Текст книги "Per creperum (СИ)"

Автор книги: Elle D.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Пробуждение было вовсе не столь приятным, как отход ко сну. Оно принесло два неприятных открытия. Во-первых, на моей левой щиколотке, плотно обёрнутой бинтами, снова был стальной захват кандалов. Цепь от него тянулась к ножке кровати, она была легче и длиннее предыдущей, но по-прежнему не позволяла дотянуться до двери. Во-вторых, как и следовало ожидать, бритва из-за под матраца бесследно пропала. Странно, но последнее открытие огорчило меня меньше, чем я мог ожидать.

И всё пошло, как раньше. Почти как раньше.

Несколько дней – около недели, судя по всему – я оклёмывался от пыток. Повреждения действительно были скорее болезненны, чем опасны, да и мазь тюремного лекаря, которую он исправно наносил каждый день, творила чудеса. Кормили меня теперь лучше, чем раньше, и не два раза в день, а три. Теперь я не выскабливал пальцами с глиняного дна клейкую безвкусную массу, а цивилизованно подцеплял вилкой кусок мяса с тарелки, сидя на стуле за столом, и пил не только воду, но и вино. Практически как в "Трёх желудях", если не считать цепи у меня на ноге. На мой вопрос, могу ли я получить свет, ответ был короткий и однозначно отрицательный. Что тоже должно было радовать – по крайней мере с моих тюремщиков был снят обет молчания. Не то чтобы они были особенно разговорчивы, но теперь я ежедневно видел человеческие лица и слышал человеческие голоса: три раза мне приносили еду, один раз выносили нужник, раз в день приходил лекарь, раз в три дня приносили ванну. Бритву, правда, больше не давали, как и зеркала, но в любом случае это была почти нормальная жизнь, жизнь человека, а не скота. И хуже всего было то, что всё это и вправду радовало меня.

Готов поклясться, именно этого и добивался Этьен.

Я ждал его каждый день, но он не приходил. На мои нарочито небрежные вопросы о нём тюремщики не отвечали. Я был слаб, большую часть дня спал, а в остальное время лежал на кровати, чувствуя себя недостаточно бодрым хотя бы для того, чтобы пройтись по камере, и думал про то, что он со мной сделал. Не хотел думать; я пытался думать об Элишке, мысленно звать её, говорить с ней, гладить её лицо, но эти мысли, такие чистые и светлые, казались теперь гнуснее и омерзительнее яркой и неизгладимой памяти о том, что со мной произошло. Я не имел права о ней думать, потому что всякий раз, усилием вызывая в мыслях её образ, я вынужден был сочетать его с образом Этьена, хватающего мои ноги и забрасывающего их себе на плечи. Элишка и ЭТО – они не могли быть рядом, ни за что, поэтому я прятал всю эту гнусь от Элишки, закрывал ей глаза, просил её уйти. Кажется, я слегка свихнулся в те дни. Не сильно, но ощутимо, потому что мог часами лежать, глядя в потолок напряжённым, ничего не видящим взглядом, и воевать с тем светлым, что было во мне, прогоняя его прочь – прочь отсюда, из этой вонючей дыры, в которую превратилась моя жизнь. Если и был для меня риск взаправдашнего сумасшествия, то именно тогда.

Потом прошло немного времени, я оправился от ран, окреп. Лекарь в последний раз сменил мне повязки и сказал: "Прощайте, сир". Я ответил: "Благодарю. Прощайте и вы." Он искоса посмотрел на меня и ушёл, а я встал и принялся разминаться, чего не делал с той самой ночи.

Одиночество моё было недолгим.

Он пришёл, когда я делал разминку, и остановился у порога. Я взглянул на него только мельком и не остановился, вполголоса отсчитывая про себя ритм упражнения. Я привык тренироваться каждый день, и от долгого бездействия мои мышцы стали вялыми и дряблыми, что страшно меня раздражало. Этьен стоял у порога закрывшейся за ним двери, молча наблюдая за мной. Он был всё так же хорошо одет, но теперь мой внешний вид не являл с его видом жалкого и разительного контраста. Прошло несколько минут, прежде чем он вполголоса окликнул меня:

– Леон.

Я остановился и обернулся, как будто только теперь его заметив.

Он жадно, пытливо смотрел на меня, шаря взглядом по моему телу – так же, как несколько ночей назад шарил руками. От одной этой мысли я покрылся ознобом, в паху и в заду заныло, но я заставил лицо сохранить неподвижность. Поднял руку ладонью вверх и подчёркнуто церемонным жестом указал на стул:

– Присядешь?

Он молчал, всё ещё изучая меня, пытаясь понять моё настроение и состояние. Ну, как бы объяснить тебе моё состояние и настроение, Этьен? Тебя когда-нибудь пытал и насиловал тот, кого ты считал своим другом? Нет? Тогда вряд ли ты сможешь понять.

– К сожалению, не могу предложить вина, – сказал я. – Его подают только к ужину, а вчерашнюю порцию я уже выпил. Тебе следовало заранее уведомить меня о своём визите, я бы был более предусмотрителен.

– Леон, – его голос звучал предупреждающе.

Я обаятельно улыбнулся ему и слегка прищурился, когда его лицо исказилось от этой моей улыбки.

– Не стесняйся, Этьен, в самом деле, ну что же ты. Мы ведь не первый же день знакомы. Или тебя смущает строгость обстановки? Никак не возьмусь толком обставить салон.

– Перестань паясничать, – потребовал он, шагая вперёд. Расстояние между нами сократилось, и нутро мне тут же скрутило узлом чёрной паники. Но и этого я не мог позволить ему увидеть.

– Кто паясничает? Я? Господь с тобой. Поверь, мне совсем не до шуток.

– Перестань, – тяжело проговорил Этьен, – делать вид, будто ничего не произошло. На сей раз тебе это не удастся.

Это было для меня чересчур. Да и, говоря по правде, я вовсе не так уж хорошо владею собой. На самом деле сдерживала меня только ярость, ледяная, беспощадная ярость. Я слишком ненавидел его, чтобы обвинять, кричать, оскорблять, пытаться убить. Он не стоил этого. Ничего из этого.

– Ты всегда был таким лицемером, – продолжал Этьен, подходя ещё ближе. – Таким, дьявол тебя забери, невиннейшим ангелом с совестью чистой, словно родник. А что у ангелов тоже встаёт – этого ты предпочитал как бы не замечать. А вот я всё замечал, Леон. Всё. Я всё знаю о тебе. Я – твоя совесть.

– Ты ничего обо мне не знаешь, – огрызнулся я, отступая – проклятье, я действительно это делал, действительно отступал от него! Да только недалеко: два шага – и моя спина натолкнулась на стену. Этьен остановился. Его глаза мрачно блестели из-под сведённых густых бровей.

– Знаю. Я всё о тебе знаю. Больше, чем ты знаешь сам, больше, чем ты хочешь о себе знать. Ты чертовски ловко корчишь невинность, но невинен ты не больше, чем походная шлюха. Ты помнишь, что мы делали, когда были детьми.

– Это было давно! – резко ответил я; слишком резко, боже, неужели он всё-таки заставит меня сорваться?

– Давно. Но было. А ты, чёрт тебя дери, каждый раз потом притворялся, будто не было. И как ни в чём не бывало вёл себя поутру – я просто придушить тебя был готов за это! Я думал, что схожу с ума, что всё это мне и вправду почудилось, что это просто очередной сон о тебе... я их видел так много...

Он запнулся. Я знал, что надо сказать что-то, или сделать, вмазать ему, хоть как-то заставить его замолчать, но не мог выдавить ни звука. Мы стояли, разделённые тремя шагами и стулом, и смотрели друг на друга. Этьен стоял в полоске света, лившейся из решётчатого окошка на двери. Потом он взял стул за спинку и отодвинул с пути

– Но теперь, – сказал он, – всё будет иначе. Теперь ты не сможешь притвориться, будто меня нет.

– Не подходи.

– Или что? Может, подерёмся, как в старые добрые времена? Я, как всегда, одолею тебя, прижму, и тогда у тебя всё-таки встанет? Да только я не дам тебе на сей раз отряхнуться и уйти как ни в чём не бывало. Ты больше не сможешь делать это со мной.

– С тобой? – меня так потрясла злость, почти ненависть в его голосе, что моя собственная почти ушла. – Я делаю с тобой? Да ты совсем рехнулся! Я никогда ничего тебе не делал!

– Вот именно, – отрезал он. – Вот именно.

Господи, да что же это? Я снова ничего не понимал. Как мой старый школьный товарищ, мой друг, которому я верил, с которым обсуждал самое сокровенное и важное для меня, мог превратиться в этого безумного извращенца?! Ведь раньше он не был таким! Он...

– Ты будто нарочно это делал, – тихо проговорил Этьен. – Только я начинал надеяться, только получал от тебя хоть какое-то подобие ответа – как ты тут же делал шаг назад. А я голову ломал, то ли ты издеваешься надо мной, то ли сам не понимаешь, чего хочешь. Ты думаешь, мне было легко? Я боялся, что если ты что-то заподозришь, то совсем оттолкнёшь меня, плюнешь мне в лицо, прогонишь вон, вызовешь на дуэль... с тебя станется, – он жёстко усмехнулся, припоминая мне все мои юношеские драки, которые я охотно затевал и по меньшему поводу. – Но ты как будто понимал. Ты же не мог не замечать, как я на тебя смотрел. И иногда мы касались друг друга так, что только дурак бы ничего не понял. А как мы подрались на холме, ты помнишь? А этот треклятый бал, где ты втюрился в свою треклятую бабу? И ты всё ещё будешь уверять, что ничего не видел и не понимал? Не делай из меня дурака!

– Не смей, – у меня так пересохло во рту, что выговорить эти слова я смог с трудом, едва ворочая языком. – Не смей говорить о ней так. И вообще не смей говорить о ней.

Всё это было каким-то бредом. Может, я всё ещё вишу на дыбе и брежу, и всё это – просто длинный, длинный, длинный кошмар. Этьен Эрдайра стоит передо мной и говорит, что всю жизнь, с самого детства испытывал ко мне непреходящую похоть. Господи, это же смешно. Почему я не смеюсь? Этьен, такой насмешливый, такой циничный, такой грубый...

Быть может – Этьен, маскировавший цинизмом и насмешками то, что терзало, смущало, мучило его самого?..

– Элишка-Элишка-Элишка, – передразнил он. – Только и была у тебя на уме эта щёлка. А как по мне, ничего в ней особенного нет. Видал я мордашки и посмазливее, и сиськи побольше. Но тебе просто крышу на ней сорвало. Я надеялся, это у тебя пройдёт, как всегда, но когда ты мне и в письмах стал про неё писать – думал, я просто рехнусь. Я потому и перестал отвечать тебе. Подумал тогда: ладно, чёрт с тобой, делай как знаешь. Уехал за море, нарочно не оставил адреса, чтобы ты не мог меня достать своими проклятыми письмами... думал, что забуду тебя. Почти не сомневался. И, дьявол возьми тебя, Леон, за все эти годы ни дня не было, чтобы я о тебе не вспоминал.

– Замолчи, – сказал я, прикрыв глаза ладонью. Я стоял, опираясь спиной на стену, колени у меня резко ослабли, к горлу подкатил ком.

– Не замолчу. Я слишком долго молчал. Слишком долго тебя щадил, боялся отпугнуть. Но теперь мне плевать. Слышишь ты, чёртово отродье? Плевать, что ты понимаешь и чего ты там хочешь. Я тебя получил. Это было нелегко, но я взял тебя, я тебя отымел. И ты теперь мой.

– Тварь, – сказал я, не отнимая руки от лица. – Грёбаная ты юродивая тварь, Этьен.

– А ты многим ли лучше меня? А? Или скажешь, тебе не понравилось?

Я вздрогнул всем телом и уронил руку, в изумлении уставившись на него. Неужели он действительно в это верит?!

– Перестань улыбаться! – потребовал он.

– Нет! Не перестану. Или перестану, только если ты замолчишь, – сумасшедше усмехнулся я. – Ох, Этьен, может, я и был слепцом, но ты не более зряч, чем я. Стой, где стоишь, будь любезен. Иначе я вынужден буду развеять все твои сладкие грёзы, которыми ты себя тешил, когда выебал меня бессознательного, сняв с дыбы.

Я сказал это – и разом как будто освободился. Что может быть хуже того, что я уже испытал от него? Что? Ничего. А значит, мне нечего терять.

– Мне тебя жаль, – после долгой, гнетущий паузы сказал я. – Правда жаль. Столько хлопот из-за стремления разок почесать себе хрен. Не дороговатой ли только ценой? Или ты поэтому сохранил меня жизнь и теперь пытаешься задобрить, что веришь, будто Аугусто пощадит тебя за это?

– Аугусто? – переспросил он – и вдруг улыбнулся, в первый раз с того мгновения, как вошёл. Я снова похолодел, однако повторил:

– Аугусто. Или ты воображаешь, что он оставит это просто так? Он ценит меня. Я ему нужен. Он достанет меня из-под земли...

– Нет, – расхохотался Этьен. – Не думаю, чтобы он полез так глубоко.

Он что-то знал. Проклятье, знал и не говорил мне! Будто прочтя мои мысли, Этьен лукаво улыбнулся и проговорил развязным, почти дружеским тоном:

– А что, Леон, ты бы, я думаю, не отказался получить вестей из внешнего мира?

Я сглотнул. Не отказался бы – мягко сказано. Вот только сейчас я понял, что вряд ли эти вести меня обрадуют.

– А вести нерадостные, – снова продолжил он мою мысль. – Даже напротив, горестные. Говорят, пропал без вести лейтенант Сильване из императорской охраны. Выехал из Сианы в свой замок и исчез бесследно. Полгорода поставили на уши, тайная канцелярия императора прочесала каждую пядь земли. Наконец напали на след. Оказалось, на доблестного лейтенанта по дороге напали разбойники – всем известно, они пошаливают сейчас на Болтуонской дороге. Видимо, он оказал им сопротивление, потому что, увы, они убили его. Людям императора удалось схватить одного из членов банды, и он подтвердил, что несчастного лейтенанта зарубили и зарыли где-то у обочины, на поживу волкам. Места он вспомнить не смог. Умелый палач мог бы освежить ему память, но, к несчастью, бандит не стал ждать этого и удавился в камере, повесившись на собственных портках. Такая вот грустная история, мой лейтенант.

– Ублюдок, – прошептал я, сжимая и разжимая кулаки. Я не мог отвести глаз от его лица, от его холодной, злой усмешки.

– Ничего не поделать, такое случается и с лучшими из нас. Жаль, конечно, такой доблестный офицер – и такая бесславная кончина. Одному богу ведомо, как пережила эту весть несчастная вдова. Говорят, с ней случился припадок и...

Он не договорил. Я не дал ему договорить. Страх, тоска, растерянность, отчаяние вывернулись наизнанку и обратились в одно единственное чувство: ненависть, простую и ясную. Этьен сильнее меня, но я всегда был быстрее, проворнее, ловчее его. Он не успел и шевельнуться, когда я рванулся к нему из угла, как змея, и повалил на пол, вцепившись пальцами в его горло.

Это был сладкий миг. Такой сладкий, что кроме него, я не чувствовал больше ничего – только и ощущал, что свои пальцы, вминавшиеся в его шею, только и слышал, что его хрип, только и видел, что налитые кровью глаза и беспомощно распахнутый рот. Давай, если сможешь, кричи. Если сможешь, назови её имя ещё раз. Я мёртв, меня нет, мне нечего терять, но раз уж ты решил похоронить меня заживо, я утащу тебя в могилу вместе с собой.

– ...Нет! Не сметь! Оставь его!

Я услышал крик и только тогда понял, что мои руки разжали, что пинок в едва заживший бок отшвырнул меня в сторону, что кто-то сосредоточенно и деловито избивает меня, скорчившегося на полу. Я был слишком ослеплён своей ненавистью, своей яростью, зелёным фейерверком взрывавшейся вокруг меня, чтобы заметить такую малость.

– На кровать его. И связать.

Мои руки запрокинули над головой и притянули ремнём к железному изголовью. Ноги обмотали той самой цепью, которой я был скован. Этьен оказался надо мной, мы снова были вдвоём, только вдвоём, он и я, никого больше в целом мире, который он создал для нас. Как я клял себя за то, что не сумел сохранить ту бритву и не убил его.

– Успокойся. Ну, угомонись же ты, слышишь? Сумасшедший... – говорил он быстро, хрипловато, как будто слегка испуганно. Я видел синяки на его шее, над белоснежным воротом сорочки – синяки от моих пальцев. Чуть-чуть недодавил... – Успокойся, Леон. Это бесполезно. Все считают тебя погибшим. И твой император, и твоя Элишка. Они не ждут и не ищут тебя. Никто за тобой не придёт. Теперь у тебя есть только я.

Он сказал это почти мягко, словно пытался меня утешить. Я вспомнил, как сидел на нижнем уровне подземелья совершенно один, недели напролёт, теряя человеческий облик. Да, наверное, нынешнее положение вещей должно было меня хоть отчасти утешать.

Но я бы отдал сейчас, наверное, всё, лишь бы снова вернуться в то подземелье.

Этьен выпростал мою рубашку из штанов и задрал её. Я изогнулся под ним, рыча от ярости и бессилия, рванулся так, что ремень, скручивающий запястья, едва не порвал мне кожу. "Ш-ш", – проговорил Этьен, проводя ладонью по моему перебинтованному животу. Я вырывался, но он оседлал меня, сжав коленями мои бёдра, придавив меня к кровати, и сидел так долго и терпеливо, пока я не устал сражаться и не откинулся, зажмурившись от отчаяния. Он снова это делал. Он опять сделает это со мной, и я опять ничем не смогу ему помешать. Наверное, я всё-таки чем-то это заслужил. Не может быть, чтобы весь этот позор и мука были посланы мне ни за что, просто так.

Он задрал мне рубашку ещё выше и стал гладить моё вздрагивающее тело, лёгкими, успокаивающими движениями. Не так, как в прошлую ночь – тогда он просто взял то, что хотел, чуть не убив меня. Теперь было по-другому. Он даже не торопился расстёгивать мне штаны. Только гладил мои плечи и руки, напряжённые так, словно я опять оказался на дыбе, мою тяжело вздымавшуюся грудь, мой и без того поджарый, а теперь совсем впавший живот. Я не открывал глаз, не видел его, и, может, поэтому мало-помалу действительно стал успокаиваться. Дыхание выравнивалось, судорога, сведшая мышцы, отпускала, нижняя челюсть перестала дрожать, расцепились зубы. Я вдруг в потрясении обнаружил, что эти руки, которые я так ненавидел, могли быть не только жестокими, но и нежными. Хотя чему я удивляюсь: не эти ли самые руки много лет назад летней ночью зажали меня в угол балкона и в считанные минуты довели до экстаза, самого яркого в моей тогдашней недолгой жизни?.. Нет, всё же нет, то были какие-то другие руки. Не мог я соотнести их с теми, которые мучили меня несколько ночей назад – и ещё больше мучили теперь, когда были не жестоки, а нежны. К тому времени, когда они спустились ниже и медленно, аккуратно спустили мои штаны к коленям, я уже – стыдно сказать – почти успокоился. И когда мозолистые пальцы бережно провели по внутренней поверхности бёдер, разводя их, скользнул под ягодицы, сминая, поглаживая – я в отчаянии понял, что моё тело откликается на их прикосновения. Как и десять лет назад, моя плоть вставала под этими пальцами. Нет, мысленно кричал я себе, нет, что же ты?! Ты что, забыл, что он с тобой сделал?! Не забыл... только это не имело, похоже, никакого значения. Он ловко обогнул мой сжавшийся задний проход, даже не коснувшись его, и, проведя ладонью по напрягшимся, приподнятым ягодицам, снова положил ладони мне на бёдра. Он не раздевался и не раздвигал мне ноги, всё ещё скрученные цепью. Может, мелькнула безумная надежда, он не станет?.. Но через минуту мне уже хотелось, чтобы он стал, чтобы сделал всё, что хочет, и ушёл наконец – всё было лучше, чем то, как он умело и старательно терзал мой член и яйца, как пробуждал в моём теле постыдное, позорное желание, которого не было, не было, не было никогда...

И когда он наклонился, и его губы обхватили мой член, утягивая в водоворот яркого и болезненного наслаждения – вот тогда я наконец застонал:

– Нет, перестань, перестань, что ты...

Но он знал, что делает. Он делал приятно. Он делал мне хорошо. Он заставлял меня вспомнить, что я когда-то, вечность назад, ощутил в этих самых руках.

Лучше бы он снова меня изнасиловал.

Человек – это всего лишь тело. Можно уйти из своего тела и притвориться, что оно не твоё, когда его мучают боль и позор – но гораздо труднее сделать это, когда телу приятно. И потому принять это удовольствие, этот экстаз – куда тяжелее, чем принять и выдержать всё остальное. Сломать болью трудно, это долгий и тернистый путь. Сломать наслаждением очень легко.

И откуда он это знал?

– Ты будешь ждать меня каждый день, – услышал я голос Этьена, после того, как бурно, длительно, мучительно излился, что было почти болезненно после долгого воздержания. – Я буду приходить и делать с тобой всё, что захочу, и всё, чего хочешь ты сам. Если будешь противиться, я всегда найду способ тебя заставить. Мы на одной стороне, Леон. Нет больше других сторон, только эта.

Я не ответил – не мог, да и нечего было ответить мне, дрожащему от экстаза, связанному, забрызганному собственным семенем. Он слез с меня и ушёл. Через минуту вошёл стражник и отвязал меня, потом мне принесли воды и позволили вымыться. Я двигался словно пьяный. Я, кажется, никогда не кончал так сильно. Член у меня опал и почти тут же встал снова, он болел так, что к нему было мучительно прикасаться. Когда охранник ушёл, я сел на кровать и быстро подрочил, и только второй оргазм принёс мне какое-то облегчение. После этого я повалился на кровать, жалея только об одном: что не перерезал себе горло, пока мог.

Этьен не солгал. С тех пор он исправно навещал меня. Каждый день.

И делал всё, что хотел.

Сперва я отказывался подчиняться ему. Это было глупостью, ребячеством, бессмысленным упрямством – я понимал это, и всё равно не хотел ему сдаваться, отгоняя мысль о том, что я уже и так сдался ему с потрохами, когда кончил в его руках. Этьен был со мной терпелив. Прежде себя он посылал стражников; они привязывали меня к кровати, как ягнёнка на заклание, и Этьен выходил и заставал меня уже вполне готовым к нашему содержательному общению. Он ласкал моё тело, доводил до оргазма, снова ласкал, и так раз за разом. Я проклинал его, оскорблял, кажется, даже умолял прекратить, но он обращал на это не больше внимания, чем палач, которому он меня когда-то отдал. И за всё это время он ни разу не вытащил из штанов собственный член и не дал разрядки собственному желанию. Он уходил, а мне в голову лезли мысли о том, как сейчас он отходит по коридору десять шагов, приваливается плечом к спине и дрочит, мучительно, яростно, проклиная меня так же, как я проклинал его. Я думал об этом, и у меня снова вставало. Дни сливались с ночами – он мог прийти когда угодно, ему ничто не стоило ворваться посреди ночи, вырвав меня из беспокойного урывочного сна, – и всё было одно и то же: дикая карусель ощущений, в которых было не больше смысла, чем дозволенности.

И белый дым, и зелёные сполохи, и пурпурное марево, извилистой волной проплывавшее под потолком. Не знаю, были ли это бешеные, неконтролируемые проявления моего "боевого взора", перед которым постоянно была страсть Этьена и моя собственная невольная отзывчивость – или обычные галлюцинации. У меня пропал аппетит, я почти не спал, потерял счёт времени. Я только кончал, дремал и ненавидел Этьена. Это теперь была вся моя жизнь.

Не помню, когда я сломался и стал думать об Элишке. За эти мысли я ненавидел себя гораздо больше, чем его; они делали меня таким же мерзавцем и осквернителем, ставили с ним на одну доску. Но я малодушно использовал это, использовал её, чтобы спрятаться от сокрушительной волны собственной похоти. Я представлял, что это она. Ведь всё, что делал Этьена с моим телом, могла бы делать и женщина. Женщина могла мять мою плоть, часами ласкать мои соски, проводить языком по головке моего члена. Конечно, вряд ли бы женщина знала так точно и тонко каждую струну в моём теле, прикосновение к которой заставляло меня выгибаться и кончать – мужчина лучше знает, как устроен другой мужчина, легче и быстрее найдёт дорогу к его наслаждению. Но в общем-то, это не столь важно. Я думал, что я с Элишкой. Я хотел так думать.

Потому что никогда с Элишкой не было ничего подобного.

Она была чистая, понимаете? Она была как роса, как утренняя заря, как... о, господи, да возьмите любую лирическую метафору из раннего Белленоре, и вы поймёте, о чём я. Мы занимались любовью только несколько раз, в первый – в брачную ночь. Она была, конечно же, девственницей, и я причинил ей боль, как ни старался быть осторожным. Она была ласковой, нежной, она любила меня, но, как и все чистые и славные девушки, неудержимо стыдилась. Она просила отворачиваться, когда раздевалась, или снимала ночную сорочку в темноте – если вообще снимала, чаще я просто задирал её, как Этьен теперь задирал рубашку на мне. Я всегда был сверху, Элишка снизу; я раздвигал её ноги и брал её нежно, трепетно, любя её всем сердцем, изливался один раз, потом она целовала меня и сонно утыкалась носиком мне в плечо, и я до утра боялся пошевелиться, чтобы не потревожить её сон. Чтобы она взяла мой член в рот? Мне буквально дурно делалось от мысли о том, как она посмотрела бы на меня, попроси я её об этом. Для минета и прочих извращенных удовольствий есть шлюхи. Я не спал со шлюхами с тех пор, как женился, но, проклятье, как и любой нормальный мужчина, я люблю, когда у меня сосут. И, как любому нормальному мужчине, мне почти всё равно, кто это делает.

Почти всё равно.

Я люблю Элишку, я ненавижу Этьена, но в постели с моей женой мне никогда не было так хорошо, как у него в плену.

Поэтому со временем – боюсь, что довольно скоро – я перестал сопротивляться. Этьен всё ещё связывал меня, прежде чем взяться за дело, но в этом больше не было необходимости, и только гордость не позволяла мне сказать ему это. Теперь я ждал его. Я его хотел. Господи, я его хотел. Мне было теперь мало его вдумчивых, умелых ласк. Я хотел его в себе. Я хотел, чтобы он стащил с меня штаны до конца, а не только до колен, и трахнул, как той ночью.

Я хотел этого с самого начала, с того утра в сырой траве у подножья холма.

И это не было бы так ужасно, если бы я не продолжал ненавидеть его. Если бы мог вспомнить, узнать в этом безжалостном монстре, сожравшем остатки моего достоинства, моего друга Этьена, которого я уважал, которым восхищался, которого любил. Это было бы легче – легче сдаться тому, кого любишь. Но его я ненавидел. Теперь не за то, что он меня захватил, пытал, насиловал, не за то, что он поставил мою жену на грань безумия, солгав ей о моей смерти. Я ненавидел его потому, что он заставил меня осознать то, чего я осознавать не хотел. То, без чего мне прекрасно жилось. То, без чего я был счастлив, и что сделало меня несчастным лишь потому, что я не мог это больше отрицать.

Я любил Элишку и хотел секса с Этьеном. Всегда.

Конечно, всё это не оставалось сокрытым от него. Он и вправду знал меня кое в чём лучше, чем я сам. Постепенно, по мере того, как я привыкал к происходящему, он стал уделять внимание той части моего тела, пускать к которой его я наотрез отказывался – к заднему проходу. Сперва аккуратно, едва касаясь пальцем, обводя и тут же оставляя в покое, пока я не успел зажаться. Потом настойчивее: одной рукой он энергично дрочил мой член, а другой ласкал задний проход. Один его палец во мне, другой, третий... Однажды я поймал себя на том, что насаживаюсь на его пальцы, неистово, нетерпеливо. Я вздрогнул, тут же сжался, распахнул глаза – и увидел, что он улыбается.

– Ненавижу тебя, – прошептал я, и вместо ответа он поцеловал меня, жёстко и крепко, так, что я стал задыхаться. Он нечасто меня целовал, и всегда очень грубо – не так, как в самый первый раз наверху, в зале, залитом солнечным светом, когда его ладонь так робко, почти просяще легла мне на спину...

Интересно, что было бы, если бы я его тогда не оттолкнул?

Он ждал долго, кажется, не менее месяца. Он добился того, что я перестал сжиматься и напрягаться при его приближении, что меня перестало передёргивать от отвращения от его прикосновений. Он добился того, что я его принял – не себя, так хотя бы его. Да, я продолжал про себя называть всё это мерзостью и извращением. И продолжал от всего этого кончать. Иногда мне казалось, что я не выдержу этого противоречия и просто разорвусь.

И вот когда оно, противоречие это, достигло пика, Этьен наконец взял то, что хотел.

Он был не так груб, как в первый раз – я начинал понимать, что тогда он просто сорвался. Он не планировал этого; он хотел начать всё вот так, издалека, подготовить меня и моё тело к тому, что не было больше смысла отрицать. Но вышло иначе, и когда он раздвинул меня и вошёл, я вспомнил разом всё: как по его приказу палач растягивал меня на дыбе, как он потом забрал меня оттуда, какими тёплыми и крепкими были его руки, когда он нёс меня по коридору, и что он сделал потом. "Будь ты проклят, проклят, проклят", – думал я с каждым толчком, с которым он входил глубже и глубже в моё тело, и с каждым толчком, который мои бёдра делали ему навстречу.

Я кончил раньше него, он догнал меня через минуту. Потом лёг на меня, так, что мне стало трудно дышать. Потянулся вперёд и отвязал ремень, притягивавший мои руки к изголовью кровати. Взял их за запястья и опустил, вытянув вдоль тела, после чего наклонил голову и, улыбаясь, посмотрел мне в лицо.

Я не попытался сбросить его.

– Видишь, – сказал он. – Видишь теперь? Я знал, что сумею тебе доказать.

С тех пор мы делали это всё время.

Боже, как это было стыдно... Я бы предпочёл, наверное, чтобы это по-прежнему было насилием, чтобы я мог ни за что не отвечать. Но это оправдание осталось в прошлом – Этьен отнял у меня даже это. Он трахал меня на спине, на животе, на четвереньках, на столе, у стены – и всегда я кончал первым, вызывая иногда его насмешки, а иногда особенно жаркие поцелуи. Я не Этьена ненавидел, нет. Я ненавидел своё тело, которое, единожды меня предав, обрекло меня на бесконечное унижение.

Какое право я имел проклинать и отталкивать Этьена, когда в это самое время мой член стоял каменным столбом?

– Чего ты хочешь? – спросил я как-то после оргазма, пока он кончиками пальцев стирал пот с моего лба. – Чего ты думаешь всем этим добиться?

Он приподнял брови и недоумённо улыбнулся, словно вопрос его насмешил.

– Тебя, конечно же.

– Но это ведь не я. Это только мой член. В мозгу у меня, твою мать, не только сперма... – "Хотя в основном она", – мысленно закончил я, чувствуя, как краснею от злости и стыда.

– Член так член, – согласился Этьен примирительно, опуская руку к моему паху и теребя мои яйца. – Меня и это вполне устроит.

Но это была неправда. Он прятал глаза, говоря это, и спешил снова возбудить меня, чтобы за неистовым трахом у меня из головы вылетели все идиотские вопросы.

– А как же Агилойя? – спросил я с некоторым трудом, потому что под действием его ловких пальцев дыхание у меня снова начало сбиваться. – Он тоже будет меня трахать? Я ему, как и тебе, сдался только за этим?

Этьен помолчал. Он гладил меня, но как будто рассеянно, словно раздумывая над чем-то. Мне было жарко от его большого тела, лежащего на мне, и от чего-то ещё.

– Этьен?..

– Агилойя не знает, что ты здесь, – грубо ответил он, отстраняясь. – Никто не знает. Никто, слышишь?

Я остался лежать навзничь, голый, с засыхающем на животе семенем. Я смотрел на него.

– Ты же сказал, – медленно проговорил я, – сказал, что это он приказал тебе меня захватить. Что ты не мог без меня возвращаться, поэтому... – я умолк. Боже. Каким я всё-таки был дураком.

– Я услышал о тебе от него летом, – помолчав, сказал Этьен. – Он винил тебя в Шимранском провале и обмолвился, что не отказался бы увидеть тебя на своей стороне – или мёртвым. Я сказал, что по меньшей мере второе попытаюсь устроить. Его это удовлетворило, хотя он всё же настаивал, чтобы я попытался взять тебя живым.