Текст книги "Per creperum (СИ)"

Автор книги: Elle D.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

– Не раньше, чем я обману вас, сир, но лишь если жестоко обманусь сам.

– Ты никогда не обманываешься.

Я промолчал. Это правда, или нечто близкое к правде – но император не знает о множестве препятствий, которые мне приходится порой преодолевать, выполняя его приказы. Особенно выполняя приказы – то, что случилось два года назад в Шимране в разгар Грязевого похода, было чистой случайность, вспышкой, одной из тех, что случались со мной крайней редко, но от этого были особенно ярки. Тогда она спасла императора, спасла всех нас – и с тех пор он верил мне больше, чем я заслуживал. Впрочем, сегодня я действительно был более или менее уверен.

– Расскажи, что ты увидел.

– Ничего, сир. В том-то и дело, что ничего. Если бы они замышляли покушение на вас, это было бы... – я неуверенно провёл пальцами по воздуху, рисуя что-то вроде полукруга – нет, никогда мне не хватало слов. – Ярость, азарт, предвкушение убийства, сир, оно всегда на поверхности. Думаю, я бы почувствовал, ещё не войдя в комнату. Но, повторюсь, гарантировать...

Он сжал моё плечо снова, и я умолк.

– Останься здесь, – сказал Аугусто. – И дождись меня. Ждать придётся, возможно, долго. Но дождись.

– Да, сир.

Он ушёл – не в зал заседаний, где его ждали парламентёры злейшего его врага, – а в смежные покои, оставив меня одного в полутёмном, пустом и холодном зале.

Я пробыл в этом зале почти шесть часов. Там было совершенно нечем заняться – не было ни книг, ни хотя бы картин, окна выходили на глухую стену. Я не люблю такие помещения столь же сильно, как люблю улицы Сианы и сианцев, говорливых и общительных, всегда готовых прийти на помощь или поддержать разговор. Уже светало, когда меня, сонного, уставшего от ожидания и вконец осоловевшего от безделья, выпустили из предпокоя через ту же дверь, через которую я вошёл. Все шесть часов, которые я проторчал здесь, она была заперта.

– Император вас требует, – сказал камергер и повёл меня к Аугусто.

Его величество снял мантию и венец, смыл пудру с лица, взъерошил волосы и подрагивающими от возбуждения руками наливал себе вино. При виде его я вдруг вспомнил, как Этьен накануне разбил горлышко бутылки о край стола.

– Леон! – воскликнул он, увидев меня. – Друг мой! Ты был прав, ты опять был совершенно прав, чёрт тебя дери! – Он расхохотался, залпом осушил бокал и тут же налил другой. – На-ка, выпей! Сегодня великий день... то есть ночь... а впрочем, без разницы. Ну, пей!

Теперь было можно. Я не хотел пить накануне, потому что вино притупляет то, что его величество зовёт «боевым взором» – моё эфемерное, зыбкое, ненадёжное умение ощущать чувства и намерения других людей. Именно это спасло нас от окончательного разгрома во время Шимранской кампании. Именно это не раз приносило перевес в равной, казалось бы, битве. Именно это сделало меня лейтенантом личной гвардии императора.

Мне отрубят голову, если я расскажу об этом хоть одной живой душе.

И за это я выпил, не отрываясь, до дна. Я тоже чертовски устал и издёргался за эту ночь.

– Блеяли, как овцы, – удовлетворённо сказал Аугусто. – Как сущие бараны, Леон, ты бы их только слышал. Похоже, он и впрямь хочет мира. Или пытается меня убедить, будто хочет – тянет время, шельмец. Но это уже забота завтрашнего дня, да и не твоя забота... Ты своё дело сделал, блестяще, как всегда.

– Ваше величество преувеличивает. Никакая опасность вам на сей раз не грозила.

– Да, – кивнул император, улыбаясь. – И в этом всё дело.

Что ж... может, и так. Может, мои слова вернули ему уверенность и твёрдость, которой он на миг лишился. Может быть, посланники графа Агилойи почувствовали эту уверенность и твёрдость так же, как сам я, оказавшись в одной комнате с ними, ощутил их сомнения и угнетённость. То, что мы ощущаем в своём враге, зачастую значит для нашего выигрыша или поражения больше, чем то, чем он полон на самом деле.

– Словом, я опять твой должник, – добавил император, забирая у меня бокал. – Говори, чего хочешь.

– Ваше величество знает. Отпуск.

– Ах, отпуск... – улыбка императора померкла. – Да, как же, помню. Я говорил тебе, что лейтенант личной гвардии императора не может отлучаться в отпуск чаще, чем на месяц один раз в три года.

– Да, сир. Мне это известно.

Император потёр лоб – там, где оставалась ещё едва заметная вмятина от императорского венца. Это фамильный венец, а череп у Аугусто чуть крупнее, чем был у его отца, императора Вильема.

– И ты ведь просишься надолго, да?

– До весны. Моя жена к весне должна родить.

– Помню, помню, ты говорил... И что же, закатывает истерики? Знаю я этих суеверных дур – и откуда у них пошла эта блажь, что отец должен быть поблизости во время рождения ребёнка? Во времена моего отца...

– Она ничего не требует, сир, – сказал я. Я один из немногих, кому хватает дерзости перебивать императора; я знаю, сейчас он мне это простит. – Просто я люблю её. Правда люблю.

Аугусто слегка хмурится, похрустывая костяшками пальцев.

– Редкость в наши дни, – говорит он наконец. – Говорят, мой отец любил мою мать. Но кто сейчас разберёт, что правда, а что нет? Твоя жена – она ведь, кажется, Лиерте?

– Так точно, ваше величество.

– Ну что ж... До весны скорее всего всё равно не будет активных действий. Езжай. Но будь готов немедленно явиться на первый же мой зов. Немедленно, пусть бы гонец прискакал к тебе в тот самый час, когда у твоей жены начнутся схватки. Ты понял меня?

– Да, сир. Благодарю вас...

– Не благодари. Что бы я без тебя делал, ты, щенок? Видишь, я и сейчас тебя еле отпускаю, – он улыбался, говоря это, и протянул мне руку для поцелуя, разрешая идти. Я приложился к ней, не скрывая облегчения. Дело не в том даже, что я уже просто засыпал на ходу, а в том, что он наконец дал мне позволение, которого я окольными путями домогался у него уже третий месяц. Без особенной надежды, потому что с тех пор, как император – почти случайно – узнал о моём умении, он почти не отпускал меня от себя. В любое время дня и ночи меня могли вытащить хоть из постели, хоть из кабака, хоть из дежурного караула, и отправить делать то, чего я и делать-то толком не умею.

Радовало только одно: Аугусто никогда не расспрашивал, как именно это у меня выходит. Я не сумел бы объяснить, и он вряд ли остался бы доволен.

Облегчение отчасти сняло усталость. Я легко вскочил в седло и выехал из замка, ещё крепко спящего – императорский дворец ложится и просыпается поздно. Солнце едва встало, первые лучи золотили крыши ближних к замку кварталов. Мне было ехать недалеко, и коня я пустил шагом. Вчерашний дождь разрядил давящую атмосферу, пахло росой, дышалось свободно и легко. Завтра, решил я, пока мой конь, отдохнувший за ночь в императорской конюшне, весело цокал копытами по мостовой. Завтра же я выеду, и через неделю буду дома, в Блейлане, с моей Элишкой. Не выслать ли вперёд себя гонца, чтобы ждала?.. А хотя нет. Сделаю сюрприз – я ведь предупредил, что очень вряд ли сумею вырваться к ней. Я уже видел её глаза, зелёные, изумлённо распахнутые; видел, как она сперва смотрит на меня, придерживая руками подол, в который собирала сорванные у замковой стены ирисы, потом её руки разжимаются и ирисы падают наземь, и она бежит мне навстречу, а я кричу ей: "Стой, подожди, я сам!" – и, доскакав до неё, спешившись и поймав в объятия, браню за то, что она себя не бережёт, и глажу по округлившемся животу...

Я думал об этом, подставив лицо ветру, чувствуя, как он треплет мне волосы – и, Господи, как же я был тогда счастлив.

Счастье – опасное чувство; столь же опасное, как и гнев. От счастья, как и от гнева, глохнут и слепнут. Уже на подъезде к моему дому я уловил краем глаза тень, шевельнувшуюся возле ограды. Раннее время для посетителей, но не слишком ещё позднее для грабителей. Квартал Роз – довольно спокойное место, не столько из-за того, что его населяют аристократы, сколько из-за близости к замковой стене и, в связи с этим, регулярных патрулей. Но даже здесь случается всякое. Замечтавшись, доблестный лейтенант Сильване имел все шансы получить удар шпагой под ребро или пулю между лопаток – и он стал бы не первым ротозеем, убитым и ограбленным на пороге собственного дома. В этом беда моего "боевого взора" – мне необходимо концентрироваться, сосредотачиваться, чтобы ощутить злое намерение в том, кто находится рядом. А сосредотачиваться я никогда толком не умел – так и норовил улететь чёрт знает куда, навоображать чёрт знает чего. Этьен всегда смеялся надо мной за это.

Я заметил человека, оказавшегося под копытами моего коня, и схватился за шпагу слишком поздно – желай он убить меня, я лежал бы мёртвый перед воротами, на по-утреннему пустынной и светлой улице. Мой конь пряднул ушами и заржал, заслышав визг стали: он был со мной в Шимране и знал этот звук слишком хорошо. Человек, которого я, едва очнувшись от своих грёз, принял за вора, отшатнулся в сторону – и только тогда я его узнал, обманувшись второй раз за неполные сутки.

– Эй, полегче, дружище! Что ты такой нервный спозаранку? – спросил он, перехватывая повод взбрыкнувшего жеребца.

– Этьен! – вырвалось у меня; я опустил шпагу. – Какого чёрта?! Я чуть тебя не заколол!

– А будь я грабителем, за которого ты меня принял, я бы заколол тебя первым, – ухмыльнулся он. – Теряешь хватку, а когда-то, помнится, тебя нельзя было так легко застать врасплох.

Я спешился, всё ещё негромко ругаясь, и вложил шпагу в ножны. Мы вместе вошли во двор.

Сколько раз потом я вспоминал это мгновение, отделявшее мой клинок от его горла. Сколько раз клял себя – за то, что всё-таки опомнился, и обстоятельства – за то, что было уже слишком светло и я не смог обознаться и убить его. Сколько раз спрашивал себя, как, почему не почувствовал...

– Постой, – мы уже достигли середины двора, когда я повернулся к нему. – Что ты тут делаешь в такую рань?

– Ты меня вроде бы приглашал, – деланно удивился Этьен.

– Но не в пять же утра! Или что-то срочное?

– Как сказать...

Слуги ещё спали, и встретил нас только мой мажордом. Я велел ему приготовить вина и лёгкий завтрак и провёл своего гостя в салон на первом этаже, небольшой и уютный, лучше всего подходящий для того, чтобы поговорить наконец в уединении с давним другом...

Давним другом, от которого я не знал теперь, чего ждать.

– Не рановато для выпивки? – спросил Этьен, когда слуга, налив вино, удалился.

– В самый раз. Я ещё не ложился сегодня, – пояснил я, наливая ему. – Как, впрочем, и ты.

На нём был тот самый шимранский мундир, в котором он был вчера, когда мы случайно встретились в "Трёх желудях". Впрочем, насколько случайно – это было теперь не таким уж простым вопросом.

В ответ на мои слова Этьен засмеялся – не так громко, как вчера в таверне, – и совсем мальчишеским жестом взъерошил свои буйные чёрные волосы. Я никак не мог к ним привыкнуть – всё казалось, что передо мной не тот, или не совсем тот Этьен, которого я когда-то знал.

– Да, ты прав. Я тоже сегодня ночь проторчал на ногах... под твоими окнами, мой милый друг, – ухмыльнулся он.

Я недоумённо моргнул.

– Ты простоял под воротами... всю ночь?!

– Я же не знал, когда ты вернёшься. Уходя к императору, ты казался таким занятым. И что-то говорил об отъезде. Я боялся тебя упустить.

Почему мне не нравилось то, как это звучало? То, как он смотрел на меня, говоря это: в упор, слегка исподлобья, посверкивая белками глубоко посаженных глаз? Мысль, которая уже приходила ко мне ночью, пока я томился в предпокое императорского зала заседаний, вернулась, окрепла и превратилась в убеждение.

Я отставил бокал, который не успел пригубить, и сказал:

– Этьен, давай начистоту.

– Давай, – легко согласился он – и откинулся в кресле, раскинув руки – вот он, мол, я, весь с потрохами, невинный, как ягнёнок. Он всегда был немного позером.

– Вчера ты сказал, что появился в Сиане почти случайно...

Он кивнул, насмешливо глядя на меня. Моё убеждение окрепло окончательно. Оттого следующие слова прозвучали довольно сухо:

– Прежде ты мне никогда не лгал.

– Эх, – вздохнул Этьен, подаваясь вперёд и подцепляя с тарелки с закусками листок шпината, – годы меняют нас не к лучшему, верно?

– Говори за себя. – Мне не хотело быть с ним резким, мы слишком давно не виделись, но меня в самом деле злило, что он принимает меня за дурака. – Ты ещё, небось, станешь утверждать, что ни сном ни духом о делегации посланников от твоего друга Агилойи. И то, что вы оказались в Сиане одновременно – чистой воды совпадение.

– Агилойя мне не друг, – проговорил Этьен. – Уж точно не больше, чем Аугусто, наш император-бастард – друг тебе.

– Этьен, – сказал я очень спокойно, – прошу тебя, следи за своим языком.

– А не то что – укоротишь мне его? Может, вызовешь на дуэль? – он снова расхохотался. – Ты всё тот же, Леон, всё тот же. Так же убийственно серьёзен в том, что вдолбил себе в голову. К слову, ты, должно быть, частенько дерёшься на дуэлях? За честь прекрасных дам и императорского рода, всё такое?

– Нет. Нечасто.

– Что же так – трусишь?

Я помнил этот его напор – беззастенчивый, бесцеремонный, порой бестактный напор, с которым он высказывал своё пренебрежение к тому, что мне казалось важным. Так он когда-то высмеивал мою полудетскую ещё, едва зарождавшуюся любовь к Элишке. Тогда я не держал на него за это зла.

Но теперь он был человеком Агилойи.

– Что тебе нужно в Сиане? – прямо спросил я.

Он наклонился вперёд, над столом, оказавшись ко мне очень близко, и сказал, глядя мне прямо в лицо, коротко и просто:

– Ты.

Отчего-то я вспомнил, как он схватил повод моего коня. Тот взбрыкнул перед его лицом, и я принял это за простую предосторожность. Теперь я подумал, что, может, это было чем-то ещё.

Собрав внутреннюю силу в кулак, я попытался прощупать его. Где там – бесполезно. У меня никогда это не выходит с одним человеком. С десятками – легко, ещё легче с сотнями. Но когда мы один на один, я ограничен простыми человеческими ощущениями – так же, как он.

– Объяснись, Этьен.

– А что тут объяснять? Я приехал за тобой. Его милость граф Агилойя хочет тебя в свои ряды. Он знает про твой "боевой взор", мой бедный старый друг.

Я совершенно уверен, что сумел скрыть потрясение. Быть может, в те дни я был наивнее, чем большинство моих сверстников, но владеть собой умел – этому волей-неволей учишься, живя при императорском дворе. Я знаю, что на моём лице не дрогнул ни один мускул, знаю, что взгляд остался твёрд и холоден. Но внутри, в глубине души, я был изумлён. Не более пяти человек во всей Вальене знали о странном и малопонятном даре лейтенанта Сильване. Один из них был император, другой – Риграна, глава тайной канцелярии. Мне под страхом смерти было запрещено распространяться о том, какие услуги я вольно или невольно оказываю императору. Даже Элишка не знала... Никто не знал.

Как это дошло до Агилойи? Утечка информации в тайной канцелярии – ничего другого мне в голову не приходило. Впрочем, не столь важно сейчас, как именно он узнал. Важно, чем это теперь обернётся – для моего императора, для Вальены и для меня.

– О чём ты думаешь? – с любопытством спросил Этьен. Он смотрел на меня, а я – поверх его плеча, пытаясь понять, как лучше всего себя повести в такой щекотливой ситуации.

– О множестве разнообразных вещей, – проговорил я почти рассеянно. – Вот что-то некстати вспомнился император Рувана Ринальд Второй, в давние времена жаждавший заполучить в свои ряды Фернана Риверте. Запамятовал, говоря по правде, чем там дело кончилось.

Этьен хлопнул ладонью по колену и расхохотался.

– О нет, Леон, не говори мне, что ты всё ещё бредишь этим Риверте! Я помню, как ты в пансионе зачитывался его трудами по тактике. А я тебе всё вдалбливал, что это не он их написал. В те времена большинство дворян вообще не умели писать.

– Он умел, – сухо сказал я. – Я стал несколько старше, Этьен, и смотрю на мир несколько более трезво, хотя по-прежнему считаю Риверте великим человеком. Это он сделал Вальену империей, которую ты и твой хозяин-смутьян всеми силами пытаетесь свести в могилу.

Я думал стереть этими словами улыбку с его лица, но она стала только шире.

– Великий человек Риверте шёл на всё, чтобы достичь желаемого. Он ничем не брезговал, Леон, и в те времена смута стояла ещё не такая, как в нынешние. Ты знаешь это не хуже меня.

– Да. Но эта смута была неизбежным брожением перед объединением разрозненных княжеств в великую страну. Твой Агилойя теперь отламывает куски от того, что стало единым целым.

– Спроси у шимранцев, Леон, согласятся ли они с тобой? – проговорил Этьен, и впервые с того мгновения, как я увидел его в этой новой для нас обоих жизни, его лицо и голос были холодны и совершенно серьёзны. – Спроси Хиллэс и Руван, в котором был вырезан весь цвет дворянства, считают ли они себя единым целым с Вальеной. Спроси, какого императора они хотят – тирана, который будет душить в них всё, что столетиями до нашего прихода было частью их культуры, или того, кто даст им свободу быть самими собой?

– Ну ты даёшь, – я покачал головой в непритворном изумлении. – Вот уж никогда не думал, что дождусь от тебя таких патетических речей. С каких это пор тебя волнуют судьбы угнетённых народов?

– С тех пор, как о них волнуется тот, кто набивает мой карман, – широко улыбнулся Этьен. – Чёрт, ты меня знаешь как облупленного, ну да я и не надеялся тебя провести. Агилойя собирается освободить провинции, Леон, поэтому они поддержат его. Все они, каждая без исключения. Сейчас это неочевидно, но пройдут какие-то полгода...

– И именно поэтому Агилойя прислал императору послов, лебезящих перед ним? – резко начал я – и осёкся. Ну конечно... именно поэтому. Этьен снова улыбнулся мне, почти мягко.

– Аугусто верит в то, во что хочет верить. Это относится равно к законности его происхождения и к малодушию его врагов.

– Если твой хозяин так силён и самоуверен, – резко спросил я, – то зачем я ему сдался?

– Затем, что если бы не ты, мы бы захватили Аугусто в Шимране. И если бы не ты, он никогда не узнал бы об обманном манёвре, который Агилойя пытался применить в битве при Гордзо. Когда колонна зашла с левого фланга, а основные силы бросили вам в тыл, помнишь?

– Ты был там? – спросил я после долгого молчания.

– Был, – ответил Этьен.

Я пытался понять, о чём он думает. Увидеть его – и не мог, всё равно не мог. Впрочем, я решил, что наконец-то понял его. Агилойя прознал, что мы были знакомы в детстве, и подослал его ко мне, полагая, что старый друг легче сможет уговорить меня стать предателем. Это никак не укладывалось у меня в голове. Ты же знаешь меня, Этьен. Ты сам сказал, что я не переменился. Так как ты можешь думать, что есть в этом мире сила, способная купить меня и заставить предать того, кому я присягал? Того, кому я верю?

Этьен сидел напротив меня, поигрывая ножкой бокала, и молча ждал. Солнце тем временем встало, но эта сторона дома выходила окнами на запад, и в комнате, где мы сидели, по-прежнему было сумрачно.

– Ты с Агилойей ради денег, – сказал я наконец. – Я правильно тебя понял?

Он кивнул, не очень уверенно, однако не переставая улыбаться.

– А я с Аугусто – не из-за денег, Этьен. Я с ним потому, что верю в него. Я провёл два года довольно близко к нему и думаю, что успел его неплохо узнать. Он действительно может вернуть Вальене то имя, которым когда-то гордились мы все. Неужели это совсем ничего не значит для тебя?

– Ничего, Леон, – спокойно сказал Этьен. – Я был во многих странах. А ты был? Что ты видел, кроме этого душного тесного городка, который мы подобострастно кличем Столицей Мира?

– Ничего, – честно ответил я. – Но я знаю, что человек, вышедший из этого городка двести лет назад, объединил под нашим именем целый материк. Он открыл нам дороги, библиотеки, театры других стран. Благодаря ему наладилась торговля, развились ремёсла, появились мануфактуры. Я знаю, что простые люди после эдикта Рикардо стали жить лучше – и в Вальене, и в провинциях. И ещё я знаю, что потом слабые потомки Рикардо столетиями разворовывали то, что он накопил, и разрушали то, чего он добился. И что впервые императором стал человек, который может это остановить. А ты и твой хозяин со своей жаждой власти и денег рвётесь ему помешать. Ты хочешь, чтобы я оставил его и пришёл к вам, Этьен? Ты вправду думал, будто есть хоть малейший шанс, что я на это пойду?

Я говорил с ним грубо, грубее, чем хотел; в конце я почти кричал. А он не смеялся больше, только слушал меня, хмуро глядя из-под сведённых бровей, и лишь когда я умолк, коротко и жёстко усмехнулся.

– Какие пафосные речи, мой друг. Верность и слава, значит, так? Однако ты не больно противился, когда он за два года сделал тебя из рядового мушкетёра лейтенантом императорской охраны.

– Ты знаешь, зачем мне это было нужно. Это была единственная возможность жениться на Элишке. Теперь я имею всё, о чём когда-либо мечтал. И единственная моя цель теперь – служить своей империи и своему императору.

Я ждал новых возражений, был готов к ним, но Этьен молчал. Он как будто поник в кресле, сжался, сделался словно меньше и моложе, и теперь я почти узнавал его – мальчишку, каким он был, когда мы проводили детство бок о бок.

– Мне жаль, но, боюсь, я вынужден просить тебя уйти, – помолчав, сказал я. Очень не хотелось вот так выставлять его за порог, но мне было трудно находиться рядом с ним, трудно смотреть на него. Не знаю, может, от того, что я в ту ночь слишком устал.

После моих слов он помедлил немного, потом встал. Мне всё чудилось, что он сказал не всё, за чем приходил, что есть ещё что-то, может быть, самое важное. Это не было "видением" – скорее, просто давним отголоском былой дружбы. Ведь когда-то я действительно очень хорошо знал этого человека.

– Послушай, – не удержавшись, окликнул я Этьена, когда он уже двинулся к выходу. – Я уезжаю из Сианы завтра. Мы могли бы встретиться ещё раз и выпить... просто выпить, без всех этих разговоров. Чёрт, Этьен, мы же не виделись сто лет и неизвестно, когда увидимся. Я не хочу расставаться с тобой вот так.

Он обернулся через плечо. Это был такой странный, такой яростный, и в то же время такой затравленный взгляд, что я едва не отпрянул – и инстинктивно попытался пробиться к нему снова. Бесполезно; да и ярость эта ушла из него уже через миг. Он проиграл и принял своё поражение. Он всегда так делал, когда мы учились вместе и я выбивал шпагу из его руки.

– Если тебе не противно пить со слугой мятежника, – криво улыбнулся Этьен.

– Я буду пить не со слугой мятежника, а со своим старым другом. Ну, согласен? Приходи вечером в "Три жёлудя".

Он кивнул, усмехнувшись.

– Ты всё-таки и впрямь не меняешься, Леон.

– Это плохо?

– Не во всём, – согласился он. Напряжение, повисшее между нами, кажется, слегка ослабло. Я проводил его до дверей и смотрел, как он выходит на ворота, низко надвинув шляпу на глаза.

– До вечера! – крикнул я ему вслед, и он, не оборачиваясь, вскинул над плечом два сложенные пальца. Я закрыл дверь и, наконец вздохнув свободно, отправился спать почти с совсем лёгким сердцем.

Но вечером он не пришёл.

Я спал до полудня, а когда проснулся, с некоторым трудом мог вспомнить подробности прошлой ночи. Со мной так иногда случается после того, как я всматривался в людей – потом наступает что-то вроде похмелья, когда трудно собраться с мыслями и понять толком хотя бы собственные ощущения. Я попросил служанку заварить кофе покрепче и, прихлебывая его небольшими глотками, понемногу восстанавливал в памяти то, что слышал и видел вчера. И чем яснее становилась картина, тем меньше она мне нравилась. Итак, Агилойя явно замышляет что-то, а его посланники – не более что маневр для отвода глаз, нацеленный на притупление бдительности императора. Не моё дело давать советы его величеству, к тому же по вчерашним его словам я мог судить, что он вполне трезво оценивает положение. Но оставалось ещё кое-что: Агилойя знает обо мне. Теперь в сражениях он будет учитывать тот факт, что его противник обладает способностью одним взглядом охватить всё поле боя, знать, где сейчас соперник и что он замышляет. Это если не нивелирует преимущество Аугусто, то по крайней мере уменьшит его. Должен ли я сообщить об этом императору? Да, разумеется. Это мой долг, и это то, что я хочу сделать. Вот только одна загвоздка: если сказать императору сейчас, он наверняка запретит мне уезжать. Я с таким трудом выбил этот отпуск, я, чёрт возьми, сполна его заслужил. В конце концов, это не я стал причиной утечки информации, и меньше всего мне хотелось отвечать за чужие грехи теперь, когда я был нужен Элишке. Поразмыслив и выпив три чашки кофе, я решил пока ничего не говорить императору. Он сам сказал, что до весны, как это всегда происходит, война будет приостановлена. К весне я вернусь, тогда и скажу ему.

Приняв решение, я принялся собираться в дорогу. Не то чтобы сборы были особенно утомительными: вещей я не брал, и всех хлопот было – проинструктировать слуг, на которых оставался дом, раздать старые долги и утрясти кое-какие дела. Каждый, с кем я говорил в тот день и утром следующего, спрашивал, когда я вернусь, и каждому я отвечал, что к весне. Каждый улыбался, кивал и желал мне удачи, а я усмехался и отвечал, что удача мне уже улыбнулась, большего и не надо.

Только капитан Ольендо, непосредственный мой командир, к которому я зашёл с официальным императорским указом, не улыбнулся и не сказал, что рад за меня. Он вообще был неулыбчивый человек.

– Ты поедешь по Болтуонской дороге? – спросил он, хмуро изучая документ, даривший мне долгожданную свободу на целых четыре месяца.

– Думаю, да – так короче всего. А что?

– Возьми с собой двух ребят. Нет, лучше троих.

– Зачем это?

– В последнее время там неспокойно, – сказал Ольендо, по-прежнему сжимая бумагу в руках – так, словно ему очень хотелось бы её оспорить, да императорская печать в нижнем углу не давала. – И вообще, с чего тебе вздумалось переться на зиму в свою деревню? Там, небось, снегу наметает по пояс. И четыре месяца, чёрт тебя дери! Кем прикажешь тебя на это время заменить?

– Сир капитан, мои бумаги в порядке? – холодно спросил я, изо всех сил сдерживая внезапно подкатившее бешенство. Проклятье, в словах Этьена есть доля истины – я им не цепной пёс! И ни разу за шесть лет, проведённые мной в Сиене, у меня не было отпуска! Я даже на Элишке женился во время трёхдневной увольнительной по случаю Праздника Урожая.

Ольендо посмотрел на приказ с ненавистью, дёрнул усами.

– В порядке, сир лейтенант. Валите к чёрту. Да не забудь, что я говорил тебе про дорогу на Болтуон! – крикнул он мне в спину, но я уже захлопнул дверь.

Если бы он не начал ворчать и давить на меня, если бы я не был так зол – чёрт знает, может, я и послушался бы его. Не знаю, изменило ли бы это хоть что-нибудь, но позже думать об это было невыносимо, а не думать – невозможно. Но будущего знать не дано никому, и о словах капитана я забыл, едва выйдя за порог казармы. Свобода! Наконец-то свобода! Я развязал шейный платок, который вдруг показался мне слишком тесным. Какого чёрта я должен был думать о химерных опасностях, когда впереди меня ждала Элишка и целая зима в нашем с ней маленьком замке, доставшемся мне от отца? И за всю эту зиму никто, ни разу не выведет меня в поле, залитое чужой яростью, ненавистью и страхом, и не спросит, что я вижу на другой его стороне...

Вечером я выехал из Сианы через западные ворота, и единственным, что меня печалило, было то, что Этьен так и не заглянул накануне в "Три жёлудя".

Я множество раз пользовался Болтуонской дорогой. Это самый широкий и удобный тракт на северо-западе Вальены, там всегда людно, и множество удобных трактиров стоит едва ли не через каждую лигу. Осенью и зимой, правда, дорога пустеет, и на развилках начинают пошаливать разбойники – их и имел в виду Ольендо, предостерегая меня. Но разбойников я не боялся. С меня нечего взять, да и в любом случае, свою жизнь и своего коня я надеялся оборонить самостоятельно. У меня была моя шпага, и я неплохо ею владею, а моего жеребца на последних городских скачках никто не мог обставить. И самое главное – от сорвиголов, прятавшихся по оврагам и за поваленными деревьями, за версту несло азартом, возбуждением, жаждой наживы. А поскольку нападали они обычно числом не меньше десятка, я легко улавливал их возбуждение задолго до того, как подъезжал к ним вплотную. Как я уже упоминал, чем больше скопление людей, тем легче мне учуять то единое, что ведёт их всех.

И вот так, не боясь ничего, но стараясь быть начеку, я ехал по Болтуонской дороге почти до самого вечера. Как я не заметил, как не почувствовал засады – я не понимал потом довольно долго. А ведь на самом деле всё было просто. Приближаясь к бандитам с большой дороги, я видел их настроение, их чувства. А у этих не было чувств. Только расчет. Они знали, кого ждут, затаясь в кустах на обочине пустующего тракта.

Я ехал рысью, когда мой конь споткнулся о верёвку, натянутую поперёк пути. Он удержался на ногах, но я уже успел выскользнуть из седла и обнажить шпагу. Кругом было тихо; казалось, безмятежность осеннего леса, уже пожелтевшего, но ещё не опавшего, нарушает только ветер. Потом я уловил краем глаза движение слева от себя – за миг до того, первый из нападающих бросился мне под ноги. Я наотмашь ударил клинком и не промахнулся. Если бы я знал, что им нужно, я бы приставил лезвие к собственному горлу и пригрозил, что покончу с собой... а может, и правда бы покончил. Но в ту минуту я был полон лишь ярости на дерзость разбойников и на то, что из-за них мой конь захромал.

Они окружили меня.

Никто не пытался со мной говорить, никто не потребовал отдать кошелёк или сдаться. Всё, что они хотели – это подобраться ко мне поближе. Я всё ещё не чувствовал их – ни искры того огня, который неизменно сопутствует насилию и жажде крови. По их движениям, по тому, как слаженно они действовали, замыкая меня в кольцо, как прикрывали друг друга, я понял, что это профессионалы. Они были обучены делать то, что делали сейчас, и действовали с хладнокровной чёткостью знатоков своего дела. Единственным, кто ощущал злость и желание убивать, был я сам.

Я убил или ранил пятерых из них, прежде чем шестой добрался до меня. Он не стал колоть меня шпагой – вместо этого схватил за плечо, и прежде, чем я успел его оттолкнуть, с другой стороны на мой затылок обрушился удар гарды. Теряя сознание, я не выпустил шпаги, и помню, как её вырвали из моей руки.

Очнулся я с гудящей головой, с тошнотой, подступающей к горлу. Меня трясло и подбрасывало на повозке, несшийся во весь опор; совсем рядом грохотали копыта коней и свистел кнут, охаживавший их спины. Я лежал на жёстком деревянном днище, прикрытом мешковиной, связанный по рукам и ногам, с накрепко завязанными глазами и ртом. Тошнило всё сильнее, мне показалось, что меня сейчас вырвет. Я перевернулся на бок и ткнулся лицом в доски, пытаясь избавиться от повязок. В то же мгновение чья-то нога со всей силы врезалась мне поддых, заставив согнуться пополам. Кто-то был со мной здесь, в этой телеге. Пятерня схватила меня за волосы, задрав голову, и человек, которого я не мог видеть, тихим злым голосом велел мне лежать тихо и не рыпаться, пока мне не пустили кровь. Тошнота немного отступила, я уже не рисковал захлебнуться собственной рвотой, поэтому подчинился, тем более что ничего другого мне не оставалось. Тогда-то и вспомнились предупреждения капитана Ольендо о Болтуонской дороге... и не только они.