Текст книги "Глоток свободы
(Повесть о Пестеле)"

Автор книги: eva-satis

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

«Никто, нигде, никого, никогда…» – с ужасом вспомнил Авросимов и тайно перекрестился.

– А государь? – шепотом спросил он.

– А что государь? – шепотом же ответствовал Бутурлин. – Каждый живет, как может… Я так, а государь – этак…

– Да как вы можете такое? – поразился Авросимов.

– Ах, какой вы… – засмеялся Бутурлин. – Вот мы эскадроном в тот день на Московский полк скакали, нестройно так… Сблизились. Я крикнул Бестужеву: «Не вели солдатам своим стрелять. Мы вас только постращаем немножко!..» Ну зачем бы я его рубить стал?

– А коли узнали бы! А коли велели бы… рубить?! – захлебнулся Авросимов.

– Ну рубил бы, – пожал плечами Бутурлин. – Сказал бы ему: «Прости, брат», – и рубил бы. Да и он бы меня не помиловал, право… А тут обошлось. А вы по неопытности очень это всерьез принимаете…

– На государя руку подняли! – крикнул Авросимов.

– А государь-то что, бог? – захохотал Бутурлин. – Он ведь тоже о двух ногах, об одной голове… Да вы успокойтесь, мы его в обиду не дадим… – и захохотал пуще. – Прелестный у нас с вами спор вышел!

– Какие уж тут шутки, сударь, – с трудом смеясь, проговорил Авросимов. – Не пойму я вас однако.

Тут Бутурлин, желая рассеять неприятное впечатление, произведенное на нашего героя его словами, поманил Милодору, и она тотчас опустилась на ковер возле них. Авросимов глянул было: где же Дельфиния? Но ее снова не было в зале. Милодора обняла его за плечи, шепнула ему:

– Ах вы рыженький шалун, а Милодора вам уж и не люба?

– Господа, – крикнул Бутурлин. – Пьем за Милодору!

– А вот они меня любят, – шептала меж тем Милодора нашему герою, кивая на Бутурлина, – а вы так совсем нет… Нет чтобы на руки меня поднять… Можете?

– Могу, – сказал Авросимов и, обхватив ее поудобнее, поднял с пола.

– Ура! – крикнул Бутурлин, расплескивая вино.

А чудесные превращения тем не менее продолжались. Казалось, будто из табачного тумана сами по себе возникают призрачные картины, чтобы тревожить нашего героя. Не успел он опустить Милодору на ковер и смахнуть капельки пота со своего лба, не успела она, изнемогшая от визга, глотнуть прохладного кислого вина (а ведь это, заметьте, на виду у Авросимова), как тотчас все смешалось, затуманилось, а когда проявилось, то никакой Милодоры не было и в помине, Бутурлин резво вистовал в дальнем углу, словно никогда и не вставал из-за карт, а на ковре возлежала, подложив руки под голову, та самая молодая дама, которую Авросимов помогал вытягивать из сугроба. Голубое платье ее раскинулось и казалось на темном ковре лесным озерцом. Она лежала и разглядывала нашего героя неподвижными серыми главами.

– Господи, – прошептал Авросимов, – эту-то еще как зовут?

– Мерсинда, – тотчас отозвалась дама и капризно пожаловалась: – Меня в вине утопить хотели… Нахлестали в лохань вина…

– Мерсинда, – сказал он, уже ничему не дивясь, – а где же Милодора? Кого я на руках держал?

Но она смотрела на него неотрывно и молчала.

– Мерсинда, – продолжал наш герой, – неужто вас в вашем платье в лохань окунали?

– Вот горе мое, – засмеялась Мерсинда на эти слова, – вот горе мое… Да как же в платье, когда я голая была! – и в глазах ее вдруг промелькнул живой интерес к стоящему над нею молодому человеку, чьего имени она не знала.

Голос у нее был хрипловатый, улыбка яркая, подобная цветку. Авросимов опустился рядом с ней на ковер и услышал, как она сказала, словно и не ему, а самой себе:

– Весна придет, почки раскроются… А меня, нимфу молодую чудесную, повезут на белой колеснице по дороге столбовой… А вы грустите чего-то, да?

– Почему же это, прекрасная Мерсинда, – спросил наш герой, – ваши подружки отказывают мне в любви, когда другим все позволяют? Вот и вас другие даже в лохань окунали – и ничего…

– А потому, – ответствовала Мерсинда, – что на это комнаты имеются, где никто вас не видит… А в зале можно ручки целовать да комплименты говорить, да смеяться.

В это время в залу вошел гренадерский поручик, красивый и трезвый.

– Вот он, соблазнитель мой, – засмеялась Мерсинда с томностью. – А уж силен, силен!

– Да я его одной рукой свалил, – сказал Авросимов.

– Силен, спасу нет… Он меня на руки взял и в лохань… – она засмеялась… – Всю прямо в калачик свернул…

– Да я ж его запросто свалил, – сказал Авросимов.

– Силищи у него ужас, спаси Христос! – сказала она, вспоминая.

– А я сильнее, – сказал Авросимов. – Хотите, я вас к потолку подниму? – и он напряг мышцы, готовясь по первому ее знаку совершить геройство.

– Вот он силач мой, – засмеялась Мерсинда, не обращая внимания на нашего героя. – Ох и силен!

Авросимов почувствовал, что не может теперь отступиться, не может, что готов схватить ее в охапку и бежать с ней в комнаты, ото всех подальше, но трезвое ее наставление уже руководило им, и он сказал, надеясь:

– Пойдемте со мной, прекрасная Мерсинда… Я вас в лохани топить не буду.

– Пойдемте уж, – согласилась она, словно только и ждала его предложения, и поднялась с ковра.

Теперь уже с Мерсиндой пробирался наш герой на своих дрожащих ногах по шубам, наваленным в прихожей, теперь уже Мерсинду держал он за руку, все больше поражаясь легкости, с которой она согласилась ответить на его любовь.

И они вошли в ту самую комнату, из которой еще совсем недавно возникла встрепанная Дельфиния, и Мерсинда, привычно и деловито сняв нагар со свечки, уселась на красную кушетку и с легкой усмешкой выжидательно уставилась на нашего героя, который, опустившись на стул, застыл.

Так они молчали несколько минут. Потом Мерсинда, теряя терпение, спросила:

– Ну, что же мы с вами делать будем?

Наш герой только слюну проглотил, а выговорить ничего не смог. Тогда она похлопала по кушетке.

– Хоть рядом сядьте, горе вы мое…

– Где… рядом? – выдавил Авросимов, теряясь окончательно.

– Горе мне с вами! – засмеялась она одними губами. – Идите, вина выпейте… Ступайте же!

Он встал и вышел и, уже не разбирая дороги, ринулся в залу. Дельфиния встретилась ему, но он оттолкнул ее.

Ванюша, рыбонька, неучтивый какой! – проговорила она вслед.

Он выпил вина прямо из бутылки. Пил, пока не почувствовал, что ноги уже не держат. Бутылка выскользнула из рук. Вино пролилось. Покачиваясь, он направился обратно, не слыша, как за карточным сколом снова возгорается спор.

«А я, – подумал он, торопясь к заветной кушетке, – я вас могу до потолка поднять… Гренадер-то мне не чета…»

Он вломился в комнату и, не запирая двери, кинулся к кушетке, где ждала его Мерсинда.

– Ну вот, как хорошо-то, – успела шепнуть она, прижимаясь к нему. – Ну, ну… Ну, ложитесь рядышком…

Но Авросимов, напрягшись весь, медленно поднял ее над головой, отчего она страшно взвизгнула, стала выгибаться вся, и, видимо, пальцы его ослабли, разжались, и она со всей этой немалой высоты рухнула на пол.

– Ой! – закричала она. – Убил! Убил!..

Наш герой махнул рукой и вразвалку направился прочь. «Убил!» неслось следом, но никто не бежал на помощь к Мерсинде, что, может быть, было и кстати, ибо никто не помешал Авросимову упасть на чью-то шубу и провалиться в небытие.

…Авросимов проснулся вскоре, как от толчка. Он вскочил на ноги, чувствуя глупую боль в голове и слыша, как в зале, перебивая друг друга, нехорошо так бранятся его сотоварищи.

О чем они?

Нет, милостивый государь, вы бы лучше не вопрошали так по-пустому, а поставили бы себя на место нашего героя, раздираемого любовью и всякой чертовщиной, которая со вчерашнего дня сушит ему голову. Когда на месте мирно веселящихся фигур вы застаете ожесточение и желание какого-то оправдания, неизвестно перед кем, каково-то вам, милостивый государь? И здесь вы встречаете суд, и здесь, изволите ли видеть, вам задают вопросы с гневом, пристрастием и насмешкой. А вы всё утверждаете себя, хоть и тщетны ваши усилия, как тот злодей – перед лицом Комитета.

Вот как вошел в залу Авросимов, глядя с недоумением на своих недавних друзей, стоящих друг перед другом с видом молодых петухов, утверждающих свои права.

– Оставьте меня, господа, – сказал гренадерский поручик совершенно трезво. – Здесь не место и не время обсуждать мое поведение. Тем более, что и у вас рыльца в пушку…

– Потрудитесь выбирать выражения, сударь! – прикрикнул молодой человек с оттопыренными красными ушами.

– О чем они? – спросил Авросимов у Бутурлина, но кавалергард отмахнулся от него.

– Господа, – миролюбиво сказал он товарищам, – о какой смелости идет речь? Я забочусь о собственной чести. Мое – это мое. Мы же прелестно веселились. Оставьте поручика…

– Фу, позор какой! – засмеялся офицер, который миловался в начале вечера с Дельфинией, а именно – Сереженька. – Вы, Бутурлин, напрасно им все это объясняете… Они же притворяются… Я – дак палил, например, в самую гущу… А что? Или вот, когда мы князя Щепина вязали на площади, даже он меня оправдал…

Он мне сказал: «Вот я бы, к примеру, тебя вязать не стал бы… Я бы тебя – саблей… А ты великодушен, черт!»

Сроду не забуду, как он это сказал. Ведь промеж нас – одно рыцарство должно быть, понятия чести…

– Ну, пошел выворачиваться! – засмеялся со злостью гренадерский поручик.

– Какие ж такие планы у него, – спросил Бутурлина Авросимов, – что он муки-то за них принимать должен?

Бутурлин сразу понял, кого имеет в виду наш герой, поморщился, что его отрывают от спора, потом засмеялся и сказал:

– Ах, да что там за планы? Тщеславие одно… А ради чужого тщеславия кому умирать охота? Даже государю…

– Не касайтесь государя! – крикнул молодой человек с красными ушами.

– Когда государь был великим князем, – спокойно, с легкой улыбкой на устах сказал гренадерский поручик, – мне довелось в охоте его сопровождать…

Авросимов побледнел ввиду такой новости, губы у него пересохли, ему даже показалось, что он видит перед собой государя, шагающего по высокой траве, в кожаном камзоле, высоких ботфортах, с мушкетом в руках.

– …Подстрелив кабана, – продолжал поручик неторопливо, – и будучи в расположении, он, смеясь, заметил окружающим его, что разница между положением царя дичи и царя человеческого лишь в том, что за этим бегать надо, а тот сидит и дожидается, когда его прикончут…

– Не верю! – захохотал Сереженька.

Все зашумели. Поручик махнул рукой и выпил вина. Авросимов, ступая как по иглам, приблизился к нему и спросил тихо:

– Сударь, как это вы об государе говорите?

– А что? – скривился поручик. – Или я не волен говорить, что мне заблагорассудится? – и снова выпил.

– Да перестаньте, господа, – сказал Сереженька.

– Господа, – сказал Бутурлин, – карты ждут.

Вист продолжался. У нашего героя шумело в ушах и пальцы дрожали. Он опустился на ковер и стал пить, как вдруг гренадерский поручик, уже изрядно хмельной, неожиданно приблизился и спросил, теребя усики:

– Кто вы такой, чтоб меня судить?

– Да это не я, – сказал Авросимов. – Это они вас за то, что вы к бунтовщикам симпатии высказывали…

– Я? – скривил губы поручик. – А знаете ли вы, что я семь суток Пестеля в Петербург конвоировал, имея, представьте, указание – стрелять, коли что… Ага… Вот так сидел с ним… – и он опустился рядом с Авросимовым и прижался плечом к его плечу. – Вот так сидел…

– А он ничего?.. – спросил наш герой с присущим ему любопытством. – Не намеревался чего?..

Он заглянул в стеклянные глаза поручика, и они показались ему выразительными как никогда.

– Два жандарма сидели в санях напротив, – сказал поручик. – Я – рядом, а они – напротив. Я ему сказал: «Эта картина изображает нас с вами как единомышленников». Он засмеялся. «Вас это пугает?» – спросил он. «Нисколько, – ответил я. – Даже поучительно весьма, не будучи виновным, ощутить себя в таковой роли». Он снова засмеялся, потом сказал: «Один бог знает истинную нашу вину, ибо в житейском смысле мы всегда виноваты друг перед другом…» «Однако везут вас, а не меня», – возразил я.

«Один бог знает истинную вину, – задумчиво повторил он. – Склонность служить общественному благу– не есть вина». «Вы-то чем служили, позвольте спросить?» – удивился я.

– Чем это он служил? – спросил Авросимов с негодованием и растерянностью.

«Чем же это вы служили?» – спросил я. Он стал кутаться в шубу, усмехнулся и ответствовал: «Мой полк был лучшим на царском смотре. Это ли не служба?» Тут я заметил, что спящие дотоле жандармы бодрствуют, и один из них косится в мою сторону.

– Непонятно, непонятно, – удивился Авросимов.

– Чего же непонятного? – рассердился вдруг поручик. – Ничего вы, любезный, не можете знать да и не должны… Кто вы такой?

– Я российский дворянин, – сказал Авросимов с вызовом неожиданным. – У меня двести душ… Я государю служу… А вы кто такой?..

– Да пейте, пейте, – пробормотал поручик, погаснув. – Пейте…

Они снова выпили, затем – еще… И наш герой вдруг почувствовал себя легко и уверенно, и как бы сквозь туман различал теперь лица, которые все были милы и доброжелательны и словно повернуты в его сторону, делясь с ним какими-то таинственными приятными сигналами.

Дышалось легко, вольно. Руки эдак плавно вздымались наподобие крыл и, задевая плотный густой воздух, повисали в нем, медленно колыхаясь.

Это наступал знакомый покой деревенского утра, лета; речной запах поднимался с поля, освежая мысли; тревоги как не было; золотистая соломинка плавала в бокале с вином, изображая юную купальщицу.

Вдруг в залу вползла, медленно перебирая руками по полу, плачущая Милодора. Из-под измятого ее платья проглядывали белые чулки. Туфелек на ногах не было. Она тоненько подвывала, отчего можно было и напугаться, да еще, видя ее белое лицо с остановившимся взором. И тотчас в прихожей послышался крик, глухой, странный, а чей – было не понять.

Авросимов поглядел на играющих, но за столом никого не было, а все устремились прочь из залы, и даже Бутурлина не было на диване, и гренадерский поручик исчез странным образом, только он, Авросимов, да Милодора, все еще стоящая на четвереньках с диким выражением на лице, не поддались общему стремлению.

– Что же это, Милодорочка? – спросил Авросимов, но она не слышала его вопроса, ибо он уже бежал на непослушных ногах по прихожей в комнату, куда устремились гости.

Когда он, распихивая всех, пробился наконец в эту комнату, в которой еще не бывал, перед ним возникла в неясном озарении свечи спина молодого человека с красными ушами, стоящего нелепо на четвереньках перед лоханью полною вина.

Все молчали. И Авросимов вгляделся попристальнее в распахнувшуюся перед его взором картину и увидел: молодой человек стоял на карачках, неподвижно, уткнув лицо в лохань. Лоб, рот, нос, подбородок – все было скрыто. Только красные уши, как осенние листья, лежали на поверхности винного пруда.

Стояла тишина. И в этой тишине покачивались на стенах кособокие силуэты застывших молодых людей.

Черноволосая Дельфиния склонялась откуда-то с потолка, опираясь каким-то образом на плечи Бутурлина; Мерсинда голубым пятном тонула в углу во мраке; Сереженька, отставив ножку, тянул лицо, шевелил губами, словно разговаривал с богом; гренадерский поручик сжимал собственное горло, стараясь не дать вырваться страшному крику, который распирал его грудь; остальные напоминали изваяния, разбросанные там и сям вдоль стен.

А время шло. Молодой человек над лоханью не менял позы.

– Ах, – выговорил вдруг Сереженька шепотом, – все пьет, пьет, никак не напьется…

– Господа, – сказал Бутурлин тоненьким срывающимся голоском, – может, помочь ему? Может, он дышит еще?

«Дышит, как же», – подумал Авросимов с содроганием.

Но тут Милодора, откуда-то появившаяся, притиснулась к нашему герою, обхватила его за шею и повисла на нем, тяжело дыша ему в ухо.

– Господа, – сказал Бутурлин, – я предупреждаю, что промедление смерти подобно.

Но никто не пошевелился.

– Да ну его, – сказал наконец Сереженька бледными губами и тихонько на носках пошел прочь из комнаты.

Все потянулись за ним.

Милодора продолжала висеть на нашем герое, отрезвляя его своей тяжестью, и он с трудом волочился по прихожей в залу, когда мимо них, по направлению к зловещей комнате, пронесся, словно тень, старик в бакенбардах, в ливрее и в шлепанцах на босу ногу, а за ним – вереница заспанной челяди, все серые, как мыши.

В камине снова трещали поленья, распространяя благотворное тепло. За карточным столом шла игра, как ни в чем не бывало. Прекрасная Дельфиния, раскинувшись на диване, шалила с Бутурлиным, подставляя ему губки, да не давая их поцеловать. Прекрасная Мерсинда восседала на ковре между Сереженькой и гренадерским поручиком…

И Авросимов медленно опустил на ковер Милодору, и сам уселся рядом.

– Непонятно, непонятно, – засмеялся он, как бы играя со своим страхом, как бы дразня его. – Вот он выберется из лохани да поглядит на себя самого – позор. А выберется ли?.. Он уж с час, как покойник!.. – и он потускнел и почти крикнул в отчаянии: – Зачем же так-то помирать, господи! Уж лучше бы от злодейской пули… И то лучше…

И он погладил притихшую Милодору по волосам, словно надеясь услышать от нее ответ на свое восклицание, и она, всхлипывая, сказала:

– Я им сказывала: не пейте с лохани-то, вы же не волк какой-нибудь… А они мне: нет, волк… И так– то на карачках, на карачках… Меня с собой звали: идите, говорят, волчица… Да нетто можно с лохани? В нее ж Мерсинду окунали!..

– Как же это, Милодорочка, – спросил наш герой, – так он и пил по-волчьи-то?

– Так и пил, – сказала молодая дама. – Я заснула на кушетке, а он пил, да пил…

– И сейчас пьет? – растравляя рану, полюбопытствовал Авросимов.

– Сейчас его тело, небось, уж домой отвезли…

– А у него нешто есть дом, прекрасная Милодорочка?

– Да ну вас, – отмахнулась она.

И они снова стали пить бокал за бокалом, все больше чувствуя тепло друг от друга.

И вот, когда уже в который раз погасли поленья в камине и последние свечи оплыли окончательно, распространяя душный, хорошо вам знакомый аромат, а в озарении одного или двух догорающих, почти тлеющих огарков игра не вязалась, а желания заново освещать залу уже не было, тогда молодые люди, вполне пришедшие в себя, встали один за другим и молча направились в прихожую, оставив в зале все как было: бутыли, куски недоеденных яств, кучки пепла от трубок по углам, и нашего героя с его дамой.

Пока они одевались в прихожей, молчаливые и строгие, как судьи, по залу засновали безликие и нагловатые тени, набежавшие из пробудившейся людской. Их было много, и они были бесшумны и деловиты, приводя в порядок помещение, придавая ему жилой и благополучный вид после долгого и отчаянного сумасбродства.

Никто и не заметил, как они, почти с такой же легкостью и грацией, как бутылки и пепел, подхватили нашего героя и, одев его в шубу, посадили в кресло в прихожей, пока один из них побежал кликнуть ваньку.

Наш герой спал, блаженно причмокивая губами, не видя и не слыша ничего, а привычная челядь тем временем с тихим смехом, подмаргиваниями и ужимками готовила ему сюрприз.

Вы бы ахнули, милостивый государь мой, когда бы смогли представить на минуту, до чего додумались эти бездельники: они вынесли из залы спящую Милодору и, вместо того, чтобы отправить ее в девичью вслед за ее подружками, накинули на нее овчинный тулуп, выволокли осторожненько из дома вместе с нашим молодым героем и, погрузив обоих в сани, шепнули кучеру, чтобы возил их по городу, покуда не прошибет морозцем, чтобы кавалер смог наконец сообщить, куда его везти.

Ванька тронулся. Дворня исчезла. Утренний снежок занес следы. Авросимов сладко спал, прижимая к себе спящую Милодору.

Должно было минуть около часа, чтобы разыгравшийся морозец дал себя наконец почувствовать. Щеки у Авросимова запунцовели, дыхание выровнялось, и он открыл глаза.

Над собой он увидел низкое серое рассветное небо, из которого сыпался редкий снежок, и долго не мог понять, где он находится, пока не разглядел скрюченную спину кучера и проплывающие мимо них молчаливые здания.

Он стал припоминать, что с ним произошло, но хмель в нем был еще силен, и вспомнить толком он ничего не смог, даже, когда приподняв край овчинного тулупа, обнаружил под ним спящую Милодору.

Заметив, что барин проснулся, кучер полюбопытствовал, куда везти и, разобравшись в не очень твердом описании дороги, прищелкнул кнутом. Авросимов заснул снова.

Разбудил его уже Ерофеич. Молча, по своему обыкновению, он дал Авросимову придти в себя и стал помогать вылезти, ибо, как оказалось, наш герой не был еще в состоянии без посторонней помощи совершать поступки.

Но, вылезая из саней, Авросимов задел тулуп, покрывавший Милодору, и она предстала перед похолодевшим Ерофеичем во всей своей красе. Старик развел руками, а наш герой, почувствовав ответственность за судьбу молодой дамы, несколько даже отрезвел и сам вылез из саней, и тоном, не допускающим возражений, велел Ерофеичу брать Милодору за ноги, а сам ухватил под мышки, чтобы нести ее спящую в дом.

Ерофеич начал было спорить и сопротивляться, но Авросимов прикрикнул на него, и они понесли.

Все это наш герой проделал с лихим видом, как это бывает обычно у сильно выпившего человека перед лицом женщины, но, как выяснилось позже, при полном отсутствии сознания, машинально, ибо, проснувшись в полдень во всем вечернем облачении и увидав на подушке рядом с собою женское лицо, он чуть было не закричал от ужаса.

Ерофеича не было. Тогда уже трезвым взглядом Авросимов снова внимательно, напряженно, хотя и с некоторым замешательством оглядел ее.

Она была уже не первой молодости. Круглое лицо ее, обращенное к нему, носило следы неумеренности, особенно – лоснящиеся дрябловатые щеки, а горестная складка на лбу не придавала лицу значительности, а делала его жалким. Свалявшиеся волосы неопределенного цвета были особенно непривлекательны на белой подушке, а исходящий от нее запах винного перегара и пота вызывал отвращение. На измятом дешевеньком платье, сшитом с восхитительной претенциозностью, расползлось и засохло большое винное пятно…

Наш герой нашел в себе силы встать и, выйдя в прихожую, кликнуть Ерофеича. Старик тотчас же явился и принялся было пенять молодому барину, но Авросимов шепотом повелел выпроводить ужасную гостью и, пообещав впоследствии все толком разъяснить, сам спрятался в чулан, чтобы не дай бог она его не заметила и не стала бы кричать или там размахивать руками, что у подобных девиц в ходу.

Слава богу, она не голосила. Авросимов слышал из своего укрытия сопение и приглушенные голоса, затем раздались шаги в прихожей, тяжелые и расхлябанные. И дверь захлопнулась.

– Черт знает, откуда она взялась, – сказал Авросимов, вылезая из чулана и не глядя на Ерофеича.

– К вам утресь давешняя барыня приезжали, – спокойно сказал старик.

Авросимов даже вздрогнул, представив на мгновение, как не будь Ерофеича, эта прекрасная незнакомка очень просто могла войти и, ах, застать его лежащим на постели рядом с помятой девкой!

– Не наказывала ли передать чего? – спросил он, стыдясь себя самого.

– Отказались, – сообщил Ерофеич, придав этой странной истории еще больший ореол таинственности.