Текст книги "Per creperum (СИ)"

Автор книги: Elle D.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

– Он знал, что мы были знакомы раньше?

– Нет.

Я поднял руку и прикрыл локтем глаза.

– Ты и ему сказал, что меня убили на Болтуонском тракте. Да? А он, небось, похвалил тебя, что ты так всё ловко обставил.

Он молчал. Немыслимо, но, похоже, мне наконец удалось пристыдить его.

– И что дальше, Этьен? Будешь меня до смерти держать тут на цепи и ебать по три раза в день?

– Хотелось бы чаще, – сказал он совершенно серьёзно, проводя ладонью по моему бедру. – И не здесь. Ты разве не хочешь выйти отсюда... на волю, Леон?

Чёрт, как жестоко было с его стороны об этом спрашивать. Я ощутил вспышку нелепой, жгучей обиды за такую бестактность – как будто это было самым малым, чем он меня обидел.

– Там солнце, – сказал он полушепотом, скользнув рукой мне в пах. – Ветер. Широкая мягкая кровать, поудобнее этой. Мы могли бы поехать к морю. Ты когда-нибудь видел море? – Я помотал головой, не отрывая руки от лица. – Я показал бы тебе. Мы бы сели на первый попавшийся корабль и уплыли... всё равно куда. Я бы тебя любил... – его голос сорвался. Господи, мне в этот миг стало его почти жаль. У него никудышно обстоят дела с поэтическим мышлением, у друга моего Этьена Эрдайры.

– Ты и так меня любишь, – сказал я. – В хвост и в гриву трижды в день. Ах да, тебе ведь хотелось бы чаще.

Его молчание было почти обиженным. Я ощутил это – нет, я это увидел, не открывая глаз: грустное сиренево-голубое облачко перед его лицом. Я убрал руку от лица и расхохотался.

– Этьен, ты не перестаёшь меня поражать! Я трахаюсь с тобой, потому что ты не оставил мне никакого выбора. Но если ты думаешь, что это меняет моё к тебе трепетное отношение, то не пошёл бы ты в задницу, и для разнообразия не в мою. У меня есть жена и скоро родится ребёнок, я помню их, я люблю их, я никогда не променяю их на еблю, даже с тобой, особенно с тобой. Прости, мой бедный друг, если мои слова причиняют тебе боль...

Всё время, говоря это, я смеялся. Он дослушал молча, потом ударил меня по лицу.

Я свесился с кровати, капая кровью из носа на каменный пол. Лило нешуточно, Этьен не пожалел силы. Заскрипела кровать; он встал.

– Что, – спросил я, не поднимая головы и собирая капающую кровь в ладонь, – на сегодня всё? Только ведь два раза.

Он быстро и молча оделся и вышел размашистым шагом, громыхнув дверью. Я услышал, как он приказал охраннику не кормить меня сегодня больше. Надо же, я лишён ужина. Это было уже за гранью всего – я откинулся на кровать и захохотал во весь голос, так, что содрогнулись низкие своды Журдана. Бедный, бедный мой Этьен! А ты что, и впрямь верил всё это время, что я подставляюсь тебе из чистых и искренних чувств? И кто же из нас двоих, спрашивается, наивен?

Да, моё тело меня предало. Но, в конце концов, тело – это всего лишь тело.

Он не приходил несколько дней, и я всласть отоспался и отдохнул. Наконец Этьен пришёл и принёс две бутылки креплёного мандиарского вина. То, которое подавали мне, было слабеньким и разбавленным, напиться им не удалось бы при всём желании. Поэтому я с удовольствием воспользовался представившимся шансом и, когда Этьен поставил на стол первую бутылку, схватил её и с размаху, от души отшиб горлышко об край стола.

– Ты порезался, – всполошился Этьен, увидев кровь, хлынувшую по моей руки вместе с вином.

– Ну и что? Разве не так должны наливать офицеры?

Я надрался – сильно и очень быстро. Разумеется, мы оказались в койке, и я вёл себя в тот раз особенно бесстыже, подмахивая, словно заправская блядь, а кончая, вопил во всё горло. Этьен всё время говорил мне "успокойся" и "тише", а я спрашивал: "Зачем? Кого-нибудь потревожим?" и хохотал, как сумасшедший, а он трахал меня второй, третий, четвёртый раз... Наутро меня свалило страшное, жестокое похмелье, и когда Этьен пришёл, я послал его к чёрту. Он как будто даже обрадовался этому – моё сопротивление возбуждало его, похоже, не меньше, чем меня возбуждал его напор, – скрутил меня и оттрахал грубо и жёстко, игнорируя мои проклятия. В этот раз он кончил первый, но это, скорее, от того, что я был слишком измучен похмельем.

– Сволочь, – сказал я, бессильно распластываясь на постели, когда он отстранился. – Скотина...

– Ты жалуешься прямо как затраханная баба, – засмеялся он.

– Ты таким меня хотел? Затраханной бабой? Если так, то зачем тебе сдался именно я? Разве мало в мире баб? Или они тебе тоже не дают?

Он перестал улыбаться, пробормотал что-то невразумительное и ушёл, а я уснул и проспал почти целые сутки.

Потом он пришёл снова.

– Какой сегодня день?

– Седьмой.

– Месяц какой?

– Не скажу.

Он лукаво, игриво улыбался мне. Для него это всё была игра, учебный бой, тренировочная осада картонной крепости. Он взял наружные стены и уже считал себя полновластным хозяином. Но я-то – я-то дрался всерьёз, на самом деле, насмерть. И наружные стены были лишь первым уровнем защиты. И пока он об этом не знает, я мог сидеть, забаррикадировавшись в донжоне, и тешить себя иллюзией, что свободен.

Но я не был свободен от него.

И знаете, что было для меня самым тяжким и самым странным?.. То, что я больше не видел чувств – ни его, ни своих. Не было больше белого дыма. Я пытался его увидеть, иногда часы на пролёт сидел, вцепившись в край кровати, и всматривался в темноту, пытаясь увидеть – как на ладони – Этьена, спускающегося по лестнице. Но не получалось, проклятье, ничего не получалось. Наверное, я пробыл тут слишком долго. Эти стены глушили меня, мои надрывные усилия, которые я посылал в них, пытаясь пробиться сквозь барьер, рикошетили от стен и возвращались ко мне безжизненными пустышками. Целый месяц уже я не чувствовал никого и ничего – только себя и свою похоть. "Боевой взор" лейтенанта Сильване помутился. Пора списывать лейтенанта в расход.

Теперь я понимаю, что это значило. Я угасал. Я медленно, неуклонно угасал от сенсорного голода в своём донжоне, замурованный изнутри.

Однажды утром (или вечером? я давно перестал придавать значение таким вещам) я проснулся и подумал, что Элишка скоро должна родить. Я нечасто думал о ней в последнее время. Чем бы ни кончилось всё это безумие, кто бы из нас кого ни убил в итоге, я не смогу к ней вернуться. Она думает, что я мёртв; пусть так и останется. Лучше быть мёртвым, чем опустившимся так, как опустился я. Но одна вещь меня по-прежнему тревожила, терзала, не давая покоя в те редкие минуты, когда я был способен соображать. Этьен сказал, что, когда она услышала пущенную им лживую сплетню, с ней случился припадок. Что с нашим ребёнком? Доносила ли она его до положенного срока? И если даже так – каково это ей: рожать нашего сына в уверенности, что отцу не суждено увидеть его? Она ведь поэтому так просила меня поспеть к её родам. Она сама родилась так: отец её ушёл на войну за три месяца до её рождения, мать умерла при родах, и свет она увидела уже сиротой. Больше всего на свете, по её словам, она боялась, что та же участь постигнет её ребёнка. Она вязла с меня обещание, что я сделаю всё, что в моих силах, чтобы быть рядом с ней, когда она станет рожать наших детей. Я обещал. Я правда делал всё, что в моих силах. Если я только мог вырваться отсюда...

Может показаться, что всё это время я не думал о побеге; на самом деле только о нём я и думал, особенно после того, как стало очевидно, что спасение извне мне не светит. Сто раз я думал о том, как обмануть Этьена или моих сторожей. Второе сперва казалось проще – но в то же время сложнее от того, что они почти не говорили со мной. У них были ключи от замков, но ключ от моей цепи хранился у Этьена наверху – он сам сказал это мне после того, как я, улучив мгновение, сдавил его горло в удушающей захвате и потребовал расковать меня. Охранники почти сразу услышали шум, ворвались и оттащили меня; Этьен дождался, пока меня свяжут, и, потирая горло, сказал, что подобных выкрутасов он от меня ждёт каждую минуту и поэтому ключ держит наверху, в своей спальне.

– Могу показать, – добавил он. – И покажу, когда увижу, что тебя можно выпускать наверх. Солнце, Леон...

Он умел убеждать, чёрт его дери.

Если бы я был чуточку лучшим лжецом, если бы я был действительно лицемером, каким меня почитал Этьен – я бы смог его провести. Я бы смог убедить его, что разделяю его чувства, смог бы изобразить нежную привязанность и заставить вывести меня наружу. Но я не мог. Сделать это – значило сдать мой донжон. Прежде меня предавала только моя плоть, но кровь, дух предать меня не могли. Только я сам мог предать их. И за то, что отказывался это делать, платил потерей единственного шанса обрести свободу.

Теперь я был почти убеждён, что так и умру здесь, на цепи, кончая. Рано или поздно это безумие, рутинное в своём однообразии, наскучит Этьену, и он просто убьёт меня. Со временем эта мысль стала для меня чем-то вроде утешения.

– Ну смотри, – шептал он, меж тем, почти умоляюще, гладя моё тело, – разве это не хорошо?

Он как будто вправду не понимал.

Как-то он не показывался несколько дней. А затем снова пришёл с бутылкой – на сей раз всего одной, – и неестественно весёлым голосом предложил выпить. Я не стал отказываться, потому что здорово мёрз в своей камере, несмотря шерстяное одеяла, да и забыться лишний раз не отказался бы. На сей раз, правда, обошлись без показушного отбивания горлышек.

– Знаешь, о чём я тут на днях узнал? – всё тем же натянуто весёлым тоном просил Этьен, разливая вино по бокалам. – Твой любимый Фернан Риверте когда-то сидел вот в этой самой камере. Ваши судьбы определённо связаны.

– Я, видимо, должен почувствовать себя польщённым.

– А почему бы и нет? – широко улыбнулся Этьен. – Ты вот на меня постоянно злишься, а ведь это благодаря мне у вас появилось так много общего!

– Что-то ещё, кроме камеры?

Он многозначительно ухмыльнулся и сделал рукой характерный жест. Было так дико иногда болтать с ним вот так, пошло шутить, даже смеяться, словно мы вдвоём в Сиане, встретились случайно в "Трёх желудях", или опять мальчишки...

– Да не заливай.

– Нет, правда. Ты разве не знал?

– Риверте – мужеложец? Ты скажи ещё, что мир плоский.

– Да правда же! Ты разве не читал "Сказку о Вальенском Коте"?

Название было знакомым, но слишком уж странным. А впрочем, чего я только ни читал в детстве, до того, как променял пергамент и чернила на шпагу и мушкет...

– Это же известнейшая вещь, – вроде бы от души веселясь, продолжал Этьен. – Апокрифическая биография генерала Риверте, написанная сиром Уильямом Нораном. Риверте соблазнил этого самого Норана, когда тому было семнадцать лет, и они всю жизнь были любовниками. Норан написал его биографию, в которой рассказал об этом, и о многих других любопытных фактах. Ты знал, к примеру, что Риверте был фаворитом Рикардо Великого не только в политике, но и в постели тоже?

– Этьен, Этьен, – проговорил я. – Ну у тебя и фантазия. Ты бы её лучше применял в более практичных целях и придумал нам новую позу. А то ебёшь меня всё время одинаково, тебе самому-то не надоело?

Я успел выпить немного, но поскольку постоянно находился в напряжении, много мне и не было надо. Я уже опьянел и то ли нарывался на жестокость, то ли хотел задеть его лишний раз – сам толком не понимал. Этьен смотрел на меня, напряжённо улыбаясь, и я снова подумал: чёрт, здесь что-то не так. Эта сегодняшняя бутылка, глупый разговор – оно было не просто так. Что-то случилось, он что-то от меня скрывал. Неужели император прознал о его обмане и собирается устроить моему другу небольшую встряску? Если бы так...

– Говори, – сказал я, выпрямляясь.

– Что говорить? – его улыбка стала ещё напряжённее, и я окончательно утвердился в своём предположении.

– Проклятье, да хватит уже! Чего ты добиваешься? Если бы ты хотел оставить меня в неведении, ты бы вообще сегодня не пришёл. Зачем это? – я махнул рукой на бутылку. – Что? Ты наконец решил прирезать меня и вздумал устроить прощальный вечер?

Он отвернулся, положив локоть на столешницу и вцепившись пальцами в её угол. Я помнил этот его жест ещё со школьной поры – он делал так, когда изо всех сил старался уйти от ответа.

– Этьен!

Он молча ещё какое-то время. Потом заговорил, по-прежнему глядя в сторону:

– На днях у меня был гость. Рауль Киндара – ты, может быть, знаешь его? Он служит в Сиане в мушкетёрском полку.

– Да, я его знаю. – Я и впрямь знал его довольно хорошо: Киндара был славным простодушным парнем, с которым мы в былые времена и сражались вместе, и весело надирались в свободное от караулов время. – И что? Как он здесь оказался?.. – во мне шевельнулась безумная надежда, но Этьен тут же развеял её:

– Почти случайно – он сопровождал одно семейство по дороге в Лапьёру, и у них сломалась ось в карете, так что они завернули к нам на ночь.

– Не побоялись? – прищурился я. – Они знают, что ты мятежник?

– Они были моими гостями. Я не посмел бы причинить им вреда.

Он как будто пытался увести разговор в сторону. Я подался вперёд, так, что край стола врезался мне в живот.

– Говори. Прямо. И немедленно.

– Киндара рассказал мне, что неделю назад был проездом в Ритонде и решил заглянуть в твой замок. Его весьма опечалило... то, что с тобой случалось. Он хотел узнать, не нуждается ли в чём-либо твоя жена.

Он опять замолчал. Мне казалось, что я сейчас сойду с ума. Я готов был уже схватить его за ворот и как следует встряхнуть, но тут он сам посмотрел на меня и сказал тихо и просто:

– Она умерла, Леон. Твоя жена умерла в родах... как раз девятого дня. Плод погиб вместе с ней. И судя по тому, что рассказали Киндаре слуги – оно и к лучшему, потому что... словом... дитя всё равно не родилось бы живым.

Я смотрел на него. Я думал о том, что он сказал. Повторял только что услышанные слова в голове, и не чувствовал ничего. Совсем ничего. Эти слова не имели никакого смысла, они просто не доходили до меня, их не было, они – пустой звук.

– Ты лжёшь.

– Нет. Леон, мне очень жаль...

– Ты лжёшь, – повторил я. – Ты солгал Элишке о моей смерти, и теперь лжёшь мне о том, что она умерла. Ты...

– Послушай, – он протянул руку и коснулся моего стиснутого кулака. – Я понимаю, как это ужасно для тебя. Понимаю, что ты... правда её любил. Мир таков, Леон. Женщины часто умирают при родах. И, может, порой оно к лучшему, если они носят бесполых уродцев...

– Убирайся.

– Леон...

– Убирайся отсюда к чёрту!

Он отпустил мой кулак, мой оледеневший, закаменевший кулак, которого я не мог разжать. И молча ушёл, оставив бутылку на столе.

Я остался сидеть, навалившись на стол, глядя перед собой в темноту, сцепив зубы.

Пытаясь, изо всех сил, боже, изо всех последних сил пытаясь увидеть её.

Где ты? Где, где, где? Ты жива, это всё гнусное, чудовищное враньё, я знаю, что ты жива. Я бы почувствовал, если бы тебе что-то угрожало. Я отрезал тебя от себя, запретил тебе являться в мои сны, потому что ты слишком хороша для них, и то, что было у нас, слишком хорошо, чтобы вспоминаться мне здесь, в тюрьме моей собственной плоти. Я прогнал тебя ради тебя же самой, но я знаю, что ты в порядке. Вот сейчас я постараюсь, очень-очень постараюсь и увижу, как ты лежишь на постели с нашим ребёнком на руках, и он мирно сосёт твою грудь.... вот сейчас... я вижу, правда же вижу! Вот кровать, картина на стене, ваза с ирисами, которые ты так любишь, покрывало на постели зелёное... или синее... или... жёлтое...

"Она умерла, Леон. Плод погиб вместе с ней. Мне правда жаль".

Я взял бутылку, всё ещё стоящую передо мной. Со всей силы ударил о край стола – не горлышком, а основой. Мне нужно стекло, мне нужно много острого стекла. Но звона не раздалось, раздался треск – и вино хлынуло мне на руки. Не стекло. Не стекло, пористая глина, мягкая, крошащаяся в руках. Таким себя не убьёшь. Этьен оставил её, чтобы я выпил и утешился, а не убил себя. А вино теперь разлито по моим рукам, по столу и по полу, и даже утешиться я не могу.

Я стискиваю кулак, крошу мягкую глину в труху, я смотрю вперёд, я вижу её, я правда же её вижу, живую...

Стены, стены, стены, только чёрные глухие стены и полная тишина.

Господи!

Всё время, пока я здесь изнывал от звериной похоти, отдавая своё проклятое тело на сладостное поруганье, думая только о трахе днём и ночью – всё это время она умирала там без меня. Это всё от припадка, который с ней случился, когда она услышала о моей смерти. Наверное, дело в нём. Или не в нём, боже, да какая разница – она просто слабела без меня, я тут скрежетал зубами, рассуждая о том, какие такие крепостные стены я уже сдал, а какие ещё нет, весь такой сильный, дьявол меня возьми, стойкий, несгибаемый! А она не такая, она слаба, она женщина. Я боролся и этим жил, потому что для мужчины сражение – и есть жизнь, единственный и главный смысл, а она просто погасла. Она и наш... наше... Господи!..

Я не слышал, как и когда вернулся Этьен. Я закрыл лицо руками и плакал, рыдал, как ребёнок или безумец, под чёрным гнётом молчания этих стен, под невыносимым весом моей потери и вины. Я не сдержал слово. Я не приехал к тебе. Я оставил тебя, а обещал ведь никогда не оставлять...

Этьен сел рядом со мной и обнял. Он ничего не говорил, не пытался меня успокоить, только легко и осторожно гладил по волосам, по плечам, по спине. И в этом его понимающем, скорбном молчании было столько сочувствия, столько взаправдашнего понимания! Скажи он хоть слово, я бы его убил; но он лишь продолжал прикасаться ко мне, я чувствовал тепло, исходящее из его рук, и это было единственное тело в леденящем холоде, сковавшем всё моё существо.

– Ты понимаешь теперь? – услышал я наконец его голос. Его ладонь легла на моё мокрое лицо, поворачивая его к себе, пальцы прошлись по щеке сверху вниз, отирая слёзы. – Понимаешь теперь, каково было мне? Потерять тебя?..

Он не договорил. Он смотрел на меня, он обнимал меня, он гладил мои опухшие, искривлённые, вздрагивавшие губы. И в лице его было столько любви.

– Я никогда тебя не оставлю, – прошептал он и поцеловал меня.

Сколько раз он это делал раньше... И я всегда отворачивался, даже если кончал под ним в этот самый миг. Но только сейчас, когда его рот осторожно, почти робко накрыл мой, мои губы с судорожным вздохом открылись ему навстречу. Я не мог так больше. Всё кончено, Господи, всё. Я всхлипывал и целовал его, пока он целовал меня, и его руки, проникнув под рубашку, скользили по моим лопаткам. Это конец. У меня не осталось больше ничего. Ни Элишки, ни моего императора, ни "боевого взора". Только Этьен. Тот, кто всё это отнял у меня.

И эта мысль, та, которая прежде вызвала бы во мне только ненависть, наполнила меня вдруг чувством дикой, отчаянной свободы. Что мне теперь-то терять? Зачем продолжить медленно умирать от голода в моём донжоне? Не проще ли спустить наконец флаг и выйти к победителю? Он будет милостив... он обещал, что никогда меня не оставит...

Я сам обещал это когда-то той, которую любил, и не сдержал слова – может, он будет лучше меня?

Я думал об этом, закинув руки ему на шею, и целовал его страстно, жадно, чувствуя соль на своих губах и на его, пока он ерошил отросшие волосы у меня на затылке. Так хорошо... Такие тёплые руки, сильные, и губы, от которых исходит тепло. Его рука переместилась по моей спине ниже, проникла за ткань штанов, и я приподнялся уже привычным, инстинктивным движением, чтобы впустить в себя сперва его пальцы, а потом...

«...как раз девятого дня».

Этьен Эрдайра, что ты сделал со мной?

Я оттолкнул его так резко, что он упал навзничь и сильно ударился затылком о спинку кровати. Пока он со стоном приподнимался и тряс головой, щупая затылок, я уже оказался на ногах. Моя сорочка была выпростана их штанов, ворот развязан, лицо горело. Член уже начал приподниматься, а сзади пульсировало привычным ожиданием скорого соития. Привычным, животным, бездумным ожиданием.

В девятый траурный день после гибели моей любимой.

– Никогда, – сказал я так тихо, что едва услышал собственный голос. – Никогда больше ты не дотронешься до меня. Ты никогда больше меня не получишь, если во мне останется хоть капля сознания и сил. Зови своих мордоворотов и вели им меня связать, но прежде, чем ты стащишь с меня штаны, я откушу себе язык. Ты... ты чуть не превратил меня в такое же чудовище, как ты сам. Ты... – я замолчал. Слишком много было мыслей и слишком мало – слов, и ни одно из них не могло в полной мере передать то, что я понял и осознал в этот миг с безжалостной ясностью. – Твоя потеря уничтожила тебя, Этьен. Моя меня не уничтожит.

Он слез с кровати. Медленно и неуклюже – я смотрел на него, словно внезапно прозрев, и видел, как неповоротливо и тяжеловесно его коренастое тело. Мне нечасто приходилось видеть его вот так, со стороны – только над собой, а то и не видеть вовсе, когда он пристраивался ко мне сзади. И сбоку... и как он только ни имел меня – при воспоминаниях обо всех этих безумных минутах, слившихся в одну бесконечную ночь, я ощутил, как краска жгучего стыда и гнева заливает моё лицо. Как так вышло?.. Как могло получиться, что я позволял ему делать со мной всё это? Только потому, что у меня на него вставал? А думал я чем – этим самым, который вставал?.. Похоже не то... И ещё воображал себя победившим!

Нет, Элишка. Я предал тебя, пока ты была жива, но в смерти твоей я тебя не предам. И не оставлю. Теперь действительно не оставлю, верь мне, любимая.

Этьен встал, высясь передо мной. Он слегка опустил голову и выставил её вперёд, словно бык, готовящийся к ринуться на врага. Его плечи были так широки, что заслоняли от меня свет дверного окошка, сорочка, казалось, трещала на них. Я быстро прикинул, что, если он сейчас бросится на меня, я успею схватить его за яйца и вывернуть их прежде, чем он заорёт и позовёт охрану.

Я бы сделал это, только он схватил меня не за плечо, как я ожидал, а, выбросив вперёд правую руку, вцепился мне в волосы и с размаху впечатал меня лицом в стену.

Из глаз у меня брызнули искры. Что-то хрустнуло – кажется, подумал я хладнокровно, Эрдайра сломал мне нос. Проверить это я не успел, потому что он тут же приложил меня о стену снова – и я едва успел отвернуть лицо, так что удар пришёлся на ухо, от чего его немедленно заложило. Этьен швырнул меня на пол и стал избивать ногами, молча, сосредоточенно, профессионально. Я только теперь понял, что он никогда не применял ко мне силы – в его понимании этого слова. И никогда не причинял мне вреда. Он ведь меня любил.

Раньше.

А теперь – ненавидел, и я чувствовал эту ненависть каждым своим ребром, каждой костью, с каждой попыткой вдохнуть, прерывавшейся очередным безжалостным ударом. В замке он носил сапоги из мягкой кожи на гибкой подошве, и только это спасло меня в тот день – будь они подкованы сталью, он забил бы меня до смерти.

– Сука, – повторял он снова и снова, механически, монотонно, отмеряя удар за ударом. – сука, сука, сука, сука...

Я не помню, когда он остановился. Я потерял сознание, но под градом ударов снова пришёл в себя, а потом всё как будто бы прекратилось, но сложно было заметить это сразу, потому что по-прежнему было страшно больно. Почти как в ту самую первую ночь, на дыбе.

Я лежал на полу, скрутившись в комок, и хрипел с каждым выдохом, вырывавшимся из горла. Кто-то тяжело прошёл мимо меня, сквозь завесу боли я смутно услышал тяжёлый, надрывный скрежет – кровати или стола. Потом снова тишина, снова шаги и свет – распахнутая настежь дверь, алый огонь, бьющий мне прямо в лицо, свет, наконец-то свет после долгих месяцев отчаянья и темноты...

– У тебя сын, – сказал мне Этьен и захлопнул дверь.

И опять начался кошмар, только другой, отличный от предыдущих. Вся моя жизнь в последние месяцы была всего лишь чередой сменяющих друг друга кошмаров, и именно смена их была единственным разнообразием.

Когда Этьен ушёл, я долго лежал на полу, не в состоянии подняться даже на четвереньки. Потом кое-как дополз до кровати. Мне было адски, дьявольски хорошо, я бы смеялся от счастья, если бы мог. Если бы Этьен не умчался, обезумевший и ослеплённый своей ненавистью ко мне, я бы его обнял, так я был счастлив.

У меня сын.

Я уснул, точнее, провалился в зыбкое забытье, и очнулся от холода. Меня трясло в ознобе, зубы стучали так, что я прикусил язык. Постанывая от каждого движения, я влез под одеяло и снова вырубился, чтобы проснуться через несколько часов мокрый, как мышь, на влажных, вымазанных в моей крови простынях. В паху у меня жгло, страшно хотелось помочиться, но когда я дополз до нужника и из моего члена ударила горячая струя, я чуть не заорал от боли. Мне почудилось, что в моче я вижу кровь, но вглядываться я не стал, дотащился до постели и снова рухнул, но теперь не уснул, а долго метался в каком-то странном, липком бреду, не теряя сознания, но и не будучи толком в себе. Я не знал, сколько времени прошло с тех пор, как громыхнула. закрываясь, дверь, но мне казалось, что больше обычного. Я ждал, что Этьен вернётся полюбоваться на дело своих рук, вернее, ног, но он не пришёл. И даже лекаря не прислал.

Чёрт, похоже, он на меня обиделся.

От этой мысли я засмеялся сумасшедшим смехом – во всяком случае, мне это казалось смехом. У меня сын, повторял я про себя, у меня сын. Так мне не почудилось, я в самом деле видел это. Картину на стене, вазу с ирисами, синее одеяло... или жёлтое... Я их и теперь видел, и одеяло всё время меняло цвета, и картина на стене меняла цвета, всё было таким болезненно ярким и в то же время расплывчатым, так что я никак не мог разглядеть черты женщины, сидящей на постели, и ребёнка на её руках, но всё равно знал, что это Элишка и наш сын.

Стены рухнули. Мне больше не было ни тесно, ни темно.

Сквозь туман и дурноту я услышал скрип двери и попытался повернуться на него, но не смог. Кто-то подошёл ко мне; кто-то, но не Этьен – того обволакивал бы белый дым, и не лекарь – у того вокруг пальцев обвивались перламутрово-синие блестящие линии. Человек, стоявший надо мной, истекал желтовато-зелёной пеной. Она вздымалась над ним, перекатывала через его голову, она дурно пахла, и я поразился, как он может жить с таким-то сопровождением и не подохнуть от зловония. Образ был коротким и непонятным, как все новые образы, которые я видел не глазами – а потом пришло понимание. Я понял, зачем он пришёл.

Странно, но меня это оставило почти совсем равнодушным.

– Ишь развалился, – сказал стражник, скаля длинные тонкие зубы. – А ну-ка подъём, красавчик.

Он не стал ждать ответа и вытряхнул меня из кровати. Если бы не эта жёлтая пена вокруг него, я бы подумал, что он собирается куда-то меня отвести, но благодаря ей я знал, что он хочет сделать, и попытался вырваться.

– Ну что ты целку строишь, – недовольно сказал охранник, выламывая мне руки за спину. – Полгарнизона слышало, как ты орал, когда тебя ебал сир комендант. Тебе это нравится. Ну-ка, ножки врозь...

Если бы я был в состоянии говорить, а не хрипеть, я бы сказал, что Этьен убьёт его, когда узнает. Но когда он навалился на меня сзади и стал, пыхтя и сопя, толкаться в моё избитое тело, я вдруг понял, что он никогда не посмел бы это сделать, если бы хозяин не позволил ему. Я увидел – увидел! – как, запрев дверь и оставив меня избитого на полу, Этьен поворачивается к охраннику и говорит: «Делай с ним всё, что хочешь. И другим скажи: он теперь ваш. Пусть только останется жив, остальное меня не волнует». Когда он говорит это, его лицо – неподвижная маска, только рот уродливо кривится, выплёвывая слова, за который он потом будет сам же себя презирать.

Я окончательно отверг его – и он отдал меня своей солдатне. Какая дешёвая, жалкая месть.

Первого раза я почти не помню, как, впрочем, и нескольких последующих. Костоправа ко мне так и не прислали, и несколько дней я валялся в горячке, по ходу обслуживая своих сторожей, менявшихся каждый день. Первый же из них, не удовлетворившийся тем, что я лежу под ним, словно труп, заставил меня взять в рот. Ему не понадобилось особенно меня принуждать, потому что я был в бреду и совершенно ничего не соображал, и только потом, очнувшись, по гадостному привкусу во рту понял, что со мной сделали. Забавно, но это было даже хуже того, что вытворял Этьен. Он никогда не заставлял меня отсасывать у него, хотя сам ублажал меня таким образом бесчисленное множество раз. Должно быть, это он приберегал на то благословенное время, когда я наконец смирюсь, сдамся и полюблю его, и сам попрошу его дать мне в рот. Он, вероятно, мечтал об этом, фантазировал перед сном, дроча в своей чистенькой, светленькой спаленке наверху, пока его солдаты бесхитростно и бесцеремонно делали со мной то, о чём ему, моему пленителю, только и оставалось мечтать. Смех, да и только. Даже в этом склепе оставались причины для смеха, правда, не очень весёлого.

Впрочем, нарекать на своих тюремщиков в полной мере я не вправе – от начала и до конца они всего лишь выполняли приказ, каким бы он ни был. Они не забывали кормить меня, хотя есть сам я уже не мог, и они исправно запихивали пищу мне в рот – после того, как вынимали из него свои члены. Иногда они трахали меня по двое, с двух сторон, один раз пришли втроём: один держал за волосы и заставлял сосать, другой тыкался сзади, а третий стоял надо мной и дрочил, забрызгав мне в результате всё лицо. Мне, по большому счёту, повезло, что все эти дни я пробыл в горячке, потому что большей части происходящего я просто не осознавал, а потому не мог страдать от него в полной мере. Одно только жаль: я не мог умереть, не хотел умирать. Не теперь, когда обнаружил очередной обман Этьена. Элишка и наш малыш – мне есть, есть ради кого выжить, выстоять, возвратиться. Что такое тело – сперва опозоренное, потом предавшее меня, потом растоптанное? Всего только тело. Оно больше не держало меня здесь.

Я снова видел дальше..

Я видел моих тюремщиков, когда они шли вниз по лестнице принимать смену, видел их довольные ухмылки, видел, как они в предвкушении похрустывают пальцами, потому что смена всегда начиналась с одного и того же. Видел других, тех, кто сдавали им караул, слышал, как наверху в солдатской столовой они обмениваются шуточками и обсуждают меня, словно девку, размахивая руками и хохоча. Я видел служанок, шептавшихся по углам; какая-то из них видела меня вечность назад, наверху, и рассказывала остальным, и все они вздыхали хором от ужаса, а потом взвизгивали, когда подкравшиеся сзади солдаты хватали их за юбки. Я всё это видел, как будто был там сам, рядом с ними, только не мог заставить их замолчать, и мне только и оставалось, что всматриваться, вслушиваться с болезненным интересом, а потом идти дальше, за наружную стену замка, и там смотреть на свежую пахоту, на пасущихся коров и блестящие от натуги голые крестьянские спины, сбрасывать сапоги и мочить ноги в мокрой от росы траве...