Текст книги "Покажи мне бостонское небо (СИ)"
Автор книги: Diamond Ace
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)
“Завтра” тебе покажется вечностью, ибо лишь тогда ты поймешь, насколько был близок к черте, за которой таится возмездие…
Невозможной любви посвящается
13 ноября, 1973 год. Бостон.
“Дорогая Аннет! Пишу вам и задаюсь вопросом: почему вы мне не отвечаете? Я бы сказал, это не очень-то и вежливо с вашей стороны. Быть может, вы обиделись на меня за то, что я прислал вам руку вашего мужа? Но позвольте мне оправдать себя! На той самой руке было надето обручальное кольцо, снимать которое я не имею права, ибо это привилегия Господа Бога, но не моя. Брак – нерушимый союз сердец, а не телес. И вы очень меня огорчите, если выберете другого спутника. Да, ваш муж был одним из тех, кого называют “преотвратный тип”. Но вы поклялись любить его до конца своих дней. Будьте добры, не нарушать обещаний, данных Господу.
Я видел, как вы, миссис Лоутон, рыдали на его похоронах. А теперь вспомните свои страдания в момент, когда погиб ваш щенок. Вам было двенадцать лет. Но вы ведь и по сей день прекрасно помните свои ощущения. Ах, да, к чему это я. Могу дать голову на отсечение, что вы были сильнее опечалены потерей любимого питомца, нежели потерей мужа. Не стесняйтесь этого. Ведь мы остаемся людьми лишь потому, что можем наслаждаться нашей “человечностью”, купив кота, или того же попугая.
Хотите знать, как я его убивал? Думаю, нет, но вы не посмеете на этом моменте разорвать письмо и выбросить его клочки в камин. Вы прочтете это. Потому что вы любопытны, Аннет. И стремитесь познать все, что только возможно почерпнуть из окружающей вас действительности. Вы хотите быть впереди всех, блеснув новым камнем на подвеске, или же знанием, которое доступно вам одной. Разницы нет. И ведь никто не знает о том, что я вам пишу, не правда ли? Это манит.
Мистер Лоутон, ваш покойный супруг, очень любил нарушать правила. Вы, должно быть, удивитесь, что он не один отправился ad patres тем дивным Бостонским вечером. Decipimur specie recti – мы обманываемся видимостью правильного. Да, он изменял вам, Аннет. Цепляя на улице очередную бабочку, он вел ее в ближайший мотель, а там нещадно разделывался с ней, вдавливая всей своей массой в кровать резкими толчками таза. Проникнув в их номер, для чего мне понадобилась лишь отмычка, я медленно подошел к кровати, и около минуты наблюдал за двумя разгоряченными телами. Они не видели меня. Настолько были увлечены делом. Зарабатыванием денег и вашим унижением, если хотите. Каково это, в момент оргазма получить пулю в голову? Ответ даст мистер Лоутон. Но не сейчас. Возможно, когда вы тоже отправитесь прочь из этого мира. А та, что делала свою работу, не успела даже взвизгнуть, прежде чем я зарезал ее. Закрыв номер, я принялся за “разделку”. Небольшой сувенир для меня, и памятный подарочек для вас. Та самая рука.
Подумайте теперь над тем, как жить со стыдом. С упавшей самооценкой. Наверняка, вы причислите себя к тем дамам, что обижены жизнью. Будете по пятницам ходить в клуб, дабы немного отвлечься, играя в лото и жалуясь соратницам на суровые реалии. Задумайтесь. Хотите ли вы этого? Я в силах вам помочь, Аннет. Вам надо лишь ответить. Адрес я указал. И, естественно, не свой, ибо тогда убийца мистера Лоутона, ваш покорный слуга, выглядел бы невероятным глупцом. Не забывайте, Аннет, но не сочтите за лесть:
Aquila non captat muscas – орел не ловит мух.
Искренне ваш, Эйс…”
30 ноября, 1973 год. Бостон
“Аннет, Аннет… Вы ничему не учитесь. И по-прежнему не отвечаете. Вы – Буриданов осел, миссис Лоутон. Я даю вам шанс. Вы же, оставшись совсем одна, вольны выбрать одинокое перманентное существование, или же вступить в игру. Голодный осел, по обе стороны от которого лежат две одинаковые и равноудаленные охапки сена, не сможет предпочесть ни одну из них и в конечном итоге умрет с голоду. Aut Caesar, aut nihil – или Цезарь, или ничто. Смелее.
Но я могу вас понять. И если с вашей стороны моветоном будет являться мнимое безразличие в отношении меня, которое заключается лишь в “письменной silencio”, то я буду несправедлив с вами настолько, насколько это вообще возможно. Ведь я вас видел. Я знаю, чем вы пахнете. В своем пеньюаре цвета маджента, Аннет, вы похожи на Юдифь, точно сошедшую с полотна Джорджоне. А вот вы не удостоились чести лицезреть вашего покорного слугу. За что я и прошу меня простить.
Но что есть несправедливость, миссис Лоутон? Заключается ли она лишь в отсутствии справедливости как таковой? Или же это злой рок, тяжелый крест, под давлением которого вы не способны сделать и шага? И кто виноват во всех ваших бедах? Несомненно, вы, ненаглядная моя Аннет. Но склонность винить даже праведного, нежели себя, у вас не отнять, Ma Cherie. Загляните в свой мирок. Из чего он состоит? Я вам скажу: из пары десятков жалких воспоминаний, благодаря которым вы до сих пор остаетесь в добром здравии. Solitudinem faciunt, pacem appelant – они создают пустыню и называют это миром. Но вы же создаете неприступную крепость, стены которой, возведены из обрывков памяти о счастливом детстве, и прикоснуться к которым можно лишь преодолев глубокую водную преграду из воспоминаний о замужестве. Кстати, а какие из них самые приятные? Ах, да. Наверняка, моменты, когда вы с мистером Лоутоном безуспешно пытались зачать ребенка. Он доставлял вам удовольствие? Возможно. Но мечты о наследниках так и оставались несбыточными до тех пор, пока вы не сказали ему, что беременны. Ваш супруг радовался пуще младенца, он плакал, сжимал вас в объятиях. Вскидывал руки к небу и благодарил Господа, от которого отрекся множество лет тому назад. Одним своим поступком, Аннет, вы заставили ярого атеиста превратиться в набожного мальчишку. Почему вы не сказали ему, что переспали с другим, чтобы заиметь ребенка?! Это ли, по-вашему, справедливость, миссис Лоутон!? Вас следует наказать. Впрочем, выкидыш – страшнейшее возмездие. Вы загубили жизнь младенца, зачатого в грехе. Это ваша вина.
Отныне вы знаете, что мне известно многое о вас, мон ами. Равно как и то, что я нахожусь поблизости. В прошлом письме я дал вам множество намеков. Alea jacta est – жребий брошен. Ваша свобода заканчивается там, где начинаюсь я. Напоминаю вам, Аннет, вы можете предотвратить, казалось бы, неизбежное, лишь взяв в руки “перо”. И не забывайте, миссис Лоутон, но не сочтите за угрозу:
“Qui tacet – consentire videtur… – кто молчит, тот рассматривается как согласившийся…
Искренне ваш, Эйс…”
“Боится лишь тот, кому есть что терять, мистер Эйс…”
6 декабря, 1973 года. Штат Мэн.
Здравствуйте, Эйс.
Всё то время, что получаю Ваши письма, я убеждаюсь в том, что вы невероятно наблюдательны и умны. И, думаю, для вас не будет секретом то, что мне очень тяжело было решиться на написание сего ответа. Но вы, наверняка, не знаете о том, что значит быть вдовой, матерью выкидыша, покинутой женщиной. Для вас это повод усмехнуться. Погладить себя по головке, наградить за необычайную проницательность. Все, что для вас игра, для меня – данность. Вы смеетесь над горем, будто это каламбур или хорошая шутка. Вы не представляете, что значит быть уставшей. Изможденной перманентной борьбой со всем, что произошло. Вы не знаете, каково это – смотреть на крохотные ручки мертворожденного ребенка. Не знаете, каким был ужас, в объятия которого вы меня любезно подтолкнули, прислав руку супруга. Пусть он изменял, пусть мы не могли иметь детей, но я была готова на все ради улыбки того, за кем я находилась, как за каменной стеной. Я солгала ему, переспав с другим. Но сказав супругу о том, что беременна, я поняла – жертвы были не напрасны. То был момент непередаваемой эйфории. Ты видишь, что твоя любовь расцветает, благоухает сильнее прежнего. Тяготы, связанные с невозможностью дать Джейсону ребенка, растворились. Не важно, каким образом. Не важно, на что мне пришлось пойти. Мой умысел был чист. Без самопожертвования победа кажется нереальной, когда стечение обстоятельств отбирает у тебя надежду на семейное счастье. И за содеянное отвечать мне и только мне.
Вы хотите знать, боюсь ли я? Несомненно, меня пробирает дрожь, когда я вскрываю очередное ваше послание, Мистер Эйс. Но боится лишь тот, кому есть что терять. Подумайте, что осталось у меня? Память, которая выплевывает остатки воспоминаний о том, что когда-то я видела свет? Этим я боле не дорожу. Сердце разлетелось миллионами осколков. Все, что могло заставить меня почувствовать себя живой, было закопано на кладбище Монт Оберн. Со смертью ребенка погибла и последняя улыбка, сгинула последняя надежда. И что есть чудо, мистер Эйс? Это вещи, которые не укладываются в нашей голове. То, что не поддается осознанию. Таковым для моего покойного мужа являлось известие о моей беременности. Таковой для меня являлась любовь, которая не умещалась в строки. Я лишила мужа первого. Вы лишили меня последнего. Больше у меня ничего нет. Получается….есть лишь “мы”.
Я и прошу лишь об одном: сделайте то, что задумали, так, чтобы я не почувствовала боли, коей наелась до тошноты. Либо скажите чего вы от меня хотите. И покончим с этим…
Аннет Лоутон…
“Ab altero expectes, alteri quod feceris” – Жди от другого того, что сам ты сделал другому. Публилий Сир.
13 декабря, 1973 год. Бостон.
“Наконец настал сей дивный момент, когда муза моя соизволила ответить. И как ответить! Calamitas virtutis occasio – бедствие дает повод к мужеству. Честно говоря, миссис Лоутон, я уже подумывал о том, как буду расправляться с вами. Сами мысли приводили меня в неописуемый восторг: я вдыхаю аромат вашей остывающей кожи, кровь цвета аделаида, контрастирующая с вашими золотыми кудрями, россыпью усеявшими маренговую землю. Грудь Данаи Тициана, бедра испуганной нимфы. Рождение Венеры. Мне бы позавидовали сами Ботичелли с Байроном:
Убита в блеске красоты!
Да спит легко под вечной сенью,
Да сблизят вешние цветы
Над ней прозрачные листы
И кипарис овеет тенью…
И теперь, когда вы почтили меня своим бесценным вниманием, я просто не могу сделать вам одолжение и избавить от душевного недомогания раз и навсегда. Но я, как истинный джентльмен, обязан сдержать свое слово, данное вам ровно месяц назад. Я помогу. И согласитесь, Аннет, покончить жизнь самоубийством – это не про вас, слишком просто. Что тогда подумают остальные? Вы сдались, вы слабы, вы – никто. На надгробной плите так и напишут: “Сгинула в стыде и бессилии”. Вы не способны на это, вы не хотите умирать. Ведь, если бы вы и впрямь желали этого, вы не утруждали бы себя ваянием письма вашему покорному слуге. Теперь вас пробирает любопытство. Забрезжил тот самый спасительный лучик. Отныне вы зависимы. А суицид – итог жизни бесхарактерной особы. Человека, неспособного на борьбу с водоворотом экзистенциальных проблем. Персоны, разумеющей, будто она часть системы, фрагмент мозаики, собираемой кем-то свыше. Вы же, дорогая моя, себя к таковым не относите. Равно как и я…
Ах, да. Вернемся к помощи. Не надейтесь, что ваша жизнь моментально нальется пестрыми красками. Но обещаю, я сделаю все, чтобы на вашем лице вновь воссияла улыбка. Единственное условие, которое требуется соблюдать беспрекословно – это повиновение. И раз уж мы выяснили, что смерть вас не страшит, в случае нарушения единственного правила (чем, кстати, любил заниматься ваш покойный супруг, не берите с него пример) я буду наказывать вас через оставшихся близких вам людей. Ваша больная мать неожиданно перестанет принимать медикаменты, но не потому, что ей их не будут предоставлять, а потому что я зашью ей рот. А из вашего пса, подобранного три дня назад, я сделаю чучело и отправлю в Музей Естественной Истории, за что еще получу благодарность. Вы ошибались, Аннет, когда заверяли меня, будто вам нечего терять. Либо лгали. Прощаю первый и последний раз. Отныне, миссис Лоутон, придется думать о каждом шаге. Любое неверное телодвижение может оказаться роковым. Попытка заявить на меня в полицию – смертный приговор матери. Дорогу для вас стелить буду я. Просто идите.
Письмо мое вы получите девятнадцатого декабря. Двадцатого декабря, в двадцать три ноль-ноль вы должны быть у Дома Лонгфелло в Портленде. Вам передадут нечто ценное. И не забывайте, Аннет, но не сочтите за манию величия:
Dura lex, sed lex… – суров закон, но это закон…
Искренне ваш, Эйс…
Эйс. Из воспоминаний…
Memento…
Я закрываю глаза.
Тогда мне было двенадцать. И каждый раз, когда выглядывал из окна нашего двухэтажного дома, я видел всех этих детей, своих сверстников, которые беззаботно спускали свое время на игру в догонялки.
Эван, спустись в гостиную!
Я делаю вид, что не слышу. Один толстый мальчик сбивает с ног хрупкую девочку, на два года младше него самого. Я вижу, как он заливается смехом. Показывает на нее пальцем и кричит: “Сдалась! Слабачка!” Гнев. В такие моменты я терял контроль над собой.
Эван! Я с кем разговариваю, животное?! Спускайся немедленно!
Меня нет. Я планирую, как тот кабан будет молить о пощаде. Обостренное чувство справедливости росло и крепло с каждой секундой, проведенной в материнском доме. Я знаю, зачем она меня зовет. Она разбила пепельницу, которую мне предстоит заменить. Но сначала прибрать осколки и собрать миллионы окурков.
Я сейчас поднимусь и надеру тебе задницу, сопляк! Не вынуждай меня!
Девятнадцатый ухажер за три месяца тоже решил подать голос, будто он задержится здесь. Примеряет на себя роль отца. Считает, что тем самым он произведет впечатление на мою непросыхающую создательницу. Вскоре я буду вынужден разочаровать его, сказав, что двадцатый не за горами и ему придется покинуть прелестный двухэтажный дом, доставшийся нам от бабушки и являющийся объектом вожделения всего социального дна Бостона, приводимого сюда матерью. Что ж, от судьбы не уйдешь. Спускаюсь.
– Ты оглох!? Мы должны ждать тебя вечность? Знаешь, что у матери болит спина, и не реагируешь! Собирай, пока Зак не наподдал тебе как следует! – клише, шаблон. Одна и та же фраза, в которой менялось лишь имя джентльмена. Я наклоняюсь, дабы собрать кусочки разлетевшейся по полу пепельницы. Я знаю, что будет дальше… Вот оно. Окурок вонзается мне под лопатку. Я чувствую, как плавится моя кожа, слышу, как смеется Зак. Из глаз потекли слезы. Но нужно прибраться. Жизнь в хаосе – не мечта, и только.
Второй окурок.
Неимоверная боль, но такая привычная. Такая родная. Они кидают в меня огрызки яблок: “Перекуси, а то в обморок упадешь!”, – Зак разошелся не на шутку. Ему нравится все происходящее. Еще бы. Какому алкашу не придется по вкусу действо, в котором он, унижая ребенка, сможет почувствовать себя настоящим мужчиной. Забыть о том, что он разлагающаяся масса, бесполезная, никчемная. Что в жизни не осталось ничего, кроме верной спутницы, до краев налитой вином, перебродившим до состояния чистого спирта.
Если бы ты знал, Зак, если бы ты знал…
Пол чист. Я унижен. Но лишь по их мнению. А значит, по мнению всего Бостона, ложившегося в двуспальную кровать матушки. Что я мог сделать? Убить их? Лишить жизни собственную мать, какой бы она ни была? Нет. На это я не был способен. Во всех этих семьях, где дети получают подарки вместо ожогов, поцелуи вместо ударов и едят настоящую пищу вместо огрызков, именно там воспитываются чудовища. Которые впоследствии, лишившись родительской любви, теряют контроль, полагая, что все наладится само собой. Когда близко осознание проблемы, просветление, они берутся за бутылку, или же шприц. Рождается очередной Зак. Большой ребенок, принимающий истинных детей за равных себе. Методично расправляясь с психикой подрастающих в такой обстановке отпрысков, они не представляют, на что обрекают себя в будущем. Они считают, что я все забуду? Что шрамы зарастут? Или из моей головы извлекут все воспоминания о пытках, которым я подвергался ежедневно? Глупцы.
Но Зак исчез. А значит, сегодня будет новое лицо. Каково же было мое удивление, когда в дом вошел мужчина, одетый в серый атласный костюм. Широко улыбнувшись, он потрепал мои волосы и добавил: “Привет, дружок! Меня зовут мистер Лоутон. А тебя?”
20 декабря, 1973 год. Штат Мэн. Портленд, Дом Лонгфелло. 23:01
“Дорогая Аннет. Если вы читаете это письмо, значит, выполнили мое требование и пришли в назначенное место в установленное время. В противном случае Эулалио, мальчишка-мексиканец, который стоит в данный момент напротив вас, готовый исполнить любую мою просьбу, скажем так, за конфеты, сжег бы послание, не передав его вам. Толпа рукоплещет. Eruditio aspera optima est – суровое воспитание – самое лучшее. Следовательно, это моя заслуга, не так ли? Вы уже обрели то, чего не имели никогда – пунктуальность. А значит, это моя победа. Незначительная, но возбуждающая. Одна из множества грядущих викторий.
Ни камень там, где ты зарыта,
Ни надпись языком немым
Не скажут, где твой прах… Забыта!
Иль не забыта – лишь одним…
Настанет момент, миссис Лоутон, и вы поймете, что все в этом мире не случайно. Пусть и неосознанно, но вы платите за каждый свой шаг. Бумеранг принесет с собой плоды некогда посеянных деяний. И небо падет на вас в тот час, когда придет время великого суда. Когда вы станете ненужной. Но сейчас – урок первый.
Аннет, вы боитесь оказаться в неволе? Конечно же, боитесь. И клетка может оказаться вовсе не золотой, и в размерах не превосходить смирительную рубашку. Вы же хотите “быть птицей, лететь туда, где нет мертвых, спастись”. Вздор. Вы лишь хотите убежать. В очередной раз избавиться от бремени, но помните: hectorem quis nosset, felix si Troja fuisset – кто знал бы Гектора, если бы Троя была счастливой? Кто есть Аннет Лоутон без меня, вашего покорного слуги? На что вам элегантное платье, если в доме нет зеркал? Равно как и тех, кто в силах оценить по достоинству благолепие вашего естества, заслуживающего лишь высокопарных изречений и вожделенных взглядов. Вы еще не поняли, но вы жаждете быть на поводке. Так повелось, что ведомым быть не так уж и трудно. Но это очередной шаблон. Мы с вами не знаем рамок, а значит, всевозможные клише нас не коснутся. Но просветление стоит колоссальных жертв. Японцы называют это сатори. И не забывайте, что отныне ваше сердце бьется в такт моим мыслям.
Сейчас вы сядете на землю, прижавшись спиной к забору, заведете руки за спину, а Эулалио сомкнет ваши утонченные запястья наручниками. Вы просидите здесь до утра, Аннет. Если кто-либо подойдет к вам и предложит помощь, вы откажетесь от нее. Каким образом – это уже ваша забота. В случае неповиновения, вы знаете, что вас ждет. Надеюсь, вы тепло оделись, ибо воспаление матки – не самая приятная вещь. Ах, простите, миссис Лоутон! Вас ведь это не страшит, так как боле вы не имеете возможности родить ребенка, после рокового случая с выкидышем. Как я мог забыть об этом. Прошу меня простить.
Все то время, что вы будете прикованы, я хочу, чтобы вы размышляли над тем, почему я заставляю вас это делать. И не пытайтесь отыскать причину во мне, Аннет. Не забывайте о бумеранге. А в поисках смысла, не побрезгуйте знанием:
Conscientia mille testes… – совесть – тысяча свидетелей…
Искренне ваш, Эйс…
21 декабря, 1973 год. Штат Мэн. Портленд. Дом Лонгфелло. 00:33
Аннет, прикованная к изгороди, сидела на мокром промерзшем асфальте. Тусклый свет старинного фонаря, одного из тысячи украшавших Портленд, обнажал небольшой участок земли, испещренный окурками и брошюрами, повествующими о жизни легендарного поэта Лонгфелло. Зима в этих краях не самая суровая. Шкала термометра остановила восхождение столбика на уровне “минус два”. Крупные снежные хлопья, словно обрывки облаков, кружили перед глазами в нетленном вальсе, подхватываемые порывами прохладного ветра. Звуковой штиль периодически разбивался выкриками из соседних кварталов, шумом покрышек и рёвом сирен, установленных на автомобилях полиции штата. Но ко всему этому прибавился стук каблуков, и слева от себя Аннет увидела приближающийся к ней силуэт. Это был мужчина. Среднего роста, в черном плаще и шляпе, несоответствующей погодным условиям, да и моде как таковой. “Нельзя просить о помощи”. Лица незнакомца видно не было, сверху его затеняла пресловутая шляпа, а подбородок был скрыт за шарфом.
– Мисс, вам плохо? – Первым заговорил мужчина, вопрошая приятным баритоном. От него пахло дорогим парфюмом, окутывавшим миссис Лоутон.
– Нет, все в порядке. Скоро я встану и пойду домой, ближе к звездам. Небесные бабочки спустились, дабы воззвать к совести моей, а значит, скоро зазвучит труба Архангела. И все мы канем в лету, как бренные тела, сподобившиеся в течение всей нашей жизни лишь на потребление! – Для самой Аннет, подобная речь стала откровением. Она ответила словами Эйса. Выдержка из одного из первых писем, на которые она не отвечала. Да и что может быть лучше, нежели прикинуться сумасшедшей? Тогда у мужчины, что надеялся помочь ей, отпадет всякое желание вести беседу и “спасать” ее.
– Похвально, миссис Лоутон. Вы – послушная девочка, – в этот момент, вдохновение, связанное с чеканкой не писанных ею речей, улетучилось вместе с дыханием. Кровь остановила свой бег. Попадая под каток ужаса, равно как и неимоверного счастья, организм волен отказать в правильном функционировании, – а ваше лицо, искаженное страхом, прекрасно как никогда, Аннет. Сидите спокойно, пока я не войду на территорию музея и не расположусь за вашей спиной.
Сердце вырывается из груди. Пытается пробить ребра. Жар.
– Подобно школьному учителю, я вынужден одобрить ваше поведение. Но не положительной отметкой в журнале, а сувениром, – он положил небольшой сверток в карман куртки Аннет, – но сейчас вы не узнаете, что это. Мой намек предельно прозрачен – сегодня вы не умрете, миссис Лоутон. Почему так тяжело дышите? Отвечайте.
– Я напугана.
– Кажется, я упомянул о том, что не собираюсь убивать вас. Но теперь вы дрожите сильнее прежнего. Естественно. Ведь теперь вы представляете себе вещи, которые могут с вами произойти. И вы мне расскажете о них.
– Я не знаю… – в эту же секунду Аннет ощутила щекой прикосновение чего-то острого.
– Сконцентрируйтесь, миссис Лоутон. Дернитесь – останется шрам, видеть который на вашем лице не хочется даже мне. Что я скажу в день страшного суда, отвечая на вопрос Всевышнего о том, почему я изувечил венец Его творения? Эталон благолепия? Божьей любви? Неужели вы считаете, что мне хватит смелости сказать Создателю, что таковы были правила? Возьмите себя в руки. Вопрос вы помните.
– Вы изнасилуете меня.
– И так всегда, Аннет. Самые прилежные ученицы оказываются самыми глупыми. Они делают то, чему их всю жизнь учили: впитывают в себя, не пытаясь вникнуть в суть получаемой информации. По-настоящему же светлый ум наоборот – страдает нехваткой усердия. Ему не нужно копать глубоко, это происходит само собой. Но те усилия, которые требуются для восхождения по лестнице, ведущей к спасительному просветлению, отсутствуют вовсе. Природа. Она не порождает идеалы.
– А как же вы?
– Вы мне льстите, миссис Лоутон. И речь идет не обо мне. Скажите, вы хотите, чтобы я надругался над вами?
– Нет, – дыхание рывками выдавливало ужас.
– Тогда почему вы думаете, что я позволю себе это? Вы считаете, что моя цель – растоптать вас. Верное умозаключение. Но растоптать, не отняв души. Более того, насытив ее до состояния полного созидания. Абсолютного равновесия.
Острие отпрянуло. А к щеке прижались влажные губы. Все тело Аннет невольно содрогнулось. Ее накрыло теплыми волнами. Рассудок окончательно покинул и без того затуманенную голову. Левая рука Эйса скользнула по волосам и тыльной стороной ладони одарила вниманием другую щеку. Дрожь становилась неумолимой. Напоследок, он шепнул лишь:
– Я спасу тебя.
Послышался щелчок наручников. И только равномерно затихающий стук каблуков, растворяющийся во тьме с ароматом “мучителя”…
Эйс. На подоконниках детства.
Я начинал потеть всякий раз, когда видел итог своей работы. Не столько от страха, сколько от восторга. Когда вносился последний штрих, я принимался за увековечивание своего деяния. Садился и рисовал. Вот он, Закери Мозли…Зак…
Каким же беспомощным он кажется, когда у него полный рот бутылочных осколков, все тело в сигаретных ожогах, а его стеклянные глаза смотрят на меня без былого презрения. Завтра его найдут. Именно на завтра и запланировано возрождение. Из безликого алкаша и педофила Зак превратится в мученика, его будут жалеть, поминать добрым словом. Все те недоумки с жетонами, на номера которых они ставят во всевозможных лотереях, зададутся великой целью – отыскать маньяка. Наказать за то, что он сотворил с беднягой Закери. Инквизиция. Всадники уголовного апокалипсиса. Видели бы они то, что видел я.
И Зак умер не потому, что я обижен на него за все унижения в стенах материнского дома. В отличие от него я знал, чем все закончится.
И вот на очереди мистер Лоутон. Честно говоря, я не надеялся, что он задержится надолго в нашей скромной обители. Напротив, он изменил жизнь матери коренным образом. Все, что происходило на моих глазах, заставляло искренне изумляться. Мать бросила пить. Дом содержался в маниакальной чистоте. Amantes amentes*. Но безумство ли, если жизнь сменила оттенки? Дело в причине. Мистер Лоутон был до безобразия слащав и невыносимо педантичен. Он обращался с матерью, как истинный джентльмен. Одаривал ее самыми современными нарядами. Мать наизусть знала репертуар Бостонского симфонического оркестра.
Возьми жизнь за ноги и потряси, как следует.
Забудь о шрамах на спине.
Все проще, чем кажется.
В такие моменты я всегда задумывался над количеством гвоздей, вбитых матерью в мою голову, при участии уникальных в своей ничтожности отбросов общества. И что бы сейчас не происходило, как бы она себя не вела, пусть даже она вытащит все до одной металлической занозы, результат один – останутся дыры.
Счастье шрамов не оставляет.
А они прожгли мне душу.
А они прожгли мне спину.
Каждый день являл собой противостояние. Видит Бог, я старался изо всех сил полюбить Лоутона. Но как можно напитаться глубочайшим чувством уважения к кому-либо, если ты всю жизнь имеешь дело с отребьем? Ты просто-напросто не умеешь жить по-другому. И к несчастью, у тебя слишком хорошая память.
И я помню тот день, когда мистер Лоутон привел к нам своего сына Джейсона. Я слышал каждый его шаг по лестнице, ведущей в мою комнату.
– Привет, Эван! Меня зовут Джейс. Рад познакомиться с тобой!
Он протянул мне руку, а его лицо исказила кривая ухмылка. Несколько секунд я смотрел в его глаза. Потом вложил свою руку в его и сжал настолько крепко, насколько позволяла мускулатура предплечья. Улыбка сменилась тревогой, а после – гримасой страдающего от невыносимой боли человека. Я подтянул его поближе и спросил:
– Что за девчонка была с тобой вчера в парке?
– Какая тебе…
Его женственные пальчики захрустели.
– Мне повторить вопрос?
– Аннет! Ее зовут Аннет. Эван, отпусти, это не смешно…
– Кто тебе сказал, что я шучу? – я приблизился к нему вплотную. У Джейсона подкашивались ноги. Но он не звал на помощь. Естественно, какому мальчишке захочется выглядеть пред лицом родителей слабаком?
– Эван, прошу, мне ужасно больно…
– Тронешь ее хоть пальцем, твои роскошные кудри будут сожжены вместе с вашим особняком в тот момент, когда вся твоя семья будет в нем спать. Запомни мои слова.
Я разжал руку. Джейсон, направившись в сторону двери, дабы поскорее убраться, решил отомстить мне, как и подобает сопливому трусливому юнцу:
– Ты больной ублюдок…
В этот же момент он ринулся за дверь.
На следующий день я обнаружил, что Аннет покинула школу в одиночестве. Джейсон оказался послушным малым. А значит, нам пора с ней познакомиться. Ей понравятся мои рисунки… Они непременно ей понравятся…
Amantes Amentes* – “Влюбленные – безумные”.
22 декабря, 1973 год. Бостон.
В шестнадцатом веке, миссис Лоутон, состоялась любопытная богословская дискуссия. В ней принимали участие двое: католик и протестант. Обе стороны в ней привели исчерпывающие аргументы в пользу истинности своего вероучения. Через некоторое время тот, кто был прирожденным протестантом, стал набожным католиком. А его оппонент перенял позицию визави. И вот я вас спрашиваю, Аннет: какова цена убеждений современного человека? Я хочу, чтобы вы поразмыслили над этим на досуге.
Мое шестое чувство говорит о том, что скромный подарок, преподнесенный вам прошлой ночью, по меньшей мере, шокировал вас. Но не одиозностью, а наоборот – своим миниатюрным, величием. Бриллиантовый кулон весом в двадцать пять карат. Произнесите это вслух, Аннет, и вам он покажется еще тяжелее. Однако мнимая роскошь подобных вещей не должна вас слепить, ибо алчность рушит города, миссис Лоутон. Вы даже и не догадываетесь, каким путем это совершенство попало в мои руки. Но вам и не стоит знать об этом. Пока…
И я не хочу, чтобы вы питали какие бы то ни было иллюзии по поводу того, что ваш покорный слуга сделал столь щедрый жест, находя свою ученицу предметом обожания. Увы, это не так. Будем думать, Аннет, что это необходимый для проведения будущего “занятия” инвентарь. Кстати, помните ли вы тот момент, когда Дорис, ваша мать, в честь очередной, безукоризненно исполненной партии, позволившей ей стать невестой самого Дэниэла Мура, надела все свои антикварные украшения? Каким он был по счету, ее новоиспеченный жених? Кажется, седьмым. Дорис весьма практично пользовалась своим очарованием. Вообще, красота, миссис Лоутон, является самым ценным товаром каждой женщины. Продавая часть себя, она получает взамен набор материальных благ, якобы восполняющих пустоту вокруг ее персоны. Но, как и всё в этом мире, красота обладает свойством постепенного разрушения. Погибает “Юдифь”, погибает “Венера”, погибает “Джоконда”. Взгляните на свою мать сейчас: она стара, кожа лица напоминает паутину, а некогда густые ее локоны скорее походят на бессовестно выполненный парик. Кого мы обманываем, это и есть парик. Голова Дорис сбросила все до последнего локона, получив чуть ли не смертельную дозу облучения. Дамоклов меч современной медицины – лучевая терапия. Последний шанс продлить жизнь, напоминающую существование комнатного растения. Гуманно ли? Решать вам, Аннет. Вы хотите запомнить ее такой, какой она была в прежние годы? Тогда убейте ее. Отключите аппарат, обеспечивающий поддержку ее жизнедеятельности. Мы остаемся людьми, покуда наша совесть главенствует над самолюбием. Вам не представляется возможным сделать подобное, лишить родную мать жизни. Но вы обязаны, миссис Лоутон. В то время как вы пытаетесь оправиться от потрясений, ворвавшихся в вашу жизнь, Дорис молит Бога о том, чтобы он забрал ее из цепких лап недуга. Весь этот больничный бестиарий не способен дать ей то, что можем дать ей мы с вами, Аннет. Умиротворение. Переступите через любовь к себе.
