Текст книги "Глоток свободы
(Повесть о Пестеле)"

Автор книги: eva-satis

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

И чем больше вырисовывался перед ним мрачный силуэт крепостной стены, тем сильнее охватывали его ожесточение и гнев, и так вот, сопя и бормоча проклятия, заиндевевший весь, сопровождаемый морозными клубами, словно духами ада, размахивая черною папкой над рыжею головой, ввалился наш герой в караульное помещение, временно оборудованное в одном из казематов куртины, где большой фонарь, свисая с потолка, странно освещал покрытые зеленой плесенью своды. Дежурный офицер развел руками, ибо по позднему времени уже не имел ключей, а находились они по недавно установленному порядку у плац-майора Подушкина, некоронованного короля сих казематов, имя которого, и без того знатное, утвердилось окончательно, благодаря возмущению, происшедшему в недавнем декабре.

Дежурный офицер поманил за собой Авросимова, и они направились к плац-майору.

Несмотря на поздний час, плац-майор бодрствовал. Сильный запах водки исходил от него. Человек он был большой и грузный, и неопрятный, но это нашего героя не смущало, ибо детей с ним крестить он не собирался.

– Теперь мне, сударь, ни сна, ни покоя, – рассказывал плац-майор, копошась в связке ключей и приспосабливая ее, чтобы удобнее нести. – Никто теперь без меня никуда-с. Государственные преступники – это, конечно, само собой, так ведь их много, сударь, много! Да все не в себе, с капризами…

Теперь уже втроем они шли по направлению к первой стене. Снег поскрипывал под ногами.

– …Прежде всего ублажи, – говорил плац-майор, медленно и с одышкой вышагивая, – подай, возьми, накорми… А знаете, сударь, каково аристократа-то ублажить? Черного хлеба, к примеру, он не ест… Не спешите, сударь… Да я его уговорить должен… Или вот запри, отопри… На каждого ведь особое предписание: содержать, к примеру, хорошо. Что сие значит? Давать чай, как ни попросит, бумагу, белый хлеб-с, солдата в лавочку гонять, а коли денег у арестанта нет – свои выкладывай, вот как-с… Или, к примеру, содержать строго… Не споткнитесь, сударь, тут приступочек… Чаю не давать, бумаги не давать, масло в лампе вышло – не давать, шуметь не давать… Или, к примеру, содержать строго, но бумагу, буде понадобится, и перо давать… А ведь это, сударь, все на мне. Сначала, сударь, бывает трудно, покаюсь. Они все разные. После же, по прошествии времени… Теперь сюда пожалуйте-с, вот так… а по прошествии времени приспосабливаются, и уж мне полегче тогда, полегче… В общем, не заскучаешь, сударь.

Они прошли ворота и остановились перед нешироким деревянным мостком, освещенным двумя фонарями. Здесь Авросимов еще не бывал. За мостком на островке виднелось мрачное одноэтажное здание Алексеевского равелина, за темными окнами которого, казалось, не было жизни.

– Слуууушай! – крикнул дежурный офицер. Спустя некоторое время что-то щелкнуло, что-то прогремело, прозвенело, и перед ними появился унтер-офицер в сопровождении инвалидного солдата. Они перешли мосток, разглядели плац-майора и молча повели его и Авросимова за собой к равелину, оставив на этой стороне дежурного офицера.

Сердце у нашего героя билось учащенно. Подошвы трудно отставали от примятого, утоптанного снега. Хотелось бежать отсюда куда глаза глядят.

Наконец звякнул болт, распахнулась калитка, и они все так же молча вошли в окованные двери. Перед нашим героем возникло сводчатое помещение. Множество фонарей почти не освещало его. Дальше была дверь. За дверью – коридор, под углом уходящий куда-то. Было слышно, как где-то звонко и скучно ударяется капля о камень. Пахло почему-то березовым веником да водкой от плац-майора.

– Вот вы обратите внимание, сударь, – сказал Подушкин хриплым шепотом, – обратите внимание, сколько их… Весь этот коридор, да там еще, за тою вон дверью, а за тою – опять, да с двух сторон, и все ведь комнатки, комнатки, нумера-с, сударь… Раньше на все про все – два, три несчастных, а тут навезли без счета, и все ведь, сударь, я, все мое…

И в самом деле, потянулись двери камер, и солдаты, обутые в валяные сапоги, и фонари с оплывшими свечами, и снова – запах березовых веников, гнили, прогорклого масла, водки…

И вдруг Авросимов даже замедлил шаги, так знаком показался ему коридор. Будто он тут и взаправду бывал уже, среди этих серых однообразных стен, в этом длинном коридоре, полном вздохов и шорохов, не имеющем, казалось, конца. Ах, да он же вспомнил! Вспомнил недавние свои сновидения, когда возник перед ним длинный серый коридор, где еще пятно расползлось по стене то ли от воды, то ли от выплеснутых щей… И тут в самом деле он вдруг узрел то самое пятно, точно такое же, как во сне, и именно от щей, ибо засохшие капустные остатки, налипшие на стену, теперь хорошо были видны. И пока плац-майор Подушкин, заметив недоумение нашего героя, желтым пальцем соскребывал со стены эти остатки, огорченно покачивая головой, Авросимов находился как бы в столбняке, не умея увязать яви и сна.

– Солдат споткнулся, пролил, – сказал плац– майор шепотом. – А так все аккуратно… Вот солдат пролил…

Капустная полоска никак не хотела отрываться от стены и даже желтому скрюченному пальцу плац– майора не поддавалась долгое время, как вдруг оторвалась и плавно так, словно засохший лепесток розы, опустилась на каменный пол.

– Готов, – снова шепотом удовлетворенно сказал Подушкин и вытер палец о штаны. – Все на мне в этом доме, сударь, – и сильнее запахло водкой. – А теперь пожалуйте сюда.

Стража замерла поодаль. Ключ в замке прогремел. Щеколда ужасно заскрипела.

– Я, сударь, здесь погожу, а вы не сознавайтесь обо мне, а то требовать начнут-с, то да се, не дай бог… Ступайте…

И он растворил дверь камеры и слегка подтолкнул нашего героя.

Теперь наш герой стоял перед распахнутой дверью, за которой ему показались мрак и отсутствие жизни.

Теперь за ним, за его спиною, был уже один мир, в котором шепотом переговаривались тюремщики, а впереди – другой, где горел масляный светильник.

Там, в неясном, желтоватом зареве грустного этого приспособления расплывалась над столом согбенная фигура.

Авросимов-то вошел быстро, но ему самому показалось, что прошло долгое время, и дверь захлопнулась, как только он вошел, но скрежет еще долго висел в воздухе.

Перед нашим героем сидел полковник-злодей и словно читал, однако книги перед ним не было и бумаги никакой – тоже.

В одно мгновение тысячи мыслей вихрем пронеслись в голове Авросимова, одна пронзительнее другой.

Вот он сидит в своем последнем дому, страшный человек с маленькими глазами, который решился потягаться с государем. Но с государем тягаться невозможно, ибо, едва об том шевельнется мысль, как тотчас Павел Бутурлин и их сиятельство граф, и плац-майор Подушкин, и он сам, Авросимов, накинутся, свяжут и потребуют ответа. Разве он не знал об том? Куда ж он шел? Чего же добивался? На что надеялся гордец, возомнивший о себе бог знает что? Друзья от него отворотились, их сиятельство его боится, а раз боится, стало быть сотрет, Авросимову он душу возмутил, и только крепостные казематы еще источают для него свое сырое тепло, балуют его и коварно покоют в своих стенах. Зачем же?!

Как он шагнул вперед, наклонив голову, словно рассвирепевший бык – на красное, он и не помнил.

Это была свирепость от горя и испуга, и боль клокотала в этом неопытном теле, когда он взмахнул рукой, так что железная кружка отскочила прочь, как безумная, и затарахтела по каменному полу в тишине.

Можно было подумать, что наш герой сейчас обрушится на пленника и задавит, но тарахтение злополучной кружки вдруг отрезвило его, и он замер.

Павел Иванович глядел на него вполоборота. Вдруг он легче тени скользнул с табурета, поднял кружку, подал ее нашему герою, а сам покорно воротился на свое прежнее место.

Ах, как бы вам, милостивый государь, увидеть это! Увидеть, как злодей, имеющий даже сходство с французским узурпатором, сгибался над тюремной кружкой и подносил ее как бы даже с поклоном нашему герою, оцепеневшему в своей нежданной роли. Ах, он всего мог ожидать: и молчания, и гнева, и презрения, ну, наконец, пинка сапогом по кружке, ну, скажем, полковник мог ведь наклониться с достоинством и поставить кружку на стол, или там бог знает чего еще… Но чтобы вот так!..

Теперь, после всего этого, Авросимов и не знал, что ему делать: то ли сказать что, то ли молча подать бумаги.

«Зачем же в ноги-то кидаться! – воскликнул он в душе. – Уж взялся, так держись. – И снова резкая боль его пронзила: – А что я-то могу?»

Пестель увидел обращенные к нему глаза Авросимова, в которых бушевали огоньки лампадки пополам со страданием.

– Господин полковник, – сказал Авросимов, – извольте принять опросные листы.

Павел Иванович с тою же поспешностью, что и прежде, выхватил папку с бумагами из рук нашего героя и зашуршал листами, поднося их совсем близко к пламени светильника.

Авросимову показался он еще ниже, чем в Комитете, да и нанковый халат был ему не по плечу, и нелепая эта фигура вызывала больше сожаления, нежели гнева.

Тут наш герой вспомнил рассказы Майбороды и попытался представить себе полковника прежним, то есть в мундире, в лосинах, с холодным взглядом и с дерзостью в мыслях.

Павел Иванович читал опросные пункты, шевеля губами. Веселое племя рыжих прусаков взапуски носилось по столу. Авросимов смахнул одного на пол.

– Покоя от них нет, – пожаловался Пестель. – Есть смирные, так тех не видно, а этим, что ни делай, ничего не помогает.

– Надо бы плац-майору сказать, – посоветовал Авросимов.

Павел Иванович усмехнулся:

– Разве это в его власти? Над прусаками он бессилен.

«Кабы я был на его месте, – подумал наш герой, – я бы не упорствовал, не гордился бы, я бы государю в ноги упал».

Авросимов явственно увидел себя самого одетого в полковничий мундир, и как он валится в ноги царю! «Помилуйте, ваше величество!» Но царь глядит на него с недоверием, поджав губы.

Пестель протянул нашему герою ранее заполненные листы.

– Извольте.

И вдруг что-то, видимо, показалось ему в глазах Авросимова, что-то привиделось. Он выхватил их обратно, торопливо перелистал, склонившись к светильнику, и нашел, и принялся перечитывать.

«…все говорили, что Революция не может начаться при жизни Государя… и что надобно или смерти его дождаться или решиться оную ускорить… Но справедливость требует также и то сказать, что ни один член из всех теперешних мне известных не вызывался сие исполнить; а напротив того каждый в свое время говорил, что хотя сие Действие может статься и будет необходимо, но что он не примет исполнение онаго на себя, а каждый думал, что найдется другой для сего».

– Отчего же так? – словно спросил кто-то с насмешкою. Но кто спросил, было не понять. Рыжий писарь стоял ни жив, ни мертв, боясь пошевельнуться; небеса были далече, за толщей сводчатых потолков.

Павел Иванович закусил губу и быстро повел перо по чистому листу, не обращая внимания на Авросимова.

«…Большая разница между понятием о необходимости поступка и решимостью оный совершить! Разсудок может говорить, что для успеха такого-то предприятия, нужна смерть такая-то; но еще весьма далеко от сего умозаключения до самаго покушения на жизнь: Человек не скоро доходит до таковаго состояния или расположения Духа чтобы на смертоубийство решиться; во всей соблюдается в природе постепенность. Дабы способным сделаться на смертоубийство, тому должны предшествовать не мнения, но Деяния; из всех же членов теперешняго Союза Благоденствия ни один, сколько мне известно, ни в каких отношениях не оказывал злобных качеств и злостных поступков или пороков. Посему и твердо полагаю я, что ежели бы Государь Император Александр Павлович жил еще долго, то при всех успехах Союза, революция не началась бы прежде естественной его смерти, которую бы никто не ускорил, несмотря на то, что все бы находили сие ускорение может быть полезным для успеха Общества. Сию мысль объясняю я при полной уверенности в совершенной ея справедливости».

Он поставил точку, удовлетворенно вздохнул и ощутил на плече худенькую руку Евгения Оболенского, и услыхал его голос:

– Я вижу, как вы обольщаетесь, но мне, черт возьми, хочется вам верить. Приятно чувствовать себя сильным, вы не находите?.. Хотя я не говорю вам «да», учтите, не говорю, дайте срок, мне по сердцу ваша неукротимость, но я не знаю, то есть о себе я не знаю; это, наверное, справедливо, но я не знаю…

– А вы не боитесь, что именно нерешительность сыграет с вами однажды злую шутку? – спросил Пестель холодно.

– Не знаю, – сказал Оболенский и исчез, и голоса потухли.

Павел Иванович простился с ними с умилением и болью, и снова протянул Авросимову исписанные листы, теперь уже с поправкой.

– Извольте…

– Завтра, на рассвете, – сказал Авросимов шепотом, – повезут подпоручика Заикина бумаги ваши искать.

Пестель стоял, опустив голову. Желтый прусачок мирно спал в складке его халата. Масло в светильнике еле слышно шипело.

– Я думал, вы меня ненавидите, – удивленно сказал Павел Иванович и улыбнулся.

Авросимов шагнул было к двери, но резко оборотился.

– Я жалею об вас! – вдруг крикнул он. – Жалею! Жалею! – и распахнул проклятую дверь. Но это был не крик, а тоскливая мысль, забушевавшая в нем на мгновение.

Дверь захлопнулась со скрежетом. Пламя светильника вздрогнуло. Золотой клинок, изящно искривленный, заколебался в воображении Павла Ивановича, тускло сверкнув, напомнив недавнюю юность. Он виделся недолго и исчез, словно короткая усмешка фортуны, знаменующая ненадежность любви в этом мире.

«Хотя, – подумал узник, – страдание тоже не вечно», – и поежился.

Я, милостивый государь, позволю себе высказать вам свою мысль, которая давно во мне утвердилась, но которая, когда возникла, волосья мои подняла дыбом.

Что же это такое? – рассуждал я по секрету, – Полковник Пестель призывал своих сообщников так все переворотить, чтобы рабство сломать и многим русским людям дать жить по-людски, а не по-скотски. Прав был Пестель или нет? Злодей он или пророк? Рот оно самое главное-то и следует. Ежели он не был прав, зачем же наш нонешний государь, я вас спрашиваю, дал народу волю? Стало быть, Пестель был прав? Ах, милостивый государь, а ежели он прав был, ежели прав был, за что же его так позорно казнили?!.

Это я открыл для себя и вам первому сообщаю по большому секрету, и тут я вижу, как вы бледнеете. Но вы погодите и слушайте дальше. Значит, в сем вопросе полковник был не злодей, но пророк. Это мы с вами установили. А государь?.. Тут сердце мое трепещет и содрогается. Он повелел казнить пророка! Вы говорите, мол, за цареубийство, но какое же цареубийство, которого не было? За намерения? Ах, милостивый государь мой, мы же не дети! Злодеем или глупцом был покойный наш государь? Ежели глупцом, а Россия тому примеры знает, значит, нельзя было великой стране на его благодеяния рассчитывать. А ежели злодеем, ибо не внял пророку и вверг народ свой в долгое страдание, стало быть, и сам он достоин худшей участи. Вот до чего я додумался на досуге. Предвижу, как вы будете негодовать попервоначалу, но поверьте мне, подумав хорошо, вы сами к тому же придете. Вы не подумайте, ради бога, что я себя пророком мню. Нет, нет. Но сильные мира сего страсть как не любят пророков, ибо пророки своим предвидением их престиж умаляют. И тут-то, в ослеплении, пророка они казнят, а уж после того переворачивают жизнь, как пророк предсказывал, и эти предсказания выдают за свои. Спрашиваю его, что же это, мол, вы пророка отвергли, а теперь то же самое творите, что он велел? Предвижу ответ, что, мол, тогда не время было сие творить и пагубно, а нынче, мол, самое время… И так мы отговариваемся, милостивый государь, угождая собственной амбиции и тем самым замедляя движение жизни.

Теперь, думаю, пора нам с вами вернуться к нашему герою и к повествованию, печальному, но поучительному.

– Позвольте, сударь, я с вас прусачка сниму, – сказал плац-майор, когда они выходили прочь из страшного того места. – Вы удручены-с… Это я понимаю. По первому разу всегда так. Даже преступник, которому казематы наши – дом родной, и тот, сударь, пребывает в долгом оцепенении, а уж коли свежий человек-с, тому и подавно, хотя я, например, к такому порядку привык, и мне, сударь, сдается, что у нас как бы и не трудно-с, – он вдруг засмеялся чему-то своему: – А что, сударь, пожалуй, мало таких мест в Санкт-Петербурге, чтобы сразу столько знатных господ знакомство со мной водили, хотя я вам по секрету скажу-с, прежних узников я больше обихаживал: когда мало их, на каждого щедрости моей помногу приходится. И вот некоторые из них помнят мои благодеяния и не брезгуют здороваться, сударь, ну как там кому сподручнее, а некоторые гордятся. Ермолов, пока тут в прежние времена в заточении был, никак без меня не мог-с: я ровно нянька его обихаживал, а вышел – и не замечает-с…

Нынче в следственной преступников не допрашивали, и Авросимов, сдав бумаги, тут же отправился к себе на Васильевский, дабы подготовиться к трудному пути.

Спеша по ночной улице мимо редких колотушников, он ощутил, как что-то скользнуло по его животу и мягко упало в снег. Он нагнулся и увидал свой английский пистолет.

«Дурная примета», – подумал Авросимов, поднял пистолет и направился было далее, но тут зловещий экипаж военного министра, взвизгнув полозьями, вылетел из-за поворота и преградил ему путь.

Трудно сказать почему, но вместо того, чтобы перепугаться, как обычно, наш герой вдруг успел подумать, что ежели рукопись Пестеля найдут, то устроят вокруг нее безумство, и тогда уж полковнику ни гордость не поможет, ни фортуна.

«Как же это я спросить его растерялся, об чем у него там написано, что все они охотятся за ней, словно за последней уткой!» – подумал он сокрушенно, видя, как распахивается оконце в экипаже.

– Подойди-ка, любезный, – приказал граф. – Опять полуночничаешь? Небось, уже всех барышень перепробовал?

Авросимов лихо подошел, но обрюзгшее лицо графа, пронзительные глаза и странный вопрос быстро выбили дурь из его головы.

– Ты, любезный, однажды ко мне пожаловать отказался, – жестко сказал военный министр. – Интересно, это гордость у тебя или страх?

– Страх, – просто сказал Авросимов, хотя, ежели вы помните, он и не отказывался от посещения, а даже, приходил, когда граф того пожелали.

– А почто у тебя предо мною страх? – без интереса спросил граф. – Я смертен. Все обиды с собой унесу. Кто об том вспомнит?

– Бумага, ваше сиятельство, – с дерзостью ответил наш герой. – Да вам не след беспокоиться. Я, ваше сиятельство, никого обидеть не умею.

– Ух ты какой, – рассердился граф. – И девок не обижал? Такой здоровила да не обижал?

– Никак нет, бог миловал.

– Ты нынче опросные листы к Пестелю носил? Носил, носил. Это я велел тебя направить… Искусить тебя… Ну как он, раскаивается?

«Откуда же ему известно?» – поразился наш герой.

– Мне все известно, – сказал военный министр. – Чего ладошкой прикрываешься? Иди – знай, что у тебя там, под ладошкой. Парле ву франсе?..

– Никак нет…

– Я тоже – нет, а вот не в малых чинах хожу.

«Чего ему надо!» – взмолился про себя наш герой.

– Я вижу грусть в твоих глазах, – сказал граф. – Да ты этим не гордись, любезный. У Пестеля тоже страдание русское, а он немец… Или ты доброту свою показываешь?.. Все вы за моей спиной добрые, канальи!

Тут наш герой увидел, как из-за кареты вышел Павел Бутурлин и молча остановился. Это несколько приободрило Авросимова.

– Ваше сиятельство, – взмолился он, коченея на ветру, – велите мне исполнить, что вашей душе угодно будет! Я все могу. Я только этих разговоров не могу выдержать, как они меня подминают, ваше сиятельство!

– Да ты что? – спохватился граф. – Эк его трясет. Такой медведь, а стонешь.

– И медведю больно бывает, – всхлипнул Авросимов, краем глаза поглядывая на Бутурлина, – когда из него жилки тянут… – Бутурлин улыбался одними губами.

– Да кто ж тебя тянет! – закричал военный министр. – Да как ты смеешь! – и приказал Бутурлину: – А ну-ка, отпихни его прочь. Чего стал!

Бутурлин тонкой своей рукой отпихнул всхлипывающего Авросимова, но толчок был слабоват, так что нашему герою пришлось даже самому отстраниться, чтобы хоть видимость была.

Бутурлин уселся в экипаж, сделав Авросимову тайком ручкой.

– А что это ты за грудь держишься, – спросил граф, – ровно пистолет у тебя за пазухой?

«Как это он знает?» – ужаснулся наш герой, но тут оконце захлопнулось и кони понесли, дыша паром.

После этого нелепого разговора, которого лишь со стороны военного министра, одуревшего от водки и гордости, и можно было ожидать, наш герой, намеревался, наконец, заняться своими делами, но не тут-то было. Войдя в дом, он тотчас же по лицу Ерофеича понял, что в доме что-то неладно, и тут же вспомнил, как вчера капитан Майборода сидел на его постели и пил напропалую. Да неужели до сих пор сидит?!

И вот, разогревшись решимостью, полный благородной высокопарности, сверкая синими своими глазами, отворил он дверь в комнату.

– Господин Ваня, – обрадовался Аркадий Иванович, – а я вам сучку в презент принес. Я обид не помню, как ваш человек волком на меня глядел… Тут мне, господин Ваня, пофартило в Петербурге, чудный город, а я не могу, чтобы радостью с вами не поделиться.

Авросимову трудно было оставаться с капитаном в одном дому после всех разговоров и намеков, но хохол устроился поудобнее на диванчике и сладко зевнул.

Свечи были погашены. Тени успокоились. Наш герой так устал, что не мог противоречить капитану в его желании остаться ночевать именно здесь. Дремота подступила. Послышался храп Ерофеича.

– Ох, господин Ваня, – вздохнул в этой тишине капитан, – разве ж я знал, що так оно выйдет? Вы не смотрите, что я смеюсь, мне, господин Ваня, страшно…

– Это вы про что? – спросил Авросимов, борясь со сном.

– Да все про то же, господи боже мой… Я ведь думал, как лучше, а видите?.. Всем-то не угодишь. Государю хорошо, а полковнику моему худо.

Сон отлетел прочь.

«Черт бы его побрал! – подумал наш герой. – Эдак я не высплюсь, буду вареный ехать…»

– Вы бы уж спали, Аркадий Иванович. Ночь ведь…

– Да я бы и рад, господин Ваня, ах, не спится…

Как вы думаете, что полковнику моему быть может?

Слова падали тихо-тихо, как легкое шуршание травы или кисеи под ветром, но были они отягощены былым безумством, былой горечью…

– Что же это вы все на одного навалились? – прошептал наш герой, зарываясь в подушку. – И друзья и враги…

– Кто враг?! Кто враг, господин Ваня?.. Вы этим поверили, которые меня во флигеле вашем бесчестить пытались?.. Эх, вы… Да вам же полковник-то неизвестен, вы же не знаете, что он замышлял, как же вы можете его сторону брать? Вот что мне удивительно! Я ведь его любил, а как прознал про тяжкий умысел, какая уж тут может быть любовь, господин Ваня? Тут надо выбирать, господин Ваня.

Авросимов, не желая продолжения этого нелепого разговора, притворился спящим, даже всхрапнул.

– Господин Ваня, – зашептал капитан, – а господин Ваня, вы послушайте меня… Мне ваше расположение терять не хочется… Уж как вы представили меня героем, так не раскаивайтесь… Легко ли по лезвию-то ходить?.. Вы слышите? Вот вы себя честным считаете, порядочным, да вы и есть порядочный, господин Ваня, так вот вы же поедете с подпоручиком донесения делать? Разве ж вас за то судить можно? А меня можно, что я отечество спасал?.. Господин Ваня, вы меня слышите?..

Господи, кто же прав-то? Пестель, ждущий своей участи, поверженный, приуготовляемый к казни за любовь к отечеству; капитан со своими цыганскими глазами, получивший пощечины за любовь к отечеству… Кто же?!

– А те, господин Ваня, которые меня по щекам хлестали, разве ж они отечеству не служат? Да вы им прикажите – они тотчас всех бунтовщиков на Голгофу-то и поведут…

– На Голгофу? – поразился наш герой.

– На Голгофу, господин Ваня… Вот и вы едете, чтобы полковника уличить. И я его уличил. И ваши друзья. A за что же они меня по щекам-то били?

– За барышню, – сказал Авросимов, теряя остатки сна.

– Ох-хо-хо, господин Ваня, не прикидывайтесь… Ну да я их прощаю, прощаю… Мы ведь все ради отечества да государя стараемся…

Вот, милостивый государь мой, сколько слов всяких об отечестве!

– Поезжайте, господин Ваня, с богом. Привезите сочинение – узнаете, кто прав…

– А ежели его не найдут?

– Найдут! – крикнул капитан с ужасом. – Непременно найдут! – и уже шепотом: – Не может быть иначе. Иначе я лжецом прослыву… Вы что, с ума сошли, говорить такое?

– Я говорю: если…

– Нет, нет, господин Ваня… Тогда я сам в ножки высоким чинам упаду, чтобы меня послали. Я всю Украину перерою, все поля да леса, а сочинение найду… «Если»… Да как же может быть «если», когда моя судьба от того зависит? И судьба нас всех… Да вы знаете, чего там написано? О, он читал мне, читал, господин Ваня! Да и они не отступятся, все генералы и великие князья, и сам государь… Они сами землю рыть будут, господин Ваня, чтоб только найти сей документ…

– Да что же там написано, черт! – не выдержал Авросимов.

– А вот что, – вдруг засмеялся капитан. – В нем описаны способы, как революции производить, как низвергнуть наше христианское государство… В нем много соблазнов, господин Ваня, для молодых людей, таких, как вы и прочие… Уж ежели это вам в ручки попадет, вы ночей спать не сможете, а все будете думать, как бы жизнь переворотить…

– Пустое вы все говорите, вздор все, – сказал наш герой. – Я не верю вам. Какие такие способы? Ну?..

– А вот какие, – сказал капитан шепотом, – пора бы, к примеру, холопам дать волю, а?

– Может, и пора, – откликнулся наш герой.

– Да с землей… А не боитесь, господин Ваня, сами холопом стать у прежних-то своих холопов?

– Ерофеич! – крикнул Авросимов с дрожью.

Старик вошел неторопливо.

– Хочешь, я тебе вольную дам?

– Ай обиделись, барин? – спросил старик, бледнея.

Аркадий Иванович захохотал, потер руки.

– Велите вашему человеку, господин Ваня, кваску мне дать. Дюже горло у меня сушит…

Ерофеич вышел. Аркадий Иванович продолжал свою беседу, но Авросимов вдруг словно провалился. Голос капитана звучал издалека, все глуше, глуше. А в сердце Авросимова возник страх за кого-то, и этот страх заглушал голос капитана. Вдруг голос совсем исчез. Тут наш герой понял, что очень просто, это он сам завернул за угол. Голос остался там, где– то, за спиной. А впереди снова лежал все тот же знакомый коридор, и наш герой чуть было не побежал по нему, задыхаясь от тревоги за кого-то. «Скорей, скорей!» Наконец снова показалось то самое место, где кто-то расплескал злополучные щи. «Скорей, скорей!..» Он потянулся за пистолетом, но тут коридор заколебался, пошел волнами и исчез. Лишь кто-то печально позвал издалека и смолк. Он открыл глаза. Аркадий Иванович в одном исподнем сидел на краешке его кровати с кружкой в руке.

– Я понимаю ваше нежелание его звать, – сказал он, словно разговор их не прерывался, – его не добудишься… Да я и сам могу об себе позаботиться, – и он отхлебнул квасу.

А кто-то там опять звал, призывал, просил беззвучно и настойчиво.

Тут наш герой подлинно уж разгневался.

– Спите вы! – прикрикнул он на капитана, изменив своей природной деликатности.