Текст книги "Глоток свободы
(Повесть о Пестеле)"

Автор книги: eva-satis

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Заикин. Господин ротмистр, Николай Сергеевич. Je veux faire un aveu important[22]22
  Я хочу сделать важное признание (фр.).


[Закрыть]. Теперь уже все равно.

Слепцов. Что еще?

Авросимов. А может, рытье до завтра отложить? Обдумать все…

Заикин. Ах, оставьте с вашими советами, бога ради! Николай Сергеевич…

Слепцов. Да говорите, черт возьми! Soyez donc un homme![23]23
  Ну будьте же мужчиной! (фр.).


[Закрыть]

Заикин. Теперь уж все равно. Vous avez été bon envers moi, et moi j’ai abusé de votre bonté[24]24
  Вы были ко мне добры, а я злоупотребил вашей добротой (фр.).


[Закрыть]. Я лжец. Мне нет прощения. Вы были мне как брат, как отец, а я j’ai tout détruis[25]25
  Растоптал это все (фр.).


[Закрыть].

Слепцов. Подпоручик, перестаньте жаловаться, в самом деле. Je ne veux pas en entendre parler[26]26
  Я не желаю слушать (фр.).


[Закрыть]. Садитесь, господа, в кибитку.

Вот снова лошади рванули и понесли одуревших от усталости и разочарований людей к месту их ночлега.

В светелке, после того как расстались с неугомонным исправником, случилось маленькое происшествие, которое послужило началом дальнейших новых испытаний нашего героя.

Всему на свете есть предел, и нынче, то есть в эту злополучную ночь, душа Авросимова взбунтовалась. Истерзанный общим ходом дела, он, словно разъяренный зверь, затаившийся в кустах и выжидающий удобного момента, подкарауливал свою жертву, в которую велением души превратился ротмистр Слепцов. Все теперь в ротмистре возбуждало в нем гнев: и голос, и улыбка, и то, как он ходит, как ест, как стакан подносит ко рту…

– Послушайте, – сказал ротмистр подпоручику, сидящему на своей лавке в обреченной позе, – вы взялись меня одурачить? Я на вас положился и получил за это. Надо было мне держать вас за арестанта, а не за друга, в которого я поверил и которого полюбил всей душой.

Тут несчастный подпоручик заплакал, не стесняясь.

– Николай Сергеевич, – сказал он, плача, – я хочу вам сказать… но это, если вы… если это останется меж нами…

– Что же вы можете мне сказать? Что вы теперь можете?.. Ну говорите, говорите… Я даю слово…

– Николай Сергеевич, – проговорил подпоручик с трудом, – делайте со мной, что хотите… Я рукописи не зарывал…

При этих словах ротмистр побледнел и долго пребывал в оцепенении.

– Для чего же вы всё проделали? – с ужасом и стоном спросил он наконец. – Вы понимаете, что это значит? Что же теперь, сударь?.. Но мне даже не потерянное время и невыполненный приказ столь ужасны, сколь ваша неблагородная ложь…

– Господин ротмистр, – проговорил подпоручик уже в полном отчаянии, – не называйте меня лжецом, – слезы так и текли по его лицу. – Да, я обманул вас, но в обмане моем не было злого умысла. Когда братья Бобрищевы-Пушкины отреклись от сего, а они, они ведь зарывали сии злополучные бумаги!., так я решил взять на себя вину их… Всю дорогу, видя ваше со мной обхождение, я страдал и метался, понимая, что поступаю с вами подло, ввергнув вас в авантюру… Но поймите человека, очутившегося средь двух огней!

– Нет! – крикнул ротмистр дрогнувшим голосом, словно борясь с собой. – Нет! Вы не смели, черт возьми, морочить голову мне, господину Авросимову, следствию и государю! – вдруг он поник и сказал с болью: – Как вы сами себя наказали! Как отягчили свою судьбу…

– Я не хотел зла, не хотел зла, – пуще прежнего зарыдал подпоручик.

Милостивый государь, жизнь раскрывала перед нашим героем множество страниц. Он повидал молчаливых преступников, с дерзостью встречавших вопросы судей, не желавших отрекаться от собственных злодейств; были и другие – истекающие слезами и раскаивающиеся. Их раскаяния начинались с порога, и уж трудно было, даже невозможно было их остановить, бог им судья… Но это была новая страница, когда на глазах Авросимова свершалось чудо падения от страстного взлета в бездну, от самопожертвования к рыданиям и страху, ах, ведь недавно совсем этот мальчик дух свой укреплял благородным стремлением, а тут вдруг повернулся спиной к собственному благородству.

Вот какую новую страницу перелистнула жизнь перед нашим героем, вот что повергло его сначала в ужас, а после – в гнев, которому суждено было расти на его собственное несчастье. Он вдруг увидел, как некий неистовый вихрь пламени и дыма обрушился на племя людей, заставляя их плясать, извиваться и корчиться, словно они и не люди, а жалкие осенние листья перед началом зимы; затем он увидел, что тот страшный и неумолимый вихрь есть не что иное, как их собственные безумства, и он попытался заглянуть еще дальше и еще глубже, но там уже начинался бог.

– Что же нам делать? – спросил ротмистр, когда страсти несколько поулеглись. – Участь ваша будет ужасна, господин подпоручик, ежели не найдется кто– либо в сем осведомленный, ежели вы его не найдете… Ведь должен был кто-то с вами об том разговаривать…

– Да, да, конечно, – проговорил подпоручик, едва сдерживая рыдания… – Такой человек есть… Дозвольте мне с ним встретиться, и я уговорю его раскрыть вам тайну.

– Кто он?

– Сударь, – вновь зарыдал подпоручик, – я назову вам человека, ежели вы пообещаете мне… дадите слово… Ежели в вас осталась хоть капля былого ко мне расположения, вы дадите слово, что оставите его имя в тайне… ибо он к сему делу совершенно не причастен… Если вы дадите слово… Ему просто показали, где зарыта рукопись, а какая – он не ведает… ежели вы дадите слово… ежели вы дадите слово…

– Назовите же мне его, – сказал Слепцов несколько в растерянности. – Время уходит. Я даю вам слово.

– Вы слышите? – обратился Заикин к нашему герою. – Он дает слово… Вы дали слово, господин ротмистр, Николай Сергеевич, что не предпримете к названному лицу никаких мер…

– Кто он?

– Сей человек, – проговорил Заикин строго, – мой родной брат Феденька Заикин, который здесь… в Пермском полку подпрапорщиком… ежели вы дозволите мне с ним увидеться…

– Нет, – сказал ротмистр. – Это исключено. Вы напишете ему письмо. Горе вам, ежели он упрется! Я предвижу ужасный поворот в вашей судьбе…

– Сударь…

– Я хочу спасти вас. Еще одна возможность…

– Я не стою вашей доброты…

– Вы напишете как бы из Петербурга, поняли?..

Как бы вы из крепости пишете, – оцепенение покинуло ротмистра. Он заходил по светелке. – Вы тоже пишите, господин Авросимов… – шепнул он нашему герою. – Вы пишите подробный отчет о случившемся. – И снова громко. – Время не ждет. Я постараюсь раздобыть в полку фельдъегеря нынче же… – Исчезнувший было румянец вновь заиграл на его щеках. – Не медлите, господа: рассвет.

Подхваченные этим вихрем, и узник и вольный дворянин равно заторопились, и в желтом сиянии свечи их перья помчались по бумаге, разбрызгивая петербургские чернила.

Не буду утруждать вашего внимания донесением Авросимова, ибо он ничего не добавил к безуспешной ночной работе, свидетелями которой вы уже были, а господин подпоручик Заикин написал следующее:

«Любезнейший брат Фединька – Я знаю верно что Павел Пушкин тебе показал место где он зарыл бумаги, – мне же он показал и видно неверно, я чтоб спасти его взял на себя вызвался и жестоко быв обманут погибаю совершенно. Тотчас по получении сей записки, от Николая Сергеевича Слепцова покажи ему сие место, как ты невинен, то тебе бояться и нечего ибо ты будешь иметь дело с человеком благородным моим приятелем который ни мне ни тебе зла не пожелает. Прощай будь здоров и от боязни не упорствуй, ибо тебе бояться нечего а меня спасешь. Любящий тебя брат твой

Николай Заикин.

Прошу тебя ради Бога не упорствуй, ибо иначе я погибну, чорт знает из чего из глупостей от ветренности и молодости. Если я пишу тебе сию записку, то ты смело можешь положиться на Николая Сергеевича Слепцова, ибо я ему совершенно открылся. Помни что упорство твое погубит меня и Пушкиных ибо я должен буду показать на них. Прошу еще раз не бойся и покажи».

– Николай Сергеевич, но вы дали слово, вы дали слово, – сказал подпоручик, вручая ротмистру письмо.

Слепцов, весь кипя, схватил письмо и донесение, составленное Авросимовым, и исчез, и вскоре наши герои услышали, как кибитка умчалась от постоялого двора.

Наш герой, будучи не в силах видеть отчаяния, обреченности и падения молодого офицера и не имея способов поддержать его, ибо молодой офицер полностью его не замечал, вышел вон из дома, чтобы просвежиться по морозцу, а когда воротился, застал возле дверей светелки двух уже знакомых жандармов, которые, даже несмотря на сильную духоту, не сымали с плеч казенных тулупов. Их присутствие снова неприятно кольнуло его, тем более что унтер Кузьмин, развалившись прямо на полу перед дверью, и не подумал убрать свои ноги перед шагающим Авросимовым, мало того – предерзостно поглядел в глаза нашему герою.

Заикин лежал на лавке в любимой своей позе, подложив руки под голову, и слезы медленно текли по щекам.

– Все кончено, – вдруг сказал он, едва наш герой вошел в светелку. – Что же теперь будет, сударь? Теперь мне и жить нельзя, после всего. – Авросимов спервоначала удивился, что подпоручик обращается к нему, а после удивление сменилось участьем, такова уж была натура нашего героя. – Что же с Фединькой будет? Подвел я мальчика, подвел! Будто и можно положиться на слово ротмистра, да сомнения меня грызут… Я очень ослаб. Знаете, даже вот рук подымать не хочется… Не нарушит ли ротмистр слова?..

– Вы успокойтесь, – посоветовал Авросимов. – Даст бог…

– Не даст, – вдруг засмеялся подпоручик. – Не даст да и все тут. Уж коли раз не дал, так больше и подавно… Уж коли с Пестелем не дал… С Пестелем, сударь!..

– Вы отрекаетесь? – без удивления, даже как бы равнодушно спросил наш герой. – Нет, вы говорите… Отрекаетесь? Уж если отрекаетесь, то чего махать кулаками? Ведь верно?..

– Полноте, не давите на меня… Вы знаете, как я пришел к нему? Какие прекрасные бури бушевали во мне? Как я горел?.. Вот то-то, сударь… Все было отринуто: любовь, суета жизни, личное устройство. Нетерпение сжигало меня, нетерпение, сударь. Картины, одна прелестнее другой, возникали в моем юношеском воображении, подогреваемые рассказами старших моих товарищей. Когда я засыпал, я видел перед собой предмет своего вожделения – страну, где ни подлого рабства, сударь, ни казнокрадов и грабителей, ни унижения одних другими, вы слышите? Ни солдатчины со шпицрутенами, но где добродетель и просвещение во главе… И синие моря, и зеленые горы, и воздух чист и ясен. Ну чего вам еще? Нет грязных трактиров, где умирают в пьянстве, нет постоялых дворов, где хозяева – клопы и тараканы, нет рубища… Господи, всего лишь два года назад в моей голове созревало все это! И тут я пришел к нему, как простой пастух к Моисею. И я увидел его холодные глаза. Господи, подумал я, неужто я смешон?

– Как вы это себе мыслите? – спросил он.

Я рассказал ему с жаром молодости, с азартом, сударь.

Тут он усмехнулся.

– Это прелестно, – сказал он, – ну а практически как вы представляете себе движение к сей прелестной цели? Представляете ли?

Я сказал, что постепенно, приуготовляя армию, мы поставим правителей перед необходимостью согласиться с нами…

– Под угрозой штыков?

– Что вы хотите этим сказать, господин полковник?

– Вы все-таки уповаете на армию, – снова усмехнулся он. – Значит, вы не отрицаете силы, стоящей перед вами?

– Нет, нет, – горячо возразил я. – Армия выскажет общее мнение. С этим нельзя не считаться…

– Ликвидация противоборствующей силы входит в предначертания любой революции, – сказал он.

Голова моя закружилась, когда я услыхал сей жестокий приговор. Зеленые леса пожелтели. Моря, сударь, высохли. Пустыня окружала меня, выжженная пустыня, и в центре ее возвышался злой гений с холодным взором.

– Стало быть, – пробормотал я, – пушкам надлежит стрелять, а крови литься?

Он снова усмехнулся.

– Когда бы можно было без того, я первый сложил бы оружие и надел бы хитон и сандалии.

– Но благоденствие!.. – воскликнул я.

– Не говорите громких фраз, – оборвал он сурово. – Желание добра – точная наука.

– Какое же добро на крови-то? – ужаснулся я.

– Лучше добро на крови, чем кровь без добра, – отрубил он.

«Что же это должно означать? – подумал я с отчаянием. – Или неправы мои старшие товарищи? Нет, это невозможно. А он, неумолимый и точный как машина, ежели он не прав, чего ж они тогда боятся и любят его?»

Разве я мог тогда ответить на все эти вопросы?

Обетованная земля моя оскудела, кровь и пепел, и хрип бесчинствовали на ней. «Остановись! – твердил я самому себе. – Это умопомрачение!..» Но остановиться я уже не мог. Вот как. Нынче же разве это есть отречение? От чего ж мне, господин Авросимов, отрекаться, коли сие и не мое вовсе, а чужое?..

Еще один слабый друг с поспешной радостью заторопился прочь, не боясь осуждения, ибо осуждать было некому.

– Стало быть, не от мыслей, а от него отрекаетесь, – с грустью промолвил Авросимов, жалея все– таки подпоручика.

– Нет, – покачал головой Заикин, – от него – нет. Я не способен на бесчестье. Я же говорю вам, что это грех был не верить ему.

За дверью глухо переговаривались жандармы. И снова нашему герою показалось, что это он, Авросимов, не сделавший никому никакого зла, и есть узник, что будто вот они вдвоем с подпоручиком привезены сюда под конвоем и связаны общею судьбою, и что подпоручик уже сломлен, а Авросимову только еще пришел черед. Сейчас явится ротмистр, потерявший свое очарование, суетливый как распоследний писарь, вернется и произойдет нечто, отчего придется нашему герою валяться в ногах и отрекаться. Бледного и печального повезут его в Петербург, и там, в крепости, поведет его плац-майор Подушкин погибнуть в каменном мешке.

Тем временем уже ощутимо вставал февральский рассвет. Внизу ругались ямщики. Скрипел колодезный ворот. Запах печеного хлеба струился по дому. Подпоручик погрузился в кошмары на своей лавке и хрипел, и вскрикивал, и метался.

Авросимов погасил свечу, и светелка, едва тронутая серой дымкой, окружила его и погребла, словно крепостной каземат; где-то сейчас, наскоро перекусив, летел равнодушный фельдъегерь к Петербургу; где– то ротмистр вился вокруг Феденьки Заикина, чем-то его соблазняя, а может, напротив – пугая; где-то Милодорочка в чужом дому просыпалась после любовных утех; где-то Пестель стряхивал со столика утреннего прусачка, не ведая о своей судьбе, но внутренне содрогаясь.

Авросимов выглянул в оконце. До земли было недалеко. Можно вполне, повиснув на руках, соскочить, и вон – лес темнеет… Ах, господи, как хорошо на воле!

В этот самый момент на двери щелкнула задвижка. Страшная мысль ударила в голову нашему герою, он кинулся к двери и толкнул ее плечом со всего маху. Она не поддалась. Подпоручик закричал во сне что-то несуразное… Тут страх еще более завладел Авросимовым, и вспомнились глаза ротмистра, как он спрашивает: «И чего вас со мной послали?..»

– Отвори, дьявол! – крикнул Авросимов и загрохотал в дверь кулаками. Никто не отзывался. – Отвори, убью!..

– Вы на себя потяните, – сказал за спиною подпоручик.

Авросимов, как безумный, рванул дверь и вылетел в коридор. Жандармов не было. Он сбежал вниз, через сени – на улицу, пробежал шагов двадцать и остановился.

«Господи, – подумал он, тяжело дыша. – Как хорошо на воле-то! Да пусть они разорвутся все и провалятся со всеми своими бурями и завистью! Да пусть они сами чего хотят и как хотят! Пусть расплачиваются сами и отрекаются, да… и пусть расплачиваются!..»

Но постепенно свежее утро сделало свое дело, и сердце нашего героя забилось ровнее. Возвращаться в светелку не хотелось, да и сон отлетел прочь. Тогда он пошел по утреннему Брацлавлю, так, куда глаза глядят. Господи, как хорошо на воле-то!

Представьте себе, все мысли улетучились из его головы, и февральский ветерок гулял в ней, и детская улыбка дрожала на раскрытых устах.

Прошло довольно много времени, как его догнал унтер Кузьмин и, не глядя в глаза, отрапортовал, задыхаясь в казенном тулупе:

– Ваше благородие, извольте вертаться. Господин ротмистр кличут.

– Ротмистр? – удивился Авросимов, возвращаясь на землю, где по-прежнему были дома, снег и заботы.

В светелке было тихо. На столе в миске румянились горячие пироги. Подпоручик крепко спал. Слепцов сидел у окна в раздумье. Он подмигнул Авросимову, словно приятелю, и улыбнулся.

– Наше с вами дело, господин Авросимов, в полном порядке. Я мальчика уговорил. Нынче ночью выроем и поскачем. Теперь у нас с вами все хорошо… Ух, я-то было перепугался!

«…Дуняша, оскорбитель твой, вот он – рядом. Скажи, что делать с ним?..»

– Вы так радуетесь, будто получили наследство, – шепотом, не скрывая неприязни, сказал наш герой. – Хотя, может, это и хорошо…

– Да ну вас, – засмеялся ротмистр, – все вам не так, ей-богу…

И вот его молодая рука потянулась к пирогу, и длинные пальцы ловко ухватили румяный бок, погрузились в него, отломили…

– Подпрапорщик очень мил, и все обещал сделать в лучшем виде. Но старший-то каков! Целую неделю водил за нос. То есть, я вам скажу, что восхищен им… Теперь мы вот с вами ловим, караем – все грязь, грязь – и этого не замечаем, а время пройдет, и мы не сможем не восхититься сим благородством. Ведь так, сударь?

– Нет, не так, – сказал Авросимов.

Слепцов воззрился на него с недоумением.

– Какой вы однако спорщик, – засмеялся он благодушно. – А почему же вы со мной не согласны?

– А потому, – сказал Авросимов, – что вы службу несете, на вас надежда плоха…

Ротмистр засмеялся польщенно.

– Бутурлин в вас души не чает, – сказал он и снова ухватился за пироги. – Вы, друг мой, загадка…

– Что он там, Фединька? Не испугался? – вдруг спросил подпоручик, не открывая глаз.

– Хорош, хорош ваш братец, – радостно проговорил Слепцов. – Он умница. Тотчас все понял. Про вас спрашивал. Я сказал, что у вас все будет хорошо, что вы человек благородный.

– Спасибо, – сказал Заикин и впервые улыбнулся. – А уж вы, Николай Сергеевич, слово держите…

Так до самой полночи они забавлялись то душевными беседами, то сном, покуда не явился господин Поповский, как было уговорено, и ротмистр, распорядившись подпоручику и нашему герою оставаться и ждать, последовал за исправником на ночную свою охоту. Авросимов даже рад был сему обстоятельству, ибо до утра топтаться на холоду, даже ради государя, хоть и лестно, да зябко.

Не успели двери за ними захлопнуться, как подпоручик поворотился на бок и тотчас заснул. Авросимов начал было припоминать свое житье в деревце, да не заметил, как очутился в коридоре, уже вам знакомом. Английский пистолет в его руке был горяч. Кто-то опять призывал, однако так явственно, что можно было на сей раз почти разобрать слова. Звали на помощь. Наш герой торопился туда широкими прыжками, подобно льву в пустыне, и, наконец, увидел полуоткрытую крайнюю дверь, откуда и доносился зов. Но опять, как всегда, в ту самую минуту как он собирался рвануть сию злополучную дверь, его разбудили…

Горела свеча, хотя за окнами вставал рассвет. Подпоручик стоял лицом к оконцу, неподвижный как изваяние. Ротмистр торопливо обертывал мешковиной грязный объемистый сверток. Его пальцы ловко подхватывали концы, вязали узлы, будто он всю жизнь только тем и занимался, что свертки упаковывал.

Господи, подумал наш герой, неужто ради этого грязного свертка столько страданий! Вот он лежит на столе, ворочается, словно молодой поросенок перед базаром, и ротмистр, лейб-гусар и адъютант генерала, гнется над ним с нетерпением, и в Петербурге все, все, от господина Боровкова до государя ждут сей клад с еще большим нетерпением… И ради этого столько всего, столько горьких слов друг другу!

– Мы едем, – сказал Слепцов нашему герою. – Поторопитесь.

И вдруг все существо Авросимова возмутилось при звуках этого голоса. Взъерошенный, с пухом, приставшим к волосам, еще не совсем покинувший тот злополучный коридор, Авросимов поднялся, ровно медведь из берлоги.

– Поспешайте, поспешайте, сударь, – сказал ротмистр, заканчивая упаковку. – В кибитке отоспитесь. Ваш тяжкий труд, слава богу, закончен.

– Я не заслужил ваших насмешек, – сказал Авросимов, сжимая кулачища и едва сдерживаясь, чтобы не броситься на дерзкого гусара.

Ротмистр даже не взглянул на него, а кликнул унтера, и когда тот появился, словно истукан застыв на пороге, подошел к подпоручику и тронул его за плечо:

– Простите, господин подпоручик, но боюсь, что пренебрежение инструкцией принесет мне много неприятностей. Я должен надеть на вас цепи…

В руках унтера Кузьмина звякнула цепь.

Едва слышный стон вырвался из груди нашего героя.

– Вот как? – проговорил Заикин, бледный как смерть. – Вот как?..

Цепь снова зазвенела уже в руках у ротмистра, замок щелкнул. Все было кончено.

– Что с братом? – едва шевеля губами, спросил подпоручик.

– Вашего брата, господин подпоручик, я вынужден был взять под стражу, – несколько суетливо ответил Слепцов. – Пора, господа, пора, собирайтесь.

– Вы не смеете! – закричал подпоручик. – Вы лжец! Где же ваше слово? – рыдания вновь начали душить его, и он опустился на лавку.

– Вы сами лжец! – закричал ротмистр в ответ. – Вы мне братца вашего рисовали ангелом! А он оказался пособником бунтовщиков. Он слишком ловко, черт его дери, определил место, и мы моментально извлекли сей предмет… Очень ловко, сударь! Он разболтался со мной о вещах, которые его изобличают… Это я лжец? Я кормил вас и поил и был вам заместо брата, черт вас возьми, а вы меня за нос водили! Вы – меня!..

Тут ротмистр осекся, ибо тяжкая рука нашего героя легла ему на плечо.

– Оставьте этого несчастного, – потребовал Авросимов.

– Что это значит? – спросил Слепцов, не теряя присутствия духа.

– А это значит, – грозно сказал наш герой, – что господин подпоручик за свою ложь удостоился получить от вас цепи, а вы за свою остаетесь безнаказанны.

Тут унтер, до сих пор пребывавший в оцепенении, сделал шаг в их сторону.

– Пошел прочь, – приказал Авросимов.

– Ступай, тебе говорят, – сказал Слепцов.

Унтер выбрался из светелки. Подпоручик рыдал на своей лавке. Авросимов подтолкнул ротмистра, и тот присел рядом с Заикиным.

Теперь они сидели рядом, ротмистр и подпоручик, ровно два брата. Тот, что в цепях, продолжал рыдать, но, странное дело, жалости к нему не было. Другой уставился на нашего героя, не мигая, даже как будто снисходительно.

– Вы негодяй, господин ротмистр, – сказал Авросимов, вдруг остывая. – Надеюсь, хоть не трус?

Слепцов усмехнулся.

– Это невозможно, господин Авросимов. Без секундантов?..

– К черту секундантов!

Этот подпоручик, жалкий такой… Да как он смел доверяться! Чего же слезы-то лить? Каких друзей себе полковник Пестель подбирал, уму непостижимо!..

– Я при исполнении служебных обязанностей, сударь, – сказал ротмистр. – Потерпите до Петербурга.

– Нет! – крикнул наш герой без охоты.

– Да, – усмехнулся Слепцов.

– А если так?! – крикнул Авросимов и ударил ротмистра по щеке.

Слепцов потер щеку, потом сказал:

– И все-таки, сударь, примите мой отказ… Я ценю ваше благородство, но нужно же считаться с обстоятельствами. Ежели вы меня пристрелите, на кого же я оставлю господина подпоручика и сверток?..

А оплеуху вашу, сударь, я не забуду и в Петербурге сам вам о ней напомню. Вы еще плохо знаете Слепцова.

Звук пощечины и спокойная речь ротмистра совсем охладили Авросимова. Пожар угас, и по телу распространилась лень. Рука была все еще занесена, но кровь была прохладна.

Рассвет совсем уж разыгрался, и в его сиянии ничтожней стал казаться таинственный сверток, из-за которого разыгралось столько бурь.

На виду у испуганных ямщиков, сгрудившихся возле постоялого двора, они прошествовали к своим кибиткам, сопровождая медленно бредущего подпоручика.

Наконец кибитки тронулись.