье. – А как? У нас вряд ли есть общие знакомые.

– Просто подойди к ней, когда увидишь, и познакомься.

– А если она не захочет?

– Попробуешь еще раз.

– И долго так делать?

– Пока ей не надоест, и она с тобой познакомится.

– Я так не могу, – с тревогой говорит Зарик. – Меня кто-то должен представить.

– Все считают, что ты очень хорошо умеешь знакомиться.

– Теоретически, – говорит Зарик, – это так.

– Зарик, – говорит Майк тоже встревоженно, – ты ненормальный.

– Ненормальный, ненормальный, – говорит Зарик. – А кто нормальный?

– Из нас?

– В мировом масштабе.

– Билл Гейтс, – говорит Майк, подумав. – Билл Гейтс – нормальный?

– Может быть, – говорит лысый. – Наверное.

Привычным усталым движением – как над постелью больного ребенка – он склоняется над стаканом. В стакане всего лишь томатный сок, сгусток кирпично-красного цвета с бархатным бурым отливом. Глядя на держащую стакан сухую узкую руку, Белинский подносит к своей сигарете горящую спичку.

Надменный и лысый сидят за угловым столиком у окна; за окном давно стемнело, сквозь темноту изредка проезжает машина. В маленьком баре вечером довольно людно. Алкоголь густым светом блестит в разнообразном стекле посуды – в рюмках, бокалах, пивных кружках, высоких или, наоборот, широких и низких стаканах. Склоненные лица сидящих за столиками идут красными и желтыми пятнами.

– Вчера в Москве одного профессора застрелили из пистолета с глушителем, – говорит лысый. – В перерыве между лекциями, в его же кабинете.

– Нy-нy, – говорит Белинский. – Филолога?

– Нет, он патологоанатом.

– Жаль.

Лысый печально улыбается.

– Завтра еще кого-нибудь убьют, – говорит Белинский, пожав плечами, – а послезавтра нас самих не станет. Я против патологоанатомов ничего не имею.

Он наливает себе в стопочку из маленького графина.

– Не проходит дня, чтобы смерть не приветствовала тебя утром и не желала тебе доброго вечера, – неторопливо, словно припоминая цитату, говорит лысый.

– Откуда это?

– «Тысяча и одна ночь».

– Жизнь устроена куда проще литературы, – говорит Белинский. – А мы любим хитрые конструкции, почему и не живем в общепринятом смысле. Когда сдохну я, кто-нибудь скажет «жаль» с ликующей улыбкой. Меня это, знаешь, не травмирует. Твое здоровье.

– При чем тут литература?

Белинский выпивает и сует в рот новую сигарету.

– При том, что у всех, кто с ней связан, всё через жопу.

– Нам нужно меньше пить, – говорит лысый мрачно.

– Еще чего! С голоду умереть хочешь?

– Извини?

– Если мы не будем пить, – объясняет Белинский, – как мы будем писать рецензии, читать лекции, смотреть на человеческие лица и всё такое? Или ты еще что-нибудь умеешь?

– Я бы мог стать дворником, – говорит лысый, подумав.

– С твоими-то легкими?

Лысый смущен. Надменный наливает ему и себе.

– Ну, ну, – говорит он. – Будь реалистом.

– И все же, – говорит лысый, поднимая стопку, – кому понадобилось его убивать?

– От реализма до преступления один шаг, – говорит девица Пухова и мрачно смотрит на Лизу. – Преступление по самой своей сути реалистично. – Она медленно отпивает из стакана с прозрачной смесью и пальцами свободной руки подталкивает по стойке пепельницу. – А реализм, в свою очередь, преступен.

– Это невозможно, – встревоженно говорит сидящий рядом тощий нескладный мужик. Одной рукой он крепко держится за стакан с ярким соком, другой – за край стойки. Он плотно сжимает задрожавшие губы.

– Еще как возможно, – говорит девица Пухова хладнокровно. – Вы что, незнакомы с актуальным искусством? В Эрмитаже сейчас выставка мексиканских древностей, знаете? Так вот, там всем желающим вырывают сердце. У них все разработано: вековые традиции, современное исполнение. Очень хитро всё устроено.

– И ножики там есть? – спрашивает Лиза.

– Всё есть, что нужно, – говорит девица Пухова зловеще. – Полная аутентичность. И жрецы, и ножики, и специальный камень, на который вас кладут, и даже музыкальное сопровождение. На «Nine Inch Nails» похоже, – добавляет она, подумав. – С учетом специфики.

Глаза у мужика становятся всё больше. Лиза неодобрительно сдвигает брови и берется за полотенце.

– И много? – спрашивает мужик неуверенно.

– Чего?

– Ну вот, – говорит мужик, – этих. Которые хотят, чтобы им вырвали.

– Этих много, – говорит девица Пухова, закуривая, – но берут только по человеку в день. Паркет потом тяжело от кровищи отмывать.

– И кровь настоящая?

– Какая же еще?

Мужик дрожит и тяжело дышит.

– Но как же потом? – шепчет он еле слышно.

– Как потом, потом в труповозку. Это же сердце, вырвешь – так назад не приклеишь. – Девица Пухова щурится и рассматривает кольца табачного дыма. – Вы сходите, посмотрите сами. Жаль, что фотографировать нельзя. Там есть такие чудные фигурки койотов!

– Да, – говорит мужик, осторожно сползая с табурета. – Я, пожалуй, пойду.

– Сейчас уже закрыто. Завтра сходите.

Мужик исчезает.

– Ну и зачем? – спрашивает Лиза спокойно.

– Просто так. Я хочу с вами поговорить, нечего ему тут торчать.

– Вы любите разговаривать, – говорит Лиза без вопросительной интонации.

– Это не преступление, – говорит девица Пухова, и в ее голосе звучит нотка вопроса.

– Это реализм.

Обе смеются.

– Близкие не хотят нас слушать, – говорит девица Пухова, не глядя на Лизу. – И тогда мы выбалтываем свои страхи первому встречному.

– Первый встречный тоже не всегда от этого счастлив.

– Простите.

– По вам не скажешь, что вы чего-то боитесь, – замечает Лиза после паузы.

– Я знаю. Так часто говорят.

Напряженно, словно ожидая ответа, девица Пухова смотрит на Лизу. Сумрачный грим делает ее тонкое лицо отчужденным, зло-замкнутым, непреклонным. Волосы еле заметно отросли и похожи на слабое мерцание над гладким овалом черепа. На худой шее виден хвостик татуировки. Широкий рот девицы Пуховой вздрагивает, как будто хочет улыбнуться. Помедлив, она протягивает блеснувшую кольцами руку…

Осторожная рука бережно опускается на теплый клубок жизни.

– Человечек, букашка, – мурлычет Александра Генриховна, улыбаясь свернувшемуся у нее на коленях Бивису. – Пруста почитаем?

Бивис ворчит сквозь сон. Оглаживая упитанный собачий бок, Александра Генриховна нащупывает ребра.

– Бедный мой, – говорит она с отчаянием. – Тощий, как селедка.

Отдаленно хлопает входная дверь, и через какое-то время взгляд успевает удовлетворенно пробежаться по мирному пестрому пейзажу скрывающих стены книжных полок – в комнате появляется улыбающийся писатель с ноутбуком в руке.

– Смотри, Саня. – Писатель гордо кладет ноутбук на стол. – Белинский мне по дешевке уступил, в счет ближайшего гонорара. Он купил себе новый.

Александра Генриховна оглядывает ноутбук гадливо, словно попавшего в булочку таракана.

– А тебе это нужно? – спрашивает она.

– Не покажут тебя больше по телевизору, – говорит писатель. – Потому что ты ретроградка.

– Ретроградка, – повторяет Александра Генриховна задумчиво.

– Когда-нибудь я прославлюсь, – говорит писатель с ожесточением. Он всем телом опирается на пеструю стену книг и закуривает. – Один тоненький роман и пять лет мирной жизни, и ни строчки сверх положенного. Ну, колонка в глянцевом журнале. И, разумеется, телевизор. Это же издевательство – писать по книжке в год и не знать, на что купить компьютер.

– И о чем ты будешь говорить в телевизоре?

– Что-нибудь придумаем, – отмахивается писатель. – Туда главное попасть, а говорить потом, может, и не обязательно.

Александра Генриховна молчит и щекочет Бивиса.

– Что это Белинский расщедрился? – спрашивает она наконец.

– Он же должен был оказать мне респект.

– А ты ему?

– Ты не понимаешь субординации. Это вы все должны оказывать мне респект, а я вам – являть милость. По моему благоволению.

– Сколько ты выпил? – спрашивает Александра Генриховна.

– Вы все меня ненавидите, – говорит писатель дерзко. – Потому что я непоправимо, непростительно талантлив.

– Вот оно что.

– Я сегодня вообще не пил.

– Это легко исправить, – говорит Александра Генриховна мирно. – Мне сегодня тоже кое-что перепало. Только в лабаз ты побежишь.

– Нет проблем. – Писатель обрадованно улыбается. – Водку?

– Что же еще, – говорит доктор ф. н., доставая деньги. – Люмпенам вроде нас другого не положено. – Она рассеянно смотрит вслед писателю. – Синичка! – окликает она. – На крысах ставят опыты?

– Нет, – говорит писатель. – Опыты ставят на белых мышах. Это их эксклюзив – быть лабораторным животным.

– Может быть, – говорит Александра Генриховна, – люди тоже лабораторные животные. Просто они не догадываются.