Текст книги "Мюсли"

Автор книги: Фигль-Мигль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

– Может быть, – говорит Кира. – Что это у вас Фенелон так растолстел?

– Вовсе он не толстый, – говорит старикашка гневно, – а нормального телосложения. – Он поднимает обломок ветки и швыряет его в кусты. – Филька, пиль!

Такса, задрав морду, смотрит на хозяина и недоуменно пошевеливает хвостиком.

Аристид Иванович достает из кармана хлебную корку и отламывает кусочек. Фенелон ставит лапу ему на ботинок и ждет.

– Прыгай! – говорит Аристид Иванович. Фенелон ждет.

– Толстый и ленивый, – констатирует Кира. Она вынимает из кармана пиджака и надевает черные очки. – Сами-то вы стали бы за коркой хлеба прыгать?

– Необходимость физических упражнений, – говорит Аристид Иванович, наклоняясь и подавая собаке хлеб, – еще никто не упразднял.

Кира закуривает и смотрит куда-то в сторону, ее лицо, на мгновение исказившись, снова застывает – только где-то у губ трепещет отвращение. В черных стеклах очков отражаются трава газона, песок дорожки, стеклянно-острый край неглубокой лужи, бегущая вдоль лужи крыса. «Крысы, вот что это такое», – говорит Киpa и, оглянувшись, делает шаг в сторону, чтобы ее не сбил с ног растрепанный длинноволосый мальчишка, который бежит, не разбирая дороги, по газонам и лужам. Рыжая женщина смотрит ему вслед и видит, как солнце радугой загорается в его развевающихся волосах.

Солнце горит на ящиках с пивными бутылками. Ящиков так много, что между ними и противоположным стеллажом с консервными банками остается только узкий проход. По проходу, держась за ящики и поглядывая на разнообразные блестящие банки, пробирается Зарик. «Солнечный свет, – бормочет Зарик, – я к тебе прикоснулся, но ты не заметил. Тру-ру».

Он спотыкается и, остановившись, оглядывает скользящие ряды полок солнечного полупустого супермаркета. Ряды и пирамиды упаковок, бутылок и банок трепущут слепящим радужным маревом, флагом на ветру, тающей паутиной прибрежного тумана. Вместе с ними трепещет, колышется и истаивает музыка, которая играет где-то сзади, у касс.

– –, – говорит Зарик. – Какой ужас.

– Сестра, какой ужас, – кричит Майк, влетая в бар, – там крысы везде и под кроватью!

Лиза аккуратно ставит на полку квадратную бутылку с тусклой желтой этикеткой и вытирает полотенцем руки.

– И сколько ты выпил? – спрашивает она.

– Выпьешь-то всего ничего, – бормочет писатель, ковыряя ключом в замочной скважине, – и что потом.

Открыв дверь, он стоит на пороге, прислушиваясь, потом по темному, заставленному книжными стеллажами коридору пробирается в кухню. В кухне, хлюпая и чавкая, опустошает свою миску Бивис. Александра Генриховна стоит над ним и суровым взглядом провожает каждый кусок.

– Ты уже пришла? – в меру сил беспечно спрашивает писатель.

– Ты его не накормил.

– Он не стал есть, это не одно и то же.

– Просто у тебя нет дара убеждения.

Бивис, подавившись, кашляет.

– Это все от жадности, – говорит Александра Генриховна назидательно и крепко стучит собаку по спине ладонью. – Жадность, мой дорогой, никого до добра не доводит. Ни зверей, ни прочих животных. – Она переводит взгляд на писателя, который торопливо роется в холодильнике. – Ты где был?

– Водку пил с Белинским, – говорит писатель. – Как ты думаешь, отчего в России мало авторских талантов?

– Мало? – говорит Александра Генриховна озадаченно. – Да их вообще нет, если хочешь знать мое мнение. Мусолят объедки от объедков, и это называется литературный процесс. – Потянувшись, пару раз икнув и фыркнув, Бивис пытается улизнуть. – Куда? Ну-ка доедай рис. Мясо повыковыривал, а рис кто будет есть?

– Пушкин, – говорит писатель. Соорудив себе несколько бутербродов, он устраивается с тарелкой на диване. – Вот Пушкин был, а теперь его почему нет?

– Умер, – говорит Александра Генриховна.

– Да, – говорит писатель, – но почему новый не родился?

– Разумеется, родился, – говорит Александра Генриховна, – только он сейчас не литературой занимается, а компьютерными технологиями. Или он банкир. Или этот, из «Ленинграда».

– Только не этот, – говорит писатель. – Слушай, Саня, может, написать что-нибудь непристойное и замысловатое?

– Напиши.

– Или трогательное?

– Напиши трогательное.

– Но как будет моднее?

– Никак. Ты не напишешь модного романа.

– Почему это? – обиженно спрашивает писатель.

Александра Генриховна удовлетворенно осматривает вылизанную дочиста собачью миску.

– Потому что литература вся целиком не в моде, – говорит она. – Нельзя сделать модный тарантас, если на тарантасах вообще не ездят, понимаешь?

– Но книжки-то пишут.

– Васнецов, Говнецов, тоненькие ножки, – говорит Александра Генриховна.

Писатель задумывается над последним куском последнего бутерброда.

– Знаешь, что Белинский сказал? – говорит он. – Наша, говорит, литература – серая, как трусы замужней женщины.

Взгляд Александры Генриховны делается озабоченным.

– Твои – нет, – говорит писатель, – здесь дело в принципе. Но раз так, нужно просто отделить книжки от литературы, то есть от литературного процесса. Литература пусть такая, как вы говорите, а роман я напишу модный. А когда я его напишу…

Он мечтательно и довольно щурится, облизывает пальцы, стряхивает со свитера крошки.

Зарик машинально оттряхивается, хотя бутылка, выскользнувшая из чьих-то неловких рук, разбилась довольно далеко от него. Он оцепенело смотрит на яркое стекло и ползущую по полу пивную пену. Он делает шаг назад.

– Привет, – говорит Майк, едва не упавший от неожиданного толчка. – Ты чего здесь?

– Я пришел сырок купить, – говорит Зарик, – не могу найти.

– Может, лучше пива возьмем?

– Пиво, – говорит Зарик, – и сырок. Нет, два сырка. Нет, три. Тебе трех хватит?

– Я сладкого не ем, – говорит Майк. – Это тебе нужно.

– Хорошо, – говорит Зарик. – Ты их, главное, найди.

– Да вон они, где молоко. – Они идут к холодильнику с молоком. – Вот, в коробке. Тебе каких, с кокосом?

Зарика скручивает приступ неудержимого веселья.

– Два с кокосом, – выдавливает он наконец, – и два с какао. Нет, один с какао и два со сгущенным молоком. И два с кокосом. – Он снова давится смехом.

Они складывают сырки в корзинку Майка и идут за пивом. На пятне солнечного света Зарик спотыкается.

– –

– Осторожнее, – говорит Майк.

– Я когда накуренный, – говорит Зарик, – мне видится всякое. И это не понятно, потому что, с медицинской точки зрения, от плана не должно впрямую глючить.

– И что ты видишь? – спрашивает Майк рассеянно.

– Так, всякую херь. Крыс.

Майк резко тормозит.

– Крыс?

– Ну да, – говорит Зарик, – подумаешь. Это же не фаворский свет.

Они останавливаются у ящиков, ставят корзинку на пол и складывают в нее бутылки с пивом. «Сырки не помни», – говорит Зарик.

Смяв и бросив в пепельницу бумажную салфетку, Даша Пухова машет в пространство рукой и выходит из бара, сопровождаемая студентом Соколовым.

Писатель сидит на толчке, разминая кусок пипифакса, и изучает висящее на двери расписание занятий Александры Генриховны.

Александра Генриховна выхватывает из пишущей машинки лист бумаги и, скомкав, кидает его под стол.

Аристид Иванович, отскочив от стола, кружит по комнате, ожесточенно комкая вырванную из книги страницу.

Кира, накручивая на палец черный носовой платок, сидит на подоконнике и видит, как через парк медленно идут двое мальчишек с пакетами; на этих желтых пакетах должна быть нарисована маленькая черная эмблема супермаркета. Потом она видит, как мальчишки останавливаются и тот, что поменьше ростом, поворачивается лицом к ветру, откидывая назад сияющие волосы.

Зарик и Мaйк останавливаются и, положив пакеты с пивом на скамейку, закуривают.

– Мне приснилось, как я встретил случайно того, кто мне когда-то снился, – говорит Зарик.

– Это опять стихи?

– Нет, это мой сон. – Зарик задумывается. – Хотя ты прав, такие стихи есть. Я встретил женщину средь уличного шума, тру-ру. Не ведаю, кто ты.

– Есть ли хоть что-нибудь, по случаю чего не написаны никакие стихи? – спрашивает Майк.

Зарик пожимает плечами и смотрит на скамейку.

– Присядем или домой понесем? – спрашивает он.

Майк думает.

– Я тоже вижу крыс, – говорит Майк. – Только не спрашивай, сколько я выпил.

– Что, так много?

Майк топает ногой. Зарик смеется.

– Лучше все же присесть, – говорит Зарик.

Странная персона – продавец из книжного магазина – понурившись подходит к стойке бара и присаживается на высокий табурет. Персона зажимает между коленями сжатые в кулаки руки и вперяет в Лизу внимательный страдальческий взгляд. Лиза аккуратно ставит на полку квадратную бутылку с тусклой желтой этикеткой и, облокотившись на стойку, наклоняется к персоне.

– Немножко текилы, Костя? – спрашивает Лиза и улыбается.

Костя дрожит и тянется к ее уху.

– Послушайте, Лиза, – шепчет он, – это неправильная рука. Я не хочу жить с этой дурацкой рукой. Я ее ненавижу.

– Она не функционирует?

– Лучше бы она не функционировала. Это не моя рука, понимаете?

– Разумеется, не ваша, – говорит Лиза серьезно. – То есть была не ваша, а теперь все по-другому.

– Но я не хочу по-другому! Пусть вернут все как было, лучше вообще без руки!

– А что говорят докторишки? – спрашивает Лиза.

Костю перекашивает от злобы.

– Они говорят, что я капризничаю и новая рука мне очень идет. Зато я, похоже, не очень-то ей подхожу!

Лиза оглядывается на бутылки, словно ища у них поддержки.

– Может быть, немножко текилы? – спрашивает она.

Костя горько улыбается, отрицательно трясет головой, осторожно высвобождает правую руку, снимает и кладет на стойку очки, трет ладонью лоб и переносицу, боязливо встает. Его левая рука, освободившись, неожиданно вскидывается и барабанит пальцами по стойке. Слабо охнув, Костя хватает ее и заталкивает в карман брюк. «Вот видите», – шепчет он. Его узкие глазки становятся чуть шире от ужаса, взгляд блуждает. Он берет очки и бредет к лестнице на второй этаж, придерживая левую руку в локте. Очки прыгают и блестят в его правой руке, вцепившейся в левый локоть, карман брюк топорщится.

– Емy пришили донорскую кисть, – тихо говорит Лиза в ответ на вопросительный взгляд сидящего у стойки клиента, – но он недоволен. Это нервы. Еще текилы?

Клиент – плотный, невысокий, седеющий, светлоглазый, удивительно аккуратно подстриженный – утвердительно кивает.

– А чья это была рука? – спрашивает клиент.

Лиза пожимает плечами.

– Может быть, пианиста? – предполагает она задумчиво.

Теперь задумывается клиент.

– Да, – говорит он наконец, – я всегда подозревал, что пианисты – страшные люди.

Он достает из пачки сигарету и медленно крутит в пальцах блестящую желтую зажигалку.

Поддетая зажигалкой, от пивной бутылки отлетает яркая желтая крышка. Ударившись об урну и отскочив, она падает на песок дорожки.

– Не попал, – говорит Зарик.

Зарик и Майк сидят на зеленой парковой скамейке, и в ногах у них уже стоит пара пустых бутылок.

– Может быть, они пытаются с нами сконнектиться? – спрашивает Майк.

– Зачем это им с нами коннектиться?

– Не знаю, – говорит Майк, – им виднее, зачем.

– Вон еще одна побежала, – говорит Зарик меланхолично. – Спроси у нее.

Майк подпрыгивает.

– Ты ее видишь? – верещит он.

– Вижу.

– Раз мы оба ее видим, значит, для нас она существует.

– Логично.

– А раз существует, значит, мы ее можем поймать.

– А зачем? – спрашивает Зарик.

От возмущения Майк даже давится пивом.

– Как зачем? Нужно исследовать.

– Это глюки, – говорит Зарик, – я уже исследовал. Кроме меня, их никто не видит.

– А я?

– Ну, кроме меня и тебя. Может быть, это наше коллективное бессознательное побежало.

– В образе крысы?

– Ну да.

– Нет, – говорит Майк, подумав, – почему именно крысы? Я так не хочу. Я хочу что-нибудь более соответствующее. Хоть таксу, что ли.

– Почему таксу?

– Ну как же. Это собака сексуальных меньшинств.

– А, – говорит Зарик. – А что, сырков больше не осталось?

Он наклоняется и перевязывает шнурки на ботинках. Веревочки шнурков в его пальцах дрожат и трепещут под ветром.

В ванной Александра Генриховна снимает с задрожавшей веревки кружевную тряпочку и пристально ее разглядывает, присев на край ванны.

– Мне нужен любовник, – говорит она наконец, – а то я совсем опущусь.

– Саня, – кричит снаружи и стучит в дверь писатель, – послушай, я придумал сюжет!

– Замечательно, – отзывается Александра Генриховна и вертит в руках бледно-желтое кружево. – Ты поставил чайник?

– Да, – отвечает писатель, – уже заварил. Слушай, мужик провалился в мусоропровод.

– Это я утром в газете читала, – говорит Александра Генриховна.

– Так вот, в моем сюжете он туда не провалился, а бросился.

– Это с какой же радости?

– Ну как, хотел с собой покончить.

– Может, ему лучше броситься в Неву с Университетской набережной?

– Из Невы могут успеть выловить, – говорит писатель после паузы.

– Так и из мусорки выловили.

– А моего не выловят. Он будет там жить.

– Где, в мусорке?

– Ну да.

– Смелое решение. – Александра Генриховна вздыхает и вешает трусики обратно на веревку. – Только что-то мне это напоминает. Что-то о священнике, который ушел в канализацию обращать крыс. Заходи, чего ты скребешься.

Писатель приоткрывает дверь и заглядывает в ванную.

– Это не я, – говорит он. – Это Бивис скребет Брокгауза.

– Вот, – говорит Александра Генриховна удовлетворенно, – видишь, у собаки отчетливая тяга к знаниям.

– Лучше бы ты поощряла мою тягу к прекрасному. – Писатель прислоняется к дверному косяку и задумчиво бродит взглядом по сохнущему белью. – Нy и что, он их обратил?

– Некоторых, – говорит Александра Генриховна.

– У которых была тяга? – спрашивает писатель, разглядывая отражение жены в зеркале. Пепел с его сигареты

падает на пол. Аристид Иванович наклоняется и долго смотрит на почти неприметную серую горстку.

– Невероятно, – говорит он, – но очевидно. Подумать только, и меня, мыслящее существо, кто-то выкурил, как вот я выкурил эту сигарету. – Он откидывается на спинку кресла и заходится глухим кашлем. – Приятно, что хотя бы у одного курильщика нет проблем с легкими, – говорит он, отдышавшись. – Филь, ты где?

На широком низком диване с очень высокой спинкой шевелится плед, и из-под него выбирается толстая рыжая такса. Зевая и потягиваясь, такса смотрит на Аристида Ивановича. Их недоумевающие взгляды встречаются.

– Не бойся, – говорит Аристид Иванович. – Когда я умру, тебя возьмет Кира. Но сперва мы поужинаем.

– Что это за ужин, – говорит Майк, ожесточенно разминая вилкой вареную картошку. – Картошка сырая. Когда только мама вернется.

– В недоваренной картошке больше витаминов, – говорит Лиза.

– Кто так сказал?

– Какой-то мужик по телевизору.

– И почему я должен верить какому-то мужику?

– Больше все равно ничего нет, – говорит Лиза.

Она перетирает и составляет в стопку тарелки, убирает их в буфет, тщательно расправляет полотенце, вешает его на спинку стула. Садится к окну. Закуривает.

– Почему ты мужику из телевизора веришь, а мне – нет? – спрашивает Майк после паузы.

Лиза улыбается и смотрит в окно.

– Смотри, какой туман, – говорит она и проводит по стеклу пальцем.

На фоне сгущающегося тумана странно смуглыми кажутся длинные растопыренные пальцы вытянутой руки. Они все сильнее блестят; осевшая на них паутина тумана медленно растворяется. Ногти на пальцах светятся, как розовые ракушки на неглубоком дне, и их белые лунки увеличиваются и теряют свои четкие очертания в новой набежавшей волне. Пальцы начинают шевелиться, напрягаются, скрючиваются, словно готовясь клюнуть. Тщедушный человечек осторожно опускает руку и держит ее немного на отлете, словно боясь, что она коснется тела. «Мне никто не верит, – говорит он сдавленно, – а ведь об этом и в книжках пишут: пианисты – страшные люди».

Он озирается. Заполненный, как водой, туманом парк стоит неподвижно, только на его дне слабо перекатывается песок под далекими шагами прохожих. Как остов погибшей лодки, угадываются очертания скамейки. Где-то отрывисто, глухо – словно в воду швыряют камни – лает собака. Сквозь туман размыто и слабо сочится свет фонаря, похожего на солнце, скрытое двойной толщей облаков и воды.

Сквозь еще густую листву кустов пробивается солнце; острые, как свет фонаря или скальпель, лучи просверливают узкие отверстия в зеленом трепещущем теле боярышника. Толстые прямые колючки отважно топорщатся, пытаясь защитить пурпурно-коричневую кору и зазубренные листья, но солнце протравливает кору и прожигает в листьях дырочки.

– Веник веником, вся природа, – говорит девица Пухова. Она сидит с краю, у окна, положив голову на парту и поджав руки. – Какая от него польза, кроме настойки? – Она морщит нос. – Полкнижки потратил на эти палки: боярышник то, боярышник се…

– Кто? – спрашивает, отрываясь от тетрадки, студент Соколов.

– Пруст твой дурацкий.

В полутемной маленькой аудитории парты стоят в два ряда, по три парты в каждом; за партами сидят человек семь – все в той или иной степени сонные, зевающие, силящиеся разлепить глаза или, напротив, устроиться так, чтобы додремать. Но со студента Соколова при имени Пруста сон мгновенно слетает. Толстяк подпрыгивает и всплескивает пухлыми руками.

– Как тебе не стыдно, Даша, – говорит он огорченно. – Пруст – величайший писатель.

– А боярышник – величайшее растение, – говорит Даша. – Созданы друг для друга.

В аудиторию входит Александра Генриховна в просторном костюме.

– Здравствуйте, многоуважаемые, – говорит она безрадостно и оглядывает своих учеников. – Студент Гофман опять отсутствует?

– Он заболел, – торопливо говорит Даша.

Александра Генриховна достает из портфеля и раскладывает на столе старенькие потертые книжки.

– Заметьте, девица Пухова, – замечает она, – я не задавала прямой вопрос, следовательно, не принуждала вас ко лжи. Это была всего лишь констатация в форме риторического вопроса. Студент Гофман отсутствует. Присутствующие, надеюсь, ознакомились с рекомендованными трудами, а также освежили в памяти главы «Торжок», «Тверь» и «Слово о Ломоносове».

Присутствующие переглядываются и согласно шелестят.

– Хм, – говорит Александра Генриховна. – Тогда приступим.

– Приступим, – говорит Аристид Иванович, осторожно открывая бутылочку чернил. Лежащая на подоконнике под форточкой книга в ужасе трепещет вceми страницами. Книга совсем новая, но страницы блекло-желтые, словно выгоревшие на солнце.

– И никакого в этом позора, а обычная предусмотрительность, – бормочет Майк, вороша толстый желтый справочник. Майк, в просторной пижаме в мелкую коричневую полоску, сидит, поджав ноги, на неубранной постели. Под рукой у него телефон, к кровати прислонена швабра. Что-то найдя и отчеркнув маркером, он набирает номер.

– Центр дезинфекции? – спрашивает он осторожно. – А с крысами вы боретесь? – Он слушает и водит пальцем по тонкой желтой странице. – Понятно. А другие методы?

Он быстро кладет трубку и долго сидит в задумчивости, прежде чем снова взяться за телефон. Проходит не меньше минуты, прежде чем на другом конце провода ему отвечают.

– Зарик, проснись, – говорит Майк. – Как ты думаешь, может, лучше купить капканы? – Он слушает и скребет пальцем справочник. – А что такого? – говорит он, а потом долго, растерянно смотрит на гудящую трубку. – Мышеловка слишком маленькая для такой большой крысы, – говорит он наконец. И осторожно заглядывает под кровать.

Даша Пухова перегибается через перила и заглядывает в бездну Невы. Быстрая вода под мостом отливает серым, но чуть дальше она уже блестящая и синяя. Город по обе стороны реки прогибается под ветром, как декорация; каменный город кажется картонным. Ветер трeплет крыши домов и еле видный купол собора; трепещет, как флажок на мачте, золотой кораблик Адмиралтейства. Даша наклоняется еще ниже. Стоящий рядом студент Соколов крепко держит ее за куртку и старается нe смотреть.

– У-у! – кричит и свистит девица Пухова. – Долой самодержавие!

– Даша! – умоляет студент Соколов.

– Ты толстый, – сообщает Даша. – А Радищев был худенький.

– Апухтин тоже был толстый, – обиженно говорит студент Соколов.

– С каких пор ты пишешь стихи?

– Кстати, о стихах, – говорит студент Соколов. – Нужно поговорить с Зариком.

– Поговори, только это бесполезно. Зарик никогда не проснется к первой паре.

– Этo почему?

– У Зарика слишком много девок, – говорит девица Пухова и пожимаeт плечами.

Александра Генриховна пожимает плечами. Она стоит у широкого окна и смотрит на синюю подвижную воду и противоположный солнечный берег Невы. За ее спиной с одной стороны мерцают стеклами глубокие старые книжные шкафы, с другой – матово отсвечивает новенькая пластиковая доска. За столом рядом с доской сидит лысый и что-то старательно пишет. Больше на кафедре никого нет.

– Скажите, Коля, – спрашивает Александра Генриховна, – вы когда-нибудь видели в городе крыс?

Лысый задумывается.

– Нет, – говорит он наконец. – Но вы же знаете, Саша, я очень ненаблюдательный.

– Но если бы крыса попалась вам под ноги, вы бы заметили?

Лысый задумывается. Александра Генриховна фыркает.

– Я просто попытался себе это представить, – говорит лысый виновато. – Не хочется быть голословным. Думаю, что заметил бы, если, конечно, смотрел в тот момент под ноги.

– А куда вы обычно смотрите?

– Дa, – говорит лысый изумленно, – верно.

Александра Генриховна напряженно во что-то всматривается.

– Этот столб разве здесь был вчера? – говорит она наконец.

Лысый откладывает карандаш, встает, подходит к окну и добросовестно пялится.

– Я никогда не обращал на столбы особенного внимания, – говорит он осторожно, – но раз он стоит здесь сегодня, логично будет предположить, что стоял и вчера, потому что водружение и перемещение столбов – процесс трудоемкий, и о нем бы оповещали население заранее.

– Уж как же, – говорит Александра Генриховна. – Они нас оповестят. Свалится кому-нибудь такой столб на голову, вот и будет оповещение.

– Нo ведь это нечестно.

– Все честное и просвещенное мало уживается с общественным порядком, – говорит Александра Генриховна мрачно. – Хорош же порядок!

– Вы, Саша, такая экстремистка, – говорит лысый ошеломленно. – Откуда в вас это? Неужели восемнадцатый век так влияет?

– Сто пудов, – говорит Александра Генриховна, – не было здесь вчера столба.

– Не стой столбом, – сердито говорит писатель Бивису. – Если мы хотим куда-то прийти – а мы хотим, – нужно идти, а не стоять.

Бивис задумчиво смотрит на него и не двигается с места. Они стоят на дорожке парка; сильный ветер проносит мимо них несколько желтых и блекло-зеленых листьев, заворачивает собаке ухо. Писатель поеживается.

– Мы придем, – говорит он вкрадчиво, – выпьем с Белинским пива и пойдем домой. Белинский написал рецензию на мою новую книжку. Он будет меня хвалить, а ты будешь сидеть и смотреть в окошко. Ну же, Бивис!

Бивис смотрит в сторону и о чем-то думает. Проносится новый порыв ветра. Твою мать, говорит писатель. Он подхватывает собаку и, зажав ее под мышкой, торопливо шагает через газон.

– По газонам не ходить, святынь не топтать, – со вздохом говорит Кира и захлопывает книгу. – Какая скука.

Кира сидит, поджав ноги, на широком низком диване; перед ней пестро рассыпаны книги, а рядом прикорнула собака. Аристид Иванович сидит в кресле у окна. В комнате недостаточно светло, и плещущийся снаружи солнечный день вставлен в окно, как яркая картина в раму – как картина в полутемном зале музея.

– Аристид Иванович, – спрашивает Кира, закуривая, – вы представляете себе автобусную остановку у булочной?

– Да, – говорит Аристид Иванович.

– Где там висит желтая табличка?

– Никогда не обращал внимания, – говорит старикашка.

– Если стоять лицом к дороге, то табличка висит слева от остановки, то есть всегда висела. Потому что сегодня она висит справа.

– Этo принципиально?

– Нет, но кому понадобилось ее перевешивать?

– Этой новомодной будке, которую ты называешь остановкой, вообще там не место, – говорит Аристид Иванович, подумав. – В табличке же главное то, что она висит. Раньше ее не было, потому что неподалеку отсюда ходил трамвай. Я ездил на нем до университета.

– Трамвай? – говорит Кира удивленно. – Наверное, это «раньше» было, очень давно.

– Не так давно, чтобы быть неправдой, – говорит старикашка.

– Правда – это не лучшее, что есть в жизни, – говорит писатель. Он огорченно приникает к пивной кружке. – Правда всегда кому-нибудь да вредна; ты же не тронулся, как Коля, на почве Канта. Ты мог бы, например, употребить слово «выдающийся». – Он поднимает глаза от кружки. – На «гениальном» я не настаиваю, потому что современники редко замечают гениальность.

– Нe беспокойся, – говорит Белинский, – я бы заметил.

– Что это меняет, – говорит писатель грустно. Он смотрит по сторонам – на фотографии на стенах – на Лизу, протирающую стойку бара – нa газету, которая лежит перед ним – и на Бивиса, который смирно сидит на стуле рядом. Бивис смотрит в окно.

Зарик сидит в своей тесной комнатке с очень низким потолком. Здесь тоже много книг – очень много – все жe меньше, чем у Аристида Ивановича. Зато они свалены в непревзойденном беспорядке: на полках – как попало, по углам – в коробках и россыпью, на столе и под столом – кучками и стопками, на неубранной постели – грудой. Посреди комнаты стоит стул, на полу вокруг стула – опять книги, на стуле сидит Зарик, прижимая к себе пачку книг. Одной рукой придерживая книги, другой он что-то ищет по всем карманам. Книги наконец падают. Зарик достает из заднего кармана брюк зажигалку, а из-за уха – сигарету. «Вдохнул жизнь в него, – говорит он, закуривая. – Тру-ру». Он смотрит на падшие тела книг.

Его взгляд – споткнувшись, прихрамывая – огибает переплет и бредет к окну, глубоко проваливаясь в выбоины паркета. Трещины бегут по светлому дереву, как темные реки. Вода прибывает. Холодная глубокая вода перекатывается под тонкой пленкой пены, как мускулы под кожей. Взгляд садится в лодочку и гребет, вспарывая пену. Впереди, над черными скалами книг и коробок, блестит надальпийский горний мир окна. Взгляд – с рюкзачком, с крепкой палкой в руке – начинает восхождение.

Мaйк – босиком, в пижаме – стоит у окна. Он видит парк, зеленый блеск деревьев, рыжую женщину, которая медленно идет по дорожке парка, держа под мышкой несколько книг. Егo рассеянный взгляд на чем-то задерживается, становится внимательным. «Интересное дело, – говорит Майк, – а откуда взялся этот столб?»

Телефонный звонок заставляет его отойти от окна. «Приветик, миленький, – говорит он ласково и корчит трубке рожу. – У тебя нет капкана? Нет, сегодня не могу, еду в Павловск снимать. Да, мне тоже. Тьфу, – говорит он, нажимая на кнопку отбоя. – Вот привязался, толстый пидор».

Он возвращается к окну и прилежно созерцает. «Не было здесь столба, – говорит он. – Сто пудов».

– Так всегда, – говорит Лиза, подравнивая бутылки. – Не было, не было, а потом появилось, и постепенно привыкаешь. Ведь она у вас не болит?

– Пожалуй, что и болит, – говорит Костя. Его голос звучит сварливо, щуплая фигурка согнута крючком. Он сидит на табурете, привалившись к стойке бара, весь сплетясь в узел, который должен помешать левой руке шевелиться. Но рука все равно подрагивает где-то в глубинах этого узла. Лиза с сочувствием смотрит на запавшие щеки и удлинившийся нос злополучного продавца.

– Немножко спиртного? – предлагает она.

– Вы бессердечная, – говорит Костя. – Какая мне сейчас польза от спиртного?

– Ну, – говорит Лиза, – болеть перестанет. – Она наклоняет голову, и в солнечном луче ее светлые волосы становятся рыжими. За ее спиной вспыхивают стройные ряды бутылок. Разлитый по бутылкам желтый и красный огонь плавит толстое стекло, и вся стена оплывает стеклом и пламенем. – От спиртного всегда есть польза, – продолжает Лиза. – Это своего рода анальгетик.

– Или наркоз, – говорит Костя хмуро.

– Не вижу разницы.

– Когда ты под наркозoм, – объясняет Костя, – с тобoй могут сделать что угодно, а потом сказать, что так и было, и не волнуйтесь. Тебе пришьют какую-нибудь ерунду, а ты потом живи.

Еще один посетитель – светлоглазый, безупречный – прислушивается к разговору.

– У моей жены, – говорит он наконец, – есть такая теория: некоторые из нас словно бы неудачно пришиты к миру. Он им чужероден, и вообще это плохой мир. Но плохо все кончается для таких людей, а не для мира.

– Эта теория не новая, – неприязненно говорит Костя.

– Я не очень хорошо разбираюсь в таких вeщax, – говорит клиент спокойно, – но новая она или нет, а жизнь усложняет. Вы не пробовали рассмотреть проблему с точки зрения вашей новой руки?

Костя смотрит на него очень удивленно, но внимательно.

– Вы думаете, – говорит он, – что она старается подать мне какой-то знак?

– Зачем бы это ей подавать вaм знаки? – спрашивает Лиза.

– Вoзмoжнo, – гoворит клиент, – от страха и одиночества.

– Костиной pуке одиноко и страшно?

– Да, – говорит клиент, смутившись, – как-то нескладно. – Он отпивает из рюмки. – Если допустить, что это рука пианиста, то она вряд ли чувствует страх.

– А что она чувствует? – интересуется Костя.

– Может быть, ненависть, – мрачно говорит клиент.

– Вы не писатель? – осторожно спрашивает Лиза.

– Нет, – говорит клиент удивленно. – Я бы не смог, у меня совсем нет воображения. Понимаете, я всегда стараюсь рассуждать логически, это сковывает фантазию.

– Я вижу, – говорит Лиза.

– Нe хотелось вас разочаровывать, – замечает клиент, – но вы бы все равно догадались. Если некоторых писателей по виду и можно принять за банкиров, то еще ни одного банкира не приняли за писателя. Понимаете, в писателях есть что-то особенное. Флюиды.

– Понимаю, – говорит Лиза. – От них действительно иногда воняет. Значит, вы банкир.

Банкир кивает.

– Ну а мне-то что делать? – спрашивает Костя.

– Я бы предложил вам немного выпить, – говорит банкир. – Бывает так, что ничего другого и не сделаешь.

– Это тоже теория вашей жены?

– Нет, это мое личное наблюдение. Оно слишком простое, чтобы делать из него теорию.

– Это зависит от точки зрения, – говорит Костя.

– Иногда, – говорит Лиза, – точку зрения полезно cменить.

– Иногда прoщe поменять жену, чем добиться, чтобы жена поменяла свои взгляды, – говорит писатель. Он сидит в кухне на диване, курит и разговаривает по телефону.

На широком подоконнике рядом с пакетом мюсли сидит и внимательно смотрит в окно Бивис.

– Какие столбы? – переспрашивает писатель. – В рецензии? Куда-куда? – Он пожимает плечами. – Я только хотел узнать, почему, по-твоему, он не употребил слово «выдающийся», – говорит он гудящей трубке.

– Куда? – спрашивает Майк. – В Павловск? Нет, миленький, сегодня не могу. У меня свидание. – Он раздраженно швыряет трубку. – Не могу, – говорит он. – Достали.

Девица Пухова достает из кармана куртки бело-желтую банку джин-тоника и рукавом протирает крышку.

– Мы, значит, не пойдeм на четвертую пару? – спрашивает студент Соколов. Девица Пухова пожимает плечами и открывает джин-тоник.