Текст книги "Per creperum (СИ)"

Автор книги: Elle D.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Я сам не заметил, как наконец-то вырвался на свободу – сквозь стены, сквозь тьму Я снова был зряч.

И самым сладким, самым дивным зрелищем из всех, калейдоскопом кружившихся кругом меня в то время, как солдатня насиловала меня в очередной раз, было отсутствие Этьена. Его не было в замке, он уехал, он сдался и бросил всё, бросил меня умирать унизительной и глупой смертью, под одним из его солдат, но он и не подозревал, как с его отъездом очистился сам воздух Журдана. Не было больше удушливого белого дыма; там, где прежде толклись его ярость, ненависть, отчаяние, теперь была лишь спокойная холодная пустота. Свежесть чистой раны, оставшейся после прорвавшего нарыва. Я вечность мог бы на это смотреть.

А потом я однажды потерял сознание. Я и прежде вырубался, часто прямо под своими насильниками, и это не особенно их охлаждало. Они, как обычно, вылили на меня ведро воды, что обычно заставляло меня если не встряхиваться, то хотя бы подёргиваться, что их успокаивало – ведь Этьен запретил меня убивать. В этот раз я не шевельнулся. Мне было приятно, что на моё горевшее огнём тело льётся холодная, освежающая вода. Лежал бы так и лежал, пусть себе льют... А потом я понял, что пошевелиться просто не могу, даже если бы и хотел, и тогда испугался.

Похоже, не я один.

Как я узнал позже, когда тюремщикам не удалось привести меня в чувство, они здорово переполошились. Чья-то светлая голова удосужилась обратить внимание, что я уже неделю – всего-то неделю – мучаюсь лихорадкой, и предположить, что, возможно, я стою одной ногой в могиле. Мысль эта никому не понравилась. Ко мне вызвали наконец лекаря – Этьен не запрещал этого, но и не приказывал, потому что, уходя, был так зол, что просто не подумал о таких мелочах.

Открыв глаза в следующий раз, я увидел свет.

Дневной свет. Солнечный. Я обрадовался ему куда меньше, чем мог ожидать – потому что от него было больно глазам, а я уже слишком устал от боли. Лекарь – тот самый, который пользовал меня после пыток, – хлопотал рядом. Теперь он выглядел куда более озабоченным. Из его бессвязных объяснений, перемежающихся бранью, я выяснил, что хотя побои, которыми меня наградил Этьен, были не смертельно опасны, но последующая лихорадка и отсутствие первой медицинской помощи серьёзно усугубили дело. По его словам, за мою жизнь он теперь не ручался. Я лежал в комнате с узким открытым окном, на мягкой кровати, глядя на полоску солнечного света, пересекавшую дощатый пол, и думал: проклятье, не для того я прошёл три уровня подземелий Журдана, чтобы умереть теперь в этой комнате. На подоконник залетела синица, села на камень и, отряхнувшись, стала чистить перья. Я как будто совсем забыл, что на свете бывают птицы.

– Какой сейчас день? – спросил я, и лекарь ответил:

– Вторник.

– Нет, дата...

– Семнадцатое апреля.

Я чуть было не спросил, какого года, но передумал. Если окажется, что я пробыл тут целый год – мой и без того не особенно крепкий рассудок свихнётся окончательно. Но даже если год правильный, то всё равно выходит, что Этьен держал меня в плену уже долгие пять месяцев.

А это значит, что моему сыну исполнился первый месяц.

Я позволил перевязать мои раны, съел и выпил всё, что мне дали, и уснул, улыбаясь, крепко и сладко, как в детстве.

Я стал выздоравливать, и моя блаженно-идиотическая радость понемногу померкла.

Дело было даже не в том, что, отойдя от лихорадки и наркотического дурмана, моё тело стало болеть так, как не болело никогда прежде. И не в том, что каждый день я вздрагивал, слыша шаги за дверью, и ждал, что вот-вот ко мне ворвутся стражники, схватят и потащат обратно в подземелье, где продолжат прерванную забаву. И даже не в том, что вместо стражников и примерно с теми же намерениями мог заявиться Этьен, хотя я по-прежнему не ощущал его присутствие в замке, а вернее – ощущал отсутствие, и это меня очень радовало.

Нет. Дело в том, что у меня теперь было окно. И довольно скоро я смог подходить к нему и стоять, оперевшись на подоконник.

Что теперь? В этом вопросе было всё дело. Что дальше, лейтенант Сильване? Вы, похоже, подошли к пределу, который способны выдержать тело и рассудок простого смертного. Вы покачиваетесь на этой грани, балансируя, будто заправский акробат. Но даже если не сорвётесь и не размозжите голову о камни внизу – что дальше? Я знал, что Этьен не позволит мне просто уйти. Но и убить меня он по-прежнему не хочет – или не может. Как знать – может, я всё ещё нужен его хозяину Агилойе? Этьен как-то сказал мне, что тот тоже полагает меня мёртвым. Но мой дорогой друг нагородил уже столько лжи, что у меня не было сколько-нибудь веских оснований верить ему и в этом. С него станется заявиться как ни в чём не бывало и потребовать, чтобы я служил Агилойе. Что я тогда отвечу?.. Беда ведь в том, что Этьен добился по крайней мере одного: мне некуда возвращаться. Мой восторженный пыл и решимость остыли вместе с лихорадкой. Элишка жива и здорова, наш ребёнок тоже; я был счастлив этим, но не был уверен, что заслужил это счастье. Я не мог просто вернуться к ним как ни в чём не бывало после всего, что случилось, после того, что со мной делали и ещё больше – от того, что делал я. Я почти не помнил, как меня хватали грязные липкие руки, но в памяти навсегда отпечатались мои собственные, сомкнувшиеся у Этьена на шее в то время, как я охотно и доверчиво отвечал на его поцелуи. Я сдался ему в тот миг. То, что было потом, не имело значения – прощения мне всё равно нет.

Это-то размышления и повергали меня в состояние меланхолическое, если не сказать мрачное.

– Если вы и дальше будете так себя грызть, монсир, то вовек не поправитесь, – предупредил лекарь, застав меня однажды сидящим у подоконника и апатично глядящим вдаль.

– Мне всё равно, – равнодушно отозвался я

– Вам – может быть, – с оскорблённым видом ответил костоправ. – А мне сир Эрдайра обещал снять голову, если вы до его приезда умрёте.

Я устыдился и посмотрел на него виновато, но потом вдруг до меня сполна дошёл смысл сказанного, и я вздрогнул.

– Сир Эрдайра скоро вернётся?

– Точно не знаю. Кстати, он прислал письмо, в котором велел снять с вас некоторые ограничения. Вы можете передвигаться в пределах замка, где вам заблагорассудится. И если хотите знать моё мнение, то прогулка на свежем воздухе – это именно то, что вам никак не повредит.

Свежий воздух... сами эти слова были, казалось, слаще мёда.

Интересно, думал я, с чего это Этьен так подобрел? Неужто чувствует себя виноватым? Или боится, что его люди перестарались, выполняя приказ? Пройдясь немного наружно галереей третьего этажа и остановившись, сражённый головокружением и одышкой, через первых же двадцать шагов, я понял, что снова был слишком наивен. Этьен просто хотел, чтобы я выздоровел как можно быстрее. Зачем ему это надо – я не знал, но факт, что не рисковал он ничем. В какую же развалину вы превратились всего за полгода, мой доблестный лейтенант... Этьен мог бы даже разрешить мне выходить за ворота – я всё равно не смог бы сбежать. Я едва ходил, что уж говорить о том, чтобы держаться в седле или удирать от погони. Весна выдалась прохладной и промозглой, от непривычки я чувствовал на воздухе головокружение и дезориентацию, потому довольно скоро вернулся в свою комнату.

В свою новую камеру. Как собака в конуру.

Впрочем, на следующий день я смог проделать по галерее уже пятьдесят шагов. В оба конца. Рано, рано сбрасывать меня со счетов, благородные сиры, думал я, скрежеща зубами, когда, выйдя на балкон, сделал первый десяток отжиманий.

И понемногу я оживал. Этьен, слава богу, не возвращался, так что у меня было время. Я много ел, не стыдясь требовать добавки, качал пресс и подтягивался на поручне балюстрады, и совершенно игнорировал проклятия лекаря, который то и дело грозился меня связать, если я хоть немного не угомонюсь, а не то все его труды пойдут прахом. Но мне видней, что было лучше для моего тела. Я его, треклятый этот шмат похотливого мяса, знал уже как облупленного, и ненавидел – теперь ещё и за то, во что он превратился за эти несколько месяцев. Поддавшись отчаянию, апатии и сексуальной горячке, я упражнялся в эти месяцы преимущественно в постели с Этьеном. Это неплохо укрепляло мышцы на бёдрах и ягодицах, но не способствовало поддержке остальных. Теперь я навёрстывал упущенное.

Иногда я почти забывал, что по сути дела мало что изменилось, и я по-прежнему нахожусь в Журдане в качестве пленника. Забывая, наглел и зарывался, каким-то образом инстинктивно зная, что мне за это ничего не будет. Однажды, когда я полдня гонял себя на заднем дворе и пополудни смывал с себя пот у колодца, проходящий позади человек отпустил сальную шутку и шлёпнул меня по заду. Я обернулся. Лыбящееся лицо на бритой башке было мне незнакомо, но по гадкой ухмылке солдата я понял, что он один из тех, кто забавлялся со мной после отъезда Этьена. Не говоря ни слова, я подскочил к нему, схватил за шиворот и за штаны под коленями и швырнул в колодец – так резко, что он завопил, уже падая вниз, и эхо от его ора отбивалось от стенок колодца и глохло. Остальные солдаты, бывшие во дворе неподалёку, смотрели на это разинув рот, один из них схватился за меч, но другой вцепился в его рукав и что-то сказал, указывая на меня. Всё ясно: собственность хозяина. Похоже, он успел переменить свой приказ.

Ободрённый этим осознанием, я отправился прямиком в казармы. Никто не пытался меня остановить.

Солдаты, бывшие в увольнении от караула, болтали и играли в кости, и смолкли завидев меня. Я окинул их взглядом, выискивая знакомые лица. Бесполезно: то ли это были другие, то ли – и это более вероятно – я просто никого из них не помнил. Внезапно мой взгляд выхватил длинные, тонкие зубы – те самые, которые пялились мне в лицо, когда их обладатель велел мне раздвинуть ноги.

– Ты, – сказал я. – И все, кому нравится унижать избитых и бессознательных пленников. Через полчаса за конюшней. Приносите по две шпаги. Там вы сможете доказать ещё раз, что вы мужчины.

Повернулся и ушёл, не дав никому раскрыть рта, и провожала меня только потрясённая тишина.

Я отдавал себе отчёт в том, что делаю. Для большинства из них я был ничто, грязь, которую они месили ногами. Раз став их жертвой, я ничем другим в их глазах быть уже не мог. Мои слова для них звучали так, как если бы заговорило дерьмо. От этой мысли пена выступала у меня на губах.

Я пошёл за конюшни и стал ждать, готовя себя к тому, что ни один не придёт.

Но один всё же явился.

Он был из тех, кто заставил меня у него отсосать. Его я помнил: он был молод и довольно миловиден – девушки любят таких, но, похоже, он, как и Этьен, любил не то, что мог без труда получить. Он принёс две шпаги и без улыбки протянул их мне на выбор, рукоятями вперёд. Я не глядя вытянул одну. Я ощущал этого парня, пунцовые вспышки страха вокруг его головы и паха. Наверное, ему очень не нравилось то, что он видел в моих глазах.

Это был не совсем честный бой: во-первых, я со своим обострившимся "боевым взором" предвидел каждое его намерение особенно ясно, а во-вторых, он не мог убить меня и боялся покалечить, и это сильно уменьшало его шансы. В иных обстоятельствах я отказался бы от такой дуэли, но этот человек насиловал меня больного и беспомощного, поэтому я полагал, что мы квиты. Я нанёс ему три раны: в плечо, в бедро и в грудь, и этим удовлетворился. Когда он выронил шпагу и побледнел, ожидая финального удара, я опустил клинок и сказал:

– Думаю, с вас довольно, сир. Я надеюсь, это послужит вам уроком.

Он смотрел на меня с минуту, широко распахнув глаза, как будто не в состоянии поверить в происходящее, а потом протянул мне руку. Я поколебался, но, в определённом смысле понимая, чего ему стоил и что означал этот жест, заставил себя пожать её.

– Простите меня, – прошептал парень, и я понял, что он ещё совсем мальчишка. Лишь немногим старше меня, когда я вступил в мушкетёрский полк.

Я ответил:

– Прощаю.

Он ушёл со двора, оглядываясь на меня, и я смотрел ему вслед, чувствуя себя – нет, не очистившимся – отомщённым. Остальные не взглянули бы в мою сторону, но на них мне было плевать. Я сделал это не для них.

Когда Этьен вернулся, я был готов.

Я шёл галерей к выходу из замка, собираясь провести ставшую уже привычной утреннюю тренировку. В отведённой мне комнате я только ночевал, и на ночь меня запирали, а днём не спускали глаз, но в остальном я действительно был практически свободен. Галерея была обычно безлюдной, потому я ею и пользовался, но в этот раз, войдя, увидел низкорослого толстого человечка, растерянно топтавшегося у двери.

Я остановился, как громом поражённый. Этого человека я знал.

– Сир Идара! – позвал я его севшим от волнения голосом.

Тот вздрогнул так, словно его окликнул призрак, и крутанулся вокруг своей оси, едва не запутавшись в собственной шпаге. Точно – Гильям Идара, один из сановников императорского двора! Скользкий и неприятный тип, я не водил с ним дружбы, но прекрасно его знал, потому что в последнее время он был в фаворе у Аугусто и вечно ошивался рядом с ним.

– Лей-лейтенант С-сильване? – пролепетал тот, глядя на меня выпученными глазами. Ах да – я же официально зарегистрированный труп, может, меня даже наградили каким-нибудь орденом посмертно... Я бросился к Идаре и, оказавшись рядом, схватил за плечо

– Вы меня узнаёте?

– В-в-вы живы?!

– Живёхонек, потрогайте, если не верите!

Он неуверенно пощупал рукав моей рубашки.

– Но в Сиане говорят...

– В Сиане ничего не знают. Слушайте, – я вцепился в отвороты его камзола, заставляя смотреть себе в лицо. – Вы должны сообщить императору. Этьен Эрдайра похитил меня прошлой осенью и всё это время держал здесь, в Журдане. Передайте Аугусто, что я жив и готов служить ему как прежде, даже больше... Передайте...

– Что за дикие манеры, Леон. Ты смущаешь господина Идару.

Круглые глазки сира Гильяма метнулись за моё плечо. Я медленно обернулся, не выпуская его камзол.

Этьен стоял позади нас, скрестив руки на груди, и усмехался.

Я так давно не видел его при свете дня. Наверное, он всё-таки сделал со мной что-то, чего я сам толком не понимал, потому что первое, что я заметил – это что он красив. Он был в свежесшитом, с иголочки мундире, тёмно-коричневом, под цвет его глаз, и в до блеска начищенных сапогах. Чересчур отросшие волосы он остриг: они теперь были даже короче моих – я неприлично оброс в заключении. Блестящий, привлекательный офицер, молодой, рослый, румяный, с шикарной улыбкой – мечта любой сколь угодно взыскательной дамы. Да только дамы мало волнуют Этьена. Волную его только я. Во всяком случае, раньше волновал.

Вдоволь накрасовавшись передо мной и насладившись моим замешательством, он подошёл ко мне и оттолкнул от сира Идары, переводившего удивлённый взгляд с него на меня. И взгляд этот стал совсем ошалевшим, когда Этьен хозяйским жестом положил ладонь мне на шею и небрежно поцеловал в губы. Я так оторопел, что даже не отстранился.

– Простите это маленькое недоразумение, монсир, – церемонно сказал Этьен, не убирая руки с моей шеи. – Это мой друг, он немного несдержан, и ему явно не хватает воспитанности. Приношу вам за него извинения.

Я наконец нашёл в себе силы сбросить его руку. Идара пялился на меня во все глаза. Он был не дурак, и, сложив два и два, закономерно получил четыре. Проклятье, лучше бы я ничего ему не говорил! Теперь император будет знать, и весь двор...

– Кстати, – Этьен повернулся ко мне, лучезарно улыбаясь, – я слышал, ты собирался дать маленькое поручение нашему общему другу. Так вот, вынужден тебя огорчить: в ближайшее время он вряд ли будет в Сиане. А если и так, маловероятно, что император соблаговолит выслушать его прежде, чем отправить на плаху. Не так ли, сир Идара?

Тот, уже взяв себя в руки, кивнул и виновато посмотрел на меня. Если его и шокировало то, что он узнал, вмешиваться в происходящее он явно не собирался.

– Так значит, – медленно проговорил я, наконец-то всё поняв, – сир Идара – тоже человек его милости графа Агилойи?

– И да, и нет, – улыбнулся Этьен. – Видишь ли, мой дорогой друг, сир Идара некоторое время пробыл двойным агентом. Графу Агилойе он продавал сведения о императоре Аугусто, а Аугусто – сведения об Агилойе. Его императорское величество недавно узнали об этом и очень разгневались. А вот граф пока пребывает в блаженном неведении... и останется, если мы с сиром Идарой правильно друг друга поймём. Для того он и прибыл нынче в Журдан вместе со мной – верно, монсир?

– Верно, – проблеял тот, глядя на меня собачьими глазами. Каналья... Так Этьен шантажировал его. И чего бы он ни требовал – уж конечно, ему не составит труда присовокупить к этим требованиям клятву молчать о том, что Идара видел меня в Журдане.

– А ты не боишься, – проговорил я, заставив себя посмотреть Этьену в глаза и жёстко усмехнуться, – что сир Идара, в духе столь присущей ему верности и чести, заложит Агилойе тебя самого? Или ты уже перестал прятать меня от нескромных глаз?

Недвусмысленный намёк на приказ, который он отдал моим тюремщикам, попал в цель. Этьен слегка вздрогнул и отвёл взгляд, но самообладание тут же вернулось к нему, и он презрительно улыбнулся.

– Говоря по правде, теперь уже нет смысла прятать тебя от Агилойи. Ты ему больше не нужен. Мы взяли Сиану.

На этот раз я даже не дрогнул. Только сказал:

– Ты совсем заврался, Этьен. Но ты лгал мне столько раз, что глупо с твоей стороны надеяться, будто эта очередная ложь произведёт нужный эффект.

– Увы, на сей раз это чистая правда, – сказал Этьен печально. – Спроси вот у сира Идары, если мне не веришь.

Я требовательно посмотрел на дворцового интригана, всё ещё стыдливо мявшегося у порога. Тот забегал глазками.

– Боюсь, что и вправду так, – промямлил он наконец, багровея под ласковым взглядом Этьена. – Две недели назад состоялось сражение при... гхм... при Лавиньере. Его милость граф Агилойя разбил своего царственного племянника в битве и принял ключи от города на том условии, что...

– Сир Идара, – мой голос был так же ласков, как взгляд Этьена, – если вы мне лжёте, ведь я же убью вас.

Бедняга в ужасе уставился на меня, потом – на Этьена. Мы стояли рядом, глядя на него, и он. кажется, не был уверен, от кого ему грозит большая опасность.

– Он не лжёт, Леон, – услышал я наконец голос Эрдайры. – Можешь спросить кого угодно в Журдане, об этом уже говорят все. Твой Аугусто окончательно зарвался. Взвинтил налоги до безумия и пачками жёг на площадях кадаров как еретиков. Кстати, ты ведь вроде бы кадар? Как и твоя жена?

Его голос резал, словно стекло. Я потрясённо молчал. Кадаризм – ответвление от государственной религии Вальены. Он пришёл к нам сто лет назад вместе с присоединением Тайльи в качестве очередной провинции Вальенской Империи, и в те времена был очень популярен. Теперь едва ли не четверть всего населения Вальены были кадарами, хотя церковь в последнее время стала ворчать, призывая искоренить кадаризм как ересь. Религия была не в моде среди моего круга, сам я был к ней равнодушен и никогда особенно не задумывался, чем вера моего отца отличается от веры всех остальных. Аугусто иногда упоминал кадаров как притесняемое меньшинство и обещал уравнять их в правах с остальными, в частности, освободить от ежегодного налога на веру. Жечь кадаров как еретиков? На площадях? Этьен, ты совсем с ума сошёл, раз решил, что я поверю в такое?

– Что за чушь... Зачем Аугусто стал бы...

– А ты не понимаешь? – Этьен приподнял брови. – Чтобы задобрить церковников. Они ведь были его последней надеждой до того, как Агилойя прижал его под Лавинтьере. Граф всю зиму пудрил ему мозги фальшивым предложением мира и жалобами на тёрки со святыми отцами церкви. Аугусто решил, что церковники в кои-то веки колеблются в выборе между Агилойей и им, и поспешил их умаслить, выдав им триста кадаров на показательную казнь. Говорят, после неё вся Сиана на неделю провонялась горелым мясом.

– Боже, – выговорил я. – Он что, спятил?

– И давно, – вставил Идара, почувствовав себя наконец увереннее – люди вроде него всегда рады позлословить и потоптаться на останках тех, перед кем когда-то пресмыкались. – Ещё когда решил, что сможет удержаться на троне. Ха! Надо было видеть его, когда сианский люд штурмовал императорский замок! Могу спорить – обмарался наш императорчик, как пить дать обмарался, – добавил Идара и мерзко захихикал.

Штурмовал замок... сианский люд... Всё это не укладывалось у меня в голове. Но конечно – ведь кадаризм когда-то был привилегированной верой, при императоре Родриго Третьем в неё обратилась чуть ли не половина аристократии. Треть Сианы – кадары, и теперь Аугусто сжигал их единоверцев у них на глазах... О, мой император... Если бы я был там – я бы сказал вам, какого цвета их ярость и страх.

– Аугусто бежал из Сианы, – холодно блестя глазами, продолжал Этьен. – И был почти рад отдать её Агилойе – сам он уже отчаялся успокоить народ. Граф вошёл в город как хозяин и, разумеется, тут же объявил кадарам амнистию. Церковники поворчали, но триста жертв на какое-то время утолили их жажду крови. Сейчас Аугусто в провинции Кондалесс, зализывает раны, но по факту война им уже проиграна. Агилойя заставит его подписать отречение и вскоре будет коронован. Ты больше не нужен ему, мой бедный друг. Ты никому больше не нужен.

Он, видимо, думал ввергнуть меня этими словами в полное замешательство. На самом же деле я ощутил облегчение. Не нужен – ну и славно. Как я был бы счастлив, если бы все, все оставили меня наконец в покое.

– Кстати, сир Идара сегодня сообщил мне новости о твоей жене, – небрежно продолжал Этьен. – Она собирается замуж. Не бойся, её выбор пал на достойного человека. Агилойя к нему благоволит, так что с ней всё будет хорошо, как и с твоим сыном. Как знать – может, когда-нибудь ты даже увидишь их?

– Чего ты добиваешься, Этьен? – спросил я – видимо, спокойнее, чем он ждал от меня, потому что его улыбка слегка померкла.

– Ничего, – резко сказал он. – Ничего. Я уже всего добился. Ты мой. Если сбежишь, я расскажу всей Вальене, что делали с тобой мои стражники, пока я был в отъезде. И твоя Элишка тоже узнает. Ты будешь опозорен.

– Неужели ты всерьёз думаешь, Этьен, что мне ещё страшен позор?

– Мне плевать. Но отныне у тебя всегда будет только один выбор: я или мои солдаты.

– Твои солдаты. Уж по крайней мере они, когда меня трахают, не говорят мне о своей неземной любви. Сир Идара, простите, если я вас смущаю, – повернувшись к сианцу, слушавшему нас с разинутым ртом, любезнейшим тоном добавил я.

Этьен смотрел на меня исподлобья. Весь его лоск, вся его напускная искренность разом куда-то исчезли. А мне не требовалось притворяться, чтобы отвечать улыбкой на его прожигающий взгляд. Ты ждал застать меня не таким, не так ли? Думал, что я валяюсь в постели, зализывая раны и скуля, и тоскливо пялюсь в окошко на кусочек неба, которое ты мне подарил? Что ж, так и было, и если ты хотел поглядеть на меня такого, тебе стоило вернуться чуточку раньше. Или вовсе не вытаскивать меня из подземелья.

Хотя, ты знаешь – это мало бы что изменило.

– Сир Идара, – сказал я, беря Этьена за руку, – вы нас извините?

Этьен содрогнулся от моего прикосновения. И то правда – впервые я дотронулся до него по собственной воле, первым. Идара торопливо закивал, краснея, как рак. Он пробормотал, что подождёт в соседней галерее, и, выходя, украдкой бросил на нас взгляд, подтвердивший мои подозрения. О сире Гильяме в столице ходили разные сплетни, от которых я, не любя сплетни вообще, а подобные – в особенности, брезгливо отмахивался. Ладно, это его дело. Тело каждого из нас – его личное дело, вот и всё.

– Что ты... – начал Этьен; ему явно хотелось вырвать руку, но в то же время он был заворожён моим прикосновением и не мог заставить себя осадить меня, как я, по его мнению, заслуживал. Я вспомнил, как он избивал меня в последнюю нашу встречу, повторяя: "Сука, сука, сука". Мои пальцы сжались чуть крепче.

– Идём, – сказал я.

В галерее были широкие окна, выходящие на задний двор замка – тот самый, где я несколько дней назад принял кровь и рукопожатие одного из своих насильников. Вид из окна был не ахти, как и все виды в Журдане: это тюремная крепость, а не летний замок, поэтому большинство окон выходит на глухие крепостные стены, срезающие зубцами небо. Я подвёл Этьена к одному из таких окон.

– Смотри, – сказал я. – Что ты видишь?

Он хмуро посмотрел вперёд.

– О чём ты?

– Я уже сказал. Посмотри. Что ты видишь перед собой?

Он дёрнулся, словно собираясь обругать меня и потребовать, чтобы я перестал валять дурака. Но, видимо, моё прикосновение, моё добровольное прикосновение имело над ним какую-то власть, которой я прежде не сознавал. А хотя если бы и сознавал бы – это ничего бы не изменило.

– Ну, Этьен, – мягко поторопил я.

– Вижу стену, – сказал он неохотно. – Ну, крышу амбара. Башню.

– Край башни, – поправил я.

– Край башни, – покорно согласился он.

– И всё?

– Ну... – Этьен растерянно всмотрелся в картину за окном. – Ещё облака...

Он был как мальчишка, которому старший брат устроил урок естествознания.

Мы молчали какое-то время. Потом, поняв, что больше он ничего не скажет, я проговорил:

– Хорошо. А теперь послушай, что вижу я.

Я вижу поле, Этьен. По первой борозде идёт пара волов, белый и чёрный, крестьянка в красной косынке погоняет их прутом. Вот она проходит мимо мальчишки, который сидит на обочине возле поля и вынимает из пятки занозу. Дальше, в кустах, дерутся собаки, твои солдаты с южной стены видят их, смеются и делают ставки на то, какая их них одолеет. Кстати, они пьют на посту, а караульные в северной башке играют в кости. У одного из них рука на перевязи.

Ещё я вижу сира Идару, он стоит сейчас под дверью, подглядывая в замочную скважину – и вот только что отскочил, услышав мои слова. Он думал, мы уединились, чтобы потрахаться, и страшно хотел посмотреть. Теперь он боится. Прямо под ним, этажом ниже, твой камергер роется в карманах мундира, в котором ты сюда приехал – синий мундир времён Шимранской кампании. Похоже, надеется выгрести оттуда мелочь, о которой ты позабыл... А ещё этажом ниже слуга вытирает пыль с подрамников на картине... это "Летняя богиня" Розиноля... она похожа на его дочь, и он опечален, потому что он уже много лет не виделся с ней.

Но ладно, к чёрту замок, он мне надоел до колик, давай обратно в поле. По нему бежит девочка с охапкой сорных трав, она хочет сплести венок и подарить её мальчику, в которого влюблена. А там на другой стороне её мать распекает её старшего брата за то, что он бездельничает, вместо того чтобы идти помогать отцу в поле. Через двор от них женщина доит козу, а девочка рядом с ней – вряд ли дочь, на неё совсем не похожа, – штопает старое платье. А ещё вон там дальше, через сарай... ох, чёрт, сиру Идаре понравилось бы – там тот самый мальчик, для которого девчонка плетёт венок, занимается любовью с другой девушкой, старше его... он целует её между ног... ей это нравится...

– Леон... – прохрипел Этьен. Он стискивал мою руку так, что ногти впивались мне в кожу, но я не смотрел на него – я смотрел прямо перед собой, и просто перечислял всё то, что видел – в неиссякаемом калейдоскопе красок.

– А вон там, – сказал я, – далеко, совсем далеко, Элишка сидит над колыбелью нашего сына. Он спит... только что, наверное, уснул. Вид у неё измождённый. Она во вдовьем чепце... и такая бледная... – голос мой замер на миг, но я заставил себя договорить: – Ей очень грустно, но она смотрит на нашего сына и улыбается. Она думает, что он на меня похож.

Я замолчал. Этьен тяжело, хрипло дышал рядом со мной, я чувствовал на себе его дикий, умоляющий взгляд. Я повернул голову и взглянул ему в лицо.

– Вот что я вижу, когда смотрю в это окно. А ты видишь всего только стену, башню и облака? Мне тебя искренне жаль.

– Леон! – это был то ли рык, то ли рыдание. Он схватил меня за другую руку, и я не попытался её вырвать, только легко и спокойно улыбнулся, глядя в его исказившееся лицо

– Ты можешь бросить меня снова в подземелье, можешь пытать, можешь отдать своим солдатам или трахать самостоятельно. Делай что угодно, Этьен, но ты больше не сможешь меня здесь запереть. Моё тело в твоей полной власти, ты доказывал мне это множество раз множеством способов, и глупо с моей стороны продолжать отрицать это. Но моё тело – это ещё не весь я. И у меня есть кое-что такое, что ты не можешь запереть и опозорить. Ты даже увидеть его не можешь.

Он стискивал мои руки, злобно, до боли, ещё какое-то время. Потом разжал пальцы. Я повернулся к нему спиной и пошёл прочь. Он смотрел мне в спину, и, выходя, я чувствовал себя так, будто на сей раз это я вышел на свободу, затворив за собой дверь и оставив его в тесной и душной тюрьме.

Уйти далеко мне, конечно, не дали. Я спускался во двор, когда двое стражников преградили мне путь и довольно вежливо попросили следовать за ними. Спорить я не стал. Они отвели меня в мою комнату, заперли дверь и встали возле неё караулом. Всё возвращалось на круги своя, только на этот раз снова – уровнем выше, чуточку ближе к солнцу. Я подошёл к окну, опёрся плечом о стену и стал смотреть вперёд, на Элишку. Как жаль, что я не мог дать ей знать, что вижу её, что я рядом с ней.

Вечером мне принесли еду, и я с удовольствие поужинал, а потом уснул быстро, крепко и без снов. Я не думал, что Этьен решит меня навестить – я видел его, метавшегося по своей спальне двумя этажами ниже, вцепившегося руками в волосы, сыпавшего проклятьями. Я лишь скользнул по нему взглядом и тут же отвернулся – наблюдать за ним не доставляло никакого удовольствия. Судя по всему, ему предстояла бессонная ночь.

Прошло несколько дней. Я всё так же сидел под замком, но теперь это было почти не важно. Конечно, я скучал, в основном потому, что за последние недели привык активно проводить время, но скука эта была терпимой. Этьен не показывался. Я терпеливо ждал. Терпеливо ждать – это то, чему я определённо научился в Журдане.

Прошла неделя, и однажды солдат, приносивший мне завтрак, показался мне озабоченным. Я спросил, в чём дело, он промямлил что-то невнятное и поспешно ушёл. Я подошёл к окну и с интересом посмотрел на стену – сквозь стену.

В поле стоял военный лагерь. "Боевой взор" – всё-таки не то же самое, что обычное зрение, и сосчитать число палаток я не мог, но по моим ощущениям, их было не меньше двух дюжин. И я видел – теперь уже ясно – бело-зелёные флаги с ястребиной головой, развевающиеся среди палаток.

Знамя Агилойи, графа Зентарского.

До следующей кормёжки оставалось несколько часов, и я просто извёлся, меряя комнату шагами и собираясь в следующий раз прижать стражника к стене и засыпать вопросами. Но дверь открылась раньше – меньше, чем через час. Я круто развернулся к ней – и увидел двоих конвоиров.