Текст книги "Per creperum (СИ)"

Автор книги: Elle D.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Не могу сказать, сколько времени меня везли вот так – не меньше нескольких часов. Судя по тому, как трясло повозку, ехали окольными, заброшенными дорогами. Стоило мне шевельнуться или попытаться принять более удобное положение, я получал удар сапогом в живот. Кто бы ни стоял за этим похищением, он не слишком заботился о том, чтобы меня беречь.

Страха я не испытывал, только ярость. Кто бы и зачем ни сделал это, он так или иначе заплатит – и не получит то, чего хочет. Одна мысль настойчиво приходила мне в голову, и я упрямо гнал её, словно назойливое насекомое, которое отчаялся прихлопнуть. Нет, невозможно. Попросту глупо. Я отказывался в это верить. Да и в конце концов, по словам Этьена, Агилойя хочет меня в свои ряды – вряд ли он стал бы приказывать своим людям избивать меня.

Когда повозка остановилась, мне казалось, что на моём теле не осталось ни одного живого места. Я услышал суету, брань, фырканье уставших коней. Мои похитители говорили на языке, которого я не знал и даже никогда не слышал, но по звучанию мне казалось, что это может быть одно из наречий Рувана. Впрочем, это ничего не объясняло..

Меня стащили с повозки и куда-то поволокли, потом бросили наземь. Грубая рука сорвала повязку со рта. Мои глаза оставались завязаны, и я по-прежнему не видел этих людей, но спросил:

– По чьему приказу вы действуете?

Должно быть, мой голос прозвучал слишком спокойно – в человеке, стоявшем напротив меня, я ощутил колебание. Неувидел, а именно ощутил – сложно было увидеть что-либо с завязанными глазами, даже в том смысле, в каком я был на это способен.

– Я хочу знать, кто отдал вам приказ, – повторил я. – Больше ничего.

Как следовало ожидать, ответа я не получил. Я даже не был уверен, что он понял меня – между собой эти люди по-прежнему говорили на своём языке. В рот мне ткнули что-то горячее, пахнущее чёрным перцем, в чём я через миг узнал жареное мясо. Первым порывом было отвернуться, но они наверняка заставили бы меня есть насильно, к тому же мне нужны были силы, независимо от того, что ждало меня впереди. Потом мне дали выпить воды и снова завязали рот – до следующей стоянки, случившейся лишь через сутки.

Так продолжалось четыре дня.

За всё это время меня развязывали лишь несколько раз, позволяя справить нужду. Повязку с глаз не сняли ни разу, и жестоко избивали за каждую попытку хотя бы ослабить её. Я понимал, почему они делали это: я был совершенно дезориентирован и потому не мог помышлять о побеге. К тому же если бы кто-то случайно увидел меня на обочине, где останавливалась повозка, или на дороге, то вряд ли смог бы опознать человека, чья голова обмотана грязной тряпкой.

Проклятье, они действительно хорошо всё продумали.

К концу пути я был уже совершенно измучен, настолько, что почти не осталось сил злиться. Думать мог только об одном: как хорошо, что я не сообщил Элишке заранее о своем приезде – иначе бы она уже сходила с ума. Со своими пленителями я не разговаривал даже в те нечастые минуты, когда мог это сделать, поэтому вся надежда была на то, что рано или поздно мне окажут честь знакомства с их нанимателем.

Когда с моей головы наконец сдёрнули тряпку и я, отойдя от короткой вспышки белой слепоты, увидел перед собой высокие серые стены с крепостным рвом перед ними, первым, что я испытал, было облегчение.

Глаза, отвыкшие от дневного света, невыносимо резало, и я не мог толком смотреть по сторонам, поэтому не смог сходу определить, куда именно меня привезли. Это был, без сомнения, замок, но чьё-то ли частное поместье или тюремная крепость – сказать я не мог. Мне освободили ноги и рот, оставив руки связанными, и повели сперва двором, потом коридорами, лестницами и галереями. В конце концов передо мной открыли дверь и толчком в спину заставили переступить порог.

В узком зале, освещённом тусклым светом осеннего дня, лившимся из бойниц, стоял человек, которого я и ждал, и не ждал увидеть. Разум подсказывал, что за всем этим стоит именно он, но я отказывался верить до того самого мгновения, когда он повернулся и посмотрел мне в глаза.

Ох, Этьен...

Он сменил свой мундир на льняную, довольно щёгольскую сорочку с кружевным воротом и манжетами. Бархатные бриджи по последней моде плотно облегали его длинные сильные ноги, из-за кожаного ремня с серебряной пряжкой торчала рукоятка плети. Он, как мог, уложил и пригладил волосы, протестовавшие против такого произвола и всё равно спадавшие на лоб. Рядом со мной, измученным, избитым, грязным, он казался сейчас настоящим аристократом, утончённым придворным... придворным его милости графа Агилойи, надо полагать. Какое-то время мы молча разглядывали друг друга, почти с тем же удивлением, как в тот вечер неделю назад, когда встретились случайно в сианской таверне... случайно... ах, Этьен.

– Ну, – сказал я коротко, – я жду твоих объяснений.

Он, кажется, слегка вздрогнул от звука моего голоса. Потом нетерпеливым жестом махнул рукой людям, которые меня привели. Я подавил желание оглянуться и посмотреть им вслед. Этьен подошёл ко мне, медленно, как будто нарочно сдерживая шаг, достал из ножен кинжал и перерезал верёвки на моих руках.

– Благодарю, – холодно сказал я, растирая запястья. – Но я, кажется, задал тебе вопрос.

Он сунул кинжал обратно в ножны и отошёл в сторону, всё ещё не проронив ни слова. Казалось, он избегает смотреть на меня. Я, не двигаясь с места, смотрел, как он подходит к столу, на котором стоит бутылка чёрного стекла, и разливает вино по двум бокалам.

– Садись, – не глядя на меня, негромко сказал он.

– Благодарю покорно. Постою.

– Сядь, Леон.

– И что дальше – угостишь меня запасами матерлоне из своих погребов? Этьен, что всё это значит, дьявол тебя побери?!

– Ты знаешь, что! – резко сказал он, наконец вскидывая голову и вонзая в меня взгляд – такой, что я едва не отшатнулся от него. – Я предупреждал тебя. Агилойя тебя хочет, и он запретил мне без тебя возвращаться. Прости, мне жаль, но так вышло, что мы враги.

У меня всё ещё болели глаза, терзаемые даже слабым светом, ныли затёкшие руки и ноги, саднило тело от побоев, и острая боль то и дело отдавалась в левом боку – накануне один из конвоиров врезал мне особенно сильно, и я бы не удивился, если бы, сняв рваную и грязную рубашку, обнаружил под ней огромный кровоподтёк на месте треснувшего ребра. Я чувствовал себя гадко, гаже некуда, но в этот миг мне внезапно захотелось рассмеяться. Расхохотаться ему в лицо – ему, который вырядился ко встрече со мной, словно на парад, и предлагал мне присесть и выпить с ним, как пристало старым друзьям.

– Что смешного? – хмуро спросил Этьен. – Мне правда...

– О чём ты думал? – перебил я. – Одно мне скажи: о чём ты вообще думал, делая это?

– Я приказал им не быть слишком грубыми с тобой, – превратно меня поняв, сказал он. – Если они причинили тебе вред, я...

– Нет, ну что ты, какой вред мне могли причинить люди, которым ты приказал скрутить меня и притащить к тебе. Они были сама любезность, передай им мою сердечную признательность. Что это за место?

– Замок Журдан, – ответил Этьен. Он всё так же стоял, держа бокал в руке, и исподлобья смотрел на меня, кажется, слегка растерянно. Я никак не мог согнать с лица сумасшедшую улыбку, хотя и сознавал её полную неуместность. Этьен кашлянул и добавил: – Это бывшее владение барона Камьяне. Мы захватили его прошлым летом.

– Мы – это, надо полагать, ты и твой царственный покровитель. Ради денег, так ведь? Денег, замков, земель – за это ты готов продать что и кого угодно?

– Леон, – сказал он, ставя бокал на стол, – послушай...

– Нет, это ты послушай меня. Всё, что я мог сказать тебе и твоему хозяину, я уже сказал. То, что Аугусто назвал моим "боевым взором", служит мне лишь тогда, когда я этого сам хочу. Вы не сможете заставить меня – понимаешь, Этьен?

– Я не хочу заставлять тебя, – ответил он с таким пылом, что я смолк. – Я сказал тебе ещё в Сиане. Проклятье, Леон, я просто хочу, чтобы мы снова были на одной стороне! Как когда-то давно... помнишь?

Он умолк, буравя меня взглядом. Его рука хоть и поставила бокал, но не отпустила его, сжимала стекло так, что оно могло лопнуть в любой миг. Я посмотрел на вино, колебавшееся за хрусталём.

– Этьен, неужели ты действительно думал, что, сделав меня своим пленником, сможешь этого добиться?

– Я не хотел доводить до этого! – резко сказал он, и я спокойно ответил:

– Лжёшь. Ты хотел, и ты спланировал всё это ещё до того, как приехал в Сиану. Случайная встреча в таверне, да? – я жёстко усмехнулся, когда он в замешательстве отвёл взгляд, и не дал ему времени возразить. – Ты сейчас здесь, вместе со мной, и не похоже, будто только что из седла – значит, ты приехал раньше. Я могу судить, что твои наёмники везли меня спешно. Ты не опередил бы нас, если бы выехал из Сианы следом за мной. Ты выехал раньше. Может быть, сразу после того, как ушёл из моего особняка. – Я умолк ненадолго, обдумывая свой вывод. Да, всё сходилось. – Эти люди – мастера своего дела. Не просто банда с большой дороги. В Сиане у тебя не было бы времени отыскать таких удальцов. Нет, ты дал им приказ ещё до того... До того, как случайно встретил меня в "Трёх желудях", верно, мой старый друг?

Я видел, что каждое моё слово хлещет его, будто плеть, и чувствовал злорадство от того, что по крайней мере не позволил ему сделать из меня дурака. Этой мыслью меня будто ожгло.

– Ты принимал меня за глупца, Этьен. Я и есть глупец... Ты это имел в виду, говоря, что я ничуть не переменился?

– Нет, – тихо ответил он. – Нет, не это.

– А напрасно. Я ведь поверил тебе. А ты трепался со мной, пил и жал мне руку, уже отдав приказ меня захватить...

Я умолк, чувствуя, что не могу продолжать. Гнев и злорадство ушли, уступив место горечи и ужасной усталости.

– Мне жаль, – повторил он снова.

– Мне тоже. Ты прав, мы враги, раз те, кому мы присягнули, во вражде, и с этим ничего не поделать. Но ты просчитался, Этьен, ты не убедишь меня силой сделать то, что противно моей совести. Всё это просто глупо...

– Ты помнишь Греной? – вдруг спросил он.

Я осёкся. Помню ли я Греной?.. Разве мог его забыть хоть кто-то из нас, совсем ещё зелёных мальчишек, отправленных в первый учебный бой, опасно похожий на настоящий? Он и был настоящий, но мы поняли это слишком поздно. Трое из нас погибли на том учении. Четвёртым мог стать Этьен – и стал бы, если бы я не увидел "врага", такого же мальчишку, как мы, лежащего в засаде под надёжным прикрытием зарослей бузины и целящегося в Этьена из мушкета. Это был Алонсо Пьёр, заклятый школьный враг Этьена. Для него это не было учением. Прошло десять лет, но я всё ещё помню его лицо, помню, как он холодно щурился, прижав мушкет к плечу, как подёргивалось его веко. Я помню это, несмотря на то, что в тот миг находился почти за полмили от него, на другом конце поля. Но я его увидел – красный вихрь ненависти и жажды убийства, вившийся над его головой и плечами, над пальцем, подрагивавшем у курка. Увидел, потому что на учебном поле под Греноем, где мы впервые действительно убивали, убивать взаправду не хотел никто – никто, кроме Пьёра.

Я увидел это и закричал во всю глотку, так, что от меня шарахнулись двое парней, лежавших со мной в окопе: "ЭТЬЕН!!!"

Он услышал меня. И обернулся на зов в тот самый миг, когда Алонсо Пьёр нажал на курок.

– Мне содрало кожу на виске, – тихо сказал Этьен. – А если бы не ты – снесло бы полголовы. Ты никому не сказал, почему выскочил из окопа... и мне не сказал. Тебя отправили в острог за нарушение приказа, и ты отсидел там неделю – за то, что спас мне жизнь. Леон, – говоря это, обессиливая меня этими словами и этим воспоминанием, он подходил ближе и ближе и теперь оказался прямо передо мной, – я остался жив тогда лишь потому, что ты был на моей стороне. А Ренор... помнишь Ренор? Там я был на твоей стороне, и, когда ты неправильно чистил мушкет и испортил его, взял на себя твою вину, и меня высекли вместо тебя. Мы были на одной стороне всегда. Мы не можем быть по разные стороны. Не можем. Это неправильно.

"А то, что ты подло похитил меня – это правильно?" Я хотел ответить, хотел огрызнуться, обругать, оскорбить его – и не мог. Я помнил, всё ещё помнил тот липкий ужас, который испытал, увидев внезапно перед собой в окопе не комья дёрна, а застывшее лицо Алонсо Пьёра – так чётко увидев, будто оно и впрямь было передо мной... Но хуже, страшнее всего было не это, а то, что я совершенно точно знал, где он и что собирается сделать.

Потому что это было важно для меня. Этьен был важен для меня.

Боже, как трудно мне было в эту минуту... Я был подавлен, почти раздавлен физическими испытаниями последних дней и ещё больше – нынешним, душевным, и потому очнулся от глухого, тоскливого ошеломления, лишь ощутив странное чувство – как будто я уже не один.

Этьен обнимал меня.

Его ладонь лежала у меня на спине. Бёдра, обтянутые нарочито тесными штанами, вжимались в мой таз. Он притянул меня ближе, и прежде, чем я успел понять, что происходит, поцеловал меня, жадно и крепко, с чуть слышным стоном, которого как будто не мог удержать.

Я обомлел настолько, что вырвался не сразу, и несколько мгновений позволял его рту мять мои губы. Потом резко отступил и, оттолкнув его, ударил в лицо кулаком. Он или не ждал этого, или нарочно не уклонился. Я бил в полную силу, и Этьен пошатнулся от удара, но тут же выпрямился. Я рассёк ему губу, и кровь хлынула по подбородку. Он отёр её – и вдруг ухмыльнулся окровавленным ртом.

– Значит, вот так, – сказал он, и его злая, почти безумная усмешка стала ещё шире. – Похоже, я всё-таки ошибся. Кое в чём ты определённо изменился... к лучшему.

Я молчал, стискивая кулаки и тяжело дыша. Этьен стоял в двух шага от меня. Если бы он потянулся ко мне, я ударил бы его снова. Дело было не в нём... и в нём. Проклятье, я уже ничего не знал и не понимал.

– Это твоё окончательное решение? – медленно, тяжело роняя каждое слово, спросил Этьен.

Я не ответил, не шевельнулся, не отвёл взгляд. Это был единственный ответ, который я мог ему дать.

Кровь всё лилась из его разбитой губы. Он снова отёр её и сказал:

– Хорошо. Ты сам виноват.

Впервые я почувствовал это с ним.

Не в Греное, раньше, намного раньше. Сколько нам было тогда – двенадцать? Вряд ли больше. Мы, как все мальчишки, крепко дружившие друг с другом, часто ссорились и, случалось, дрались. Он всегда побеждал, потому что был крепче и сильнее меня, но в ловкости я превосходил его и потому каждый раз вынуждал доказывать его первенство, снова и снова. Теперь, после всего, что случилось, я могу, наверное, признать, что мне просто нравилось это. Нравились наши драки, его сила, моё проворство; я мог сбить его с ног подножкой или удачно проведённым захватом, используя его же собственный вес. Но если он одолевал меня и подминал под себя, вырваться я уже не мог. И я хотел, да, хотел, чтобы он это сделал. Хотел.

Однажды во время одной из таких драк – совершенно не помню, что мы в тот раз не поделили, – мы оба разошлись ни на шутку и отметелили друг друга по-настоящему, так, что синяки на обоих не сходили неделю. Дело было на холме, поднимавшимся позади нашего пансиона; мы сцепились и покатились вместе со склона, сбивая тело в кровь о выступавшие из земли мелкие камни, но готовые скорее разбиться насмерть, чем впустить противника из хватки. Наконец мы оказались внизу – я снизу, он сверху, изо всех сил сжимая мои бёдра коленями, – и замерли, шумно и хрипло дыша, уставившись друг на друга с самой лютой ненавистью, какую только знали мы, мальчишки. Наши лица были так близко друг к другу, что волосы Этьена щекотали мой лоб. И тогда я вдруг увидел – и долго потом не понимал, что именно это было, потому что позже эти образы почти никогда не повторялись. Ненависть Алонсо Пьёра, которую я почуял год спустя, имела вид красного вихря над его головой и пальцами. С Этьеном было по-другому. Этьен дымился. Я увидел это и решил, что мы упали прямиком в костёр, разведённый кем-то у холма, испугался и дёрнулся, стремясь откатиться в сторону, но он принял это за попытку вырваться и сжал меня ещё крепче. Он уже победил и знал это, но вместо обычной победной ухмылки, раздвигавшей его губы в такие минуты, я увидел гримасу, смысла которой не мог понять. Губы Этьена побледнели и крепко сжались, щёки, напротив, порозовели, на лбу выступила испарина, а глаза блестели странным, непонятным для меня блеском. И дым, плотный белёсый дым окутывал всё его тело, словно он сам был огнём, и его собственная кожа исторгала этот дым. Я видел его чувство. Его намерение. То, что переполнило его и подчинило в этот миг.

То, что подчиняет людей себе – вот что я иногда могу видеть тем, что мой император Аугусто именует "боевым взором". Он не знает, что началось всё это со мной не в бою. Вернее, не в том бою.

Этьен придавливал меня собой, не давай шевельнуться, его пальцы стискивали мои запястья с такой силой, что руки у меня онемели. И вдруг он начал двигаться. Его пах был прижат к моему паху, и я чувствовал, как что-то жарко, быстро пульсирует в нём – в такт с моей собственной плотью, которая тоже налилась и окрепла под форменными штанами. Я сам не заметил, как стал двигаться вместе с ним. Никто из нас не сказал ни слова; мы неотрывно смотрели друг другу в глаза, его тёмно-карие словно намертво сцепились с моими серо-зелёными, и мы тёрлись друг о друга, вот так, не снимая одежды, лёжа в траве, с тем же яростным неистовством, с которым минуту назад дрались. У меня не было ни единой мысли в голове, я начал стонать, громче и громче, и в конце концов мы оба кончили, почти одновременно, обволакиваемые непроглядной пеленой белого дыма.

Мы ещё тяжело дышали, приходя в себя после экстаза, когда над нами раздался крик воспитателя, наконец нас догнавшего. Он, по счастью, ничего не понял, но за драку устроил нам нешуточную взбучку. Нас растащили в разные стороны – и до конца дня заперли по своим комнатам. Остаток этого дня я провёл как во сне, как в опьянении, потрясённый не только тем, что случилось между нами, но и тем, что принял в тот раз за плод своего разгулявшегося воображения. Это было в разгар лета, а мы по уставу в любое время года носили тесные и узкие школьные мундиры – может, думал я, стоя у окна и обхватив плечи руками, нам обоим чересчур напекло голову в это утро, а мне так особенно. Точно, проще всего сделать вид, что нам всё это приснилось. А может, так оно и есть? Утром следующего же дня я уже не мог сказать с полной уверенностью, хотя ночью мне снился Этьен, и проснулся я мокрый от ночного юношеского излияния.

Мы были почти совсем детьми тогда. Вскоре нас отправили в первый учебный бой, и там молодые ученики пансиона для будущих офицеров могли излить свою жажду насилия в полной мере. Нам стало не до драк, и хотя время от времени мы с Этьеном ещё сцеплялись, но того, что случилось тогда под холмом, больше ни разу не повторилось. Уже через месяц я уверил себя, что этого и вовсе никогда не было. Тем более что, когда мне исполнилось тринадцать, я попал на первый в своей жизни взрослый бал, где должен был сдать экзамен изящных манер, и там впервые влюбился.

Разумеется, в девушку.

Я был тем, что некоторые скептичные философы – а вслед за ними Этьен – насмешливо называют "восторженный молодой человек". Я увлекался поэзией, музыкой, кодексом рыцарской чести, вышедшим из моды почти сто лет назад, минувшими эпохами, Фернаном Риверте. Этьен не увлекался ничем и частенько говаривал, что после выпуска подастся в морские разбойники. Это пошло бы ему – грубоватому, порывистому, сильному, безрассудному. Я обещал, что, как только закончу поэму для дамы моего сердца, сразу же возьмусь за оду в честь его славных подвигов. Мне было тринадцать лет, я говорил совершенно серьёзно. Этьену тоже было тринадцать, и он смеялся надо мной. Он говорил, что я со своими талантами наверняка найду более разумные сферы, где сумею себя применить.

Лишь единожды за всё это время – в Греное – я вспомнил тот день и острые камни на склоне холма, и боль, и наши дымящиеся тела.

Потому что тот дым – я знаю, он исходил не только от Этьена, но и от меня.

Однажды в одном из учебных сражений я вдруг увидел правый фланг "неприятеля". Он был скрыт от меня пролеском, и я не мог видеть солдат – однако же видел, причём одновременно всех. Их боевой азарт, их возбуждение, их лёгкую неуверенность и страх – многие из них шли в свой первый учебный бой – были для меня как блестящий камешек, лежащий на ладони. Я легко охватывал его взглядом сразу весь, мог покачивать, рассматривая отдельные грани, и каждый человек среди этих людей был для меня как крохотная частица этого камешка. Это было совсем не то чувство, что с Этьеном или с Алонсо Пьёром. Оно было чище, прозрачнее, чётче. Я совершенно точно знал, как движется колонна и куда она намерена выйти.

Я сказал об этом своему командиру, заработал затрещину и острог после того, как учения завершились. И никто не обратил внимания на то, что сказал я чистую правду.

С тех пор я думал трижды, прежде чем её говорить.

Доучился я тихо и спокойно. В драки больше не лез, хотя пару раз ввязывался в дуэли из-за прекрасных дам, пленявших моё сердце с периодичностью раз в месяц. Зачастую на этих дуэлях я видел противника так же, как Алонсо Пьёра когда-то – и без труда просчитывал его намерения. Из-за этого впоследствии я и стал избегать дуэлей. Смысл их – в честном и равном поединке, но что это за равенство, когда противник втайне от тебя знает каждый твой шаг прежде, чем ты успел его сделать? Вскоре после того, как мне исполнилось шестнадцать, за месяц до выпуска из пансиона, мы с Этьеном оказались на балу у наместника провинции Киндар – тот приходился свояком отцу Этьена, собственно, лишь потому отпрыск опальных Эрдайра и попал в довольно престижное школьное заведение. И вот там, на этом балу, я впервые увидел Элишку Лиерте. Мою Элишку, как я стал звать её с того же дня – и ещё долгие семь лет, не в силах думать больше ни о ком другом.

Этьен не любил балы. Он не особенно хорошо танцевал и не был дамским угодником. Он больше зубоскальничал, чем любезничал, и отвечал на жеманства дам нарочитой грубостью, которой пытался маскировать неловкость. А я любил женщин и, кажется, тоже нравился им – во всяком случае ни одна их тех, кого я пригласил танцевать на том балу, не отказала мне. Элишка была моей пятой или шестой партнёршей по менуэту; остаток вечера я провёл с ней, оттеснив всех прочих её ухажёров. Ей нравилось это, я видел; я всё ещё помню, как блестели её глаза, когда она на меня смотрела. Она тоже впервые вышла в свет, ей было всего пятнадцать, и её опекун проявил снисходительность, полагая, что уже через день она забудет юного офицера, с которым танцевала весь вечер. То же мне сказал и Этьен наутро, за что я дал ему по зубам, но это было назавтра, а в тот вечер я совершенно потерял голову. Пару раз, кружась в танце, я ронял взгляд на него, мрачно улыбавшегося мне из угла, который он почти не покидал. А потом, уже под утро, я увидел его в танце с женщиной лет тридцати, роскошной, жгучей брюнеткой в смело оголённом платье. Этьен сжимал её талию с силой и уверенностью, которые меня поразили; тогда я впервые подумал, что он, вероятно, куда как более опытен в любовных делах, чем я сам. Он поймал мой взгляд и ухмыльнулся во весь рот. Я ответил ему; я был в полном восторге от вечера и совершенно одурел от счастья, уже представляя, как сразу же после выпуска явлюсь к опекуну Элишки и попрошу её руки. Когда танец кончился, я внезапно почувствовал накопившуюся в зале за многочасовой бал духоту и вышел на балкон вдохнуть ночного воздуха. Едва ступив за порог, я увидел Этьена: он стоял, облокотясь на балюстраду, и смотрел на меня. "Ну ты и бабник! – сказал он, хитро блестя глазами. – Совсем свёл девчонку с ума, она при всех готова подол задрать". Это была далеко не самая грубая из его привычных шуток, но в тот раз она меня неприятно резанула. Тем не менее я улыбнулся в ответ и сказал: "С тобой всё равно не сравнюсь – ты себе, часом, не императорскую ли фаворитку отхватил?" "Может быть, – рассеянно сказал он. – Но мне нужна не она". Потом схватил меня за руку, потянул к себе и накрыл ладонью мой пах. Была ночь, когда дозволялось всё, первая ночь, когда мы чувствовали себя по-настоящему взрослыми. Конечно, мы выпили, и немало. Я с протестом отстранился было, но моя плоть уже откликнулась на его прикосновение – должно быть, от того, что весь вечер рядом со мной была девушка, прекраснее которой я не мог вообразить, но пока что не допускал и мысли о том, чтобы обладать ею, как мужчина может обладать женщиной. Так я объяснил себе это, поэтому когда Этьен преодолел мой слабый протест и притянул меня к себе снова, я не стал отступать. Он затолкал меня в угол балкона, где нас не могли увидеть из зала, и принялся жестко и сосредоточенно мять мой член сквозь штаны, а я только стонал, прижавшись спиной к холодной стене и запрокинув голову. Должно быть, слишком громко стонал, потому что Этьен накрыл мне рот ладонью, и у меня перехватило дыхание от того, какой горячей и шершавой была эта рука, прижавшаяся к моим губам. Кажется, я поцеловал тогда эту ладонь; не помню. Я правда был пьян, а от вина, от ночного ли воздуха или от чего-то ещё – не так уж и важно.

И всё было в точности как три года назад – быстро и молча, только на этот раз член Этьена не прикасался ко мне. Он довёл меня до экстаза и отпустил, не обронив ни слова, а потом отвернулся и ушёл, оставив меня одного на балконе, переводить дыхание и приходить в себя. Наутро, когда мы вернулись в казармы, я рассказывал ему про Элишку, мы болтали, как ни в чём не бывало, и я снова позволил себе притвориться, будто ничего не случилось, однако теперь всё было иначе. Я дал себе слово, что это не повторится. Всё это было мерзко, преступно, унизительно, я это знал и тихо ненавидел себя за то, что оба раза позволили этому произойти. Но больше нет, сказал я себе. Больше никогда. Через месяц мы закончили школу, и вскоре расстались. Я никогда больше не встречал мужчин, которые вызывали бы во мне интерес или проявляли его ко мне сами, и в то же время имел достаточно много женщин, потому эти два странные эпизода из ранней юности быстро забылись...

Может быть, слишком быстро.

Теперь, вспоминая их и сопоставляя с тем, что случилось в тот день, когда руванские наёмники привезли меня в замок Журдан, я чувствовал нечто странное, нечто, что приводило меня в полное смятение.

Ни в то утро на холме, ни ночью на балконе Этьен не целовал меня. Может, поэтому я так легко смог притвориться, будто ничего не произошло. В конце концов, в то время у нас, запертых в строгом пансионе, мало отличавшемся от монастыря, у нас, молодых и рьяных, вставало даже на фонарный столб. Тело – это всего лишь тело.

Но когда сильные руки обнимают тебя не только со страстью, но и с нежностью, когда чужой рот накрывает губы – это не просто тело. Это что-то другое. Что-то ещё.

Я сам толком не знал, в чём именно ему отказал. Но если до того он почти готов был признать глупость своей затеи и отпустить меня, то теперь всё переменилось.

Всё совершенно переменилось.

Он кликнул стражу и кивнул на меня, не отдавая приказов на словах, и отчего-то именно поэтому я впервые ощутил страх. Меня схватили с двух сторон и выволокли вон так быстро, что я даже не успел обернуться и поймать последний взгляд Этьена – если он вообще был, этот взгляд. Я сопротивлялся, скорее инстинктивно, чем вправду на что-то рассчитывая, и мне вывернули руки за спину, а потом потащили по крутой винтовой лестнице вниз, туда, где не было ни солнечного света, ни дуновения ветра с поверхности земли.

И тогда я наконец вспомнил. Замок Журдан...

В Вальене почти не осталось таких крепостей. Сто лет назад, когда императорским указом были запрещены пытки, проводимые частными лицами (отныне пытать узников имели право лишь императорский и церковный суды), большинство старых замков, оснащённых многоуровневыми темницами, были снесены, или, если это было невозможно, темницы замуровывали – иногда вместе с томившимися там пленниками. Ныне сохранилось лишь не более дюжины замков, не принадлежавших императору или церкви и сохранившихся в своей варварской первозданности. Журдан был одним из них. В прошлом он служил государственной тюрьмой (в которой, к слову, некоторое время отсидел и Фернан Риверте, о чём оставил впоследствии возмущённый отзыв, где страшно ругал тюремного повара), но потом тюрьму переместили в другую, лучше укреплённую крепость, а Журдан получил в качестве ленного владения один из местных баронов. Теперь в эту тюрьму, из которой за всю её вековую историю побег осуществлялся лишь дважды, стараниями своего друга Этьена Эрдайры угодил я сам. Приобщился к истории, можно сказать.

Меня отвели, похоже, на самый глубокий уровень тюрьмы – третий подземный, который от поверхности отделяла пятидесятифутовая толща земли, камня и стали. Проходы в камеры были низкие и узкие, с решётчатыми окошками в дубовых, окованных железом дверях. Меня швырнули в одну из таких камер, прижали к полу, окончательно лишив возможности сопротивляться, и защёлкнули на моих лодыжках ножные кандалы. Когда меня пустили и дверь захлопнулась, я вскочил и рванулся к двери, но цепь тут же бросила меня назад. Я стоял почти в полной темноте, в бессильной ярости стискивая кулаки, и слушал, как со скрежетом задвигаются засовы на двери – один, потом другой. Меня тошнило, живот подводило то ли от голода (я ел в последний раз накануне вечером), то от страха, и глаза, снова обратившиеся в ставший привычным мрак, бессильно закрылись. Проклятье, и что теперь? Сгноишь меня здесь, Этьен? Будешь ждать, пока начну умолять вытащить меня отсюда? Я решительно отмёл снова накатившее воспоминание о залитом солнцем дне на холме и о ночи после бала, тёмной, как моя сегодняшняя тюрьма. Нет. Нет, Этьен. Мы были тогда мальчишками, но мы выросли. И если кое-что переменилось, то остальное осталось прежним.

Я не сдамся тебе так легко.

Ненавижу замкнутые пространства.

В первые дни я отлёживался после побоев, которыми щедро угощали меня похитители; ребро, которое я заподозрил было в переломе, похоже, всё-таки было целым и довольно быстро перестало вызывать боль при глубоком вдохе. В общем-то не так уж меня и помяли – во время учёбы в пансионе мне случалось выносить и не такое, не говоря уж о позднейших военных кампаниях на императорской службе. В камере был тощий тюфяк, набитый жёсткой соломой, скорее предохранявший от леденящего холода каменного пола, чем смягчавший его, но после четырёх ночей на голой земле я был рад и этому – тем более что, опять же, мне не привыкать к суровым походным условиям. В первый же час, позлившись какое-то время и ещё больше устав от злости, я просто лёг и вырубился. Разбудил меня скрежет, шедший от двери; я вскинулся и вскочил, думая, что у меня гости, но это лишь поднялась заслонка в низу двери, и чья-то рука бросила через неё миску с застывшим холодным месивом, пахнущим подгоревшей кашей. Я был голоден, но, понюхав ужин (или это был завтрак?), есть не стал. Прекрасно, Этьен, раз так: ты вздумал уморить меня тут, но я уморю себя голодом раньше.