Текст книги "Мюсли"

Автор книги: Фигль-Мигль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

– Дождался, пока погода испортилась.

– Вроде проясняется, – говорит Майк, глядя в окошко. – Мне вчера показалось. – Он берется за ложку. – Ждешь дождя, и вдруг прояснится. Так и в мозгах, наверное.

– Не во всяких.

– Согласен, – говорит Майк сквозь зубы.

Недовольные друг другом, брат и сестра сосредоточенно смотрят каждый в свою тарелку.

– Купи себе пачку бумаги, – говорит наконец Лиза хмуро, – и сходи с ума молча. Если от литературы есть какая-нибудь польза, так разве что в том, что родственники меньше страдают.

– Угу. Пианисты хуже писателей.

– Да, – соглашается Лиза. – И больше никто.

Майк задумывается.

– Прикольно, – говорит он. – Человек умрет, а от него книжка останется, какoй-нибудь будущий Зарик ее прочтет, будет думать…

– Зарику как раз лучше бы думать поменьше.

– Он будет думать в любом случае, но думать о книжках как-то грандиознее.

– Это Зарик так говорит?

– С чего ты взяла?

– А где ты еще такое слово слышал?

– Как где? – удивляется Майк. – Пишут же везде: «грандиозные скидки». Это значит…

– Это значит, что сверх полной стоимости магазин теперь накручивает не сто процентов, а шестьдесят.

– Так то магазин.

– А книжки откуда берутся?

– Ладно, – говорит Майк, – ладно. И вот этому будущему Зарику приятно будет думать, что какой-то мужик в прошлом тоже о нем думал и писал мессидж, и всё такое. Понимаешь?

– Да. Только писатели никогда не думают о тех, кто будет о них когда-нибудь думать.

– Почему?

– Они хотят, чтобы о них не думали, а показывали по телевизору. Для таких людей имидж важнее репутации. – Она встает из-за стола, смотрит, всё ли в порядке. – Тарелку вымыть не забудь.

– Как можно забыть Радищева? – говорит Александра Генриховна мрачно. – Кого же мы будем помнить? – Она высокомерно щурится в сторону чьего-то сдавленного смущенного смешка. – Что остаётся от человека, кроме того, что он написал? Где его потомство, и прочные постройки, и всё такое? – Она задирает нос. – Мы умрем и перетлеем со всем своим скарбом, и самых имен наших не останется…

– А Радищев пребудет вовеки, – говорит девица Пухова. – Аминь.

Доктор ф. н. утвердительно кивает, игнорируя насмешку.

– Вы это поймете, либо поменяете специальность, – невозмутимо говорит она. – Либо прослывете людьми бессовестными и неразборчивыми – потому что филолог, который не любит слово, хуже мародера. Со следующего раза у нас Карамзин. Записывайте.

– Пишут, – говорит Костя благодушно, – читают. Задают друг другу вопросы. Осуществляют круговорот слов. Послушаешь – и три дня потом мыться не нужно, настолько стал чище. – Он чешет за ухом крысу, свернувшуюся у него на коленях. – Вот преимущество слова перед водой: к воде еще и мыло должно прилагаться, для полного благочиния. – Он задумывается, жмурится. – Слова как кислота, иногда грязь вместе с кожей сходит, – говорит он крысе, поглаживая ее, поглаживая драную обшивку кресла. – Но редко, редко. Кожа у людей совершенствуется. – Он улыбается во весь рот. – Слова, конечно, всё такие же, как были.

Он удобно вытягивает ноги, обмякает – но даже в этой спокойной позе проглядывают подчеркнутая ловкость, какая-то беспокойная сила, распирающая тщедушное тело. Пустой магазин постепенно заполняется лучами наконец-то разогнавшего облака солнца.

К середине дня прояснилось, но, судя по всему, стало очень холодно. В парке схваченный морозом песок дорожек поблек, у деревьев вид опрятный, как у замороженных овощей.

Девица Пухова идет через парк очень медленно, словно кого-то ищет.

– Нельзя утонуть в луже! – говорит она и плачет.

Несколько прозрачных капель падают на стол и бумаги.

– Ничего, – говорит лысый. – Это богам.

В баре чисто, светло. За угловым столиком у окна весело пьют водку и томатный сок трое: бледный, лысый и надменный. Писатель успел побриться, но вид у него отуманенный. Он сидит, не сняв пальто. Бивис спит у писателя на коленях, засунув голову ему под мышку.

– Значит, вот, – говорит писатель. – Один мужик собирал свои зубы.

– Это как? – спрашивает лысый,

– Ну как – вырвут ему зуб, он его положит в коробочку, унесет домой и там спрячет.

– Зачем? – спрашивает надменный.

– Наука развивается, – объясняет писатель, – скоро зубы будут клонировать и назад вставлять. Так чтобы было, из чего.

– Ну-ну, – говорит на это Белинский. – И что дальше?

– Клонировать-то они клонировали, но всё перепутали. И вставили мужику клонированные зубы совсем другого человека.

– Или вообще не человека.

– Да, – говорит писатель бодро. Он задумывается. – Точнее говоря, нет.

Белинский смеется.

– Кто знает, что будет завтра, – примиряюще говорит лысый. – Может, и нечеловечьи зубы, и все такое.

– Завтра у меня суд, – говорит Белинский, которому уже не так весело.

– Да! – вспоминает лысый. – Я вызван в качестве эксперта, – добавляет он скромно.

– По дуракам? – фыркает писатель.

– Нет, по словоупотреблению.

– Я человек спокойный, – говорит Белинский злобно, – но даже у меня есть мечта.

– Иногда, – замечает лысый удрученно, – мечты сбываются.

– Точно, – говорит писатель. – Слушайте. Один мужик умер…

– Вот оно как бывает, – бормочет Белинский.

– Да, и что? – поощрительно говорит писателю лысый.

– Ну что, попал на тот свет.

– И как там оказалось?

– Херово, – сообщает писатель. – И на том свете он тоже оказался никому не нужен. Все замечательные люди, с которыми он мечтал встретиться, и те, кого он любил при жизни, – в общем, им всем по-прежнему было не до него. Потому что и они, когда были живы, о ком-то таком мечтали, чтобы встретиться и поговорить, и быть вместе. Ну и так далее.

– Неужели о нем самом никто никогда не мечтал?

– Господи Боже! – писатель делает жест отвращения. – От этих он сам прятался в кустах.

– И такое случается, – кивает Белинский.

– А там были кусты? – спрашивает лысый. – Какие они?

– Кусты как кусты. Как у нас в парке. – Писатель хмурится. – Боярышник, то-сё.

Лысый полон сомнения.

– Может, это кущи?

– Может.

Белинский курит и думает о чем-то своем.

– А еще говорят, что дуракам закон не писан, – негодующе говорит он. – А они чуть что, так сразу под сень закона.

– Вот интересно, – говорит писатель, – какие у тебя шансы?

– Шaнсы есть. Я ведь не кретином его назвал.

– А чем дурак отличается от кретина?

– Ничем. Но если ты кого-то назовешь кретином, то разгласишь врачебную тайну, а это другая статья.

– Кретин – это умственно неполноценный, – не соглашается лысый. – А дурак просто не умеет пользоваться тем умом, который у него есть.

– Вздор, – говорит Белинский. – Дурак – это кретин, который не знает о своей неполноценности.

– Откуда ты знаешь, что он знает? – спрашивает писатель.

– Не такой я придурок, чтобы этого не знать.

– Тоже интересно, – меланхолично замечает лысый. – Придурок – это, видимо, дурак с психическими отклонениями. Или, скажем, умный, который сознательно прикидывается дураком.

– Вот это точно отклонение, – брезгливо говорит Белинский.

– А психи знают, что они психи? – спрашивает писатель.

– Разумеется, нет, – отвечает Белинский. – Если ты имеешь в виду настоящих психов. Только нормальный человек может считать себя ненормальным.

– А наоборот?

Белинский это предположение энергично отрицает.

– Нет, – говорит он. – Я, например, нормальный и знаю об этом.

– Был бы ты нормальным, неужели называл бы дураков дураками?

– Я назвал дурака дураком в состоянии аффекта, – объясняет Белинский. – Нормальный тем и отличается от ненормального, что у него аффекты, а не хроническое буйство или равномерная депрессия.

Лысый печально, покорно улыбается.

– А там будет эксперт по части психиатрии? – спрашивает он.

– Ну конечно, – отвечает Белинский, фыркнув. – И он сперва освидетельствует всех прочих экспертов, или как там это делается. Потому что если эксперт по словоупотреблению немножко того…

– На словоупотребление это не влияет, – взволнованно перебивает его лысый.

– Откуда нам знать?

– Как хитро всё устроено в жизни, – говорит писатель задумчиво. – Куда хитрее, чем в литературе. – Он машинально гладит Бивиса, ощупывает его хребет и ребра. – Действительно, – говорит он, – отощала собака.

Бивис глухо ворчит сквозь сон. Лысый поспешно тянется к графинчику.

– Солнце светит всем одинаково ровно, – говорит он.

Солнце садится в красноватую мглу. По движению деревьев видно, что ветер усиливается. Деревья видны отчетливо, до самой последней тонкой ветки. Снизу, от земли, поднимается тень.

Зарик идет не спеша, с удовольствием дышит, жмурится, улыбается. Завтра будет дождь, говорит он себе. Вернее, снег. Что-то такое.

Он останавливается перед схваченной льдом лужей, весело бьет по льду каблуком. Лед не разбивается; на нем нет ни вмятины, ни трещин. Зарик бьет еще раз, сильнее. Еще. И еще. Это занятие так его поглощает, что он не слышит шагов у себя за спиной.

За его спиной, низко опустив голову, ничего не видя, проходит рыжая женщина. На поводке она ведет толстую таксу.

Зарик бьет по льду каблуком.

– А потом я верю, – удар, – что лед пробить, – удар, – возможно, – удар, – для форели, – удар, – когда она…

– Когда она упорна.

Зарик оборачивается.

– Здравствуйте, студент Гофман, – говорит Александра Генриховна. – Не разбить?

– Я еще только начал, – говорит Зарик. – Хотите попробовать?

Они смотрят друг на друга. Их взгляды встречаются, неуверенно протягивают друг другу руки. Александра Генриховна хмуро кивает.

Они стоят над застывшей лужей и поочередно колотят по льду ботинками. Запыхавшись, Александра Генриховна расстегивает куртку.

– Все-таки, – говорит она между двумя ударами, – объясните мне, почему вы не ходите на занятия?

– Я болел, Александра Генриховна, – объясняет Зарик, тоже запыхавшийся и тоже между двумя ударами. – Но я много думал.

– И что надумали?

– Ничего, – удивляется Зарик. – Я думал просто так. Когда не с кем разговаривать, поневоле думаешь. Вы не устали?

– Нет, – говорит Александра Генриховна с мрачным азартом, – мы же только начали. А что вы думаете об этом?