Текст книги "Per creperum (СИ)"

Автор книги: Elle D.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

– Следуйте за нами, – сухо приказал один из них, и я охотно выполнил приказ.

Они отвели меня в тот самый небольшой зал, где Этьен встретил меня в тот день, когда я оказался в Журдане. Там не было окон, только бойницы, от того солнце почти не проникало сюда, и в зале даже летом было сыро и сумрачно. Один из стражников подтолкнул меня в спину, и, как только я переступил порог, захлопнул дверь. Похоже, моим конвоирам не терпелось убраться и оставить меня с их хозяином один на один.

Взглянув на Этьена, я понял, почему.

Он сидел в кресле за круглым столиком, на котором стояла почти опорожнённая бутылка и один бокал. Три или четыре другие бутылки, пустые, стояли и валялись по полу. Одна из них ещё покачивалась на неровной каменной плите. Этьен сидел к двери боком, закинув ногу на ногу, и рассеянно водил пальцем по ножке бокала. Его волосы были всклокочены, сорочка измята, словно он спал одетым, шейный платок съехал набок.

На коленях у него лежал мушкет.

Я стоял какое-то время у двери, испытывая довольно сильно желание выйти через неё вон. Увы, я отчётливо слышал, как повернулся в скважине ключ. Стражники заперли нас – на этот раз вместе, и наверняка не по собственной инициативе, а по приказу своего господина. Слабые солнечные лучи, едва пробивавшиеся через бойницы сквозь толщу трёхфутовых стен, поблескивали на прикладе мушкета, которой рассеянно сжимала правая рука Этьена.

Что ж... значит, вот и всё?

– Я бы предложил тебе сесть, – услышал я его голос – и вздрогнул, потому что до этого мгновения был уверен, что он меня не замечает. – Но что-то мне подсказывает, что ты предпочтёшь остаться на ногах.

Стоять или сидеть, когда ты пустишь мне пулю в лоб?.. В самом деле, выбор очевиден. Я почувствовал холодок, царапавший мне спину острыми коготками. В чём дело, лейтенант Сильване? Вы же вроде бы сами этого хотели?..

Этьен повернул голову, и я увидел его глаза. Расширенные, воспалённые, в окружении отчётливых красных ободков. Скулы пылали горячечным румянцем, но всё остальное лицо заливала мертвенная, почти зеленоватая бледность. Обычно гладковыбритое лицо покрывала неопрятная щетина, как будто все эти дни он забывал бриться.

– Агилойя здесь, – сказал Этьен.

– Я знаю.

– Знаешь? – он посмотрел на меня в удивлении, а потом рассмеялся. – Ах да. Ты же у нас вольная пташка, парящая над темницей. Ну, может, ты знаешь и то, зачем он пришёл?

Я промолчал. Иногда я и впрямь могу увидеть намерения людей так же, как вижу их самих, но это лишь в том случае, если я очень хорошо их знаю, или если их намерения окрашены достаточно сильным чувством... и если сам я не хочу оставаться слепым, как когда-то с Этьеном.

– О, – проговорил он. – Неужели есть ещё что-то, чем я могу тебя удивить? Так слушай. Агилойя пришёл за моей головой. Этот дурак Идара всё-таки проболтался ему, что видел тебя здесь. И его милость изволили осерчать. – Он рассмеялся своим громким, отрывистым смехом, который когда-то так меня восхищал. – Видишь ли, я ведь действительно соврал ему, что ты погиб. Это его огорчило, потому что он настоятельно требовал тебя живым. Увы, монсир, сказал я ему, я сделал всё, что было в моих силах, но...

– Но, – проговорил я вполголоса, – ты решил оставить меня себе целиком.

Его глаза сумасшедше блеснули.

– Ты всё-таки начинаешь меня понимать, – прошептал он и залпом осушил бокал.

Я искоса поглядывал на мушкет на его коленях. Рука Этьена крепко сжимала приклад, и нас разделяло не менее полудюжины шагов. Успею ли я вырвать у него оружие, прежде чем он пальнёт мне в голову? Маловероятно. И всё же попытаться стоило, но, может быть, не прямо сейчас...

Я шагнул к нему, как бы намереваясь поговорить – и он предостерегающе поднял руку.

– Оставайся на месте, Леон.

– Послушай... – начал я, и он опять засмеялся.

– Что, теперь начнёшь ко мне ластиться? Раньше надо было, мой бедный друг. Я давал тебе множество шансов. Теперь уже слишком поздно... слишком... Дьявол, – он рассеянно взъерошил волосы левой рукой. – Я больше так не могу. Не могу, понимаешь?

– Ты слишком много выпил, Этьен, – тихо сказал я. – Когда ты спал в последний раз?

– Не помню, – сказал он, и его бешено сверкающие глаза снова обратились на меня. – Я не могу больше спать. Я всё время вижу тебя. Во сне, наяву – всё равно. Ты не мой ни там, ни тут. Ты думаешь, я пьян? Я много выпил, это правда. Но я не пьян. Я бы хотел быть пьяным и вырубиться, но пью и не пьянею. Просто кошмар.

Он говорил правду, по крайней мере, отчасти это было правдой. Он него за пять ярдов несло вином, но его голос был твёрдым, а речь – внятной и осмысленной. Если у него и помутилось в голове, то не от вина. Я смотрел на него и чувствовал самое невероятное, самое нелепое чувство из всех, которые мог и должен был к нему ощущать.

Я чувствовал, что виноват перед ним.

– Когда я затеял всё это, оно казалось таким простым, – сказал Этьен, положив на столешницу локоть и вцепившись пальцами в угол стола. – Я думал, делов-то будет – сломать тебя пытками и заставить присягнуть Агилойе. Я не собирался калечить тебя, так, припугнуть. Почти всегда достаточно лишь припугнуть... Тогда-то, я думал, ты станешь покладистым и легко примешь меня. Предав своего императора, тебе будет много легче отступиться и от всех остальных своих принципов, – он жёстко усмехнулся уголком рта. – Я же знаю тебя, Леон. Важнее чести и долга для тебя нет ничего. Даже жена и сын для тебя значат меньше, чем твоя чёртова гордость.

Я смотрел на него, словно заворожённый. Он сидел напротив меня с мушкетом на коленях, растрёпанный, пьяный, вконец обезумевший, и спокойно и холодно говорил мне всё то, чего я никогда не посмел бы сказать себе сам. В кои-то веки он говорил правду. И она была тем ужаснее, что я больше не смел её отрицать.

Всего лишь чёртова гордость. Именно так.

– И так бы и было, – продолжал Этьен, – если бы я смог довести дело до конца. Пара ночей в руках палача – и тебя можно было брать тёпленьким. Но я не смог. Я услышал, как ты кричишь и... – его рука соскользнула с затылка на лицо, и он крепко прижал ладонь к глазам, как будто это воспоминание и теперь причиняло ему нестерпимую боль. – Я не мог на это смотреть. Не мог. К тому же ты был так стоек. Другие на твоём месте уже вовсю молили о милосердии... а ты... я сказал тебе, что это может прекратиться в любой момент, а ты ответил: не может... Тогда-то я понял, насколько тебя недооценил. Ты мне всегда казался мягким... как глина. – Он поднял руку и стиснул кулак, показывая мне, что хотел сделать со мной. – Что тебя можно вот так взять и смять, а потом вылепить из остатка, что мне вздумается... вылепить другого Леона, который будет меня любить. – Он опять засмеялся безумным смехом. – Но любить меня ты был расположен не больше, чем присягать Агилойе. Тогда-то я подумал, что это взаимосвязанные вещи, что, добившись одного, я добьюсь и другого. И ты был рядом, весь мой... я не смог устоять. Я сказал Агилойе, что захватил тебя и обрабатываю, как это обычно делается. Попросил дать мне немного времени...

– Так это всё-таки был его приказ. С самого начала?..

– Его. Но и во мне он подозревал личный интерес, потому и поручил это дело именно мне. Он знал, что я буду стараться как следует. Но потом, когда мы стали... близки, я понял, что не смогу отдать тебя Агилойе. Он торопил меня, недоумевал, почему я вожусь с тобой так долго. А ты всё ещё упрямился, и в конце концов я сказал ему, что ты умер во время пыток. Я не хотел, чтобы он нам мешал.

– Зачем ты солгал мне, что он обо мне ничего не знает?

– А ты всё ещё не понял? – скривился Этьен. – Я хотел окончательно порвать твою связь с миром. Чтобы ты думал, будто никому на свете не нужен, кроме меня. Я думал, от отчаяния ты меня наконец полюбишь.

– Этьен... – я чуть было не рассмеялся, устало, но всё равно это звучало бы как насмешка – и вовремя сдержал себя, поймав пылающий взгляд Этьена. – От отчаяния не любят. От отчаяния ненавидят.

– Ты меня ненавидишь? – спросил он капризно и жалобно, как ребёнок, которого обожаемая мать назвала гадким. Я с трудом покачал головой.

– Не знаю. Наверное, нет. Мне тебя просто жаль. Ты так изолгался, так запутался в собственной лжи, что теперь и всех других подозреваешь в притворстве. А я... если я кому и лгал, Этьен, то только себе, когда отрицал, что меня влечёт к тебе. Но физическое влечение – это ещё не всё. Это всего лишь тело.

Он молча выслушал, и я видел, как дрожат его губы. Сейчас мне действительно было жалко его, и каким-то непостижимым образом я его понимал. Он всегда был грубым и диковатым, слишком порывистым и резким, мой друг Этьен Эрдайра. Может, он бы и рад по-другому, да не умеет.

– Знаешь, – проворил он, – одно время я всерьёз думал о том, чтобы захватить твою жену, привезти сюда и отдать пытошникам. Тогда, думаю, ты был бы более сговорчив.

Кровь отлила у меня от лица. По правде, я и сам думал об этом – и в ужасе гнал эту мысль, боясь, что Этьен как-то угадает её и воплотит в жизнь.

– Если бы ты это сделал, Этьен, я бы никогда, никогда тебя не простил.

– Я знаю, – сказал он и криво улыбнулся. – Я ведь тебя знаю, как ты не поймёшь? Потому, – добавил он со вздохом, – я и не мог это сделать.

Господи боже, подумал я в изумлении, глядя на него, а ведь он действительно до последнего верил, что я смогу быть вместе с ним. Что то ли пойму его, то ли оценю, то ли посочувствую его страсти, то ли через тело приду к его душе... Он думал, что я прощу ему всё – пытки, побои, насилие, бесконечные унижения... он меня знал. В какой-то из бесчисленных вероятностей так могло бы быть, если бы что-то пошло иначе... если бы сам я был хоть немножко другим. И была в целом мире только одна вещь, который любой из Леонов Сильване, даже Леон Сильване, влюблённый в Этьена Эрдайру, не смог бы ему простить. Это был вред, нанесённый моей жене.

Ты почти получил меня, Этьен. Почти.

Мы молчали долго, слишком долго, молчание становилось опасным. Этьен рассеянно покачивал коленом, и дуло мушкета, обращённое на меня, покачивалось вместе с ним.

– Но теперь всему конец, – сказал он так внезапно, что я снова вздрогнул. – Агилойя обо всём узнал и пришёл сюда с двумя сотнями пехотинцев. Требует, чтобы я тебя выдал и сдался сам. Что мне делать, Леон?

Я подозревал, что от ответа зависит моя жизнь, поэтому очень тщательно подбирал слова.

– Он твой хозяин. Ты ему присягал. Делай, как он велит.

– Хозяин? – расхохотался Этьен. – Агилойя? Ты такой наивный, боже, какой же ты всё-таки наивный дурачок! Ты – мой хозяин, – страстно закончил он, и я почувствовал ком, тошнотно поднимающийся к горлу. Он совсем помешался. Мой бедный Этьен окончательно выжил из ума. И, видимо, безумие его было заразно, потому что у меня мелькнула мысль сказать ему: "Раз я твой хозяин, то я приказываю тебе немедленно открыть ворота и выпустить меня отсюда!" Десять против одного, что он бы охотно выполнил этот приказ – и отпустил бы меня на волю, всадив мне пулю в живот.

– Этьен, я прошу тебя, успокойся. Всё ещё можно исправить. Я...

– Исправить, – повторил он. – Да, исправить, конечно. Исправить то, что с тобой делали эти свиньи там, внизу, пока я носился по лесам и полям, пытаясь выкинуть всё из головы. Это можно исправить, Леон?

– Это можно пережить, – очень тихо ответил я.

Он резко повернулся ко мне всем телом. Его взгляд вдруг стал осмысленным, ясным и пронзительно нежным.

– Можно, – кивнул он. – Можно и нужно пережить.

Сказав это, он перехватил мушкет двумя руками и встал.

На миг я закрыл глаза. Я ждал выстрела, и, честно скажу, мне было ужасно страшно. Я совершенно не хотел умирать, что, может быть, странно после всего, что со мной произошло. Но именно сейчас, стоя в этом сумрачном холодном зале, я особенно остро ощущал, как отчаянно, беззаветно люблю жизнь. Так люблю, что ничто на свете не заставит меня уйти добровольно.

Но миг слабости, к счастью, пошёл, я открыл глаза и посмотрел на Этьена, стоящего передо мной. Он слегка пошатывался, на отвороте его сорочки я заметил винное пятно, похожее на пятно крови. Сжимая мушкет двумя руками, он пошёл на меня. Я стоял неподвижно и смотрел, как он приближается, и не шевельнулся даже когда он оказался прямо передо мной и вложил мушкет мне в руки. Потом отступил на шаг и слегка развёл руки в стороны, открывая мне свою грудь.

– Давай, – сказал он. – Давай с этим наконец покончим. Переживи это, Леон.

Я стоял, стискивая мушкет в руках. Вернее, не я – это мои руки его стискивали, сами, помимо моей воли, с такой силой, словно хотели переломить. Чего бы только я ни отдал полгода назад за возможность взять в руки мушкет! Месяц назад... неделю назад... И вот я его получил, даже не понадобилось отбирать. И Этьен, тот, в кого я в своих фантазиях столько раз всаживал горсть свинца, стоял напротив меня, разведя руки в стороны, пригласительно, почти просяще. И взгляд его был нежным, умоляющим, таким отчаянным. Я вспомнил, как в этом самом зале он положил ладонь мне на спину и поцеловал меня, неуверенно, полный сомнения и надежды. Теперь в нём не осталось ни того, ни другого.

Боже, я был так перед ним виноват.

И, боже, какой низостью, какой гнусной подлостью было с его стороны заставить меня ощущать эту вину.

– Ты думаешь, – сказал я, сжимая мушкет, – если я убью тебя, мне станет легче?

Он не ответил – кажется, он не мог больше говорить, – только бессильно мотнул головой.

– Или, – продолжил я холодно, чувствуя, как волна крови, хлынувшая было к голове, медленно откатывает от неё, – может быть, легче станет тебе?

Этьен открыл рот – и закрыл его, когда я с силой всунул мушкет обратно в его потные дрожащие руки.

– Прости, Этьен, но я не стану делать за тебя грязную работу, – сухо закончил я. – До сих пор ты отлично справлялся с ней сам.

Он стоял, растерянно моргая. Руки с оружием опустились, словно приклад стал внезапно слишком тяжёл для него. Он как будто пытался что-то сказать, но не мог, потом добрёл до стула и сполз на него, уронив оружие на пол. Я бросил на мушкет последний взгляд и сказал:

– Пошли к Агилойе гонца и сдай ему крепость. Хватит уже, Этьен. Будь мужчиной в кои-то веки, хотя бы раз.

Оставь мне хоть что-то, за что я мог бы тебя уважать, добавил я мысленно. Хоть что-то, за что я смогу цепляться, вспоминая о нашей дружбе.

И он как будто услышал меня, несмотря на то, что последние слова я проговорил лишь про себя.

Я молча смотрел, как он снова встаёт, проходит мимо меня и колотит в дверь кулаком – твёрдо, и это меня обнадёжило. Дверь распахнулась тотчас же, и в проёме показались лица стражников, полные затаенной опаски.

– Спустить флаги, – глухо сказал Этьен. – Открыть ворота.

Когда-то я восхищался им. Когда-то я его, должно быть, любил.

Это было очень давно.

Граф Агилойя всего на шесть лет старше своего венценосного племянника, и внешне очень на него похож – в обоих сильны династические черты, – так что с виду их можно принять скорее за братьев. В то же время разница между ними сильно бросалась в глаза: Аугусто со дня коронации всячески старался подчеркнуть свой статус, следил за сианской модой, злоупотреблял кружевами и драгоценностями. Над ним слегка посмеивались за глаза из-за щёгольства и тщеславия, но лично я легко ему их прощал, потому что знал: для него они были лишним доказательством его более чем шаткого положения. Его дядя не нуждался в подобных средствах самоутверждения. Он был королевской крови, безукоризненной, как первая брачная ночь девственницы, поэтому никому ничего не стремился доказывать. Я видел его несколько раз в столице ещё при жизни императора Вильяма, до того, как Агилойя поднял мятеж, и он всегда выделялся среди прочих суровой простотой костюма и манер. Это был красивый, статный человек с волевым лицом, и его уважали даже враги.

Я тоже его уважал, несмотря на то, что служил его сопернику, и он ни разу не давал мне повода для обратного. В тот день, когда он вошёл в зал, где я остался после ухода Этьена ждать развития событий, я зауважал его ещё больше.

– Лейтенант Сильване, если не ошибаюсь? – спросил Агилойя, едва войдя. За ним шли двое его людей; едва переступив порог, он кивком отпустил их, и мы остались наедине. Я поклонился ему с холодной учтивостью, как полагается кланяться врагу, занимающему более высокое положение и принадлежащему к императорской фамилии. Он ответил поклоном, лишь немногим менее глубоким, чем мой.

– В иных обстоятельствах я сказал бы, что счастлив встрече, но сейчас это не слишком уместно, – заметил Агилойя, подходя ближе. – Тем не менее рад обнаружить вас в добром здравии.

– Не сомневаюсь, – слегка улыбнулся я, и он вдруг улыбнулся в ответ, широко и открыто. На нём был чёрный полевой мундир с золочёными эполетами – и только эти эполеты указывали на занимаемый им ранг. Не считая, конечно, осанки и манеры невозмутимого, доброжелательного превосходства, с которой он держался. Будь я более малодушен, злорадно подумал бы, что легко быть снисходительным, когда побеждаешь – но я видел его и в другом положении, когда полтора года назад император взял его в плен в битве под Шитольди. Свои отбили его на следующий же день, но накануне, когда Аугусто допрашивал его у себя в палатке, граф Агилойя глядел на него точно так же, как и на меня теперь – с лёгкой спокойной усмешкой.

– Простите, что не явился раньше, лейтенант. По досадному недоразумению я полагал, что вы погибли ещё в начале зимы. Хотя, говоря по правде, эта весть сразу же вызвала у меня подозрение, потому что капитан Эрдайра – не из тех неумелых палачей, которые способны случайно замучить жертву.

Его невозмутимая речь отозвалась во мне противным холодком. Не то чтобы у меня были основания ему не верить, но, похоже, он знал о прошлом Этьена побольше моего.

– Я сказал что-то не то? – полюбопытствовал граф, глядя на меня с интересом. Я слегка покраснел.

– Простите...

– О, не стоит извиняться. Я люблю людей, у которых все мысли написаны на лице. Я, к слову, отметил в вас это ещё в Сиане, когда вас только представили ко двору моего брата. Вы мне сразу понравились... Собственно, Эрдайра более трёх лет был следователем Руванского тайного сыска. Он сделал карьеру на том, как развязывал языки шпикам и перевербовывал сепаратистских агентов. Потом случился какой-то скандал с превышением полномочий, и нему пришлось спешно бежать из провинции. Так вышло, что он искал убежища, тогда-то его мне и рекомендовали. Он жесток, умён и исполнителен, на войне такие качества – ценность. Правда, чересчур горяч, а вот это уже недостаток. Вижу, – добавил граф после паузы, – всё это новость для вас.

– Как вам сказать, – прочистив горло, натянуто усмехнулся я. – О большей части сказанного вами я мог бы и сам догадаться. Я слышу об этом впервые, но удивлён ли?.. Не думаю.

Агилойя сцепил руки за спиной и внимательно посмотрел на меня.

– Вы очень интересный человек, сир Сильване, – проговорил он наконец. – Мне жаль, что мы встретились в таких обстоятельствах. Вам уже известно, что война почти закончена?

– Да, но не из самых надёжных источников.

– Я вас просвещу. Аугусто сдал мне столицу, которую сам же довёл до массовых беспорядков. Каюсь, я спровоцировал его, вовремя подослав к нему провокатора, но, честно говоря, масштаб репрессий против кадаров удивил даже меня. Теперь всё немного успокоилось, однако Аугусто продолжает упрямиться. Это вам в нём нравится, верно? – вдруг спросил он. – Его упрямство.

Я не нашелся, что ответить. Может, и так... по правде, я мало думал об этом.

– Я знаю, что вы патриот, – продолжал Агилойя. – Причём патриот старой закалки, грезящий былым величием Вальены. Увы, мой друг, вы ещё слишком молоды. Зрелость неромантична, и реальность – тоже. Когда-то Риверте собрал из осколков могучую державу, но то были другие времена. Нынче казна пуста, церковь слабеет день ото дня, в народе всё больше вольнодумства, а войну выигрывают не тактики, а те, у кого есть деньги на покупку пороха. Мы больше не в силах поддерживать покорность в других страхом и силой. Только сотрудничеством – и взаимовыгодным, потому что теперь наши враги точно так же владеют пушками, как мы сами, и столкновение приведёт не к победе сильнейшего, а к всеобщему разрушению и хаосу. Я мог бы взять Журдан ещё на прошлой неделе, стоило мне пальнуть по нему пару раз. – Он похлопал ладонью по каменной стене. – Да только жаль было стен. Этой крепости восемьсот лет. Здесь отбывали заключение Леверналь, Гонкар, Деппьез и даже сам Риверте, когда в очередной раз поцапался с королём Рикардо. Как знать, может, лет через двести люди будут ходить сюда как на прогулку, просто чтобы посмотреть на эти стены. Вы скажете, – продолжал он решительно, не давая мне возразить, – что это слишком мрачная память. Но она такая же часть величия Вальены, как и Сиана с её фонтанами, соборами и садами. Лгать потомкам – бессмысленное занятие, сир Сильване, они всё равно дознаются правду и сочтут нас трусами за то, что мы пытались её утаить.

Что мне было на это сказать? Этот человек видел битв, советов, предательств и возвышений вдесятеро, в сто раз больше, чем мог бы увидеть я, даже используя свой "боевой взор". Он понимал, о чём говорит, и хотя я был не согласен с ним в основном, кое в чём спорить не мог. Лгать о прошлом, замалчивая его тёмную сторону, так же бессмысленно, как пытаться запереть в ящике солнечный свет.

– Зачем вы мне всё это говорите, монсир? – спросил я после недолгой тишины.

– Я думал, это очевидно. Вы мне нужны. Через неделю Аугусто даёт мне последний бой под Кондалиссо. У него осталось немало сторонников, и сполна уверенным в исходе этого сражения я быть не могу. Больше скажу: если бы вы были с ним, я бы поставил скорее на него, чем на себя.

– Ваша милость, – улыбнулся я, – вы думаете, что сможете меня заставить?

– Нет. Конечно же, нет. Один из самых умелых палачей Вальены полгода ломал вас, однако так и не добился того, что хотел. Я вовсе не столь самоуверен, чтобы ожидать для себя успеха там, где он проиграл.

Я в потрясении посмотрел на него. Неужели он знает обо всём?.. А впрочем – разумеется, знает. Идара наверняка пересказал ему все подробности. Кровь прилила к моим щекам. Если он вздумает меня шантажировать...

– Монсир, боюсь, я вынужден...

– Погодите, – перебил он. – Прежде чем отказываться, подумайте вот о чём. Я не могу вас принудить, но и освободить не смогу до тех пор, пока сражение не состоится. Однако даже если Аугусто победит, ваш статус при нём сильно изменится. Вы полгода пробыли в плену у человека, который служил мне, и вернулись живым. Как бы вы ни доказывали Аугусто свою лояльность, он со своей извечной подозрительностью отныне будет видеть в вас двойного агента. Прежнего доверия к вам уже никогда не будет. Кстати, вы знаете, что он сватает вашу вдову... простите, вашу жену за герцога Хиллэсского? Так он надеется связать Хиллэс с Вальеной и заручиться его поддержкой на какое-то время. Ваша супруга далеко не в восторге от такой перспективы, тем более что она всё ещё носит по вам траур. Но Аугусто не волнуют её чувства – и ваша светлая память, простите меня ещё раз. Он уже вас предал, и, как бы странно это ни звучало, не простит вам этого, когда вы к нему вернётесь. Люди обычно сильнее всего ненавидят нас за то зло, которые они сами же нам причинили.

Я вновь вспомнил сапог Этьена, вминающийся мне в рёбра, и монотонное: "Сука, сука, сука". Проклятье, как бы ни хотел я возразить графу Агилойе – но было попросту нечего.

– Кроме всего прочего, вы кадар. Насколько я знаю, вы нерелигиозны, но это не важно: если Аугусто вернётся к власти, ему придётся проводить и дальше политику притеснения кадаров, которую он начал в угоду церкви. Словом, с какой стороны ни подойди, он не сможет ответить вам достойной наградой за вашу феноменальную стойкость и преданность. Напротив, именно за эту стойкость он вас покарает. Слабые не любят сильных.

– Вы мне льстите, сударь, – перебил я. – Льстите грубо и довольно неумело, пользуясь своим положением.

– Если бы я пользовался моим положением, лейтенант, мы бы беседовали с вами в пыточной камере. Но там, как я могу судить, вы уже всё повидали, впечатлить вас трудно. Поэтому я предлагаю вам честную сделку. Будьте на моей стороне в этом бою. Помогите остановить Аугусто с его амбициями и навести хоть какой-то порядок в том, что осталось от Вальены. Не позвольте зажечься новым кострам, на которых сгорят ваши единоверцы. А потом поступайте, как знаете. Если после не захотите служить мне – я, вероятно, попытаюсь вас убить, потому что человек с вашими способностями и вашей волей может быть очень опасным врагом. Но со всей искренностью могу вам сказать, что ещё никогда у меня не было меньшего желания это делать.

Он говорил с такой обезоруживающей, беззастенчивой прямотой, что вызывал во мне невольное восхищение. Проклятье, я как был, так и остался наивным дураком, восторженным юнцом, и, чёрт подери, не хотел меняться. Конечно, подсознательно я понимал, что Агилойя не более чист душой, чем Аугусто, и если и впрямь печётся о благе Вальены, то лишь после своего собственного блага... но разве не это – суть и смысл человеческой природы? Заботиться о себе и о том, что ты любишь.

В конце концов, ведь это не Агилойя насильно выдавал замуж мою Элишку, не давая ей даже времени пережить её горе.

– У меня есть одно условие, – сказал я, и Агилойя, облегченно вздохнул, расплылся в улыбке.

– Заранее согласен, если только вы не попросите вернуть Аугусто трон.

– Не убивайте Этьена.

Улыбка графа слегка померкла, брови недоумённо сошлись к переносице.

– Вот чёрт... вы меня поймали, лейтенант, – сказал он со сдержанным смешком. – Не думал, что вы за него попросите. И это непростая просьба, потому что Эрдайра лгал мне и предал меня, а я этого не прощаю. Если миловать всех, кто плохо мне служит, люди будут считать меня слабаком.

– Я не прошу вас миловать всех. Только его.

Агилойя в упор посмотрел на меня.

– Почему? – спросил он почти грубо. – Почему, чёрт возьми, вы просите за него после всего, что он с вами сделал?

– Он был моим другом, – не дрогнув, ответил я. – Ещё с детства. И отчасти в его неповиновении вам была и моя вина. Я дорожу своей чистой совестью, сир Агилойя, и не хотел бы, чтобы мне было в чём себя упрекнуть.

– Вижу, – сказал он, – вижу, что дорожите. По правде, сир Сильване, я никогда в жизни не встречал настолько гордого человека. Кадары ведь вроде бы тоже считают гордыню смертным грехом?

– Не знаю толком, монсир. Как вы сами сказали, я не слишком религиозен.

Агилойя рассмеялся.

– Ладно. Вы выиграли. Получите своего Эрдайру. Надеюсь, только его? За Гильяма Идару, например, вы просить не станете?

Я вспомнил бегающие глазки сианского интригана и резко помотал головой.

– И слава богу, – вздохнул Агилойя. – Потому что я его уже повесил.

– Вы его... что?

– Повесил, – не моргнув глазом, повторил граф. – Знаю, это считается недостойной казнью для дворянина, но для предателя и двурушника, а также для сплетника у меня не нашлось ни свинца, ни доброй стали, только верёвка.

Я слушал его в замешательстве – и облегчении. Недостойное чувство по отношению к умершему, но что поделать – я радовался безвременной кончине человека, знавшего о моём позоре и не умевшего держать язык за зубами.

– И вот ещё что, – добавил Агилойя, помолчав. – Из моих слов вы, боюсь, могли сделать некоторые превратные выводы. Я не столь осведомлён, как вы могли бы подумать. Знаю лишь, что Эрдайра вас пытал. Никакие подробности мне не известны. Я не знаю в точности, что между вами происходило... и не хочу знать. И полагаю, что в общем-то нечего знать. Я прав?

Я кивнул, пытаясь сглотнуть. Агилойя смотрел мне в лицо спокойными внимательными глазами, влажно поблескивавшими в сумраке зала. И именно в этот миг я окончательно принял решение.

– Когда, вы говорите, эта битва?..

– В будущее воскресенье. Я надеюсь на вас, сир Сильване. И на победу тоже надеюсь. А потом, – сказал он, – если хотите, вы сможете наконец-то навестить вашу жену. Насколько я могу судить, оба вы ждали этого достаточно долго.

Я заканчиваю мой рассказ.

Описывать битву при Кондалиссо я не стану – с этим гораздо лучше моего справятся хроникёры. Но уже теперь ясно, что она войдёт в летописи как главное сражение гражданской войны, разразившейся в то смутное время и закончившейся падением Вальенской Империи. Согласно мирному договору, скреплённому проигравшим Аугусто и победившим Агилойей летним днём в замке Телнай, большая часть провинций приобретала, точнее, возвращала статус независимых княжеств. Сам Аугусто подписал отречение от престола и уехал в Хиллэс, где его достаточно тепло приняли при дворе местного правителя и где ему предстояло жить в изгнании. Я его так и не увидел, так как во время битвы Агилойя не отпускал меня от себя, заставляя непрерывно передавать ему картину обширного поля боя, которая стояла у меня перед глазами; а после, кажется, намеренно услал, чтобы не дать мне встретиться с Аугусто. Не сказать, что я был этим опечален – я чувствовал смесь вины и отвращения, и ни то ни другое чувство не хотел бы ему показывать. Что вряд ли было бы возможно, если бы мы всё же встретились, потому что, как верно сказал Агилойя, все мои чувства ясно написаны у меня на лице. Похоже, что даже те, о которых не знаю я сам.

Этьен всю кампанию просидел в Журдане на нижнем уровне подземелий. Насколько я знаю, с ним довольно сносно обращались. Когда всё было кончено, Агилойя выпустил его и велел в течение трёх дней покинуть Вальену – под страхом немедленной казни в случае ослушания. Я в это время был в Телнае вместе с графом, так что не знаю, что сказал Этьен на всё это. Не знаю, стало ли ему известно, что своей жизнью он обязан мне. Я и не хочу это знать, по правде – не хочу, чтобы он считал себя мне обязанным. Обязанность связывает, а я не хочу быть связанным с ним больше, чем есть. Я и так боюсь, что мне придётся потратить остаток жизни, чтобы разорвать эти узы.

Агилойя сдержал обещание и, как только был подписан мирный договор, объявил, что отныне я свободен – и тут же повторил своё предложение остаться в его рядах. Я поспросил время подумать, хотя, по большому счёту, особого выбора у меня не было. В конце концов, я даже не переставал быть лейтенантом императорской гвардии. Только император сменился на короля и назывался теперь не Аугусто Первый, а Родриго Пятый, только и всего.

Вскоре после Кондалисской битвы новоиспечённый монарх покинул Телнай. Я смотрел с крепостной, как он уходит со своим войском. Мне тоже пора было уезжать, но я медлил. Теперь, наконец-то, ничто не отделяло меня от Элишки – ничто, кроме тридцати лиг дороги и моего стыда. Я смотрел на неё каждый день, на неё и нашего сына, который уже начал садиться и радостно узнавать свою мать, и моё сердце разрывалось от любви к ним, но ехать я не мог. Слишком много всего... нет, не переменилось – скорее, всплыло из глубин, где ему лучше было и оставаться. Я не мог привезти всё это людям, которых любил больше всего на свете, и заставить их разделять тяжесть моей ноши.