Текст книги "Lady de Montmorency (СИ)"
Автор книги: EliVibez
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)
Последний взгляд
«Что вы знаете о любви? Как можно говорить о ней, не ощущая её всей своей душой, не превращаясь в её пленника? Вы, кто говорит о любви, как о простом чувстве, о привязанности, не понимая, что она может стать воздухом, которым ты дышишь, тем, что удерживает тебя на грани. Вы, кто рассуждает о ней, как о каком-то лёгком течении в жизни, не видите её настоящую сущность. Как она может быть такой… разрушительной и прекрасной одновременно.
Мари… Ее имя – это всё, что я знаю. Она была не просто женщиной, не просто моей возлюбленной. Она была моим началом и концом, моим смыслом. В её глазах я видел мир, и только в её глазах я ощущал себя живым. Всё, что я знал до неё, казалось пылью, ветром, который исчезает без следа. Мари была не просто частью меня – она стала моей сутью, дыханием, той самой потребностью, без которой я не мог бы существовать.
Я чувствовал её в себе. Она была в каждом моём вдохе, в каждом шаге, в каждом мгновении. Когда я рядом с ней, мир как будто замедляется, а время теряет свой смысл. В её руках был мир. В её улыбке – вся вселенная. И я, без остатка, принадлежал ей.
Любовь к ней была безумием. Я знал это. Я знал, что это может уничтожить меня. Но разве можно отказаться от того, что заставляет твоё сердце биться быстрее, чем оно должно? Мари была огнём, который я хотел чувствовать на себе, даже зная, что он сожжёт. Когда она прикоснулась ко мне, я ощущал, как огонь проникает в каждую клеточку моего тела. Когда её пальцы касались моих, мир переставал существовать. Были только мы. И больше никого.
Она была моей слабостью, но в этой слабости была сила, которой я не знал. Она научила меня тому, что любовь не требует оправданий. Она – не нечто, что можно объяснить, о чём можно рассуждать. Она была простым фактом моего существования, тем, что невозможно не чувствовать.
Как объяснить вам, что она была всем для меня? Что она наполнила моё сердце так, как ничто другое не могло? С ней я жил. Без неё – я существую в пустоте, в которой нет света. С каждым её взглядом я знал, что я на месте. С каждым её словом я понимал, что живу по-настоящему. Она была тем единственным, ради чего стоило бороться, ради чего стоило жить.
Я не жалею. Потому что Мари – это не просто часть моей жизни. Это вся моя жизнь. И если мне суждено пройти этот путь с ней, я пройду его, несмотря ни на что. Даже если этот путь полон боли, страха и невозможности быть вместе.
Потому что я никогда не отпущу её. Она – моя. Всегда.»
На эшафоте, возвышающемся над тысячами застывших фигур, стояла Мари – королева в своём последнем платье. Алое, как кровь, оно струилось по её фигуре, напоминая, что даже смерть не сможет лишить её величия. Ветер трепал её волосы, а лицо, лишённое страха, смотрело на тех, кто пришёл увидеть её конец.
Перед толпой стоял Фридрих. Его обычно спокойное лицо было искажено болью, а слёзы, которые он не мог сдержать, блестели на щеках. Изабелла, стоявшая чуть позади, прикрыла рот дрожащими руками, не в силах выдержать зрелище. Её тело сотрясалось от рыданий, но она не отводила взгляда – не смела.
Мари смотрела только на Фридриха. Её руки, казавшиеся такими тонкими под тяжестью цепей, медленно сняли украшения, словно она снимала с себя звание, все обязательства. Она бросила украшения на деревянное покрытие, а затем, опустив голову, коснулась пальцами креста, висящего у неё на шее. Её губы чуть дрогнули, будто она хотела сказать что-то, но молчала.
Девушка опустилась на колени перед бревном. Её платье разлилось вокруг неё, как алый водопад. Глядя на палача, она коротко кивнула, а затем положила голову на грубое дерево. Секунды растянулись в вечность. Закрыв глаза, она прошептала молитву, пытаясь успокоить сердце. Одинокая слеза скатилась по щеке.
Толпа замерла. Даже ветер, казалось, остановился, чтобы не нарушить этот момент.
Клинок блеснул на солнце. В тот миг, когда палач взмахнул мечом, Фридрих зажмурил глаза, будто надеясь, что это избавит его от неизбежного. Но звук удара пронёсся по площади, как гром среди ясного неба.
Когда клинок опустился, мир будто замер. Тишина, тяжёлая и густая, накрыла площадь, будто сама природа отвернулась от того, что произошло. Взгляд Фридриха застрял на теле Мари, уже безжизненном, распластанном на холодном камне эшафота. Его руки, сжаты в кулаки, дрожали, и он был готов рухнуть прямо там, где стоял. Сердце его разрывалось, но он не мог произнести ни слова. Казалось, что время остановилось, и весь мир стал пустым и тёмным, как темная бездна.
Он не видел ни толпы, ни стражников. Он видел только её – её красное платье, которое теперь стало алым не только от цвета, но и от крови, её лицо, на котором не было страха, только тень великой и тихой боли. Он не мог поверить в то, что произошло, и в то, что больше никогда не увидит её глаз, не услышит её голоса. Всё, что он знал, рухнуло в мгновение ока, как разрушенная крепость.
Изабелла, стоявшая чуть позади, стиснула губы до белизны, её тело было затянуто в ледяной тиски ужаса. Она не могла отвести взгляд от её обезглавленного тела. Сердце её разрывалось от бессилия и горя. Она помнила Мари такой, какой она была: сильной, нежной, полной жизни. Но теперь… теперь её госпожа, её королева, была лежащей на бревне, без признаков того света, что всегда исходил от неё. В глазах Изабеллы застыла ужасная истина: Мари больше нет. Эта женщина, которая была её опорой, её вдохновением, ушла навсегда.
Тысячи людей, собравшихся на площади, смотрели на эшафот с пустыми, бесчувственными глазами. Для них она была уже не королевой, не женщиной, а просто объектом казни. Некоторые смеялись, поднимали руки, выражая восторг от «справедливости», но в их глазах не было радости. Только холод и равнодушие. Лишь немногие из них тихо молчали, не в силах пережить эту сцену, но их молчание было заглушено бурей чужих голосов.
Мари была для них чем-то чуждым, чем-то, что они не могли понять. Они не знали, как её любил Фридрих, как её почитала Изабелла. Ибо любовь и верность для них были просто словами, с которыми они не могли связать ту силу, которая заставляла сердца гореть и умирать.
Но для Фридриха это было не просто казнью. Это был конец. Конец его света, его мира. Он стоял в окружении тысячи глаз, но ни один взгляд не мог утешить его. Он был один, даже среди этой толпы. Его мир исчез, и всё, что он знал, рухнуло. Он поклялся, что её любовь никогда не исчезнет, но теперь, когда она лежала перед ним, обезглавленная на алом бревне, его собственное сердце, казалось, не выдерживало этой боли.
Изабелла пыталась сдержать свои рыдания, но ничто не могло остановить потоки слёз. Мари ушла. И с её смертью ушла не только её жизнь, но и жизнь самой Изабеллы, которая теперь осталась без той, кто был её светом, её миром.
Фридрих опустил голову. Он стиснул зубы, пытаясь не выпустить из себя этот вопль боли, что рвался на свободу. Но внутри него был только один невыразимый крик – крик боли, утраты, разрывающего сердце. Он смотрел на её тело, и вся его сущность кричала: «Не верю. Это невозможно.» Но никто: ни он, ни Изабелла, не могли вернуть её. Мари была мертва. И этот мир, ставший для него таким холодным и пустым, никогда не сможет вернуть её.
Аурелиан стоял на своём месте, с холодным взглядом, который не выражал ни малейшего сожаления. Его фигура была прямой, лицо – бесстрастным, как всегда. Он наблюдал за происходящим, за тем, как её тело безжизненно покоится на эшафоте, и как тысячи людей, собравшихся вокруг, смотрят на эту сцену с различными эмоциями, но его собственное лицо оставалось пустым, как камень. Он был королём. И для него эта смерть была не более чем необходимостью. Необходимостью, которая должна была восстановить порядок, принести справедливость.
В глазах Аурелиана не было ни сочувствия, ни сожаления. Для него всё уже было решено задолго до этого. Его решение казни было не актом мести или гнева, а просто завершением того, что должно было быть завершено. Мари нарушила законы, и она за это поплатилась. Всё, что оставалось – это справедливость. Именно так он себе это объяснял. Она была королевой, но для него она всегда оставалась лишь женщиной, которая подрывала устои, не понимая, что королевство не может быть построено на страстях. Он не любил её. Он не нуждался в ней. Он лишь видел в ней угрозу. И как бы жестоко это ни звучало, казнь была решением, которое освободило королевство от её власти, от её действий. Он не чувствовал ни радости, ни боли. Он просто ощущал, что его долг выполнен.
Элеонора стояла рядом, её глаза были холодны, её выражение лица – лишено всякой эмоции. Она даже не заметила, как его холодное равнодушие слилось с её собственным. Женщина смотрела на обезглавленное тело, и её взгляд не дрогнул. Не было ни искры сожаления, ни осуждения. Она не ощущала боли за свою давнюю соперницу, не переживала за смерть девушки, которая когда-то была её врагом. Это был конец, и этот конец был неизбежным, как смерть.
Для неё казнь Мари была не более чем актом природы – смерть, которая всегда наступает для тех, кто осмеливается выйти за пределы допустимого. Она знала, что с этого момента никто не посмеет нарушить этот порядок. И как бы цинично это ни звучало, её чувства не выходили за рамки спокойного наблюдения. Она не думала о Мари как о женщине или матери. Она видела в ней лишь королеву, которая не смогла удержать власть. И в этом было всё.
Они оба стояли, их фигуры невозмутимы, их сердца не колебались. Это был конец. И они не почувствовали ни тени сомнения.
Крылья ночи
После казни Мари ночь опустилась на Фридриха, как чёрные крылья, скрывшие всякий свет. Его сердце, опустошённое и разорванное, словно перестало биться. Он сидел в углу кареты, держа на руках двухлетнего Генриха, но не ощущал веса ребёнка, не чувствовал тепла его маленького тела. Генрих тянулся к нему, обхватывая крошечными ручками его плащ, как будто искал защиты, искал отца. Но Фридрих не мог смотреть на него. Каждый раз, глядя в глаза мальчика, он видел Мари. Её свет, её силу, её улыбку, которую больше никогда не увидит.
Путь в Англию казался бесконечным, каждый новый день – мучительным напоминанием о том, что он потерял. Генрих, совсем маленький и невинный, часто плакал, не понимая, почему мама больше не рядом, почему мужчина смотрит в пустоту, будто его вовсе нет. Фридрих хотел бы обнять сына, утешить его, но не мог заставить себя. Генрих был живым воплощением любви, которая теперь стала для него слишком больной.
Фридрих вернулся в родной дворец с пустотой в душе, которая, казалось, поглощала всё вокруг. Карета остановилась у высоких ворот, и стражники, почтительно склонив головы, отворили их. Он вышел первым, его движения были тяжёлыми, словно каждая часть его тела сопротивлялась. Затем он осторожно взял на руки Генриха, который сидел рядом весь путь, не понимая, что всё изменилось, но чувствуя боль, исходящую от отца.
Генрих слегка пошевелился у него на руках, его маленькие пальчики сжались на вороте отцовской мантии, но Фридрих не обратил внимания. Он шагнул вперёд, готовый войти внутрь, но его остановила мать.
Королева Англии сошла с другой кареты, прибывшей следом. Её лицо выражало глубокую печаль, но в её глазах светилось спокойное величие, присущее женщине, видевшей множество потерь и всё же сохранившей силу духа. Она подошла к сыну медленно, но решительно, взгляд её был мягким, но не допускающим возражений.
– Фридрих, – тихо сказала она, протянув руки к ребёнку. – Тебе нужен отдых. А малышу – покой.
Фридрих замер. Ему хотелось возразить, удержать сына, не отдавать его никому. Генрих был единственным, что осталось от Мари. Но взгляд матери, наполненный нежностью и заботой, пронзил его. Он почувствовал, как слабеют его руки.
Королева осторожно взяла Генриха, и мальчик, впервые за много часов, перестал тянуться к отцу, прижался к её груди, будто находя в ней то тепло, которого ему так не хватало. Она обняла его, склонив голову, чтобы коснуться губами его кудрей.
– Тише, маленький мой, – шептала она, укачивая его на руках, словно это было самым естественным делом в мире. – Ты в безопасности. Мы с тобой.
Генрих положил голову ей на плечо, и его дыхание стало ровным, спокойным. Королева взглянула на Фридриха.
– Ты сделал всё, что мог, – сказала она мягко, но твёрдо. – Теперь доверься мне.
Позади неё стоял король Англии. Он молчал, но его присутствие было ощутимо, как непробиваемая стена. Это был человек, который знал цену утратам и понимал, что сейчас для его сына важно не бороться, а просто выжить.
Фридрих не ответил. Он смотрел, как его мать уносит Генриха в тепло дворца, как её шаги звучат на каменных плитах. Ему хотелось закричать, умолять оставить ребёнка с ним, но сил не было. Всё, что он мог сделать, – это опустить голову и закрыть глаза, чувствуя, как внутри него рушатся последние остатки того, кем он был.
Король Англии подошёл к Фридриху, его шаги эхом раздавались по каменным плитам, словно отбивая часы страдания. Он остановился рядом, глядя на своего сына, который стоял перед ним, опустив голову. На его лице была такая боль, что сердце короля сжалось.
– Ты потерял многое, сын, – произнёс он тихо, но его голос дрогнул, выдавая скрытую скорбь. Он положил руку на плечо Фридриха, чувствуя, как тот вздрогнул, будто прикосновение могло разбить его хрупкую оболочку. – Но ты всё ещё жив. А пока ты жив, ты должен помнить: твой долг теперь перед ним.
Король осторожно кивнул в сторону Генриха, который спал в объятиях бабушки, его маленькие руки сжались в кулачки, как будто даже во сне он боролся с невидимыми демонами.
Фридрих не поднял головы, лишь едва заметно качнул её в знак согласия. Но король не отпустил его. Он шагнул ближе и мягко, но настойчиво поднял ладонью подбородок сына, заставив его встретиться с его взглядом.
– Посмотри на меня, Фридрих, – сказал он, и в его глазах сверкали не властность и сила, а глубокая отцовская любовь. – Ты мой сын. Я знаю, каково это – терять тех, кого любишь. Я знаю, как трудно найти в себе силы идти дальше. Но посмотри на этого мальчика. Он твой сын. Он – часть её. И он – часть тебя.
Фридрих встретился с этим взглядом, и в тот момент его стены дали трещину. Глаза его наполнились слезами, которые он так долго сдерживал.
– Я… я не могу, – выдохнул он, голос ломался от боли. – Каждый раз, глядя на него, я вижу её. И это убивает меня.
Король крепче сжал его плечо, словно передавая ему свою силу.
– Ты должен видеть в нём не её потерю, а её любовь, – сказал он твёрдо, но с той нежностью, которая бывает только у отца, знающего боль своего ребёнка. – Она отдала всё ради него. Ради тебя. И если ты не сможешь быть сильным ради себя, будь сильным ради него.
Фридрих не ответил. Он просто стоял, уронив голову на плечо отца, словно маленький мальчик, который так отчаянно нуждался в утешении. Король обнял его, притянув ближе, как в детстве, когда Фридрих падал и разбивал колени.
– Мы будем рядом, сын, – прошептал он, чувствуя, как сын содрогается от сдерживаемых рыданий. – Ты не один. Ты никогда не был.
Король ещё долго держал его, пока Фридрих не обрел хоть каплю сил, чтобы сделать следующий шаг в своей сломанной, но ещё продолжающейся жизни.
***
Годы в Англии не были добры к Фридриху. Он полностью закрылся от мира, проводя дни в одиночестве, избегая всех, даже своего сына. Его родители, видя, как он угасает, взяли Генриха под своё крыло. Для королевы мальчик стал тем, кого она могла любить безусловно, кого могла защищать. Она читала ему книги, рассказывала истории о его матери, но обрисовывала её так, чтобы не причинить боль – как женщину, которая любила его больше жизни.
Король научил Генриха ходить по залам с гордо поднятой головой, говорить уверенно, держать слово. Он видел в мальчике потенциал, который нельзя было погубить из-за трагедии его семьи. И хотя они оба заменили ему родителей, мальчик всё равно тянулся к отцу.
Но Фридрих не отвечал. Когда он случайно видел Генриха в коридорах, то отворачивался. Ему казалось, что его сердце разорвётся, если он услышит голос ребёнка или увидит, как он улыбается. Это был голос Мари, её улыбка, её глаза. Всё это напоминало ему о женщине, которая была его жизнью, и которую он потерял.
Фридрих становился тенью самого себя. Иногда он проводил часы у окна, глядя на леса и холмы, как будто надеялся увидеть там что-то, что вернёт ему прошлое. Иногда он ходил к берегу моря, слушая шум волн, которые, казалось, шептали её имя. Но внутри него была только боль, которая стала привычной.
Однажды королева, держа Генриха за руку, вошла в комнату, где Фридрих сидел в тишине.
– Фридрих, – сказала она строго, но мягко. – Смотри на него. Это твой сын. Его мать была бы счастлива, зная, что он жив, что он растёт. Ты должен быть рядом.
Генрих, которому уже почти пять, подошел к отцу и показал алюминиевую игрушку солдатика. Этот подарок мальчик получил от дедушки. Они всегда играли в «Войнушки», и король Англии, как настоящий любящий дед, отдавал внуку только самых лучших и красивых игрушечных солдат.
– Смотри, папа, – сказал он, протягивая игрушку к отцу. Его голос звучал звонко, но в нём была и надежда, будто мальчик ждал чего-то большего, чем просто одобрения. – Это мой самый лучший солдат. Дедушка мне его подарил.
– Это хорошо, Генрих, – сказал он тихо, почти без эмоций. – Дедушка знает, что тебе нужно.
Мальчик нахмурился, будто не понимая, почему его слова остались без отклика.
– Но, папа, – продолжил он, чуть настойчивее, – мы можем поиграть вместе?
– Я занят.
Мальчик застыл на месте. Солдатик выскользнул из его руки и с глухим стуком упал на пол. Генрих смотрел на отца, его губы дрогнули, но он сдерживал слёзы, как его учил дедушка.
– Ты не любишь меня, да? – тихо спросил он.
Фридрих замер. Эти слова ударили сильнее, чем он мог ожидать. Он поднял глаза, в которых отражалась смесь вины, боли и бессилия.
– Генрих… – начал он, но голос предательски дрогнул. Он хотел объяснить, хотел сказать, что дело не в мальчике, что он – единственная живая связь с Мари, но именно эта связь не давала ему жить.
Генрих сделал шаг назад, словно защищаясь от того, чего он не понимал.
– Бабушка говорила, ты скучаешь по маме, – прошептал он, его маленькое лицо стало серьёзным, не по-детски взрослым. – Но я тоже скучаю. Почему ты не хочешь быть со мной?
Фридрих провёл рукой по лицу, пытаясь найти слова, но в горле пересохло. Он смотрел на сына, видя в нём Мари – её глаза, её улыбку, её душу. Это было слишком.
– Прости меня. – Он отвернулся, ставя точку в их разговоре.
Мальчик стоял, словно окаменев. Затем он поднял солдатика с пола и тихо вышел из комнаты, больше не глядя на отца. Королева Англии, которая стояла рядом, не сдержала слез и, махнув рукой, вышла из комнаты Фридриха. Она не могла понять сына. Но ей было ужасно больно за внука.
Когда дверь за ними закрылась, Фридрих упал на колени, сжимая голову в руках.
– Прости, Мари, – прошептал он в пустоту. – Я не могу… Я не могу быть для него тем, кем ты была для меня.
А где-то в соседней комнате Генрих сел у окна, обняв своего пушистого друга. Маленькая слеза скатилась по его щеке, но он быстро стер её рукой. Ему было больно, но он уже знал, что будет ждать. Ждать того дня, когда отец, наконец, снова посмотрит на него не с пустотой, а с любовью.
– Знаешь, папа меня любит, – маленькие пальчики ребенка нежно погладили серого кота, которого ей когда-то подарила бабушка. – Я уверен, что любит. Просто ему сейчас грустно. Очень-очень грустно. Ему тяжело… наверное, потому что я слишком похож на маму.
Он провёл рукой по шерсти кота, тот тихонько замурчал, будто соглашаясь. Генрих улыбнулся, но улыбка была слабой, как тонкий луч света в пасмурный день.
– Она была такая красивая, правда? Бабушка рассказывала мне, что у неё были самые добрые глаза. Папа, наверное, смотрит на меня и видит её. Вот почему он не может меня обнять. Это не потому, что я плохой, правда? Я ведь не плохой?
Мальчик умолк на мгновение, его голос совсем стих. Он опустил взгляд, глядя на свои маленькие руки, которые крепко держали кота.
– Если бы меня не было, папе, наверное, было бы легче. Тогда ему не нужно было бы каждый раз вспоминать. Но я ведь не виноват, правда, Мурчик? Я не хотел, чтобы мама умерла. Я не хотел, чтобы папа грустил. Я просто… я просто хочу, чтобы он меня обнял. Хоть раз.
Кот поднял голову и ткнулся носом в руку Генриха. Мальчик посмотрел на него, его глаза снова наполнились слезами.
– Ты думаешь, он меня простит? – прошептал он, глотая ком в горле. – Если я буду хорошим, он перестанет грустить? Я не буду шуметь. Я буду слушать его, делать всё, что он скажет. Тогда, может быть, он захочет быть со мной.
Он посмотрел в окно на серое небо, которое медленно темнело, и тихо добавил:
– А если не захочет… тогда, может, ты останешься со мной, Мурчик? Ты ведь не уйдёшь, правда?
Кот мягко мяукнул, словно обещая, и Генрих сжал его ещё крепче, прижав к груди.
– Спасибо, – едва слышно сказал он. – Ты мой лучший друг.
Мальчик уткнулся лицом в шерсть своего единственного друга, сидя в темноте, пока ночь не окутала замок. В его сердце жила надежда – слабая, хрупкая, но всё ещё живая.
– Я не обижаюсь на папу. Просто я огорчен, – Генрих поцеловал кота, а слеза мальчика упала прямо на шерсть животного. Ему было больно. Очень больно. И эти слёзы – не только о потере матери. Это слёзы о том, как он теряет всё, что было дорогим. Слёзы о том, как он остаётся один в мире, где нет места для него, и где его любовь слишком большая, чтобы быть принятой.
Каждая клетка его тела, каждый вздох, каждый шаг – всё было пронизано невыносимой болью. Как можно было так поступить с ребёнком? Чем он заслужил такую жестокость, такую бесчеловечность? Его маленькое сердце не понимало этого. Как можно отвернуться от собственного дитя, как можно так легко забыть ту любовь, что когда-то была в их взглядах, в их словах, в их жестах?
И тогда, Фридрих тихо вошел в комнату сына. Он не знал, что именно его побудило сделать этот шаг – может быть, это была отчаянная попытка вернуть хотя бы часть того, что было утрачено, или же инстинктивное стремление снова почувствовать прикосновение той любви, что, казалось, ускользала от него. Мальчик сидел у окна, обнимая кота, и, кажется, не слышал шагов отца.
Фридрих остановился в дверях, его сердце сжалось от боли. Его взгляд скользнул по маленькому, замкнутому силуэту сына, который был таким же одиноким, как и он сам. В этом мгновении ему вдруг стало ясно, что даже в своей жестокой отстранённости он потерял не только сына, но и самого себя – человека, который когда-то был способен любить без страха и сомнений.
Он сделал несколько шагов вперёд и с трудом, почти не замечая своих движений, опустился на колени рядом с Генрихом. Слова застряли в горле, и всё, что он мог, – это тихо протянуть руку, нежно прикоснувшись к плечу мальчика.
– Я люблю тебя, сынок.
