Текст книги "Покажи мне бостонское небо (СИ)"
Автор книги: Diamond Ace
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
И если то, о чем я прошу, не сделаете вы, это сделаю я. Самое подходящее время – канун Нового Года. Пришло время чего-то большего. И, казалось бы, я обрываю последнюю нить, связывающую нас с вами, Аннет. Но это самообман. Вы хотите идти за мной. У вас нет никакого выбора. Полиция вам не поможет. Меняются полюса… Вам страшно осознавать, что у вас ничего не осталось. Вы уверяли меня в ином, но я опустил эти ваши измышления, доказывая теперь обратное. Я знал к чему все идет.
В канун Нового Года я буду наблюдать за вами. Если вас не окажется в больнице, там непременно окажусь я. Но что если я усугублю положение Дорис? Не убью, но заставлю еще больше страдать? Я советую вам тщательно поразмыслить над моим предложением, миссис Лоутон.
Electa una via, non datur recursus ad alteram…*
Искренне ваш, Эйс.
Electa una via, non datur recursus ad alteram… *– избравшему один путь, не разрешается пойти по другому.
31 декабря, 1973 год. Штат Мэн. Льюистон.
Региональный медицинский центр Святой Марии.
Сидя рядом с палатой матери, Аннет пыталась унять дрожь. Сама же больница, из места, где людям спасают жизнь, превратилась в развлекательный центр. Пьяные врачи и медсестры. Свободно перемещающиеся больные, которым прописан покой.
Новый год… в месте, где поводов для радости едва ли наберется и пара.
Двое из персонала в обнимку удалились в туалет, поддерживая друг друга за талию. Где-то послышался сигнал, скорее напоминающий мышиный писк, нежели тревожный рев, сообщающий о том, что в палате номер N стало совсем худо больной X. Дежурный врач, подпирая стенку и запинаясь о совершенно, по его мнению, неровный пол, устремился к месту тревоги.
Новый год… у людей, которые не имеют права отмечать его, взяв ответственность за тех, кто в любой момент может покинуть “место торжества”.
Шум, заполонивший больничные коридоры, разбавлялся треском старого телевизора, у которого собрались несколько стариков. Праздничные программы прерывались в связи с непогодой, столь редкой гостьей всего штата. Температура воздуха опустилась до “минус двадцати”. Стеной валил снег, порывы ветра сбивали с ног. Некогда мокрый асфальт превратился в каток, на котором каждый желающий мог оставить отпечаток нетрезвого тела.
Новый год… даже у природы, которая решила внести свои коррективы в многолетний уклад климата восточного побережья.
– Пора, Аннет… – обернувшись, и едва не задохнувшись от внезапного появления “покорного слуги”, миссис Лоутон долго вглядывалась в лицо своего “наставника”.
Минута устрашающего молчания. Жалкие попытки собраться воедино. Дыхание постепенно выровнялось, но ритм сердечного биения в данную секунду превышал обыденный в разы.
– Эйс, вы не будете против, если я задам один вопрос?
– Дерзайте, Аннет. – И вновь не видно лица. Тот же шарф, та же шляпа. Лишь приглушенный сладкий баритон.
– Что вам от меня нужно?
– Я хочу, чтобы вы кое-что поняли. Идемте.
Поднявшись, Аннет обнаружила, что ноги ее почти не держат. Войдя в палату, Эйс сел в кресло для посетителей, находящееся в углу комнаты. Свет они не включали. Аннет подошла к матери.
– Разбудите ее. Она имеет право знать. Но дело даже не в этом. Бедная Дорис обязана сказать вам кое-что на прощание.
Миссис Лоутон провела рукой по плечу матери. Та, по-прежнему находясь в объятиях Морфея, некоторое время всматривалась в лицо дочери, то ли не признавая, то ли, собираясь с мыслями.
– Аннет… Почему ты одна? И почему все кричат? Они мешали мне засыпать. – Голос Дорис напоминал шорох осенней листвы.
– Мама… – и больше никаких мыслей.
– Доченька, я не знаю, зачем ты здесь, но они ужасно со мной обращались. Когда я отказывалась пить лекарства, Доктор Чайлд выключал аппарат, который помогает мне дышать. Лишь когда я поднимала руку в знак согласия, он возвращал мне “легкие”.
Слезы текли сами собой. Никакое сердце не способно выдержать таких материнских мучений.
– А когда я просила медсестру помочь мне встать, она говорила, чтобы я закрыла свой поганый рот. И тогда я ходила под себя. Узнавая о том, что моя постель мокрая, доктор Чайлд бил меня полотенцем.
Разрывающая нутро пустота. Она растет и растет. Вселенское горе, восполняющее Аннет, вот-вот найдет выход в эвтаназии.
– Мамочка… Я… Я просто хочу сказать тебе, что люблю тебя, и… не хочу, чтобы ты так страдала. – В коридоре послышались крики. Все находившиеся у телевизора, вели обратный отсчет: “Десять! Девять! Восемь!”
– Мама, видит Бог, я не хотела. Но так и впрямь будет лучше для всех… – голос утопал в рыданиях.
“Семь! Шесть! Пять!”.
Аннет упала на пол. Рука потянулась за шнуром, который, питаясь от розетки, подавал жизнь в тело Дорис.
– Эйс! Я не могу!!!
– Сделай это, Аннет!
– А потом доктор Чайлд ударил меня по лицу…
“Четыре! Три!”
– Я прошу, не заставляй меня, я люблю ее….
– Давай же!
– Медсестра плевала на меня, когда…
– Господи, Эйс…
– Выдергивай шнур!
“Два! один!”
Щелчок. Минута. И только прерывистый писк монитора, который смешивался с плачем Аннет, бросившейся на грудь покойной матери. Эйс нажал кнопку вызова врача. Последнее, что слышала Аннет: “Вызывайте полицию! Она убила ее!”.
Эйс. Не в памяти, но на губах.
Джейсон отошел в сторону. Чего и следовало ожидать. Но не только потому, что я его запугал. У его отца начались проблемы. Семья – это изолированная физическая система. Видимо, когда мистер Лоутон изо всех сил пытался превратить мою мать из бутылки в настоящую леди, он не учел один простой закон: энергия в замкнутой системе сохраняется с течением времени. Только передается от более нагретого тела к менее нагретому, пока система не придет в равновесие. Уровень порока в жизни моей матери, на момент появления в нашем доме Лоутона старшего, зашкаливал. Потому отец Джейсона просто не мог остаться тем, кем он был раньше.
Он начал пить. Нет, то были не двухнедельные запои, сопровождавшиеся побоями или скандалами. Тогда, что в этом странного? Человек, не выпивавший никогда в жизни, не может уснуть без бутылки пива, или бокала вина. Костюм мистера Лоутона потерял былую безупречность, а зубная щетка все чаще оставалась на раковине, нежели в специальном стаканчике. Но мне в тот момент не было до него дела, ибо в поле моего зрения находилась лишь великолепная Аннет. Юная Аннет, начавшая цвести средь Бостонской весны. Она, как некогда и я, страдала от “отцовской чехарды”. Ее мать не любила стирать одни и те же носки, готовить одни и те же любимые блюда своим женихам. Глаза Аннет напоминали те, что я видел каждое утро в отражении в ванной комнате. Жаль, но мне придется их завязать.
Меня начинало тошнить от волнения при мысли о том, что я прикоснусь к ее губам. Проведу по ним пальцем.
Голова кружилась, пульс учащался. Когда убиваешь человека, ты обязан сохранять ясную голову и полное спокойствие. Рука должна быть подобна деснице хирурга. Но представляя Аннет, беспомощную и готовую на все, ради того, чтобы еще хотя бы раз увидеть свою недрагоценную мать, я чувствовал как сердце покидает свое место.
Весь день я готовился к долгожданной встрече.
Повязка.
Нож.
Парфюм мистера Лоутона.
И тетрадный лист, на котором изображены два невысоких дерева, склонившихся под порывами ветра в одну сторону. В правом верхнем углу нарисован компас, который указывает на восток. Туда, где восходит солнце. В самом низу подпись: “Ты учишь орла летать”*.
Вечером Аннет отправится на прогулку со своей школьной подругой Мириам. Они прощаются около пекарни “Дядюшки Морриса”. После чего Аннет предстоит десятиминутная прогулка в одиночестве через парк “Савин Хилл”, прежде чем она окажется дома. Там я и буду ждать ее. Трястись и изводить себя вопросами.
Это необычно. Ночь – некий символ. И именно ночью должны умирать те, кто этого заслуживает. Я же нахожусь в парке лишь для того, чтобы Анннет узнала обо мне. Прошло всего несколько минут моего нахождения на одной из скамеек, и вдруг показалась она. Правая нога перестала слушаться. Ладони взмокли, глаза атаковал едкий пот. Еще несколько шагов. В момент, когда она прошла мимо, я встал и набросился на нее сзади. Закрыл ее рот рукой.
Мокрой рукой. Идиот. Губы.
“Аннет, не дергайся. Все будет хорошо, но мне нужно завязать твои руки. И глаза”.
Сначала она не послушала меня, пыталась ударить меня ногой в голеностоп, старалась разбить мне нос собственным затылком. Но вскоре сдалась. Силы были неравны. Прости.
В кустах я расстелил простынь, которую забрал из маминого шкафа. Усадил на нее Аннет.
– Что тебе надо?! Пожалуйста, отстань от меня…
– Тише, – былая уверенность в голосе постепенно возвращалась, – я не причиню тебе вреда. Я не хочу, чтобы ты видела мое лицо. Меня зовут Эван.
Я достал листок с рисунком и положил в карман сарафана, который был тогда на Аннет. Когда я наклонился, чтобы сделать это, почувствовал как пахнет ее кожа. Шафран, кориандр. Я остановился. Ее лицо находилось в нескольких сантиметрах от моего.
Египетский жасмин.
Я медленно прислонился к ее влажным от слез губам.
Ветивер с Гаити.
Нас обоих трясло, но никто не останавливал тот поцелуй страха и обожания.
Разрезав веревку, стягивавшую ее запястья, я поспешил удалиться.
Я до сих пор помню, каков был на ощупь ее небесного цвета сарафан. Соленые губы. Когда я возвращался домой, казалось, я могу повлиять на все происходящее со мной. Но бывают и незамкнутые физические системы. То был единственный раз, когда я не знал, чем все закончится…
Aquilam volare doces(лат.)* – ты учишь орла летать.
3 января, 1974 год. Бостон.
Прости ж, прости! Тебя лишенный,
Всего, в чем думал счастье зреть,
Истлевший сердцем, сокрушенный,
Могу ль я больше умереть?*
– Это строки из стихотворения несравненного Джорджа Байрона, которые он написал после разрыва с супругой. Я люблю петь, Аннет, аккомпанируя себе на фортепиано. Я представляю, будто я личный композитор величайшего поэта. И строки обретают крылья, но разбиваются об одинокие невосприимчивые стены моей обители. Теперь же у меня есть вы, миссис Лоутон. Вам понравилось?
– Где я?
– Бедная моя Аннет. Безусловно, когда спишь более семидесяти часов, предварительно угодив в не самую приятную автокатастрофу, в голове царит totum revolutum**.
– Эйс?
– Искренне ваш.
– Где я?
– Цитируя себя же: “В моей обители с невосприимчивыми стенами”. Кричать не надо. Но вы и не станете. Стоит ли мне освежить последние минуты, когда вы еще пребывали в сознании, миссис Лоутон?
– Если вам не трудно, – Аннет окинула взглядом просторную комнату. Эйса в ней не было. Стены устланы множеством картин. Некоторые из них миссис Лоутон узнала.
Ренуар и его “портрет мадемуазель Ромен Ланко”.
Модильяни, “портрет Диего Риверы”.
Судя по всему, рассудок возвращался довольно быстро, как и некое подобие страха. Наконец, послышался знакомый баритон:
– Когда мы находились в медицинском центре, вы говорили с матерью, которая лежала без сознания. Отвечали на какие-то ее реплики. Но Дорис не произнесла ни слова. И я тому свидетель. Я был вынужден на вас надавить, чтобы вы наконец-то отключили аппарат жизнеобеспечения. Именно тогда я нажал кнопку вызова дежурного врача. Тот немедленно обратился в полицию. Мне пришлось ударить его ножом, но весьма аккуратно, чтобы позже, залечив рану, он смог описать вас во время дачи показаний. Я практически тащил вас к машине. И вы не сопротивлялись. Причина в неимоверном стрессе, усугубленном аварией, попали в которую мы по вине некоего Роберта Олсэна. Он мертв. Его тело ожидает нас в подвале. Раствор формальдегида не даст ему испортить великолепный аромат, наполняющий этот дом. Чувствуете?
– Секунду, – в горле девушки пересохло. Губы потрескались.
Одна за другой в памяти мелькали картинки новогодней ночи. Выдернутый шнур. Кровь дежурного врача. Стекольные брызги. Поцелуй.
– Эйс, вы меня поцеловали?
– Не стану отрицать, Аннет. Когда я укладывал вас в постель, во мне затрепетало то отцовское чувство, которым я, увы, обделен. Утопить его в коллизиях того дивного вечера я не посмел и уступил порыву. И судя по тому, что вы вспомнили об этом маленьком, но весьма значимом инциденте, думаю, нам пора приступить к трапезе. Слева от вас лежит сарафан, нижнее белье и носки. Жду вас внизу через несколько минут. Бежать бессмысленно, ибо все окна и двери заперты. Vir prudens non contra ventum mingit***. Покинув комнату, идите прямо по коридору, затем направо. Там будет лестница.
– Я скоро буду.
Когда Аннет скинула одеяло, она обнаружила, что правое бедро перемотано бинтами, живот исцарапан. Отражение в зеркале говорило о том, что те самые стекольные брызги достигли цели. Множество мелких ссадин и порезов.
Надев сарафан, она услышала звуки вальса Шопена, доносящиеся откуда-то снизу.
“Думаю, терять мне и впрямь больше нечего”.
Эйс позаботился о том, чтобы Аннет не заблудилась по дороге в гостиную. До самой лестницы пол был усыпан лепестками орхидей. На каждой из ступеней лежало по розе. Первое, что бросилось в глаза девушки, когда она спустилась, – сервированный на двоих огромный стол посреди гостиной. А на обеденном столе лежал тетрадный листок. В момент, когда она хотела дотянуться до него, чтобы рассмотреть поближе то, что на нем нарисовано, ее талию и плечи обхватили крепкие мужские руки.
Эйс провел указательным пальцем по ее губам. Музыка звучала все громче.
…могу ль я больше умереть?* – отрывок из стихотворения “Прости”.
totum revolutum (лат.)** – полный сумбур.
Vir prudens non contra ventum mingit (лат.)*** – мудрый мужчина не мочится против ветра.
Эйс. Тот красный снег.
Прошло полгода с того момента, как мы с Аннет “познакомились”.
Миллионы секунд в ожидании просветления. Десятки рисунков, на которых я изображал забитых до смерти молотком алкоголиков. Тренировка.
Десятки бездомных, зарезанных кухонным ножом. Repetitio est mater studiorum*.
Каждое полотно – мгновение, олицетворяющее торжество справедливости, какой я ее представлял. Неминуемое возмездие. Нивелируя различия между дипломатом и насильником, начинаешь понимать: цена их жизней примерно равна. И ты рад лишь оттого, что не все зависит от твоей ненависти к ним. Природа все же изобретательнее. Она дает тебе свободу воли.
Я вычислил интервал, в который неизменно попадало количество шагов, сделанных Аннет на пути в школу. Четыре вида прически.
Уйма сарафанов и блузок, преимущественно консервативных цветов.
Она постоянно оглядывалась.
Мне хотелось верить, что Аннет ищет меня у себя за спиной. Ждет, когда я вновь подкрадусь и не оставлю ей никакого выбора. Прижму к себе. Мне хотелось сделать ей больно, только чтобы увидеть слезы. Вновь почувствовать каково это, когда сердце не перекачивает кровь, а продуцирует ее, вкладывая какой-то едва уловимый трепет. Я поднимался на крыши высочайших Бостонских зданий, вставал на самый край. Так, что дуновение ветра могло отправить меня прямиком к земле. Клал руку на сердце и ждал, пока оно не разгонится. Но этого не происходило. Раз за разом я возвращался домой и резал правое бедро. Каждый день без эмоций – новая засечка, напоминавшая об отсутствии души.
Полгода забвения. Поиска заменителя ощущений.
Убийства, картины, Лоутон, мать – рутина. Наш повседневный выбор исходит из довольно извращенных соображений. То, что для любого человека носило характер табу, складывалось в мой образ мышления. То, что для людей – норма, для меня – нонсенс. Получается, я искал не любовный суррогат, а некое подобие общества. Я знал, что Аннет такая же. Она поймет, если я расскажу ей о том, чем занимаюсь по ночам.
Аннет примет любой мой подарок. Ей необходим кто-то взаимно ведомый. Ведь две крупицы, выпавшие из пакета, знаменуют инициацию нового рода. В ретроспективе они – обитатели того самого пакета. Но в настоящем – сепарированный обстоятельствами тандем, способный в перспективе свить осиное гнездо. И только осиное. Ибо художник не в силах изобразить радугу, располагая лишь тушью.
Первое декабря. День, который запомнился тем, что ко мне вернулся рассудок.
Выпал первый снег.
Лоутон впервые ударил мою мать. Идеально.
Стоя на краю пятиэтажного здания в районе Лонг Варф, я понял, что внизу появляются автомобили полицейских. Собиралось все больше зевак.
Они кричали. Умоляли, чтобы я отошел.
“Зачем тебе это надо, парень? Не дури!”
В толпе стояла и Аннет. Она прикрыла рот обеими руками и не сводила с меня глаз. Вот оно. Восхищение. Общество.
Оказалось, когда я только подошел к обрыву, патрульный засек мой незатейливый финт и позаботился о подкреплении. Десятки голов, взывающих к моему благоразумию.
Если бы вы знали, кого хотите спасти.
Если бы ты знала Аннет, что тот скетч – два склоненных древа – моих рук дело.
Я указал пальцем на нее. Сначала она обернулась, но, не обнаружив никого за спиной, жестом переспросила, указываю ли я на нее. Безусловно. Умение манипулировать – атавизм. Казалось бы…
Коллективное бессознательное. Массовый психоз. Истерия. Позже, они будут рассказывать своим друзьям, что спасли юнца, готовившегося покончить жизнь самоубийством. О том, как они кричали, молились, уговаривали. Я дам им шанс. Спущусь. Осталась мелочь.
Тот самый патрульный, довольный счастливым исходом, начал расспрашивать, зачем мне это понадобилось.
Приемный отец бьет мою мать. Нападет на меня с ножом, взгляните на бедро. Часто выпивает. Я не могу с ним бороться.
До свидания, мистер Лоутон. Вы больше не моя забота.
А позже подошла и Аннет.
– Ты больной.
– Я знаю.
– Как тебя зовут?
– Эван…
Repetitio est mater studiorum (лат.)* – повторение – мать учения.
3 января, 1974 год. Бостон.
– Сколько еще нужно намеков, Аннет, чтобы вы поняли, кто я? Сколько вальсов должно прозвучать, чтобы мы смогли встретиться взглядами?
– Вы требуете от меня почти невозможного.
– Нет. Много ли незабываемых событий происходило в вашей скучной, как парижские улицы, жизни, Аннет? Хотите сказать, вы каждый день подвергались нападению со стороны неизвестных, которые связывали ваши руки и целовали, содрогаясь от волнения? Или, быть может, вы часто завязывали общение с самоубийцами?
– Кажется…
– Я не хочу, чтобы вам казалось. Обратите внимание: прошло уже пять минут. Незабвенный Фредерик перешел к трагической прелюдии до-минор. А мои руки ослабили хватку. Но вы по-прежнему никуда не спешите, не вырываетесь. Вам не кажется, дорогая моя Аннет. Вы уже не боитесь. Все, что от вас требуется, – повернуться. Никогда ничего не делайте наверняка. Игра стоит свеч лишь тогда, когда игрок уверен в каждом своем действии. Даже риск должен быть оправдан. И вот вам представилась возможность. Смелее.
Аннет медленно повернулась. Ее окутал невыносимо знакомый аромат, легкое дуновение леса с едва уловимой ноткой табака. Глаза не желали открываться.
– Ветивер с Гаити, египетский жасмин. Вы знаете меня. Ибо лишь я мог запомнить подобное.
Духи, которыми пользовалась мама. Благоухание детства, вихрь воспоминаний, оставленных где-то за стеной сиюминутных горестей. Аннет открыла глаза. Дежа вю. Кажется, что ты когда-то видел человека, стоящего напротив, но не совсем уверен в собственном выводе. Стоило лишь прибавить самоубийство, поцелуй.
– Эван. – В голосе Аннет не было удивления. Скорее, в нем звучало облегчение, которое, однако, не умаляло ощущение ужаса от всего, что сделал Эйс за последние месяцы.
– Это было так просто, не правда ли? Всего лишь побороть свой страх перед неизвестностью. Вы никогда не думали о том, что произойдет, если все же заглянуть туда, куда обычно боялись смотреть. Аннет, вы должны понимать, что ничего не изменилось. Вы все еще находитесь в розыске, в подвале по-прежнему маринуется тело Роберта Олсэна. Нет, в пищу мы его употреблять не будем, но, как наглядное пособие, он нам, безусловно, пригодится.
Как и в детстве. Лицо Эйса покрыто множеством шрамов, доставшихся, по его рассказам, от всех любовников матери. Но если одних детей избивают за непослушание, то ранения Эйса – результат сопротивления захмелевших мужчин, которых ждала самая страшная участь. Об этом Аннет еще не знает. Хоть она и видела ранние рисунки своего “учителя”.
“Это лишь плод моего воображения. Этого нет физически, но оно прячется у меня в голове”, – так он говорил.
“Я вижу их такими, всех этих мужчин. Для них последним прибежищем может стать лишь полотно Босха”.
– А теперь, Аннет, я хочу, чтобы вы на кое-что взглянули. “Вдвойне дает, кто дает скоро”. Чем быстрее вы привыкните к обстановке, тем раньше мы приступим к тому, что я запланировал. Следуйте за мной.
Эйс взял ее за руку и повел в другой конец зала. Он достал из кармана небольшую связку ключей и, быстро найдя нужную “отмычку”, открыл дверь. Щелчок выключателя.
Тусклый свет просторного помещения озарил множество картин, устлавших стены мрачной комнаты. Под каждой работой лежал какой-либо предмет. Некоторые из изображений Аннет узнала. Их нельзя было не узнать. Все те же мертвые мужчины, плоды воображения ее друга Эвана. Эйса. Зная, на что способен ее спутник, долго раздумывать не пришлось:
– Ты ведь убил их?
– Да, Аннет. Все они погибли от моей руки. Но не судите меня. Неизбежность порой подталкивает людей к невозможным для осмысления поступкам. Я когда-то говорил вам, что все это – наилучший для подобного отребья исход. Но даже морально разложившиеся люди заслуживают того, чтобы о них хоть кто-то помнил. Любая картина – застывший момент. То, чего ты не в силах вернуть. Я смотрю на эти произведения и вспоминаю каждого из них, нахожу весомую аргументацию содеянному. Частица каждого усопшего хранится под соответствующей картиной. Кусок ткани, скажем, рубашки, или же серебряная цепочка. Не все уходит под землю, Аннет, что-то остается здесь, в дивно пахнущей кунсткамере. Чувствуете этот аромат? Никаких ноток гниения, только магнолия, пион и амбра. Зал чужой славы.
– Они были любовниками… – Эйс молниеносно схватил Аннет и прижал к стене.
– Я не советую вам заканчивать подобное предложение. Запомните, Аннет, – никогда не нужно говорить вслух об очевидных фактах, способных кого-либо разозлить. Не стоит что-то предполагать, ибо велика вероятность промаха. Стреляйте в цель. Но не в воздух, так как в этом случае вы все равно допустите осечку. Будьте любопытны, но дозируйте свой интерес, делите на части и думайте, когда задаете вопрос. Оставьте свою скорбь за порогом этого дома. Наивность и легкомыслие – там же. И это – не просьба.
– Я все поняла.
– Нет, Аннет, вы ничего не поняли, но уверяю – скоро.
Бостонское небо высыпает на головы людей килотонны снега. Белое полотно, застелившее землю, отделено от буланых облаков прохладным воздухом, пропускающим через себя идеальные миниатюрные кристаллы. Век снежинки короток. Но успевшему разглядеть в этом гармонию, время – не помеха.
Все разрушается. Все умирают. Даже люди, которые никогда не боялись.
3 января, 1974 год. Бостон.
Дом, в котором живет Эйс, находится на побережье Атлантического океана. “Олд Харбор”. Савин Хилл авеню примечательна тем, что со стороны залива на ней расположено всего три дома, один из которых когда-то принадлежал бабушке Эвана. Позже – его матери, а теперь и ему.
Трехэтажный особняк, выполненный в неоклассическом стиле, вписывается в местный ландшафт так, что невнимательный человек может даже и не заметить постройку. Этому еще способствует и живая изгородь, формирующая авеню. Входная дверь обрамлена узкими колоннами и продолжает единый стиль фасада. “Крылья” дома выполнены несколько ассиметрично, что придает некой неординарности постройке при том, что отсутствует какая-либо вычурность, на месте которой стоят простота и привлекательность. Окна, исполненные во французском стиле, задают тон интерьеру.
После небольшой экскурсии и обеда, приготовленного самим Эваном, Аннет долго сидела в гостиной, в большом комфортном кресле, стараясь избавиться от последних струнок отчаяния, охватившего ее некоторое время назад. В этом доме музыка никогда не выключалась. Вагнер сменял Шопена, на их место приходил Вивальди, который в итоге уступал Густаву Майеру.
Колоссальная колонна – своего рода центр обители Эвана. Вокруг нее выстраивается вся композиция. Входы на кухню и кабинет представляют собой декоративные полуарки. Насыщенные бордо, мшисто-зеленые и коричневые оттенки собираются воедино и создают с одной стороны умиротворяющую палитру, с другой – экспрессивную, близкую по духу Эйсу. Инверсионное сочетание цветов мебели и стен. Все выдает художника в молчаливом пространстве. Терракотовые оттенки логически завершают задействованный спектр цветов, которые использовались в создании маленького чуда – просторнейшей гостиной.
– Вы должны знать, Аннет, что мастера данного стиля старались отойти от массивного оформления предметов интерьера и стремились отразить все те же античные формы, но более легко и непринужденно, порой просто в двухмерном виде или в слабовыраженном, неглубоком рельефе, что придает интерьеру в целом утонченный, изысканный вид. Не находите?
– Определенно. Эван… ты не против, если я буду так к тебе обращаться? – неуверенно поинтересовалась Аннет.
– Я не заложник собственного образа. Потому вы вправе называть меня так, как вам заблагорассудится.
– К чему вся эта вычурность? В обстановке, деталях?
– Homo sum et nihil humani a me alienum puto. Мне и впрямь не чуждо ничто человеческое. Перфекционизм – не заболевание, но образ мышления. Я убежден, что наилучшего результата можно достичь. Это неизбежно. Несовершенство носит оттенок неудачи, означает, что где-то была допущена ошибка, Аннет. Взять хотя бы вашу речь. Вы позволяете обращаться ко мне, как к старому другу, вернувшемуся после долгих лет разлуки, задаете такие вопросы, которые никак не связаны с тем, что произошло на днях. Не нужно ничего забывать, ибо в таком случае стирается грядущее. Неразрывная связь.
– А как же настоящее?
– Его нет, дорогая моя. Покажите мне что-либо реально существующее в данный момент. Хотя бы одну вещь. Вы сидите в кресле. Казалось бы, это происходит в данную секунду. Но проходит мгновение и все меняется. То, что было чуть ранее, становится прошлым, любой расчет строится на ощущении будущего. Настоящее – словно феникс, воспламеняющийся не ради себя. Сгорает, дабы прошлое и будущее обрели смысл. И так до бесконечности. Вы жертвуете затрачиваемыми минутами ради того, чтобы через час вкусить плод своего труда. А делаете вы что-то лишь потому, что прошлое обязывает.
– Почему ты ничего не рассказываешь мне о том, что нас ждет дальше?
– Пока что нет никаких “нас”, Аннет. Вы питаете какие-то пустые иллюзии относительно того, что мы покинем страну, или навсегда уйдем в подземелье. Но этому не бывать. Сегодняшний вечер мы проведем у меня в кабинете, там я и расскажу, что ждет “нас” в ближайшее время. А пока вы можете отдохнуть, насладиться третьей сюитой Баха, но также вы вольны пойти на улицу, немного развеяться. Советую обходить машины полицейских стороной.
– Нет уж. Я, пожалуй, останусь в доме.
– Тогда не тратьте время впустую.
– Что…
– Аннет! – Эван слегка повысил голос. – Не задавайте мне глупых вопросов. Просто не тратьте время зря. А мне нужно работать. Consuetudo est altera natura*.
В костюме Brioni Эван выглядел сногсшибательно. Аннет провожала его взглядом до самого кабинета и смотрела на пустую полуарку в течение еще некоторого времени. Все трудности, сопровождавшие ее до сего момента, постепенно отступали. И сколько бы ужаса не наводил персонаж Эвана, где-то внутри Аннет чувствовала, что он не способен обидеть ее. Да, именно с его подачи была убита Дорис. Он покончил с ее супругом. Но даже после всего случившегося жизнь не остановилась, более того, не кажется чем-то обязательным. Эйс учит Аннет ценить слово, каждую мысль, обдумывать любое принятое решение дважды. Если бы он хотел убить ее, это не заставило бы себя долго ждать.
Аннет по-прежнему сидела в кресле и вертела в руках обручальное кольцо, некогда подаренное Джейсоном Лоутоном. К чему оно ей?
“И вы очень меня огорчите, если выберете другого спутника”, – это было в письме.
Но что он хотел сказать? Чтобы она хранила верность супругу, пусть даже усопшему, до конца своих дней?
Или Эван не хотел “опоздать”? Оказаться позади кого-то, кто вновь занял бы ее сердце?
Можно было бы спросить, но это – пустая трата времени.
Аннет подошла к окну и всмотрелась в безмятежно ниспадающие снежинки. Безветренная погода – редкий гость на восточном побережье. Все в этом мире повернулось вспять. Аннет сняла кольцо и положила на подоконник. Оказывается, один маленький золотой хомут способен сковать сильнее любого возможного насилия.
Consuetudo est altera natura* – привычка – вторая натура.
3 января, 1974 год. Бостон.
Когда Аннет вошла, Эван убирал какие-то бумаги в ящик своего стола, больше похожего на авианосец. Уже давно стемнело, кабинет освещался лишь за счет бронзового светильника, к которому и потянулся Эван, чтобы сделать атмсоферу в помещении немного ярче.
– Присаживайтесь, Аннет.
Он поднялся и вышел из кабинета. Складывалось впечатление, что Эйс спокоен, как никогда, все как будто идет нормально. Не учитывая полицейских и детективов, разыскивающих девушку, убившую собственную мать. Также в участке знают, что с ней был соучастник, мужчина, ударивший ножом врача и скрывшийся вместе с преступницей с места происшествия. Аннет слабо верилось в то, что хоть кто-нибудь опишет Эйса, позади почти двадцать лет, от его руки погиб не один десяток человек, а может, не одна сотня, но он по-прежнему на свободе. Как ему это удается – загадка. Возможно, ответ кроется в пресловутом перфекционизме, которому, похоже, он и собрался учить Аннет.
Прошло не менее получаса, прежде чем Эван вернулся с небольшим серебряным подносом в руках, на котором стояли фарфоровый кофейник с удлиненным носиком, плотно закрытый крышкой, и две маленьких чашки с широкими верхними краями. Терпкий аромат моментально заполнил все помещение.
– Первоначально, Аннет, кофе готовился как отвар из высушенной оболочки кофейных зерен. Уже потом возникла идея их обжарки на углях, – рассказывал Эван, разливая напиток по чашечкам, – и, вероятнее всего, впервые кофейные зерна были доставлены в Европу в тысяча пятьсот девяносто шестом году немецким натуралистом Беллусом. В тысяча шестьсот четырнадцатом году Пьеро делла Валле, долгое время живший в Персии, пишет в письме из Константинополя: “Турки имеют один черный напиток, который летом освежает, а зимой согревает. Они утверждают также, что после ужина он не дает человеку уснуть. Вот почему тот, кто намерен ночью учиться, его употребляет”. Угощайтесь, Аннет. Ваш покорный слуга лично варил его, чтобы вы могли ночью учиться. Познавать так, как я от вас этого требую.
