Текст книги "Глоток свободы
(Повесть о Пестеле)"

Автор книги: eva-satis

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

11

Две кибитки скользили по укатанному тракту, направляясь на юг. Утро едва занималось, но начало его уже обещало ясный день. Морозец был самый жгучий, накопивший за ночь силу.

Два белых молодых жеребчика, бегущих в первой кибитке, почти сливались со снежными просторами, казалось, кибитка скользит сама по себе, благодаря какой-то чудесной силе. Второй экипаж влекли, напротив, две каурых лошаденки, и заиндевелые их бока придавали им вид фантастических чудищ, беспрерывно взбрыкивающих и тонущих в клубах пара. Благодаря безветрию, снежная пыль подолгу не оседала и висела над дорогой вытянутым серебряным облаком.

Мелькали мимо просыпающиеся деревеньки и барские дома, и грустные кладбища, утопающие в сугробах, и веселые церквушки, каждая на свой лад, на свой манер.

Подпоручик Заикин скорбно покачивался на сидении перед нашим героем, у которого все надежды поспать в дороге разом схлынули, едва только их усадили в одни сани. Это произошло еще там, в крепостном дворе, и ротмистр Слепцов, адъютант генерала Чернышева, которому было поручено возглавлять предприятие, уселся рядом, и они понеслись в первой кибитке. Теперь два офицера покачивались перед Авросимовым, один в ручных и ножных цепях, другой – вольный. На подпоручике была его обычная военная форма, так что, ежели отвлечься от цепей, можно было бы представить, что это он, Авросимов, арестован, а два молчаливых офицера сопровождают его неведомо куда. Дорога вилась бесконечно, воистину – в неизвестность. Так, разглядывая обоих офицеров, предаваясь всяким размышлениям, которые в нем рождала дорога, наш герой внезапно вздрогнул, пораженный странной мыслью. Действительно, оба офицера, и конвоир, и пленный, были поразительно меж собой схожи, если не считать одеяния. Оба молодые, с лихорадочным румянцем на щеках, одинаково задумчивые, даже печальные. Пожалуй, ротмистр был несколько постарше, но эта разница не мешала видеть в них братьев.

Минуло часа два, как вдруг ротмистр Слепцов наклонился к пленнику и принялся, орудуя маленьким ключом, сымать с него цепи, которые, робко позвякивая, смирно укладывались на сиденье рядом со своим недавним обладателем.

Авросимова поразила эта процедура, и все, все, все минувшее, милостивый государь вы мой, снова показалось ему игрой, которую вот сейчас почему– то решили прекратить, дабы не зайти слишком далеко.

– Благодарю вас, – сказал Заикин с недоумением, растирая запястья.

– Так вам как будто полегче, – смущенно улыбнулся ротмистр.

«Слава богу, подумал наш герой с облегчением, – как хорошо-то стало. Ах, так бы вот всегда! – и он взглянул на подпоручика: – Господи, как же он на сестрицу свою похож! Так же горд и нежен».

Авросимов глубоко вздохнул, и оба его попутчика тотчас же на него воззрились.

– Кабы ничего этого не было, – сказал наш герой дрогнувшим голосом, – ну этого всего… Ну там всего этого печального происшествия… а кабы мы могли с вами вот так запросто отправиться втроем… ну, скажем, к вам, господин ротмистр, в имение, ну и там нас, натурально, ждут…

Заикин насупившись глядел в оконце.

– …Погода чудесная, – продолжал Авросимов, вдохновляясь. – Стол накрыт. Милые люди выходят встречать нас. Все нам рады. Могло бы и так случиться.

– Вы поэт, – засмеялся ротмистр.

Тут наш герой поглядел на подпоручика и подумал, что, может, и неучтиво так-то вот разглагольствовать, когда у человека горе, хотя он с самыми добрыми намерениями, от глубины сердца, старается развлечь этого человека в беде… Да кто этого знает, в самом-то деле, виноват ли он? Может, он как лучше хотел, а его в злоумышленники записали… Ах, господи боже мой, хоть бы кто ответил, не томил бы!

– Нет, уж вы продолжайте, продолжайте, – попросил ротмистр, – вы уж с подробностями, что да как, тем более, что нам действительно через мою усадьбу проезжать…

Тут Заикин снова с недоумением быстро глянул на ротмистра.

– Да, да, – сказал Слепцов торопливо, – мы там и ночлег устроим, господа. Зачем же нам в ямской избе душиться?

И снова наш герой заметил недоумевающий взгляд подпоручика, а сам и вовсе преисполнился к ротмистру расположением, ибо вдруг так легко и просто недавние несчастья отступили, и легкое облачко тревоги, которое вот уже несколько дней висело над Авросимовым, причиняя боль, тоже вдруг рассеялось, как и не было.

– Да продолжайте же, – сказал ротмистр. – Покамест вы все точно предусмотрели. Интересно, как у вас дальше получится. Вы и на картах гадать умеете?

– Нет, – засмеялся наш герой. – Это так, совпадение…

– Жаль, – искренне пожалел ротмистр, – мы бы славно вечер провели… Однако продолжайте, сударь, покорно вас прошу.

Авросимов задумался на мгновение.

– А что, может, вы и дом мой опишете? Ну-ка, интересно…

Наш герой, втянутый в игру, напрягся и вдруг увидел явственно перед собой на зеленом взгорке белый помещичий дом, окруженный столетними липами, и красную крышу, проглядывающую сквозь пышную листву. Под взгорком едва колебался пруд, по которому скользили белые лебеди…

– Полноте, – удивился ротмистр, – вы разве у меня бывали?!

Пламя всевидения охватило нашего героя. Он засмеялся.

– А откуда же зелень-то, сударь? – спросил ротмистр. – В январе!

– Да я так увидел, – сказал наш герой. – А что?

– Да нет, все правильно, сударь… Вот только, пожалуй, лебеди…

Печаль сползла с лица подпоручика, и было видно, что он с живейшим интересом прислушивается к разговору своих спутников.

– Ну, дальше, – попросил ротмистр. – Подъезжаем, и что же?

Авросимов вновь погрузился в угадывание. Зелени уже не было. На запорошенном снегом крыльце толпилась дворня. Они вылезли из кибитки. По белым ступеням начали подниматься на крыльцо, обрамленное шестью колоннами, на которых покоился белый портик с облупившейся штукатуркой. Среди дворни, молчаливо приветствующей барина, Авросимов вдруг различил господские лица: какие-то немолодые дамы, барышни с расплывчатыми лицами, кавалеры – то есть их было даже больше, нежели простых людей, то есть они-то как раз и стояли молчаливым полукругом, а дворня была малочисленна, и она жалась к стеночке, к стеночке…

– Все правильно, – засмеялся ротмистр с еще большим изумлением, – только колонн – восемь.

А что это за барышни – понять не могу? Какие там барышни вам померещились?

– Милодора, – сказал Авросимов в пространство.

– Почему Милодора? Кто такая Милодора?

– Я и вашу сестрицу вижу там, – сказал наш герой Заикину.

Тот помертвел весь, передернулся бедный подпоручик, провел ладонями по щекам, но попытался улыбнуться все же.

– Ну, дальше, дальше, – нетерпеливо сказал ротмистр. – Ну, стало быть, приехали, так? Ну теперь пропустим лобызания и всякие там разговоры на крыльце… Ладно, пусть Милодора и сестрица господина Заикина… Вошла в дом, да? Что же видим мы перед собою? Ну говорите, сударь…

Нашему герою предстояло тешить уже не только ротмистра, но он и сам теперь заигрался так, что и остановиться не мог, и воображение его, все более и более распаляясь, распахивало перед ним картины, одна другой невероятнее.

– Тут мы входим в дом, – сказал Авросимов с улыбкою, полною тайны, которая давно уже не озаряла его лица. – Сбрасываем шубы, а должен вам сказать, что вечер близок, и несут свечи, и мы усаживаемся в гостиной у горящего камина…

– А камина-то нет, – засмеялся ротмистр.

– …и пусть, бог с ним. Однако тепло. Скорей, скорей несите нам вина и яств! Несут. Ваша сестрица, господин подпоручик, ее ведь Настенькой зовут? Так вот она…

– Браво! – крикнул ротмистр.

– Черт… – сказал подпоручик с восхищением.

– Она садится между вами, сударь, и мною, мы ведь с ней давно знакомы. «Ты-то как здесь?» – спрашиваете вы. – «А вот так», – говорит она, а сама смотрит на меня с лукавством. Тут вы, натурально, все понимаете, и вы этому рады, сударь. «Ладно, – говорите вы, – я не возражаю, а ежели что – я сам батюшке в ноги упаду, умилостивлю его, живите, господь с вами…»

– А что, сударь, – вдруг спросил подпоручик, уставясь на нашего героя, – вам и в самом деле Настенька по сердцу или же вы балагурите?

– Не мешайте ему, пусть он рассказывает, – попросил ротмистр.

– Затем, – сказал наш герой, не ответив на вопрос подпоручика, – затем Настенька удалилась, чтобы не мешать нам в мужском разговоре, а мы сидим, пьем вино и рассуждаем о всяческих там возвышенных предметах, и ждем гостя, который с минуты на минуту должен объявиться.

– Кто же этот гость? – с удовольствием засмеялся ротмистр.

– Сейчас, сейчас, – проговорил подпоручик, – сейчас он скажет… Вы только ему не мешайте…

– Мы ждем гостя, – продолжал наш герой, обращаясь снова в пространство, как бы и ни к кому. – Наконец он входит к нам. Мы все встаем, потому что невозможно сидеть, когда он входит. Сам он невысок, кряжист, армейский полковничий мундир ладно сидит на нем. Глаза холодны и глубоки. Движения размеренны. Он садится в кресло и сидит, ровно Бонапарт, ногу чуть вытянул…

– Кто же он? – спросил ротмистр хрипло.

Но Авросимов не отозвался. Распаленное воображение безумствовало. Теперь он совсем явственно видел все, что воображал, а попутчики его нисколько не заботили. Они сидели, вытянув длинные шеи и раскрыв глаза. Авросимов даже позабыл, что он в санях, и какая печальная миссия ему предстоит, но видел, как он подошел к таинственному незнакомцу, на ходу оправляя свой майорский мундир, и сказал ему, словно век уже целый был с ним близок:

– Судьба не часто балует нас встречами.

– Полноте, – улыбнулся полковник, – с нашими-то заботами в наш век можно ли видеться чаще? Господа, – обратился он к остальным, – мы все продрогли с дороги, не выпить ли нам чего?

– Пусть ротмистр распорядится, – сказал Заикин.

Покуда люди по приказанию ротмистра подавали, приехавшие уселись поплотнее.

– Я было согласился с вашими республиканскими воззрениями, – сказал подпоручик полковнику, – но мысль об непременном цареубийстве столь для меня ужасна, что она меня от вас отдаляет.

– Какая же республика, коли жив монарх, пусть даже бывший? – жестко отпарировал полковник. – Что это вы? Да разве вас кто силой тащил к нам? Вот ротмистр Слепцов полный наш антагонист, так что ж из того? Я могу уважать врагов.

– Какой я враг, – засмеялся ротмистр, – я может быть, более друг, чем вы предполагаете… Я хочу вас предостеречь от неверного шага, но понятия благородства мне не чужды. Я выдавать не способен, господа, я просто вас арестовываю. Я даже понимаю ваш пафос, вы где-то там по-своему правы, и все-таки, господа, когда час ударит… Вы понимаете?.. Но пока вы в моем доме, прошу, господа, откушать.

Аромат гвоздики почему-то распространился по комнате. Все потянулись к бокалам и с наслаждением отхлебнули.

– Вот видите, – сказал ротмистр, – как хорошо мы сидим в тепле и наслаждаемся беседой и вином, а ведь осуществись ваши планы, господин полковник, и ничего этого уже не будет, а будет холод, кровь и братоубийство.

– Вздор какой, – засмеялся подпоручик, – просто вино и другие прелести тогда будут для всех.

– Это вот и есть вздор, – сказал ротмистр, – ибо всем всего никогда не может хватить. Так не бывает. Это же не сказка какая-нибудь. Да и зачем простому человеку то, что привычно нам?

– Ах, не в этом дело, – сказал подпоручик. – Но когда наступит народное правление, тогда один не будет унижать других, тогда наступит расцвет искусств…

– Позвольте, – засмеялся ротмистр, – но народное правление– это ведь тоже власть, а власть, господа, шутить не любит. Сегодня одним плохо, а завтра – другим. Какой же резон в ваших словах?

– Короче говоря, вы исповедуете рабство, – сказал полковник, – но это анахронизм…

– А кто доказал сие? – снова усмехнулся ротмистр.

– Это очевидно, – сказал полковник.

– Нет, нет, – вмешался Авросимов, – я не вижу ни у одного из вас резона, не вижу.

– Значит, вы утверждаете, что республика не может быть без цареубийства? – спросил подпоручик полковника. – Вы настаиваете?

– Это не главное, – ответил тот. – Почему вы все время это помните? Вы же поклялись освободить отечество?

– Да, но он присягнул царю, – сказал ротмистр.

– Не беспокойтесь, господин подпоручик, – мрачно усмехнулся полковник, – думайте об избавлении родины от рабства. Царя я беру на себя…

…В этот момент кибитку тряхнуло. Это словно подстегнуло усталых коней, они понеслись пуще, а Авросимов прекратил свои фантазии.

– Кто же этот полковник? – спросил ротмистр упавшим голосом.

– Я знаю, – сказал подпоручик. – Но выдумки вашей хватило не на много, сударь.

– Отчего же? – сказал ротмистр Слепцов. – Ротмистр Слепцов в вашем повествовании выглядит вполне благопристойно. Хотя, что касается таинственного полковника, я-то догадываюсь, сударь, кого вы имеете в виду, это не вполне соответствует истине, уж поверьте.

В этот момент кибитка стала, послышались хриплые голоса, в окошечко виднелась ямская изба, и на утоптанном снегу золотилась раскиданная солома… Пришла пора смены усталых лошадей.

– Поскучайте-ка, господа, – сказал ротмистр и выбрался наружу.

Авросимову совсем было показалось их путешествие мирным, и он готов был фантазировать и дальше, поскольку это доставляло удовольствие его попутчикам, но тут, не успел ротмистр выйти, как тотчас немолодой жандармский унтер, ехавший в задней кибитке, оказался у распахнутой дверцы и полез внутрь, и уселся рядом с Заикиным.

Наш герой как бы очнулся, ибо это напомнило ему о цели их путешествия, что тюрьма не спит, бодрствует. И тут он взглянул на подпоручика. Тот сидел с печальной усмешкой на устах, словно знал наперед, как все случится, хотя, может, и в самом деле знал.

«Вот как наяву-то жестоко все, – подумал Авросимов. – Сидит унтер, будто его кто врыл сюда, и хоть ты убейся, – с места не сойдет, и жилы у тебя вытянет, коли ему велят… А кто он? А он мой соплеменник, брат мой…»

– Хороший день нынче, – обратился к унтеру Авросимов. – Что за охота в кибитке сидеть? Шли бы погуляли.

– Ваше высокоблагородие, – раздельно произнес унтер, – мы уж вернемся – нагуляемся. Нынче нам нельзя-с.

– Простыть боитесь? – спросил наш герой.

– А как же-с, – засмеялся унтер, довольный, что с ним молодой рыжий в пышной шубе господин ведет беседу. – У нас простужаться никак невозможно, – и одними глазами указал на подпоручика, который словно и не слышал этого разговора. – Я бы и рад прогуляться, да ведь простынешь, – он засмеялся вновь. – Мне перед отъездом строго-настрого велели, мол, гляди, Кузьмин, ежели простынешь!.. Мол, лучше обратно не вертайся – лечить зачнем.

– А больно лечут?

– Ох, и не спрашивайте лучше, ваше высокоблагородие, аж до самых печенок, и не встанешь опосля…

Так что лучше я в тепле посижу.

– А зачем же, Кузьмин, так больно-то? – спросил Авросимов, начиная испытывать раздражение и не понимая, отчего оно в нем вдруг пробудилось. – А может, это хорошо, Кузьмин, что так лечут? Может, без этого нельзя?

– Без этого знамо нельзя, – уже не улыбаясь сказал унтер. – Кабы можно было – не лечили. Да я этого избегну.

– А ты сам-то, Кузьмин, других лечил?

– А как же, ваше высокоблагородие, бывало-с.

У меня рука верная.

Тут подпоручик резко оборотился к нему. Унтер засмеялся.

– У меня рука верная, – повторил он.

– А не совестно вам рассказывать о своих злодействах? – с гневом спросил Заикин, весь бледнея.

– Так что, ваше высокоблагородие, – подмигнул унтер Авросимову, – как надобность будет, вы не сумлевайтесь: у меня рука верная.

Авросимову захотелось вскочить наподобие медведя и взмахнуть руками, чтобы унтер, прошибив дверцу, летел в снег, и глядеть, как он там будет извиваться, но следующий вопрос подпоручика остановил его.

– Неужто вам так лестны ваши обязанности? – спросил Заикин.

Унтер успел только подмигнуть Авросимову, как дверца распахнулась, и ротмистр Слепцов, румяный и счастливый, предстал пред ними.

– Ну-с, – сказал он, – можно и отправляться.

Тут унтер начал покорно выбираться вон, чтобы уступить место ротмистру, и Авросимов глядел на его напрягшуюся шею, пока он медленно сползал с сидения и протискивался в дверцу, и сердце нашего героя сильно скакнуло в груди, ударилось обо что-то, и он ринулся к выходу… От сильного его толчка унтер рухнул в придорожный снег, распластавшись, и наш герой заторопился следом, будучи не в силах удержаться в кибитке.

– Ба, – засмеялся Слепцов, – что за оказия!

– Ноги размять, – сказал Авросимов. – А ты что же это падаешь, любезный друг? – обратился он к унтеру, который наконец поднялся.

– Ваше высокоблагородие меня толкнули-с маленько, – сказал тот, стряхивая с шинели снег и недобро доглядывая на нашего героя.

– Пьян ты? – спросил, смеясь, Слепцов. – Ступай на место!

Жандарм заковылял к своей кибитке. Золотая соломинка пересекала его спину.

Первое время они ехали молча.

Подпоручик, бывший свидетелем странной сцены, разыгравшейся перед ним, изредка взглядывал на Авросимова; ротмистр, вспомнив о дорожных фантазиях нашего героя, вдруг поник лицом, глаза его сделались печальны и настороженны, счастливое выражение исчезло.

Что же касается нашего героя, то он попросту спал или делал вид, что спит, во всяком случае глаза его были закрыты, голова откинута, а щеки терялись в густом приподнятом воротнике.

И все-таки он не спал, а, полный случившимся, заново все это переживал и изредка поглядывал синим своим торопливым глазом на бедного подпоручика, лишенного даже права постоять за себя.

Тут перед нашим героем возникла давняя сцена в злополучном флигеле, когда прекрасные его, Авросимова, друзья и Сереженька покойный ныне, допытывались у капитана, как же это он смел даму оскорбить, хотя он никакой дамы (вот крест святой) не оскорблял, а посему дергался в разные стороны, не спуская взора с желтой ладони Бутурлина. И вот, вспомнив эту историю, наш герой, конечно, мог преспокойно двинуть псу по его напрягшейся шее, а после спрашивать, что, мол, случилось, и полезть обратно в кибитку, недоуменно пожимая плечами, то есть он так и поступил, да удар был слишком вял (вот жалость!), так, толчок какой-то.

– Простите, господин подпоручик, – вдруг сказал ротмистр, – я вынужден был приказать унтеру занять мое место на время стоянки, хотя сие вовсе не указывает на мое к нам недоверие, а просто инструкция…

– Да уж пожалуйста, – откликнулся Заикин, не поворачивая головы, – поступайте, как знаете, сударь.

– Но вы не должны на меня быть в претензии, ей богу… Давайте-ка обо всем забудем, а попросим господина Авросимова продолжить свои фантазии, а там, глядишь, и моя Колупановка вывернется.

– Эээ, – сказал Авросимов, – я и придумать больше ничего не могу. Ведь вот как стройно всё получалось, а тут не могу да и только. А вы, господин ротмистр, стало быть, и мне не доверяете, ежели считаете долгом своим жандарма…

– Да что вы, господь с вами, – обиделся Слепцов. – Но видите ли, какая штука. Ежели, предположим, преступнику вздумается бежать, и он, ваш пистолет отобрав, вам же его в лоб и уставит, вы ведь, милостивый государь, руки вскинете и все тут, верно?

– А жандарм? – усмехнулся наш герой.

– А жандарм, сударь, при исполнении служебных обязанностей и рук подымать не смеет, а ежели и подымет, так чтобы на преступника накинуться…

В этом ответе ротмистра было ровно столько резону, чтобы не возражать, а только глянуть краем глаза на подпоручика, которого так открыто именовали преступником.

Ах, милостивый государь, мы всегда беспомощны, когда правы, ибо неправота лихорадочно обзаводится доказательствами, и она тут же все это вывалит вам, и вы отступите, ибо она свое дело знает, а правота об том не заботится: мол, ежели я правота, так и без всего всем ясно, что я правота. Вот так.

Наконец, как снова поменяли лошадей, и уже другой молоденький жандарм насиделся в кибитке вместо унтера Кузьмина, они снова тронулись, Авросимов почувствовал, что голод его истерзает и холод замучает, а каково-то подпоручику в его шинелишке?

Ротмистр, словно услыхал его размышления, а может, и его проняло холодом да голодом, но он первым нарушил длительное молчание и сказал подпоручику:

– Вы простите, сударь, что я так долго не распоряжаюсь покормить вас. Ежели на пути так мы время потеряем, а уж доберемся до Колупановки, там вам будет все, чего ни пожелаете, ей-богу.

– Да я уж терплю, – улыбнулся Заикин, – Мне другого исхода теперь нет.

Поверите ли, как это ужасно, когда человек улыбается, произнося горькие слова!

И наш герой об этом же подумал, и снова волна сочувствия к подпоручику и расположения к ротмистру окатила его.

«А ведь он мог бы и не извиняться, – подумал Авросимов, – а он вот извиняется».

Так они ехали. День, как это говорится, миновал, и веселое да недолгое северное солнце закатилось, только краешек его багровый еще маячил над лесом, отчего сосны да ели протянули длинные тени, синие и неподвижные. И вот тогда, когда мучения голода и молчания, и всяких мыслей достигли уже предела, кибитка скользнула в лес, вынырнула затем, и перед путниками открылась восхитительная картина. Тракт серебрящейся змеей уходил вниз, к застывшей реке, за которой снова начинался взгорок. На том взгорке, в зимнем саду расположилась белая усадьба, и восемь колонн отчетливо вырисовывались в сумерках, а за усадьбой, за садом, тянулась Колупановка, переваливаясь с пригорка на пригорок, будто старая баба с коромыслом.

Вожделенные тепло и сытость были теперь рукой подать, но смутное ощущение тревоги, уже знакомое, пропавшее было на солнышке, снова шевельнулось в душе нашего героя. Словно мохнатая серая птица неизвестного имени, затаившаяся и бесстрастная, висела она над ним, и при виде этой птицы сердце тотчас начинало колотиться о ребра, и чей-то печальный голос все звал да звал непонятно кого, и откуда, и зачем, но так настойчиво и невыносимо. И наш герой делал невероятные усилия, чтобы отогнать эту птицу и не слышать этого зова, и на какое-то время это ему удавалось, как вдруг снова сквозь сумерки, сквозь лес пробивался этот зов, и серая ночная тень, а может, и не тень, а так нечто, нависало над ним.

– Господа, – сказал ротмистр Слепцов, – мне, господа, очень по душе пришлись ваши фантазии, – и он кивнул нашему герою. – Давайте же сделаем вид, что нет перед нами этой печальной цели, что мы просто завернули сюда для отдыха, и все мы равны.

– Мне все равно, – не поднимая головы, отозвался подпоручик. – Поступайте, как сочтете нужным.

– Вот и славно, – обрадовался Слепцов. – Я жандармов отправлю в деревню, чтобы они нам глаза не мозолили, да велю им молчать обо всем. Мы славно отдохнем, господа.

Будто услыхав слова об отдыхе, кибитка ринулась с пригорка, пересекла реку по синему льду и заскрипела по садовой аллее. Вот и усадьба. Вот и крыльцо под снегом. И точно: молчаливая дворня застыла на том крыльце. Кибитка остановилась. Ротмистр распахнул дверцы. Его радостно заприветствовали, и это разлило по всему телу нашего героя умиротворение и предвестье покоя. И даже зов смолк.

По всему, дом этот был построен недавно, всего в конце прошлого века, но как-то быстро обветшал; видимо, сырость и ветры, дующие на взгорке, решительно творили свое дело, так что колонны облупились, а в широких и гостеприимных сенях паркет кое-где вздыбился и отстал, так что руке доброго и неумелого деревенского мастера пришлось там и сям оставить следы своего мастерства в виде желтых сосновых заплат, прочных, но грубых.

Правда, этого никто толком и не замечал из приехавших, ибо челядь так искренне радовалась приезду барина, а путники так сильно продрогли и оголодали, что обволокшее их тепло и пробивающиеся с кухни нехитрые и здоровые ароматы приятно закружили головы.

– А вот и Дуняша, – громко провозгласил ротмистр, – хозяйка сего гнезда, – и указал рукой на черноглазую вострушку, которая, вспыхнув вся от радости и смущения, загородилась концом белого платка.

– Милости просим, – пропела она из-за этого своего прикрытия.

– А что, Дуняша, чем ты нас побалуешь? – спросил ротмистр, скидывая шинель и знаком приглашая попутчиков последовать его примеру.

– Чем же вас баловать, свет вы наш? – пропела Дуняша, уже не таясь.

Авросимов глянул на подпоручика. Тот стоял в стороне, уже без шинели, и если бы не небритые щеки, можно было бы подумать, что он и впрямь прикатил сюда в гости, а завтра, на заре, помчится обратно к Настеньке своей или еще к кому, ибо у всякого есть к кому торопиться.

– Будто ты и не знаешь, чего я люблю, – засмеялся ротмистр. – И гостям моим будет любопытно.

И тут она опустила глаза.

«Эге!» – подумал наш герой, любуясь девушкой.

– Идемте, господа, – пригласил ротмистр, и процессия тронулась.

Вечер выдался особенный, надо вам сказать. В тесной, но гостеприимной столовой круглый стол встретил путников уже припасенной на нем семьей графинов и графинчиков, поигрывающих отраженным светом свечей, хитросплетением граней и тонов от белого до темновишневого.

Старые и позабытые вниманием кресла были удобны и мягки, даже легкий скрип не нарушал уюта, а, напротив, добавлял к нему нечто, подобное песенке сверчка.

Еще не успели уставить стол обещанными яствами, а уж у дверей вдоль стены начали выстраиваться девушки, готовые грянуть песню.

Ротмистр Слепцов глядел на их приготовления с улыбкой. Особенно он вспыхивал, стоило только милой Дуняше посмотреть на него. Вдруг он наклонился к подпоручику:

– Все это ради вас, милостивый государь… Я хочу, чтобы вы поняли, как я к вам отношусь. То, что там, в Санкт-Петербурге – все это вздор. Истинное – здесь. Видите, как вам все рады? Видите?.. Вон и Дуняша, а она иной петербургской барышне не уступит, и она… Видите? И все это для вас… Как она их расставила с толком…

– Благодарю вас, – отвечал подпоручик, обводя рассеянным взглядом сборище. – Благодарю…

– Ах, грустно мне глядеть на вас, – шепнул Слепцов, – да не горюйте, все обойдется… Генерал очень доволен, что вы сами вызвались место указать. Будет вам снисхождение…

В этот момент подали щи. Аромат их был так силен и густ, что бледное лицо подпоручика покрылось пятнами, и по горлу прошла судорога.

– Однако вас любят ваши люди, – заметил Авросимов ротмистру.

– Ах, – сказал Слепцов, – мой батюшка был человек крутого нрава, да скоро уж год, как помер. При нем им житья не было. А я человек добрый, и им со мной хорошо. Вот Дуняша, видите? Она теперь у них главная хозяйка. Я рад, что им хорошо. Они ведь тоже люди, неправда ли, сударь? А вот друзья господина подпоручика утверждают, что сие – рабство… Так ведь что понимать под рабством? Вы вот спросите-ка их: хотят они со мной расстаться? Спросите… А ведь у другого и вольный – раб, ей-богу… Однако вот и щи. Прошу вас, господа, без церемоний, – и он первый поднес ко рту дымящуюся ложку.

Остальные сделали то же самое. Теперь полагалось приступить и к вину. Ротмистр поднял рюмку.

Вино заиграло на свету. Дуняша, не сводящая глаз с барина, махнула рукой, и хор повел вполголоса:

 
На заре, на заре
Настя по воду пошла…
 

«Опять Настя, – подумал наш герой, млея от вина и щей. – Опять Настенька».

– Как они вас ублажают, – засмеялся ротмистр подпоручику. – А как они ведут! Слышите? Эти вот, что фальцетом, плутовки. Ах, словно ниточка натянутая!..

 
Настя по воду пошла…
 

Действительно, милостивый государь, хор был ладен и чист, и высокие голоса девушек вызывали в сознании образ прозрачного ключа с прохладным бархатным дном.

 
Белой рученькой качнула,
прощай, матушка моя!..
 

И по этому прохладному дну – две быстрых тени: золотая и серебряная, две легких тени, которых и не углядишь, ибо над ключом склонились стебли да цветы, и от них тоже тени, и они тоже переплелись. А вода звенит:

 
…Ты прощай, ты прощай,
ты не спрашивай: «Зачем?»
 

Две тени, золотая и серебряная, это ведь – две рыбки, это ведь символы чистоты и веры. Они, хоть слабые да беспомощные, но разве ж не они нам мерещутся? Нам, погрязшим в крови и безумстве? Поглядите-ка на Дуняшу, какие у нее руки! И два передних белых зубочка слегка приклонились один к другому… Когда их видно – голова кружится.

 
…Ты не спрашивай: «Зачем?»…
 

Тут, глядя на эту царевну, все позабудешь: и Милодору, и Амалию Петровну, и горести свои. Пой, рыбка золотая! Звени…

 
Под горой стоит рябина,
красны ягодки на ней…
 

– Ешьте, ешьте, друг золотой! – сказал подпоручику Слепцов. – Пейте, ни о чем не горюйте. Ах Дуняша, как она их!.. Как поют они, как поют!.. Вы и мои слова давешние забудьте, будто их и не было. Генерал Чернышев, после того как Пестеля арестовали, никак в себя прийти не мог – руки дрожали. Наливайте, пейте… Эй, вина!

Тотчас две темных молнии метнулись по комнате, забулькало вино, круглый стол сузился, и сидевшие за ним сошлись лбами, и поглядели в глаза друг другу. Наш герой отчетливо ощущал прикосновение горячего лба ротмистра и холодного, влажного – Заикина.

– Вы принимали участие в арестовании Пестеля? – спросил подпоручик, борясь со сном.

– А как же, – вздохнул ротмистр. – Куда генерал, туда и я.

– А не боялись, что он стрелять будет? – спросил Авросимов, надавливая лбом на лоб ротмистра.

– А вы его жалеете? – в свою очередь полюбопытствовал ротмистр.

 
Под рябиной стоит Ваня,
однова его люблю!..
 

Тут хор стих, затрепетал весь, будто ключ чудесный помутился, будто непогода какая ударила, будто ветер набежал и спутал стебли, да цветы, и золото да серебро потускнело на рыбках, притихших в той темной воде, где донный ил под их плавниками всплыл вдруг, загораживая все от людских глаз.

 
Однова его люблю…
 

Господи, да почему же грустно-то так? Да ты люби, люби! Радуйся. Уж коли он ждет тебя под той рябиной чертовой, так, стало быть, любит. Брось ты коромысла свои дурацкие, падай в охапку к нему, целуй! Счастье-то какое: любит!.. Тут одни других арестовывают, кто смел – тот и съел, а этот-то, под рябиной который, он ведь тебя любит! Ждет тебя, дуру.

Чего ж ты плачешь-то?

Вино уже успело пробежаться по всём жилочкам и теперь жгло огнем.

– Не пойму я, – зашептал ротмистр нашему герою, – чего вас-то с нами послали? Вы мне всю обедню испортите. Какой он, Пестель, однако, в вашем воображении герой. Вы что, за дурака меня держите?

Авросимов глянул на Дуняшу. Она и сама на него глядела, не чинясь, без скромности. «Ты одна, одна в душе моей, Дуняша!» – крикнул он про себя, но она покачала головой, да так грустно: нет, мол. Не верю.

– Запомните, сударь, – совсем трезво сказал ротмистр. – Пестель – глава заговора, и всякое упоминание его имени с симпатией может порядочным людям прийтись не по вкусу. Уж вы, господин Авросимов, выбирайте, чью сторону держать, да чтоб об том известно было…

Выбирайте, выбирайте… Вот она и выбрала того, который под рябиной. И с матушкой попрощалась.

Девушкам поднесли вина. Они выпили все разом.

Утерлись белыми рукавами. Поклонились. И с самого краю откуда-то, будто месяц выплыл в лодочке, потянулся голосок один-единственный: