Текст книги "Глоток свободы
(Повесть о Пестеле)"

Автор книги: eva-satis

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

В этот момент Авросимов явственно увидел перед собою Павла Ивановича. Полковник держал перед глазами лист, и руки его вздрагивали.

– А кто знает, чья вина, а чья правда? – вымолвил Авросимов слабым шепотом.

Но Аркадий Иванович услыхал даже этот шепот.

– А бог-то на что? – сказал он и засмеялся. – Да вы-то уж будьте покойны. Вы уж лучше слушайте, слушайте… А вот когда все услышите, тогда вы и сами все решите. Розумиете? Так вот, а тут случай вышел, маленькое происшествие, ну пустяк один.

Пребывал я как-то поздним вечером в доме своем. Денщик мой, вы его уже видели, спал в сенях. Свеча моя подходила к концу, но у меня не было сил крикнуть, велеть заменить. Ах, подумал я, пусть она сгорит. А было мне, господин Ваня, худо непонятно от чего. Руки мои, словно плети, лежали на коленях… Наверно, страдания мои тому виною, думал я. Вы только представьте себе, что я должен был выносить все эти дни, месяцы, сознавая, что в моих руках – судьба государства и государя, вот в этих самых руках, что беспомощно лежат на моих коленях. Под влиянием всего пережитого охватила меня неясная тоска, и легкий летний ветерок, влетавший в распахнутое окно, не успокаивал, а, напротив, усиливал тревогу, доносил какие-то смутные звуки, то вдруг видел я явственно большого петуха, как он поводит своей головкой, уставя в меня маленькие красные глазки с вопросом, то рог коровий покачнется и исчезнет, то звезды вдруг все враз погаснут… В общем, господин Ваня, да что вам об том рассказывать?

И тут я почувствовал, как бы вам это получше объяснить, томление какое-то. И я поднял голову. В дверях, на самом пороге, стоял проклятый пес Савенко!

С минуту мы молча глядели друг на друга. Озноб сотрясал меня.

– Тебе чего? – спросил я, и голос мой, словно в бочке пустой прогудел.

– Окно у вас раскрыто, – усмехнулся он, – со двора видать все…

– Уноси ноги! – приказал я и попытался подняться, чтобы вздуть его.

– Так точно, – сказал он, не двигаясь с места, а голова его, как петушиная, вертелась на шее, а глаза зыркали по сторонам, верите ли?

– Сгинь! – крикнул я, но вместо крика шипение какое-то, прости господи, вырвалось из души моей, да и тело словно приросло к стулу. Но стоило мне снова поднять глаза, как я не увидел в комнате никого. Бред, подумалось мне, но под окном зашуршала трава. Из последних сил рванулся я со стула и грудью рухнул на подоконник. Круглая морда Савенки, словно блин отлетела прочь.

– Ваше благородие, – сказал он из кустов, – господин полковник за вами прислали. К себе кличут.

Трава зашуршала, и все стихло. Я захлопнул окно. Руки мои тряслись. Накинул мундир и вышел. Ночная прохлада несколько меня поуспокоила. Стояла полночная девственная тишина. Вдруг я услышал за собою шаги. Я резко обернулся: белый расплывчатый силуэт Савенки покачивался на тропе. Неужели полковник велел ему следить за мной?!

– Савенко, – сказал я, – берегись, Савенко, я шуток не люблю.

Но он не отозвался, и силуэт его растворился во тьме.

Полковник встретил меня на пороге и провел в дом. В комнате сидели офицеры. Каждый из них был мне уже знаком, хотя и отдаленно. Это был, судя по всему, самый кулак ужасного заговора. Все молча глядели на меня. Я поклонился.

Надо было вам видеть, господин Ваня, их лица, как они на меня глядели. Чужой я им был, господин Ваня, черная косточка. Но тогда уже стал я все понимать отлично: затянуть меня в предприятие свое, а уж после и руки не подавать. «Какой я вам товарищ? – подумал я с грустью, хотя вид при этом сохранял самый достойный, – вам лишь цели своей добиться, а там вы и узнавать перестанете». Верите ли, так я об этом горько думал, что даже лихорадка моя угасать стала, потому что трезвость размышления всегда способствует успокоению. И только видел я одно, какая выпала мне в жизни тягостная и высокая честь, и уже видел я глаза государя, с благодарностью и гордостью взирающие на меня, а ведь государь наш, господин Ваня, он ведь истинный отец наш, да?.. Тут после легкого любопытства и проявления всякого ко мне недружелюбия они все отворотились, словно чтобы не мешать нам с моим полковником заниматься всякими полковыми делами, для которых я, кстати, и был зван. А должен вам заметить, что находился там среди прочих и мой батальонный командир господин Лорер, майор, который, появившись в полку нашем, принялся распространять всякие ужасные сведения обо мне, будто я, служа еще в Петербурге, допускал всякие там денежные злоупотребления, чего за мной, верите ли, и не водилось сроду… И вы, небось, слыхали?

– Ни об чем таком не знаю, – сказал наш герой.

– Вот уж, право, чушь одна, верите ли? Чужой я для них был, господин Ваня, и поэтому… Ну вот, сесть мне не предложили, как равному. Я и это стерпел. Я всякие слабости умею прощать. Люди ведь в том не виноваты. Ах, не буду посвящать вас в подробности. Короче говоря, получил я приказ следовать в Москву по полковым делам и положил в карман солидную пачку казенных ассигнаций. Вместе с ассигнациями вручил мне полковник письмо одному лицу, в котором заключена, как он выразился, наша общая судьба. А должен вам сказать, что я, хоть и бедный человек, но очень честный, и не стоило бы об том говорить, когда б не вышла тут история, изменившая многое.

Вышел я от полковника, как побитый. Обида терзала меня. Но бог меня надоумил что ли, не смог я сразу идти к себе, а ноги подвели меня к распахнутому окну, из которого доносился приглушенный разговор… Верите ли, сердце мое чуть не остановилось, когда я услыхал, как всякая обидная напраслина потекла из уст собравшихся. Они все, все наперебой меня чернили, называя ненадежным, снова поминая историю петербургскую, так что я готов был вбежать к ним и со всем пылом молодости требовать удовлетворения, но я снова заставил себя сдержаться и только подумал скорбно: «Бог вас простит…»

И тут, господин Ваня, услыхал я голос моего полковника, дотоле молчавшего, который один в этом скопище хулителей защищал меня и доверял мне, так что я разрыдался как ребенок, прямо там, под окном. Да, подумал я, вот истинный человек, вот человек достойный, несмотря на все свои страшные заблуждения. И я порешил, отправляясь в дальнюю дорогу, перед отъездом, на заре, подарить ему старинный украинский наш чубук. Подавляя в себе всякие обидные чувства, вызванные услышанным разговором, отправился я к себе домой. За спиной слышались шаги, но я не обернулся.

Не буду описывать вам своих мытарств московских, как я там хлопотал по полковому делу, как вынимали из меня деньги канцелярские писаки, это ведь у нас заведено такое, господин Ваня, как воротился назад, не буду вам этим докучать. Но то, что я застал, воротившись, окончательно выбило меня из седла. Полковник мой, бог ему судья, видимо, поддавшись наговорам, глядел на меня недобро. Недостача в деньгах, да пустячная, черт ее подери, в другое время и мараться бы из-за нее не стоило, вызвала целую бурю. Замаячил суд передо мной. Не удостоившись наград за свою безупречную службу, предстать в молодые годы перед судом! Но я и это снес, господин Ваня…

Наш герой, шагая рядом с чудесным капитаном, ступал осторожно, затаив дыхание, словно крался за дичью. И вдруг какие-то все незнакомые места возникли перед ним, словно и не Петербург это вовсе. Какие-то унылые заборы тянулись один за другим, и лес чернел или роща, и фонарей не было в помине, и тишина стояла… «Что такое? – подумал он с содроганием душевным, – куда мы забрели?» А место действительно было глухое, пустынное, редкие дома стояли с заколоченными окнами, так что ни одного огонька кругом. Лишь луна выныривала иногда из облачных лохмотьев и бросала слабый свой и недолгий свет на замершую картину, но свет этот не вселял бодрости, а, напротив, был так уныл, что хотелось с головой зарыться в сугроб.

Видимо, недоумение и дрожь нашего героя передались и славному Аркадию Ивановичу, а может, он сам себя растравил, предаваясь воспоминаниям, во всяком случае, шаги его замедлились, и он остановился. Стал и Авросимов.

– Куда это вы меня завели, господин Ваня? – спросил капитан шепотом. – Вы меня, должно, убить хотите? – и засмеялся.

– Помилуйте, Аркадий Иванович, – ответил Авросимов, переходя на шепот, – ума не приложу…

– И узнать не у кого, – прошелестел капитан, всматриваясь в пустынные места.

Снег вспыхивал под нечастой луной, но тут же погасал.

– А не поворотить ли нам обратно, господин Ваня? Эдак мы и в лес прямехонько забредем…

И тут, внезапен и зловещ, чей-то раскатистый свист потряс безмолвие.

– Бежим! – прошипел капитан и опрометью кинулся по своему же следу. Наш герой торопился за ним, проклиная теплую шубу. Луна как на зло не появлялась. Когда они обогнули первое двухэтажное здание с заколоченными окнами, из-за угла ударил стремительный ветер. Сколько времени они бежали, подсчитать было невозможно, наконец где-то впереди мелькнул огонек, за ним – другой, послышался скрип полозьев. Аркадий Иванович, бежавший все время чуть впереди, замедлил движение.

– Стойте, – взмолился наш герой, с трудом переводя дух.

Они остановились у первого освещенного окна. Капитан расхохотался.

– Никогда так не трусил, – проговорил он, – просто даже сердце свело от страха. Вот напасть! Ну идемте же… Может, мы и не в Петербурге вовсе, а?

– Не знаю, – сказал Авросимов мрачно. – Теперь бы извозчика… Я уморился.

– Эх, господин Ваня, – снова засмеялся капитан, – ну я, ну не очень чтобы могучий, да? Но вы-то! Вон вы какой медведь! Вы-то что же, а?

– Кому гибнуть охота? – признался Авросимов, не испытывая стыда.

Они двинулись дальше. Шли молча. Говорить уже не хотелось. Мысли о возможной погибели не давали покоя. И тут наш герой, размышляя об этом, подумал вдруг о государе, которого, оказывается, на каждом шагу подкарауливает насильственная смерть. И не от разбойников, не от волчьих зубов, а от своих же, живущих рядом соплеменников, которым, может быть, руки пожимал, благодеяния оказывал, ордена на шею вешал! И ведь могут: и как Людовика с почетом на плаху, и как свинье – просто нож из-за угла в спину, прости господи… Отчего же он своих погубителей должен в крепости содержать по всем законам, а не бить их собственноручно одного за другим своим мечом или кинжалом в самое сердце? От кого же такая несправедливость?

– Теперь куда? – спросил дотоле молчавший капитан.

Они стояли у Строгановского дома. За углом бежал Невский.

– Теперь уже совсем рядом! – обрадовался наш герой и повел за собой капитана.

…Так за что же тогда все, как сговорившись, бегают взапуски за государем своим, охотятся на него, подкарауливают, отчего он, вобрав голову в плечи, изогнувшись весь, должен жить в страхе?

Но Аркадий Иванович, словно подслушав мысли Авросимова, не стал рассуждать об этом, а лишь засмеялся и сказал бодро:

– А мы-то с вами на что?

«Мы с вами» – это, конечно, да. Но ведь как оно бывает, когда ты, вознамерившись подвиг совершить, стоишь перед тьмой, а тут свист раздается? И ты бежишь сломя голову! «Мы с вами…» И «мы» и «вы», не разбирая дороги, лишь бы жизнь свою спасти, скорее к свету, к свету, к малым огонькам.

– Вот вы, например, господин Ваня… На вас, например, государь и держится. А как же…

Но не успел наш герой что-либо ответить, как знакомые веселые ворота, похожие на глотку загулявшего ямщика, выросли перед ними.

– Вот они! – воскликнул Авросимов радостно и пошел под темными сводами.

– Ну, господин Ваня, – засмеялся Аркадий Иванович, – бог очень соблюдает наш интерес, – и потер руки.

7

Они вошли в тот самый двор и повернули к флигелю. Однако флигеля не было. Вместо него в глубине двора громоздился небольшой каретный сарай с сорванной дверью.

Не буду утруждать вас подробным рассказом о том, как два наших молодых человека, поняв наконец, что произошла ошибка, кинулись в соседний двор, затем – в следующий, и везде их ждало разочарование. Словно тени метались они от ворот к воротам, вдоль набережной, странно взмахивая руками, скользя и увязая в сугробах, молча, с раскрасневшимися лицами, так что даже одинокий будочник, загоревшийся любопытством, а может быть, просто хмельной, пытался следовать за ними, но куда там!

Вы, наверное, успели заметить, что весь день носил на себе признаки необычайные, и только наши герои не понимали этого, так как были увлечены воспоминаниями и взаимной симпатией.

Наконец они остановились, тяжело дыша.

– Может, по тому ряду попробовать? – предложил Авросимов, указывая на противоположный берег Мойки. – Хотя, помнится – здесь был флигель проклятый…

– Плюньте, господин Ваня, – грустно сказал капитан, – может, завтра нам с вами повезет, или еще когда. Не будем унывать…

И тут вдруг наш герой точно прозрел, воспоминания о первом посещении прекрасного флигеля вспыхнули в нем с новой силой, и он, крикнув нечто невразумительное, повлек за собой загрустившего было капитана в соседние ворота, возле которых они и топтались, намереваясь отказаться от поисков.

Здесь! Здесь, здесь, в этом вот сугробе топили Мерсиндочку, хохоча и предвкушая счастливую ночь, и отсюда, из этого вот сугроба, тянул он, Авросимов, ее, касаясь губами горячей шейки и задыхаясь от мягкого женского дурмана. Торопитесь, Аркадий Иванович, друг бесценный, торопитесь!

Вот и ворота те самые, которые еще совсем недавно вздрагивали от хохота и громких удалых голосов, они… Вот и двор, вот и флигель заветный с темными окнами, завешенными изнутри тяжелыми малиновыми шторами…

Они летели к флигелю, обгоняя друг друга, спотыкаясь о сугробы, скользя по льду, подавая друг другу руки и хохоча, хотя и приглушенно, в меховые воротники, словно стараясь не растерять тепло радостного возбуждения.

Тяжелая дверь поддалась, распахнулась, старые петли взвизгнули.

В прихожей, все той же, горела толстая оплывшая свеча, и была пустота, и стояло молчание пещеры, но полет молодых людей был так стремителен, что они и не могли заметить того, пока не скинули шубы прямо на пол, ибо принять их было некому, пока не вбежали в залу, где в камине трещали поленья, и от молодого пламени распространялся колеблющийся свет.

Наконец они огляделись.

Это была та самая зала, где недавно кипела жизнь и бушевали страсти, и наш герой никак не мог приспособиться к ее новому качеству, к ее пустынности, и ходил возбужденно по ковру из конца в конец, от карточного стола к тахте, от камина к распахнутой двери, бросив капитана на произвол судьбы.

Вдруг в раскрытых дверях возникла и застыла фигура краснобородого мужика с поблескивающими глазами, так что Авросимов даже вздрогнул, пока не догадался, что на мужике – отсвет каминного огня.

Мужик глядел на молодых людей с дерзким удивлением.

– Никого нет-с, – сказал он тихо, продолжая оставаться неподвижным.

– Что сказывали? – спросил Авросимов.

– Сказывали, мол, будут-с.

– Ээээ, – протянул капитан, – мне это не нравится…

– А Милодорочка где? – спросил наш герой.

И тут мужик сделал шаг назад и исчез.

Капитан потер руки. Он заслуженно предвкушал.

Наш герой, забыв ужасный рассказ своего нового друга и растворяясь в неге, источаемой камином и всей обстановкой знакомой залы, почувствовал себя свободно и легко, и упал на тахту, раскинув руки, словно – в траву, и всхлипывал от счастья и урчал, как молодой медведь.

– Вот здесь Милодорочка… а вот здесь Дельфиния… а там уж Мерсиндочка! Все перевилось: руки, ноги… ух, ух, ангел мой драгоценный!..

– Ах, ах, потише, господин Ваня, – захохотал капитан, – а то испугаются, не придут, ха-ха… Куда же мы тогда? Куда же мы, бедненькие?! Опять в лес?!. Ножки, ножки! Ух!.. Вы мне умастили, господин Ваня! Этого я вам не забуду!..

Авросимов плавно так перекатывался на тахте с боку на бок, словно погружался в теплую медленную реку, и лениво шевелил рукой, отпихивая водоросли, потом выбирался на бережок, на солнышко…

– А Милодорочка… губки у нее мягкие, теплые…

– Ух, ух, господин Ваня, не травите вы меня!

– Не оторвешься от губок-то…

– Шуры-муры, канашечка!

– Или на руки ее взял: на левой руке – спинка, а на правой – что?! А?..

Мужик давешний появился в дверях, постоял, снова с дерзким удивлением оглядел разошедшихся незнакомцев и исчез.

– Однако долго нас морочат, – сказал Аркадий Иванович. – Что за дом такой? Хотя бы шампанского подали… Уж эти мне аристократы столичные!

– Нет, нет, вы послушайте, – захлебнулся наш герой в бурном потоке, – вы послушайте, как она ножкой делает, вот так…

– Господин Ваня, вы меня уморите, я уже чертей вижу. Да где же дамы, черт!

– …Как она вас за шейку пухлой ручкой… А мыто с вами ищем, ищем, а он – вот он, флигелек разлюбезный… А еще у Дельфинии плечики вот так опущены, небрежно так, я видел через дверь, как ее по спинке гладили…

– Ой-ой! – хохотал капитан, весь извиваясь, утирая цыганские свои глаза. – Мягкая спинка? Мягкая?.. Шуры-муры!

Мужик заново просунул бороду в дверь. Борода шевелилась, как под ветром.

– Да где же дама? – крикнул капитан.

И вновь мужик исчез.

– Вы не расстраивайтесь, – сказал Авросимов, – не надо…

Лицо у Аркадия Ивановича было грустное, словно он только что и не смеялся. И наш герой почувствовал, что что-то не так на душе, как-то отвратительно, и нет этого сладкого предвкушения любовных утех, и свет огня в камине печален.

– А сознайтесь, господин Ваня, – вдруг с ожесточением проговорил Аркадий Иванович, – история моя вас сбила с толку, вы даже симпатию к полковнику Пестелю почувствовали… Ах, уж я вижу…

– Да что вы, – сказал наш герой. – С чего это вы? Вот уж нет…

– Вы меня не укоряйте, господин Ваня, – продолжал капитан, – я бы мог моего полковника грязью полить. Тем более, он – государственный преступник. Но я страшусь проявить пристрастие, вот что. Кто мне тогда верить будет? Кто? Да и как за прошлое его теперь казнить? – и посмотрел на Авросимова. – Разве он не волен был относиться к людям по душевному влечению? – и снова внимательно посмотрел. – Вот у меня к вам симпатия, господин Ваня, а ежели бы – наоборот? Разве меня за то корить следовало бы? Я, господин Ваня, очень эту науку понимаю, поверьте…

– А героизм-то ваш в чем? – выдавил наш герой со страстью, изобличающей в нем уже не прежнего юношу. – Во мне симпатии к злодею нету, нету! Но вы никак мне не раскроетесь. Я терпение потерял. Я вашего полковника вот как перед собою вижу. Я его не жалею, а хочу ваше участие в том понять…

– Господин полковник Пестель не может не вызывать симпатии, – уныло сказал капитан. – Люди сильные своей страстью, даже губительной, всех нас весьма беспокоют и притягивают. И вы этого не стыдитесь, господин Ваня. Да вам бы не этим себя мучать, а найти себе предмет по душе и с ним в обнимочку – к матушке вашей, в деревню…

Словно в чудесной сказке, источаемой жалостливыми цыганскими глазами капитана, белые руки Милодоры обвились вкруг шеи нашего героя, вызвав в нем бурю всяческих горячих чувств. «Матушка, – крикнул он в душе своей, – благословите! Освободите вы меня от муки… С нею, с нею одной, с Милодорочкой милой, хочу в любви коротать свой век. А господин полковник пусть получает по заслугам, что посеял, как он того добивался… А мне-то что?..» Так он призывал, переполненный любовью и отчаянием, ибо в его мощном теле, как видно, таилась душа ранимая и еще не успевшая возмужать.

Вдруг он почувствовал некоторую перемену в обстановке, и ему даже показалось, что в зале появились люди, тихие, как тени, и, погружаясь в медленный поток, он слышал далекий и знакомый голос Аркадия Ивановича: «…серая фигура Савенки кинулась в тень забора. Я не из робкого десятка, господа, но сердце мое дрогнуло, однако я справился с первым смущением и продолжал свой путь, положив про себя проучить дерзкого холопа…» Тут раздался тихий смех и кто-то будто бы произнес: «Вы говорите, словно читаете…» И снова голос Аркадия Ивановича: «…и вот, едва отдрожали последние листочки на кустах, потревоженных мною, как долговязая фигура проклятого пса вынырнула из-за поворота…» Медленный ленивый поток накрыл нашего героя с головой, и знакомый голос перестал звучать…

Все, что мной говорено, вовсе не означает, что я, преисполнившись сожалений к нашему герою, готов спасти его из цепких рук жизни или, как еще говорят, фортуны. Нет, нет, уж пусть он получает свое, ибо всякое преднамеренное, искусственное смягчение жизненных обстоятельств делает человека искусственным по отношению к окружающему. Так мы, часто сами того не замечая, проповедуем всякие там спасительные рецепты, а спустя некоторое время начинаем трубить отбой, ан поздно.

Но наш герой, слава богу, был пока еще человеком натуральным, и деревенская закваска позволяла ему пока что уберегаться от городского мира, полного искусственной прелести и придуманного очарования. И весь он, набитый как свежий холщовый мешок не ассигнациями, а золотыми, был чист и звонок, и здоров духом. И кошмары (а ведь кошмарами ему представлялись обычные картины, которые мы встречаем ежедневно и к которым у нас в душах выработалось завидное спокойствие) не мешали ему хоть внешне-то сохранять свой прежний облик, и щеки его были по-прежнему пунцовы.

И вот он, наконец, словно очнулся и с удивлением обнаружил, что лежит, раскинувшись, на тахте, лицом в ковер, пистолет врезался в бок и причинял боль. Видимо, он все-таки спал, потому что, приоткрыв глаза, застал следующую картину:

В креслах у камина, устроившись поуютнее, с лицами, обращенными к Аркадию Ивановичу, сидели неподвижно давешние знакомые Авросимова: Павел Бутурлин, тонкорукий и насмешливый; Сереженька; гренадерский поручик с черными усами; неизвестный толстяк, одетый в халат, из-под которого выглядывал офицерский мундир. Сидели еще какие-то люди, но они были скрыты тенью, были неподвижны и казались призраками.

Несмотря на каминное пламя, лица у всех были серы, словно сидящие разом надели на себя скорбные маски. На столике перед ними стояли бутылки и бокалы. Женщин не было.

– Господа, – тихо произнес капитан, видимо, продолжая свое повествование, – удивлению моему не было предела, когда я вдруг понял, что не ошибался, предполагая самое ужасное. Это был заговор, господа, адское предприятие, все нити которого сходились сюда, к моему полковнику. В первую минуту я было решил разубедить его, отговорить, уберечь от несчастья, но жалкие мои аргументы и слабые растерянные попытки только лишь озлобили его. Идеи, которые он проповедовал, так сильно охватили его, болезнь так поразила всю его душу и так стремительно распространялась на окружающих, что можно было ждать только катастрофы…

Тут Сереженька засмеялся, сохраняя неподвижное выражение лица. Все разом оглянулись.

– Как вы ловко рассказываете, – сказал Сереженька, – как будто читаете.

Но лица вновь поворотились к Аркадию Ивановичу, и он продолжал, полуприкрыв глаза:

– Что было делать мне? Вы знаете, господа, я еще в детстве…

– Нет уж, вы не перескакивайте, – потребовал Бутурлин.

– Хорошо, – улыбаясь на его нетерпение, согласился Аркадий Иванович и отпил из бокала.

Все тотчас отпили следом. Бокалы глухо стукнули о стол. Воцарилось молчание на мгновенье. Затем капитан продолжал:

– Мой полковник, господа, нравился мне все больше и больше. И я часами ломал себе голову, пытаясь отыскать средство, чтобы отвратить от него беду. Мне нравилось в нем все: походка, как он ходил, уверенно и твердо, и вместе с тем легко, с грацией даже какой-то, нравилось, как говорил, не отворачивая лица от вас, медленно и чеканно, словно гвозди вбивал, нравилось, как спокоен был и слову хозяин, даже запах, исходящий от его тела, свежий, здоровый, словно он не расставался с ароматными мылами, нравился мне… И вот представьте себе весь мой ужас по поводу разверзшейся перед этим человеком пропасти, в которую он сам стремится и пытается увлечь за собой других… Нет, вы не можете себе этого представить… Сердце мое обливалось кровью, когда я думал, что грозит нам всем, если позволить полковнику развивать и дальше свои планы, и прежде всего – ему самому. Нет, нет, вы слушайте, слушайте. Тут-то самое главное и начинается. Я все это так понимаю, господа: видя полную безнаказанность своих планов и предприятий, он уже не мог остановиться, словно кораблик, подгоняемый ветром, бежал он вперед навстречу собственной гибели. Посетовав сначала на бедственное положение народа, пришел. он к мысли страшной – о необходимости уничтожения царской фамилии…

В этот момент наш герой, переполненный событиями дня, не успевший еще освободиться от сонного дурмана, в который погрузился он так внезапно, по– молодому, едва не закричал. Только глухой стон вырвался из его души, но покрываемый звоном бокалов, треском поленьев в камине, ровным, несколько возбужденным голосом Аркадия Ивановича, этот стон тотчас же и угас, едва народившись, так что никто и не заметил.

Что же это такое? При упоминании о возможной насильственной смерти государя ни один из них, из присутствующих здесь, не вскрикнул, не ужаснулся, даже легкая дрожь не поколебала их серых насупленных лиц. А Сереженька, тот уж и вовсе отхлебывал вино мелкими глотками, словно Аркадий Иванович сообщал не страшные сведения, а так, рассказывал утомительную историю своей жизни. Что же это такое? Уж не притворяются ли они? А ведь нельзя, наверное, не переживать и оставаться безучастным, когда Аркадий Иванович такое испытал ради своего отечества… Хотя, впрочем, Пестель ведь тоже ради того же самого беспокойство имел… Что же они не сошлись? Да и государь ради всех старается… Пестель вон ради всех заговор устроил. Эти тоже вот сидят с серыми лицами. Может, тоже заговор? Неужели, кабы я царем был, меня бы тоже ус-тра-нять? А вот поручик гренадерский выпил бы и ус-тра-нил, непременно.

Наш герой почувствовал, что лицо его покрылось потом, и глянул на поручика. Тот сидел, расстегнув мундир, откинувшись, и поматывал головой, видимо уже крепко был во хмелю.

– Что же он в ней такое проповедовал? – спросил толстяк. – В своей конституции?

– Мне даже говорить об этом страшно, – сказал Аркадий Иванович и одним махом опрокинул бокал. – Посудите сами, как мне об этом говорить, когда я противник…

– Говорите же, черт возьми, – потребовал Бутурлин. – Вот он, например, утверждает, что ничего такого и не было. Это он вчера на допросе утверждал Что, мол, не было никаких документов, никаких конституций…

– Так ведь я сам видал, – мягко перебил его Аркадий Иванович с доброй своей цыганской улыбкой. – Он мне ее сам листал, читал. Я даже зеленый портфель помню, где она хранилась, а как же. Своими собственными глазами…

– Да что вы заладили все одно: глазами, глазами, – рассердился гренадерский поручик.

Впрочем, те, что находились в полутени, незнакомое нашему герою господа, продолжали сохранять неподвижность и спокойствие, и только неполные бокалы, приподнятые над столом, едва покачивались в их руках.

– Да, – торопливо сказал Бутурлин, – странно получается: он одно говорит, а вы – другое. Почему же у меня к вам вера должна быть?

– Господа, – сказал Сереженька, – дайте же Аркадию Ивановичу рассказать. Он так рассказывает, словно роман читает… Ну не все ли вам равно?

Тут Аркадий Иванович засмеялся, польщенный словами Сереженьки.

– Я, господа, готов вам рассказывать. Мне даже от этого легче, что я среди своих нахожусь, которым выпало, как и мне, совершать справедливость… Мы уж постараемся.

– А что же он в ней такое проповедовал? – снова спросил толстяк.

– Извольте, господа, – согласно кивнул наш добрейший капитан. – Еще до того, как вышла вся эта история с казенными суммами, от которой я лет на пять постарел, полковник мой в доме своем, ведя разговор о разных политических своих прожектах, извлек из шкафа этот зеленый портфель и вытащил пачку листов, аккуратно исписанных.

– Вот здесь, господин Майборода, – сказал он, – таится сгусток многолетних раздумий… О, это не должно попадать к ним в руки! Когда Россия сможет воспринять это к действию, благоденствию ее не будет конца, – и он горько усмехнулся, – хотя в последнее время моя реформаторская деятельность перестала мне казаться столь прельстительной, как в начале, – и он бегло перелистал рукопись, – есть люди, которых слово «республика» приводит в ужас…

Скажу вам по совести, господа, что доверие полковника было мне лестно, но одновременно причиняло боль…

– Каков! – громко сказал толстяк.

– Что? – не понял Аркадий Иванович.

– Да вы пейте, пейте, – налил ему Бутурлин.

– Вы удивительная личность, – промолвил Сереженька с отчаянием. – Вы мне нравитесь, сударь, – и обнял его за шею, и стал чуть не душить, отчего Аркадий Иванович весь побагровел и, продолжая дружелюбно улыбаться, все-таки старался освободиться от любвеобильного молодого человека. Наконец это ему удалось, а может, Сереженька сам ослабил объятия; он отвалился от капитана и сказал – После наших утомительных занятий хорошо слушать ваши истории…

Бутурлин засмеялся. Аркадий Иванович, оправив мундир, выпил свое вино.

– Как же это вы будто бы полны любви к своему полковнику, – заметил гренадерский поручик, – когда сами же утверждаете, что он холоден, суров и просто маленький Бонапарт?

– Это не я утверждаю, – сказал Аркадий Иванович, быстро и послушно поворотившись к поручику, – это его же друзья утверждали, что у него душа железная. Они о его душе часто толковали.

– А что же он все-таки проповедовал в своей конституции? – спросил толстяк.

– Да не сбивайте вы его вопросами! – потребовал Сереженька. – Интересно ведь как. Ну а дальше-то что? Дальше-то…

– А дальше? – медленно произнес капитан. – Что же дальше? Дальше, верите ли, навис надо мною суд. И понял я, что пощады от моего полковника мне не ждать…

– А может, он, ваш полковник, догадался о ваших намерениях? – спросил Бутурлин.

– Да не перебивайте же! – взмолился Сереженька.

– Нет, – грустно ответил капитан, – догадаться он никак не мог. Он меня ценил, я ведь чертовски податлив был, ему ведь лестно было слышать мое одобрение. Людям это страсть как нравится, уж я знаю…

– Каков герой! – воскликнул толстяк. – А вы? – обернулся он к остальным. – Вам бы лишь баклуши бить!

– Нет уж, – сказал гренадерский поручик. – Я господина Пестеля до самого Петербурга конвоировал… Нет уж, уволъте-с… Я свой долг выполнил. Этого забыть невозможно, как это все было. Да я уж имел честь рассказывать… Уж вы меня увольте…

– А я, а я? – закричал Сереженька. – Как я Щепина на площади вязал!.. Как в атаку ходил!.. Я по-о-оомню!

Аркадий Иванович с изумлением поворачивал голову то к одному, то к другому, с жадностью внимая их откровениям.

– А мне и посейчас приходится за стулом военного министра топтаться и видеть все, – сказал Бутурлин. – Все через мои глаза проходит и уши, и на сердце падает, и там лежит… Когда бы я в полку служил, ты бы мог так говорить с укором, а я во всем этом просто варюсь, варюсь и все…