Текст книги "Глоток свободы
(Повесть о Пестеле)"

Автор книги: eva-satis

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

«Ну погоди, враг, – подумал Авросимов, ненавидя. – Покаешься на каторге». А перо его тем временем делало свое дело, как бы и не завися от него самого.

«Никогда не к какому преступнаму опществу не принадлижал и тем еще менее могу сказать какова истенная цель оннаго».

Павел Иванович глянул на лица знатных мужей. Лицо Татищева было в маске, и Левашов словно аршин проглотил, да вот генерал-адъютант Чернышев сидел с разинутым ртом, подавшись вперед, на Пестеля…

«Знают! – содрогнулся Пестель. – Все знают. Притворяются».

Снег за окнами повалил гуще. Январские сумерки быстро накатили, и Авросимов ощутил тяжесть в правой руке и согнутых ногах.

Теперь ему все хитросплетения следствия становились понятнее, и то, что Пестель попался, как муха на мед, не вызывало сомнений. Он еще сидел в своем жалком кресле, как последний калиф перед крушением царства, но кресло уже было не его, и царство рассыпалось, а вокруг уже толпилось возмездие.

И нашему герою, полному предвкушения справедливой расправы, не терпелось увидеть ее воочию, ибо мы всегда любим получать наличными в собственные руки за свои труды. И он чувствовал себя счастливцем, сознавая, что все это пройдет перед ним и лишний раз утвердит его правоту в этой жизни. Даже усталость не снижала этих счастливых чувств. И когда Пестеля наконец отпустили и он выходил, сопровождаемый дежурными офицерами, наш герой не мог отказать себе в удовольствии еще раз взглянуть на него пристально и с осуждением. Но широкая спина Пестеля качнулась и исчезла в дверях. Он не обернулся.

Уже выходя из комендантского дома, Авросимов увидел, как военный министр медленно, по-медвежьи карабкается в карету, но, занеся одну только ногу, он обернулся и поманил Авросимова, на что тот ответил стремительным скачком и остановился перед графом с бьющимся сердцем.

– Экий великан, – сказал Татищев, прищелкнув языком. – Рука-то не устала скрести? Небось, отсидел мягкие-то места, а?.. Злодея боишься?

– Нет, не боюсь, – выдавил Авросимов, не понимая направления беседы. – Я, ваше сиятельство, рад послужить государю.

– Вот как? – удивился граф, продолжая стоять на одной ноге и улыбаясь доброжелательно. – Это похвально, сударь ты мой, похвально. А не произвел ли на тебя Пестель симпатии? Он ведь человек весьма умный… А? – граф засмеялся, видя смятение в нашем герое. – Он ведь многих умников соблазнил, не тебе чета. А?.. Каков он тебе показался?

Авросимову смех военного министра разрывал душу своей неопределенностью. Намекает ли на что? Или недоволен чем?..

– Жалко Пестеля, – вдруг сказал граф, перестав улыбаться. – Хороший был командир. Что же его с толку сбило, как думаешь?

– Не знаю, ваше сиятельство, – пробормотал Авросимов, – должно, бес его обуял…

– Бес? – рассердился граф. – А небось, встреться он с тобой месяц назад, да посули он тебе рай земной, так ты за ним кинулся бы, небось, с радостью. А?

– Нет, ваше сиятельство, – сказал Авросимов, тайно мучаясь, – мне его посулы – пустое место. Я свой долг знаю. Мне его посулы…

– Ладно, ступай, – проворчал Татищев и ввалился в карету.

Авросимов вышел за ворота крепости, и Петербург померк. На Неве громоздился лед.

«Не зря матушка слезы лила, – удрученно подумал наш герой, прикрываясь от пронзительного морозного ветра, – что-то все вокруг меня совершается, а понять нельзя. Беда какая».

И в самом деле, милостивый государь, посудите сами: когда на вас, баловня тишины уездной и благорасположения окружающих, не обремененного государственными заботами и в простоте душевной помышляющего о маленьком своем счастье без всякого там тщеславия и прочих иных чудачеств, вдруг сваливается тяжесть, недоступная вашему разуму и душе; когда на протяжении целой недели вы погружаетесь в разгул чужих страстей, намеков, недомолвок, тонкостей таких, что не приведи господь; когда сам военный министр, а не какой-нибудь уездный дворянский предводитель, вам вопросы задает и нагоняет тумана; когда на ваших глазах цареубийце кресло предлагают – ну как вам с вашим-то ясным взором и простотой, и неискушенностью не ужаснуться да не впасть в меланхолию?

И так-то вот мучаясь, начинаете вы понимать, каково это быть у государственного кормила, чувствуя в сердце одно, а совершая другое, хотя все ради пользы отечества. И так это все тонко, хитро и недоступно, что греховными, а не просто смешными кажутся вам уездные ваши мечтания: мол, мне бы министром, я бы уж все поворотил наилучшим образом. Где уж там! И не зря, не зря ваша матушка слезы лила, предчувствуя – каково это в Петербурге не сладко в чинах ходить, коли нет на то божьего изволения.

Так в расстроенных чувствах, в тревоге и в смятении шествовал наш герой по Васильевскому острову, но едва дошел до места, где Большой проспект смыкается с Первою линией, как словно из-под земли, из крутящегося снега и мрака вдруг вырвалась карета шестеркой и остановилась, перегородив Авросимову дальнейший путь; и не успел он, как говорится, охнуть, – из кареты показалось знакомое обрюзгшее лицо графа Татищева, и военный министр сказал, улыбнувшись одними губами:

– Что это, сударь мой, пешком топаешь, ровно мужик? Так и замерзнуть недолго. Ишь разыгралась, – и он поглядел на черное небо. – А? Что скажешь?

– Не замерзну, ваше сиятельство, – широко разевая от страха рот, сказал Авросимов. – Я мороза не боюсь.

– Молодой ты какой да рыжий, да ничего не боишься, – сказал граф непонятно к чему. – У тебя друзья-то тоже, небось, молодые? Тоже, небось, всё на свой лад переворотить намереваются? А?

– У меня здесь и друзей-то нету, – не в себе промолвил Авросимов, – упаси бог…

– Что ж так? – усмехнулся военный министр. – Без друзей и не решить ничего… Вот Пестель с друзьями новые законы вздумал издать, крестьян освободить. Резонно? Что скажешь?..

– Нельзя этого делать, – выдавил Авросимов, переставая хоть что-нибудь понимать. – Нельзя… Так уж определено, что нельзя.

– Глуп ты однако, – рассердился граф. – В государственных вопросах должно рассуждать исходя из блага отечества, а для сего голову надо иметь… А у Пестеля государственная голова! – почти крикнул он. – И ты, сударь, пошел бы за ним, помани он тебя…

– Да нет же, ваше сиятельство, – почти плача, возразил наш герой. – Вот уж нет…

Тут граф засмеялся.

– Эк тебя трясет. Уж не к девице какой пробирался? А?

– От внезапности встречи, ваше сиятельство…

– Врешь, – хмыкнул граф, – в женском обществе покоя ищешь… А к Пестелю, я замечаю, у тебя симпатии… Размышляешь, что да как… Да?

– Никак нет, – выдохнул Авросимов с ужасом.

– А отчего же нет? Это даже странно. Вот ежели бы ты сказал, что, мол, симпатию имею, но подавляю, мол, я бы тебе поверил.

– Я государю привержен, – заплакал Авросимов.

– Государю, – передразнил граф. – Государь есть идея. А в сердце у тебя что?

– Государь…

– Государь, – снова передразнил Татищев. – А сам к женщине спешишь.

– Никак нет, – заторопился Авросимов, а сам подумал: «Да как же это нет, когда именно да?» – и вспомнил давешнюю незнакомку.

– Ну ладно, ступай, – сказал граф сердито и полез в карету, захлопнул дверцу, но тут же высунулся, протянул Авросимову руку.

– Возьми-ка вот.

– Что это? – не понял наш герой.

– Возьми, возьми, – сказал граф по-простецки, но в то же время несколько таинственно, и что-то скользкое шлепнулось в подставленную Авросимовым ладонь.

– Благодарю покорно, ваше сиятельство, – пролепетал он, а сам подумал: «Уж не орден ли?»

Граф засмеялся. Кучер взмахнул кнутом. Экипаж скрылся.

Авросимов кинулся к ближайшему фонарю и раскрыл ладонь. Маленький красный бесенок с черными рожками стоял подбоченясь и глядел на него голубыми пронзительными глазами. Затем он вытянул вперед свою красную ручку и сказал, обращаясь неведомо к кому:

– Господа, не сочтите меня чрезмерно привередливым, но этакого подвоха от их сиятельства я никак не ждал-с…

Наш герой в ужасе тряхнул ладонь, сгреб снегу и потер руки. Наваждение исчезло.

Впрочем, и это бы ничего, но дома Ерофеич поведал, что в его, Авросимова, отсутствие наведывалась дама, барина спрашивала, ожидать отказалась, назвалась непонятно.

– Какая еще дама? – простонал Авросимов, валясь в чем был на кровать.

– Знатная, – сказал Ерофеич. – Два жеребца на месте не стоят.

Но образ прекрасной незнакомки померк в сознании Авросимова под тяжестью иных событий, померк, наподобие сумеречного Петербурга. Вертя на подушке голову, он пытался унять дрожь в челюстях и причитал:

– Цареубийца проклятый, сатана! Каторга по тебе плачет! Беда какая… Зачем, зачем это мне, господи!..

Ерофеич, видя, как дитя страдает, кинулся в кухню стремглав.

А наш герой был, что называется, при последнем издыхании от страха и сумбура в голове, но на его счастье Ерофеич внес в комнату и поставил на стол дымящуюся тарелку щей с бараниной, и сытный аромат заставил Авросимова вздрогнуть и открыть глаза, ибо, хотя и был он натурой чувствительной и по тем временам тонкой, однако молодость и здоровье делали свое дело, а пустой желудок отказывался ждать.

Кое-как переодевшись с помощью Ерофеича, Авросимов уселся к столу, испытывая естественное нетерпение, а тут еще, как сквозь туман, различил пузатую рюмку с крепкой домашней наливкой и, заткнув за воротник салфетку, опрокинул наливку одним махом.

– Может, огурчиков солененьких? – спросил Ерофеич.

– Давай, давай, – сказал наш герой, обжигаясь щами.

Ел он торопливо, но пища пока не производила своего благотворного влияния, и Авросимов не ощущал приятной расслабленности в теле, а, напротив, с каким-то ожесточением представлял себя рядом с военным министром, и как он, Авросимов, стоит, вытянув руки по швам, и как говорит жалкие слова, вместо того чтобы толково все разъяснить о себе и свое мнение относительно графского любопытства; то вдруг круглое лицо Пестеля, бледное и напряженное, появлялось перед ним, словно из пара, вьющегося над щами, и Авросимов пытался увязать его злодейство с тем, что граф Татищев понимает об этом.

И ведь как не помянуть матушку добрым словом, хотя с другой стороны все надо пройти самому и все понять. Вот, к примеру, надо, собравшись с мыслями, определить, как Пестель на злодейство решился.

– Ерофеич, – сказал Авросимов, – в крепостных ходить тяжело, небось?

– А что это вы, батюшка, щи-то отставили? – спросил Ерофеич, пряча глаза, как будто и не его спрашивали.

– В крепостных тяжело, да ведь сие от бога, – продолжал наш герой, откинувшись на стуле. – Или государь сам не знает, чего да как? – тут Авросимову почудилась на лице старика улыбка… – А может, это козни всё? – сказал он неуверенно.

– Щи-то остынут, – мягко сказал старик.

Лицо его было гладко и сурово, и уж не то что улыбки, а и малейшего просветления не было заметно. Авросимов заработал ложкой, доел щи, отставил тарелку и спросил:

– Или вот скажи мне, как бы тебе, к примеру, если бы вольную тебе? Что бы ты тогда?..

– Я, батюшка, господину своему рад послужить, – выдавил Ерофеич, не понимая направления беседы.

– Это похвально, сударь мой, – сказал Авросимов, доброжелательно улыбаясь. – А если тебе злодей вольную посулит – не произведет ли на тебя это симпатии? – и наш герой засмеялся, видя смятение в душе Ерофеича. – Он ведь многих умников соблазнил, не тебе чета. А? Каков он тебе?

– Я его сроду не видывал, – пробубнил Ерофеич.

– Не видывал? – рассердился Авросимов. – А небось, встреться он с тобой месяц назад да посули он тебе рай земной, так ты бы за ним пошел с радостью. А?.. И меня бы – вилами…

– Нет, не пошел бы, – мигая и тайно мучаясь, сказал Ерофеич. – Вот я вам кашки сейчас… – и он кинулся на кухню, переступая ватными ногами.

«Кашки… – подумал наш герой осовело. – А каково ему-то там, злодею этому? Вот я сейчас поем, оденусь в лучшее и пойду… Кликну ваньку, съезжу на Невский, пойду до Фонтанной до самой пройдусь, к дяде, Артамону Михайловичу зайду, спрошу его обо всем… А этому-то каково? Он хлебушка пожевал, водою запил и на досточки улегся… Ах, да зачем же он все это затеял?! Чего ему нехорошо было? Или не виноват он? Да нет, соумышленники на него указывают почем зря…»

Отказавшись от каши, Авросимов улегся на постель и закрыл глаза. Организму его не пришлось долго со сном бороться, тем более, что привычка деревенская была покуда сильна в нем, а именно – ранний сон и вставание на заре с петухами. И он вскоре захрапел, отдавшись этому приятному занятию, словно спасаясь от выпавших на его долю огорчений и забот, в которые был вовлечен не по собственному расчету. Но жизнь человеческая в руках божьих, и уж если тебе назначено нести бремя, то от назначения этого с легкостью не уйдешь, как бы ни изворачивался, как бы ни притворялся. И едва наш герой прикрыл глаза и перестал слышать пошаркиванье Ерофеича и его шуршание, как тотчас увидел перед собой лицо военного министра, который, не то что во сне бывает – искаженно как-нибудь изображается или вдруг залает (мало ли чего…) – а совершенно как живой уставился на Авросимова и спросил:

– Где, когда, для чего, с кем?

И Авросимов, оказалось, сидел перед ним в песте– левом кресле с голубыми протертыми подлокотниками и никак не мог решить, на какой вопрос отвечать сперва: «С кем?» или «Для чего?»

И в тот самый миг, когда он, обливаясь потом, полный ужаса, решил все же – на первый, какой-то бес его обуял вдруг, и он выговорил одним духом:

– Нигде, никогда, ни с кем, никуда…

Татищев засмеялся и, вытянув руку, тронул его за плечо…

Авросимов открыл глаза и сквозь сонную пелену увидел Ерофеича, который словно отползал от него.

«Зарезать хотел!» – подумал наш герой и вскочил с постели. Ерофеич стоял рядом, будил его.

– Чего ты?!

– Кричите, ровно душит вас кто, – сказал Ерофеич. – Ложились бы по-божески. Ночь ведь.

– Ночь? – задумчиво, как не в себе промолвил Авросимов и вдруг, уставившись в детские глаза Ерофеича, спросил:

– А ты, небось, тоже с дружками-то со своими все на свой лад переворотить замышляешь? А? Говори…

– Какие у меня дружки, батюшка, – опасливо протянул Ерофеич. – Упаси бог…

– Глуп ты! – рассердился наш герой. – Для государственных дел нужно голову иметь! Вот у Пестеля – голова. Небось, кликни он тебя, ты бы рысью за ним побежал…

– Да нет же, батюшка! – почти плача, простонал Ерофеич, – вот уж нет!.. Да тьфу мне на него!..

– А тебе не жаль его? Хороший ведь командир был, – сказал Авросимов, продолжая казнить Ерофеича взглядом.

– Да помилуйте, батюшка! – заплакал Ерофеич, не понимая сути. – Чего мне его жалеть, нешто он мой барин?

Меланхолия все-таки сотворила свое черное дело, и Авросимов опустил руки, не испытывая уже желания мучать Ерофеича да и себя самого вопросами, которые он, по сути, себе самому и задавал, находясь в душевном смятении. Что знает человек, сей ничтожный, о себе самом? Пожалуй, лишь то, что он ничтожен перед лицом высших сил, и стоит ему об этом задуматься, как тотчас ничтожество его прет наружу, словно ребра у худого коня. Но если он и впрямь таков, откуда это у него сила взялась на государя руку поднять? На божество? На первого в сословии? Стало быть, либо государь не велик, что противоестественно, либо злодей велик, что тоже противоестественно, хотя, может, и от сатаны все. Ну а бог-то что же? А вот он и покарал. Тогда для чего же целый сонм судей, да адъютантов, да фельдъегерей, да всяких прочих, таких, как Авросимов сам? Почему они все божеское предписание исполняют, а те, другие, противоборствуют? В чем же истина? Велик государь? (А надо бы тебе, сударь ты мой, принять казнь за таковые сомнения.) А если велик, как же у того разбойника достало силы духа вынашивать черные свои планы об убийстве? Как он замахнуться-то осмелился? Вот ведь что ужасно! Какое оно, начало всему было? Ведь не мог же он просто так: жил, жил, как все, вдруг решил – убью. Не мог. Значит, исподволь все копилось. А начало где? А нет ли этого начала и в нем самом, в Авросимове?

2

А дело, видать, приближалось к полночи. Ерофеич похрапывал в прихожей. Свеча оплыла. Авросимов и сам потом объяснить не мог, какая сила его подняла с места, заставила одеться, не раздумывая. Даже галстух повязал он так, словно целый час вертелся перед зеркалом, хотя к зеркалу и не подходил, занятый своими мыслями, а так всё на ощупь. Накинул шубу и – вон из постылого дома к людям, туда, где шум.

И тут же за углом – ванька. И поехали – только полозья скрипят.

Мимо проплывали темные окна, кое-где свет пробивался, знаменуя, что жизнь идет своим чередом, снисходя к людям и давая им отдышаться.

На углу горел масляный фонарь, и вокруг него кружился снег. Авросимов отпустил ваньку и пошел вдоль Мойки, мимо спящих домов.

Но не успел он сделать и сотни шагов, как мимо него пронеслась с шумом и гоготом вереница саней, переполненных какими-то людьми, остановилась как раз перед ним, и сидевшие в санях посыпались на снег против ворот темного двора. Авросимов услышал женский смех и визг и с любопытством провинциала шагнул поближе, чтобы позабавиться на редкую картину.

И вдруг он увидел, как два офицера тянут из сугроба молодую даму, а она визжит и сопротивляется.

Тут эти офицеры заметили Авросимова и, очевидно, приняв его в темноте за своего, кликнули помочь им.

Он с охотою кинулся исполнить их желание, ухватил даму за плечи и стал тянуть, но она не поддавалась, хохотала, выворачивалась, и Авросимов ощутил легкий винный аромат, исходящий от шалуньи. Голова у него слегка закружилась, то ли от этого, то ли от того, что он щекой невзначай прикоснулся к ее щеке и как бы ожегся, а она обернулась к нему и мягко ткнулась горячими губами в его шею.

Наконец они вытащили ее из сугроба и с криком и шутками повели в ворота, куда направилась и остальная компания, и тогда Авросимов выпустил из рук ее плечи и собрался было идти своей дорогой, но дама заметила это его намерение и крикнула:

– А вы куда же?

– Мне идти надо, – сказал Авросимов не очень радостно. – Я не ваш.

– Да мы все не наши, – засмеялась дама, и офицеры вторили ей.

– Пошли, пошли! – крикнул один из них, и Авросимов не заставил себя долго упрашивать.

Они прошли ворота и устремились к небольшому флигелю с освещенными окнами, стоявшему в глубине двора.

Они скинули шубы в маленькой прихожей, озаренной пламенем единственной свечи, и ринулись в залу, где тоже царил полумрак и сразу было не разобрать, что она собой представляет.

Единственное, что успел заметить на первых порах наш герой, это что все приехавшие были люди молодые и, вероятно, холостые, судя но тому, как вольно они держались с молодыми дамами.

Сей же момент кто-то ловко занавесил окна, привычная дворня набежала, расставила на большом вытертом ковре, расстеленном прямо на полу, бутыли да флаконы, тарелки с огурцами, с кровяной колбасой, с сыром, побросала в беспорядке серебряные кубки и бокалы зеленоватого стекла и исчезла, будто ее и не было.

Авросимов, ворвавшись в залу с толпой, устроился на низком диване, еще не очень хорошо соображая что к чему и для чего он здесь, однако веселье, непринужденность остальных сделали свое дело и позволили нашему герою быстро освоиться в незнакомой среде.

И вот, несколько поостыв, он уже стал обозревать со своего дивана Новых знакомых, с которыми так внезапно и прихотливо свела его судьба, и понял, что они все, действительно, пойти ровесники ему, а стало быть, можно и не чиниться.

В противоположном конце залы, на другом диване в золотом полумраке, раскинув руки, разметав светлые пряди волос, полулежала та самая молодая дама, которую Авросимов помогал тащить из сугроба. Она была в голубом платье, из-под которого выглядывала красная остроносая туфелька. Дама эта кричала что-то неразборчивое, а молодой человек в сером мятом сюртуке склонялся над ней с бокалом и умолял ее пригубить. Сердце у нашего героя затрепетало блаженно, и он снова ощутил на шее прикосновение горячих губ.

Некоторые молодые люди развалились прямо на ковре и ели, и пили, громко переговариваясь. В углу за круглым столиком началась игра. Из соседней комнаты доносился визг, да такой, что пламя свечей вздрагивало, от чего лица принимали нелепые формы.

Недалеко от себя Авросимов, медленно вращая головой, увидел другую молодую даму, в розовом платье, черноволосую. Она держала в одной руке кубок, а другой гладила по щеке лежащего перед ней офицера, а сама между тем поглядывала на нашего героя, и ему показалось, что она моргает ему, хотя это можно было отнести за счет дрожания пламени.

Авросимов потянулся было к вину, чтобы не отставать от компании и выпить за эту прекрасную молодую даму, как вдруг она легче пушинки кинулась к нему со странной улыбкой и протянула ему свой кубок. И не успел он воспротивиться из учтивости, как она тотчас скользнула на пол, налила себе и, устроившись возле его ног, откинула голову и, смеясь, предложила выпить.

Старинное серебро зазвенело, сладкое вино легко пролилось внутрь, молодая дама обхватила колени нашего героя, приникла к ним горячим телом и, осушив свой кубок, швырнула его на ковер.

Авросимов склонился к ней, хохоча напропалую без всякой видимой причины, обнял ее за шею и утонул лицом в душных завиточках ее волос. А она и не вырывалась на манер деревенских девок или уездных барышень, когда, бывало, наш герой пытался со свойственной ему скромностью не то что обнять их, а лишь коснуться…

Откуда-то снизу, сквозь пелену волос, рук, пальцев она спросила:

– Вас как звать-то? А?..

Авросимов, наслаждаясь, проговорил свое имя и потянулся к ее губам.

Губы у нее были горячие, влажные, они шевелились словно живые существа, прилипали – не отлепишь. Авросимов даже застонал, все более сползая к ней, на ковер, со своего дивана, все крепче обхватывая ее шею, плечи, задыхаясь… Вдруг она оттолкнула его этак лениво, скинула с себя его руки, проговорила капризно:

– Да ну вас, измяли всю… Что это вы, Ваня, как медведь… Ну вас…

А наш герой сидел рядом с ней на ковре, широко разинув рот, жадно дыша, в каком-то безумном отчаянии протягивая к ней руки.

– Да не лезьте вы, не лезьте, – сказала она, оправляя платье, – я к Сереженьке хочу.

– Как вас зовут? – выдавил Авросимов, пытаясь остановить ее, ухватив за подол, но она легко, несмотря на некоторую полноту, упорхнула от него и в миг была уже возле прежнего своего офицера.

И тут до Авросимова снова стал доноситься шум веселья, словно слух вернулся к нему. Трещали поленья в камине, кем-то подожженные.

– Ба! А вы здесь откуда?! – услышал наш герой и, подняв голову, увидел знакомого тонкорукого кавалергарда, который с бокалом остановился над ним. Авросимов тотчас вскочил и поклонился со всей возможной учтивостью.

– Вот уж незачем церемонии, – засмеялся кавалергард. – А вы с нами? Это прелестно. Нравится?

– Нравится, – сказал Авросимов потерянно, поглядывая на прекрасную свою незнакомку, прильнувшую к другому.

– А, эта?.. – засмеялся кавалергард. – Дельфиния… Да ну ее к черту…

– Дельфиния? – удивился наш герой.

– А черт знает, как ее на самом-то деле зовут, – сказал кавалергард, усаживаясь на диван. – Меж нас она – Дельфиния… В сене нашли, – и увидев, как вскинулись брови у нашего героя, сказал: – А это и хорошо, ведь верно? Вольно так… Иногда ведь это прелестно – ото всего уйти к черту. Настоишься там, насмотришься за день… – и он кивнул куда-то, но Авросимов понял, что тот имеет в виду. – Отчего ж вы не пьете? Я вот смотрю на вас там – вы там очень переживаете, это заметно. А меня зовут Бутурлин Павел… А если вы с Дельфинией пошалить хотите… Хотите?

– Да ну ее, – сказал Авросимов, глотая слюну и стараясь не видеть, как она обвивает своего офицера.

– Это ведь просто, – усмехнулся Бутурлин. – Я могу сказать…

– Да нет, сударь. Пустое все это, – ответствовал наш герой, тая надежду.

Они выпили. Авросимов снова краем глаза глянул на Дельфинию, но ее не было, и офицера не было. Вместо них на диване сидел нога на ногу черноусый гренадерский поручик и медленно раскачивался.

– Этот уже готов, – засмеялся Бутурлин, кивая на поручика. – А ведь он может пять бутылок один осушить… Да, верно, перебрал, перебрал…

Они выпили еще, и Авросимов непослушными губами прикоснулся к сыру, но есть не стал.

– А я вот вижу, что вы там переживаете, – снова заговорил Бутурлин, – страшно вам смотреть, как следствие идет?

– Страшно, – признался Авросимов, трезвея. – Первый раз цареубийцу вижу… – Я-то думал: с бородой он…

Бутурлин расхохотался очень располагающе.

– Воистину, – сказал Авросимов, – дивлюсь я, как можно долго так, да так учтиво со злодеем?

– А ведь я с Пестелем знаком, – вдруг сказал Бутурлин, наполняя вином кубки. – Он человек с головой, да. Но и с закидонами… А я не люблю крайностей…

– Хитрый он, – вставил Авросимов. – Да не перехитрил!

– А вот и нет! – захохотал Бутурлин непонятно о чем. – Вы мне нравитесь, ей-богу…

И он опрокинул кубок свой с жадностью и кинулся прочь. Авросимов попытался было бежать за ним, но не смог подняться с дивана.

А пиршество тем часом продолжалось. Поленья в камине трещали с новой силою. Лица у всех были медного блеска, отчего у нашего героя дух захватывало.

«Веселье-то какое! – думал он, смеясь просто так, с самим собой. – Ах, Дельфиния! Где ты есть?.. Откликнись!»

Он все-таки поднялся и с трудом зашагал через развалившихся на ковре молодых людей и дам, подобных Дельфинии, а они пели, кричали и хватали его за ноги, скалясь и гримасничая. Он добрался до двери и вышел в прихожую.

С блуждающей счастливой улыбкой пробирался наш герой куда-то вперед, не отдавая себе отчета, пока кто-то, взявши его за плечо, не остановил. Авросимов увидел давешнего гренадерского поручика, видимо, несколько протрезвевшего.

– Где Дельфиния, а? – спросил наш герой.

– А крови не боишься? – засмеялся поручик и стал жать Авросимова за плечи, пригибая его к земле.

– Да что вы, сударь? – возмутился Авросимов. – Сударь… Да знаете… Пустите плечо…

– Врешь, – сказал гренадер, – и не таких ломал.

И он стал жать с новой силой, но тут наш герой пришел в себя и, либо отчаяние его было велико, либо деревенская жизнь, здоровая и вольная, в нем сказалась, но он сжал руку гренадера, закрутил ее и отшвырнул обидчика прочь. Поручик вскрикнул и стал на колени.

– Стреляться! – сказал он. – Рыжий черт.

– Я вам не черт, – обиделся Авросимов. – Вы, сударь, шли бы спать…

И тут глаза у поручика потухли, тело расслабилось, он приткнулся на шубах и блаженно улыбнулся.

Авросимов кинулся подальше от этого происшествия и заглянул в одну из комнат. Какой-то штатский с оттопыренными красными ушами стоял на коленях, молитвенно сложив руки, перед молодой дамой, которой Авросимов еще не видал.

Наш герой поспешил затворить дверь.

– Дельфиния, – слабо позвал он, спотыкаясь во мраке о какие-то тела и предметы, – Дельфиния… Душечка, откликнись!.. Дельфиния…

И тут словно чудо произошло. Распахнулась темная дверь, и, лениво потягиваясь, зевая и стараясь прибрать поаккуратнее свои черные волосы, прекрасная Дельфиния выплыла в прихожую под желтый свет единственной свечи.

– Ах, – лениво произнесла она, увидев Авросимова, – Ванюша, рыбонька, вы ли это?

– Дельфиния, – сказал наш герой, воспрянув, – я обыскался вас… А вы всё спите?

Они, спотыкаясь, пробирались по прихожей навстречу хохоту, визгу и треску поленьев в камине и наконец вошли в залу, где от синего трубочного дыма лица были почти не видны, и аромат вина и колбасы, и тел, почти осязаемый, витал меж ними. И сквозь эту плотную завесу наш герой, счастливый от того, что Дельфиния рядом с ним, увидел своих случайных сотоварищей, предающихся веселью, словно в мире уже ничего не было, кроме этого флигеля во дворе.

– Ах, и Милодорочка уже здесь! – воскликнула Дельфиния радостно и кивнула на молодую даму в белых чулках, которая, заливисто хохоча, брызгала вином и Бутурлина, пытавшегося чмокнуть ее в щечку.

– Какие у вас всё имена удивительные, – восхитился Авросимов, готовый восхищаться всем.

– Чего ж удивительного, – сказала Дельфиния. – Как у нимфов настоящих… Вы бы мне, Ванечка, – кавалер мой алмазный, вина бы принесли, – и плюхнулась на ковер.

Авросимов стремительно кинулся выполнять ее желание, чувствуя, как снова нарастает в нем возбуждение, как руки дрожат, словно в лихорадке. Он схватил целую бутыль и бокалы, и потащил к Дельфинии, и уселся рядом.

– Ах, неучтиво-то как, – засмеялась она. – Кавалер-то стоя должен даме наливать…

Авросимов выпил свой бокал лихо, по-гусарски, отшвырнул его и наклонился – поцеловать ручку Дельфинии. Она уже протягивала ее, белую, с короткими пальцами, с синей жилкой, похожей на крестик, мягкую, пахнущую негой…

– Вы прямо как влюблены в меня, – засмеялась Дельфиния.

В голове у Авросимова был сумбур от хмеля, любви и полумрака.

– Целую вас в ваши рыжие кудри! – снова засмеялась шалунья и поцеловала, от чего он совсем возгорелся и обхватил ее поудобнее, словно намеревался остаться так навеки.

– Я люблю вас, – прошептал он, сжимая ее все крепче, – едемте ко мне в деревню… к матушке… венчаться… У меня – двести душ!..

И тут она стала вырываться и, несмотря на немалую силу и невменяемость нашего героя, это ей удалось, хотя, оттолкнув его, она являла собой зрелище жалкое в помятом платье и с растрепанными волосами и, оставив его на ковре, пошла прочь к дивану, где сидела Милодора с бокалом в руке.

– Дель…фи…ния… – позвал он едва слышно, но напрасно.

Милодора хохотала, слушая рассказ подруги.

– Что это с вами? – сказал Бутурлин, подойдя к Авросимову. – Разве это в правилах? Она на вас серчает за насмешку…

– Да какая же насмешка? – едва не плача, вопросил наш герой. – Я по чести… Вот крест святой…

– Да бросьте вы, ей-богу, – рассмеялся Бутурлин. – Зачем же надсмехаться? У нас это не принято… Она ведь и так пойдет… Чудак вы, право.

За карточным столом разгорался спор, даже стекло зазвенело, и черные лохматые тени заметались по стенам, и наш герой вдруг почувствовал, что сознание снова возвращается к нему. И тогда его поманило в деревенскую тишину, в покой первозданный, к печеньям, соленьям, где всё как говорится, так и пишется, и уже стремительный взлет не казался чудесным таким и не грел, а, напротив, виделся как испытание и искушение судьбы, и он сказал Бутурлину, располагавшему к откровенности:

– Ах, скорее бы уж это кончилось!.. Чего тянуть?

Бутурлин тотчас понял, что имеет в виду наш герой.

– Да вы все это к сердцу-то не кладите, – сказал он. – Я вот тоже смотрю, как они друг друга, к примеру, терзают, то есть меня воротить начинает… Но я мимо смотрю, в окно, на снег; думаю, как там вечером нынче…

И Авросимов тоже понял, что имеет в виду Бутурлин, о чем он говорит.

– Никто ничего об другом не думает, – сказал Бутурлин, усмехаясь грустно, – каждый думает об себе…