Текст книги "Junior (СИ)"

Автор книги: Deila_

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

В наступившей тишине, стоя посреди разгромленного дома он не сразу понимает, что…

…у них получилось?

У них получилось победить Аластора Грюма?

– Episkey, – хрипло выдыхает Барти, направляя палочку на себя. Резкая боль в грудной клетке и обжигающе-острая в боку неохотно успокаиваются до терпимого уровня. – Хвост, живой?

Хвост отвечает неразборчивым скулением. Крови с него натекла целая лужа, поэтому Петтигрю дрожащими руками ищет в карманах крововосстанавливающее зелье. И даже находит – три склянки разбились, а последняя, четвертая цела. Барти ухмыляется: таким везунчикам, как Хвост, и Феликс Фелицис не нужен.

– Удачно получилось… – Барти аккуратно перекладывает пойманную палочку Грюма в правую руку. Та ложится как влитая: палочка признала его победу и будет служить ему так же верно, как и прошлому хозяину.

– Чего ты ждешь, – шипит Хвост, – возьми его под Империус!

Барти не торопится отвечать. Комната перед его глазами плавает из стороны в сторону: выложился подчистую, об Империусе можно и не вспоминать. Он сглатывает тошнотворно-кислую слюну, прежде чем заставить себя выдавить хоть слово в ответ.

– Здесь… здесь скоро будут люди Министерства. И маглы. Грохот стоял на весь квартал.

Хвост чертыхается, но принимается за дело: несколько Reparo возвращают выбитые окна на место, осколки, оставшиеся после взрывов, исчезают в небытии Evanesco. Барти не обращает внимания на попытки Петтигрю придать дому Грюма прежний вид, его больше заботит Оборотное зелье. Если алхимики Лютного переулка не облажались, то зелью недостает всего одного ингредиента.

В человеческом глазе Аластора Грюма мелькает что-то, отдаленно похожее на страх, когда он понимает, для чего ожившему мертвецу Бартемию Краучу понадобился его волос.

– Хвост, – сдавленно говорит Барти, пытаясь удержать в себе мерзкое пойло, – подай мне его костыль. И убери гребаный лед.

Он пил раньше Оборотные зелья – в последний раз двенадцать лет назад, в Азкабане – но это превращение оказывается мучительней других. Физически здоровое тело не желает калечить себя подобно Аластору Грюму; Барти хрипит от боли, когда трансформация мнет его плоть как глину, неуклюже заваливается набок, в наполовину потемневший мир. Петтигрю оказывается рядом как раз вовремя, чтобы удержать его на ногах. На ноге.

– Ну ты и урод, – хмыкает Хвост почти что с восхищением. – Как настоящий, Барти.

Крауч чертыхается: зачарованный протез оказывается неважной заменой живой ноге. Не знай он, каков на самом деле Грюм в бою, никогда бы не подумал, что калека способен…

– Глаз, – говорит Барти. – И костыль.

Вставлять искусственный глаз в пустую глазницу оказывается не больно, но премерзко: разум Барти отчаянно не желает мириться с неестественным предметом там, где должна быть живая плоть. Впрочем, когда артефакт начинает работать, Барти забывает об этом напрочь.

– Что такое? – встревоженно спрашивает Хвост, заметив выражение его лица. Барти откашливается: с непривычки его начинает подташнивать.

– Эта штука видит не только сквозь мантии-невидимки. Я знал об этом, но…

Смотреть одновременно вперед и сквозь собственный затылок, не проблевавшись от головокружения, оказывается трудновато.

– Метка, – вспоминает Петтигрю. Барти закатывает левый рукав и кивает: превращение скрыло Метку бесследно. – А ты все еще…

– Да, – говорит Барти. Метку можно скрыть, но не снять. Он чувствует ее, чувствует тепло магической татуировки, ожившей впервые за долгие годы. Даже в искалеченном теле Аластора Грюма.

От размышлений о Метке его отвлекает то, что видит волшебный глаз аврора за стенами дома. И то, что карманные часы на полу – артефакт связи – начинают тонко звенеть.

Хвост понимает без слов, что ему делать. Он укрывает себя и парализованного Грюма мантией-невидимкой, а Барти ловит часы коротким Accio и старается встать так, чтобы разгромленной комнаты не было видно.

– Аластор, что за чертовщина у тебя творится?!

Амос Диггори несколько постарел с тех пор, как Барти видел его в последний раз.

– Доброй ночи, Амос, – ворчит Крауч. – Что могло случиться?! На меня напали в собственном доме.

Выражение лица Петтигрю под мантией-невидимкой стоит всех денег в хранилищах Гринготтса.

– Что?!

– Мои вредноскопы сработали, когда кто-то крался к моему дому через двор, – вдохновенно врет Барти. – Мусорки его атаковали.

– Что?

– Мусорки его атаковали, Амос, ты оглох?

Диггори прокашливается куда-то в сторону от своего артефакта связи.

– И где нарушитель?

– Не представляю, – говорит Барти, – может быть, пара моих заклятий его спугнули. Или мусорки. Во всяком случае, тела я не нашел.

Звук, который передают часы, похож на стон отчаяния.

– Маглы вызвали этих… этих, магловских авроров. Отдел борьбы с неправомерным использованием магии… Аластор… у тебя были предыдущие правонарушения?

Барти бросает короткий взгляд на парализованного Грюма, на оплавленные стены, и решает, что были. Диггори истолковывает его неопределенное хмыканье правильно.

– Если… если пострадавших нет, то они могут… спустить это на тормозах. Я выдерну Артура, он поможет со свидетелями. У нас нет времени разбираться с этим, Аластор, ты должен быть в Хогвартсе завтра! Жди людей Артура. И ничего не делай.

Хвост сбрасывает мантию-невидимку, едва часы перестают светиться магией.

– Я не собираюсь ждать, пока сюда прибудут все сотрудники Министерства, – нервно говорит Петтигрю. – Тебе нужно еще что-нибудь? Учти, что сил у меня осталось… не очень много…

В этом Крауч не сомневается. Хвост никогда не был сильным волшебником, оттого и терся вечно у ног лорда, выпрашивал себе местечко потеплей.

– Проваливай, – советует ему Барти. – И если ты снова решишь самоустраниться, Питер… я тебя найду.

– Из нас двоих, Крауч, я ни разу не попадался, – противно ухмыляется напоследок Петтигрю. Но больше испытывать терпение старого знакомого не решается, съеживается обратно в свою анимагическую форму; Барти провожает крысу взглядом всевидящего глаза Грюма до тех самых пор, пока Хвост не растворяется в траве за порогом дома.

Теперь он остался один в компании парализованного Аластора Грюма. И он понятия не имеет, что с ним делать.

Поразмыслив, для начала Барти снимает чары паралича. Следующий взмах палочки заставляет Грюма хрипло закричать от боли, заглушая неприятный хруст сломанной кости.

– Чтобы ты точно не убежал, – поясняет Барти. Аластор отвечает достойно и соответственно своей репутации:

– Я найду твою пустую могилу и похороню тебя в ней, сукин ты сын.

Барти почти беззвучно фыркает. Если Грюм попробует двигаться со сломанной ногой, у него не получится сделать это бесшумно; к тому же, теперь у Барти есть магический глаз. Он может повернуться к старику-аврору спиной и не опасаться сюрпризов.

Барти слишком торопится, а тело Грюма слишком непривычное; несколько капель Оборотного зелья брызгают на пол и на рукав, когда Барти переливает снадобье из склянки во фляжку Грюма. Приходится потратить силы на лишнее заклинание.

– Твоя одежда, – внезапно вспоминает Барти. Безразмерный плащ, найденный для него Хвостом (Барти не хочет знать, где), значительно тесноват Аластору Грюму в плечах. Как, в целом, и всё остальное.

По счастью, одежда Грюма валяется недалеко – когда тот вскочил с постели, разбуженный визгом вредноскопов, на одевание времени не было. Магическое сражение здорово подкоптило все вокруг, но если не присматриваться, то можно решить, что так и задумано – вряд ли кто-то вроде Грюма забивал бы себе голову чисткой вещей.

Все старые вещи, пришедшие еще из дома Краучей, Барти сбрасывает в одну большую кучу и испаряет ее одним прожорливым Evanesco. Новая палочка слушается безукоризненно, но уничтожение объектов чуть сложнее пролитого зелья требует значительно больше сил. Барти тяжело опирается на костыль, пытаясь удержать плавающую перед глазами комнату на месте. Неужели у него осталось так мало сил? Ведь их было двое против одного, они были хорошо вооружены, Грюм не ожидал нападения… или это всё ещё влияние Империуса дает о себе знать? Сколько надо восстанавливаться после двенадцатилетнего воздействия на разум?

Вряд ли для этого хватит одного месяца.

Вряд ли для этого хватит одного года.

– Дамблдор убьет тебя, – абсолютно спокойно говорит Грюм, глядя, как Крауч неуклюже отстегивает и пристегивает протез. – Ты не успеешь даже сказать «Авада».

Барти поднимает на него взгляд с явным скептицизмом, но не произносит ни слова.

– Значит, не Дамблдор. – Грюм щурит единственный глаз. – Тогда зачем? Просвети меня, Крауч. Для чего Пожиратели вынули из рукава козырь в виде подонка, который должен был уже давно сгнить на кладбище Азкабана?

– Хочу повидать старых друзей, – совершенно искренне отвечает Барти. Проклятый протез наконец встает на место, и он поднимается на ноги.

– Каркаров? Ах да, – Грюм замолкает на несколько секунд. – Как я мог забыть. Бартемий Крауч-старший.

Время, когда кто-то мог вывести Барти из себя упоминанием его отца, миновало очень давно, поэтому он даже не оборачивается; открывает огромный сундук у стены вручную, без палочки. Тот для приличия пытается откусить ему пальцы, а потом выстреливает несколькими огненными стрелами в ту сторону, где только что был его новый владелец. Хорошо, что Барти оказывается немного проворней.

– Отличная коллекция, – хмыкает Барти, рассматривая различные отсеки сундука. Они начинаются безобидными наборами вредноскопов, зелий и различных мелочей, и заканчиваются самым надежным и самым огромным – пустой камерой. Барти пускает внутрь искру Люмоса, чтобы разглядеть дно, и оно оказывается довольно глубоко. Крышка сундука куда выше, чем смог бы вскарабкаться безоружный человек безо всяких подручных средств; даже стены камеры слишком далеко друг от друга, чтобы можно было создать подходящий упор.

Барти отлично знает, для чего использовался этот отсек тринадцать лет назад. Усмешка стирается с его лица, когда он вспоминает всех тех, кто побывал здесь.

То, что он чувствует, похоже на огонь, растекающийся в груди. Он жжется горячо и больно, с удивлением понимает Барти, куда больнее, чем он мог представить… словно он снова стоит у дартмурского стадиона, пытаясь выдохнуть собственный оглушительный гнев в одно слово Morsmordre, словно он снова…

Так чувствуют себя живые?

– Мне кажется, я в самом деле злюсь на тебя, Грозный Глаз, – почти с удивлением говорит Барти. – Это… хороший знак. Я так думаю.

Он вспоминает, как злиться. Это хорошо. Это хорошо.

– Сколько дементоры оставили от тебя, парень? – все так же спокойно спрашивает Грюм. Старина Грозный Глаз наверняка отлично понимает, в чем дело. Наверняка он бывал в Азкабане.

Наверняка проходил мимо камер, которые были заняты только благодаря ему, слушал крики и мольбы заключенных, слышал их отчаянный хрип, из которого дементоры выпивали последнюю тень надежды. Такое не забывают, думает Барти. Никогда.

– В твоих интересах надеяться, что они оставили от меня достаточно, – говорит Барти, распрямляясь и поднимая палочку. – Mobilicorpus!

========== О правде ==========

В Хогвартсе всё становится по-другому.

Барти помнит, как сам выходил из Хогвартса – блестящим выпускником, гордостью школы, перспективным волшебником, которому прочили карьеру в аврорате не хуже отцовской. В праздничной мантии из ворот Хогвартса вышел молодой аристократ Бартемий Крауч с вечным клеймом «младший», привыкший к роскошной жизни мальчик, которого, впрочем, научили не допускать промахов даже в мельчайших деталях. Вернулся – Бартемий Крауч, слуга лорда, полумертвый, полуживой. Сколько осталось от него после тринадцати лет нескончаемых пыток? Сколько он сможет вернуть, сколько сможет оставить, сколько всего ненужного стряхнул с него Азкабан, как иллюзорные блестки лепреконов?

Барти Крауч смотрит на студентов, слишком юных, слишком храбрых, слишком беспечных – и узнает в них себя много лет назад.

Тогда рядом не было никого, чтобы открыть ему правду. Тогда его кормили ложью, яркой и красочной, ложью Министерства, и все трусливо прятались от простого осознания, что Авада Кедавра, которую выпускают палочки авроров, так же смертельна, как та, которой убивают люди Волдеморта. Что Круциатус – естественное явление для подземелий аврората. Что заклятье Империус равно подчиняет и Пожирателей, и авроров, и равно полезно и тем, и другим…

Что вся эта уродливая правда – рано или поздно – коснется каждого, и, может быть, из этих беззаботных юнцов кто-то так же на втором десятке лет с содроганием ощутит холод промозглых камней, а к ночи – и иной холод, оставляющий после себя лишь сосущую пустоту.

Это сейчас они хохочут, глядя, как паук под заклятьем подчинения выделывает кульбиты, это сейчас они давятся собственным смехом, глядя, как тот же паук корчится от невыносимой боли, это сейчас они замрут, позабыв дышать, глядя на первое настоящее убийство в их жизни. И многим из них будет трудно сомкнуть глаза этой ночью. Барти с трудом вспоминает это ощущение – слишком много было этих сказанных им Crucio, но первый раз всегда остается самым ярким. Первый раз – на всю жизнь.

Мальчик по имени Невилл невидяще смотрит на скорченный паучий трупик, а Барти гадает, что бы тот сделал, узнав, что стоит перед мучителем собственных отца и матери. Лонгботтомы были хорошими аврорами. На их совести было немало сорванных операций Пожирателей и убитых людей. Вот только редкий человек останется в своем уме после беспрерывной пытки заклятьем Круциатус.

Это тоже – правда, о которой не принято говорить в нынешней Британии.

Дамблдор похож на Барти Крауча-старшего. Крауч-младший знает этот псевдо-мягкий взгляд, эту псевдо-заботу. От приторного привкуса лжи хочется плеваться: этот человек, добродушный и слегка сумасшедший старик, отправит под Авады всех своих драгоценных детишек, если сочтет нужным.

Барти говорит ему: все мы знаем, что грядет война, от нее никуда не деться, старые приспешники лорда набирают силу, и нынешние детишки не сегодня-завтра наденут либо маски-черепа, либо мантии авроров. И им придется убивать, им придется причинять боль, им придется делать всё это и испытывать на себе, так почему же вы не готовите их к этому?!

– Они дети, Аластор, – мягко говорит Дамблдор, – они еще только дети, а не солдаты.

– Если научить их сражаться сейчас, может, кто-то из них не станет мертвецом, – зло бросает Барти в ответ. – Может, они тоже заслужили немного правды, Альбус?

Дамблдор разрешает ему применять Империус. Мягкий, конечно. Легкие чары. Барти и сам не стал бы накладывать настоящее проклятье без нужды – пока всё идёт по плану, вмешательство такого рода ни к чему. Он просто покажет им то, что боялись показать другие.

Круциатус Дамблдор запрещает. Даже разговор об этом пресекает сразу же, без колебаний. Барти зло сжимает губы, сдерживая привычку по-змеиному облизнуться: старый дурак, у них не спросят возраст, прежде чем швырнуть Непростительное. У них не спросят возраст, когда натравят на них дементоров, тьма их раздери…

Дементоры были годом раньше у курса Поттера. Барти не может разобраться, рад ли этому: он мог выдать себя, встретившись с дементором, пусть даже твари не узнали бы в нем сбежавшего заключенного.

Он мог сотворить подряд все Непростительные в полную силу, но…

…но он не знал, сможет ли вызвать обыкновенного Патронуса.

Сможет ли когда-нибудь вообще.

Интереса ради Барти пробует, заранее подняв все магические барьеры в своем кабинете. Раз за разом. До изнеможения, до противной дрожи в пальцах и ломоты в висках. Ничего. Даже серебристого дымка.

Он открывает сундук-камеру одним хлестким взмахом палочки.

– Какой у тебя Патронус?

Грозный Глаз – настоящий Грозный Глаз – молчит несколько секунд, осознавая услышанное, а затем разражается громким хохотом и грязными ругательствами. Барти запускает в него слабым Crucio просто от бессильной злобы. Глаз давится руганью, но уже через несколько секунд судороги затихают, и где-то далеко внизу он шумно пытается отдышаться; Барти безразлично прислоняется к высокой крышке сундука. Нога ноет. Проклятая железка. Скоро нужно будет варить новую порцию оборотного зелья.

Что же делать с чертовым Патронусом, если ему придется столкнуться с дементорами… что делать, если Патронус Грюма – никак не королевская кобра?

Раньше он мог вызывать Патронуса. В школе. Учили этому и на Защите – неохотно учили, приходилось тренироваться самому, и Барти помнил, как серебряной лентой гордо и бдительно вилась вокруг него изящная кобра, сотканная из чистого счастья. Потом, когда уже был Пожирателем, ему не приходилось вызывать Патронуса ради необходимости – он делал это пару раз, чтобы проверить, что всё ещё…

Всё ещё.

Больше нет.

– Что, подонок, проблемы? – хрипло рычит Грюм из своей камеры. Зря старается, вне кабинета никто не услышит и звука.

– Патронус, – говорит Барти. Ему нет особого дела до бесед с аврорами – он наговорился с ними всласть за время допросов, в Азкабане он был бы рад любому живому человеку рядом, а сейчас… какая разница, Грюму всё равно конец, едва только исчезнет нужда в оборотном зелье. Барти слегка передергивает от мысли, что лорд может пожелать оставить подставного Грозного Глаза в его лице на месте настоящего аврора, но если это поможет их цели…

Барти внезапно вспоминает, что забыл, когда в последний раз кормил ценного пленника. Он швыряет вниз буханку хлеба и чуть осторожней целится в миску Aguamenti: струя воды с высоты нескольких ярдов плещется о пустую жестянку и разбрызгивается по всей камере. Грюм снова разражается ругательствами.

– В следующий раз засуну к тебе дементора, – ядовито бросает Крауч. Еще неизвестно, кто кого сожрет. – Сколько раз мне накладывать на тебя Империус, старик? Я все равно заставлю тебя говорить. Какой у тебя Патронус? Или у тебя тоже, – Барти ухмыляется, – проблемы?

А ведь Аластор Грюм, убийца и дознаватель, наверняка может вызывать Патронуса. Все авроры могут.

Почему же он – не может? Из-за Азкабана? Из-за того, что множество подчиняющих заклятий изломали его разум? Из-за того, что те немногие счастливые воспоминания, что были у него прежде, выпили из него дементоры, а новых так и не появилось?

Брань Грозного Глаза надоедает ему, но стихает только после приказа Imperio. Крауч имел возможность попрактиковаться в наложении заклятья и противостоянии ему; в конце концов, всё решает сила воли, и, пусть у Аластора Грюма нет сомнений в правильности его борьбы с Пожирателями, Бартемий Крауч умеет убеждать людей.

Он выслушивает монотонный монолог о Патронусе, задает еще пару вопросов и получает ответы. С людьми под заклятьем подчинения очень легко работать. Старый аврор упрямо противится, пытается вырваться из-под контроля, но Барти никогда не держит его долго: это отнимает силы, и, к тому же, Грюму всё равно не выбраться из сундука без палочки или посторонней помощи.

– Тебе сложно вызывать Патронуса? – зачем-то спрашивает Барти. Разговор с марионеткой – подходящий для него способ вести светские беседы. Смешно и мерзко от самого себя: отец тоже так делал, приходил к Барти-младшему, скрытому мантией-невидимкой, разговаривал. Барти был рад. Или Империус диктовал ему эту радость. Иногда отец сдергивал с него мантию, наверное, чтобы напомнить себе, как выглядит его сын. В этих беседах контроль Империус не был абсолютно строгим, иногда Барти мог отвечать правду.

Твоя мать умерла из-за тебя. Ты погубил свою семью. Ты хотя бы сожалеешь?

Я не сожалею. Я хочу убить тебя. Я убью тебя, рано или поздно. Ты не сожалел о том, что отдал меня и ее дементорам, верно? Ты бы сел вместо меня в Азкабан, отец?

– Сложно, – безразлично отвечает Грюм. Барти, не слушая дальше, выпускает его из-под Imperio и захлопывает сундук.

Нет, отец не сел бы в Азкабан вместо него. Он скорбел о матери, но вина за ее смерть в его глазах всегда лежала на сыне. Бартемий Крауч-младший знает, что такое ответственность за чью-то смерть, и за тринадцать лет он достаточно понял, чтобы знать – в этом он не виновен.

Просто отец никогда не знал, что такое – верность. Не знал, каково идти на смерть за то, во что веришь; за того, в кого веришь. Барти шел – за лордом. Мать пошла за ним.

Некого обвинять.

Он выпрямляется медленно, тяжело. Поднимает руку с палочкой.

…изумрудный с серебром на флагах и мантиях, «мы гордимся тобой, Барти», оглушительные салюты в их честь – и в его честь, лучшего выпускника курса; сливочное пиво и поздравления…

– Expecto Patronum!

Пустышка.

Барти роняет руку с палочкой, бессильно прислоняется к стене плечом. Пустышка. Одна тень, одно прикосновение склизкого могильного холода – и нет, словно и не бывало, хлопушек и фейерверков, радостных голосов и теплых рукопожатий. Дурак – пытаться вызвать Патронуса этим.

Но о семье он больше думать не может.

Друзья – настоящие друзья – остались за неприступной стеной Азкабана.

Освобождение…

Барти собирает по крупицам хрупкие фрагменты памяти, что не выпили дементоры, не изуродовал Империус, и выбирает самый теплый, самый спокойный из всех. Мягкий всплеск жара у кухонного очага: Винки вертится рядом уютно и ловко, Барти неловко сжимает непослушными пальцами кружку чая с молоком – от тепла и сытости хочется спать, не выронить бы, знаешь, Винки, я забыл, каков чай на вкус, а он… ну, вкусный. Барти тогда не смеется над собственной нелепостью, не смеется и Винки, только тревожно глядит на него глазами-блюдцами, пока Барти впервые за многие дни наконец засыпает…

…свободным хоть на одну ночь.

– Expecto Patronum!

Пшик.

Над кончиком палочки проявляется жалкая струйка серебристого тумана, но и она развеивается в считанные секунды. Попытка столь ничтожна, что Барти только молча и неподвижно глядит на тусклое дерево палочки.

В голове у него до отчаянного пусто.

Больше нет ничего.

Вообще ничего.

Барти закрывает глаза и на ощупь подносит к пересохшим губам фляжку с оборотным зельем. Вкуса он почти не ощущает.

Комментарий к О правде

Облики Патронусов Барти Крауча-младшего и Аластора Грюма неизвестны, в этом вопросе автор позволил себе легкую импровизацию.

========== О причинах ==========

В школе волшебства жизнь кипит, не прекращаясь ни на секунду, и каждый следующий день неожиданно кажется легче предыдущего. Барти сам не может понять, почему, но не замечать этого невозможно. Поначалу требовалось рассчитывать каждое движение, интонацию, сомневаться над каждым словом; теперь же…

ПОСТОЯННАЯ БДИТЕЛЬНОСТЬ.

Это девиз Грюма, но Барти не прочь позаимствовать его на время. Теперь ему порой приходится напоминать себе, что не стоит вести себя в Хогвартсе как дома. То есть, как в Азкабане. То есть… в общем, там, где у него было хоть что-то, что можно было назвать домом.

У него даже получается улыбаться. Вроде бы. Но улыбка Грюма пугает людей не меньше, чем улыбка Барти Крауча, так что, пожалуй, этим не стоит злоупотреблять.

– Как я уже говорил, в Министерстве считают, что вам рано знакомиться с Непростительными, – очень-очень спокойно говорит Барти, – и я уже говорил, что я считаю иначе. Я здесь для того, чтобы вы поняли одну очень простую вещь.

«Простую вещь» Барти формулирует осторожно, поэтому приходится сделать паузу.

– Министерство и профессора будут говорить вам, что вы в безопасности, – продолжает Барти, стремительно обегая взглядом класс. – Что вас защитят, вам помогут, ценнее вас никого нет. Так вот. Это всё полная брехня, и после Метки над стадионом Чемпионата по Квиддичу нужно быть дураком, чтобы этого не понять. Вы не в безопасности. Никто не в безопасности. Или, думаете, Пожиратели Смерти пришли позапускать фейерверки в честь победы Ирландии, а теперь они спокойно разойдутся по домам?!

Руку слегка покалывает, как будто по ней вновь бежит разрядом грозовой молнии всполох Morsmordre. Барти крепче стискивает костыль.

– Война с Сами-Знаете-Кем продолжается. И на войне убивают. Я здесь, чтобы научить вас, что с этим делать.

Барти гулко хлопнул о стол толстым учебником по Защите от Темных Искусств. Учебник на две трети состоял из бесполезной траты чернил, но из оставшейся трети можно было вынести хоть что-то.

Студенты поспешно зашелестели своими книгами.

– Это вас не спасет, – твердо оповестил их Барти. Кивнул на учебник. – Представьте, что вы столкнулись лицом к лицу с Пожирателем Смерти. У вас остается на действие примерно столько времени, сколько требуется ему, чтобы взмахнуть палочкой и крикнуть «Авада Кедавра». Что вы будете делать?

Во взглядах студентов читалась безбрежная пустота, примечательная отсутствием в ней каких-либо сложных вопросов и ответов.

– Что вы будете делать?! – искусственный глаз свирепо заметался из стороны в сторону, разыскивая смельчаков, что решились бы предложить решение.

– Бежать, – едва слышно буркнул кто-то в конце кабинета. Барти прищурился.

– Верно. Отразить Аваду невозможно – если только вы не стоите под сверхмощным статичным щитом, возможно, но если у вас есть сверхмощный статичный щит, то на кой черт вы сидите на моих занятиях?! Один из вариантов – увернуться, желательно, чтобы между вами и оппонентом оказалось препятствие. Авада не проходит сквозь стены. Итак, допустим, в вас выстрелили Авадой, но промахнулись; что теперь?

– Продолжать бежать? – чуть смелее добавил Финниган.

– Обезоружить?

Барти, не глядя, указал в сторону мисс Грейнджер, которой принадлежал очевидно наиболее разумный ответ.

– Обезоружить. Контратаковать. Авада Кедавра – универсальное заклятие, но у него есть некоторые недостатки. Один из них – неспособность пробивать препятствия. Другой – для сотворения полноценного смертельного проклятья необходима значительная сила и не менее значительное желание убить. Сотворить две Авады подряд почти невозможно, между ними будет определенный промежуток, и этот промежуток – ваш шанс выжить и обезвредить вашего противника.

Бартемий Крауч-младший никогда не жаловался на недостаток магической силы. Но, когда он пришел к Пожирателям, ему не доводилось прежде убивать по-настоящему – и потребовалось немало усилий, чтобы научиться этому.

– Я слышал, в прошлом году в Хогвартсе были проблемы с дементорами, – заметил Барти. Голос его остался совершенно прежним. – Вы должны были узнать про заклинание Патронуса… сложное заклинание. Не удивлюсь, если многим из вас оно не удается. По крайней мере два Непростительных в какой-то мере схожи с ним. Для вызова Патронуса маг должен сконцентрировать в себе столько счастья, чтобы даже дементоры не смогли разом его сожрать. Для вызова Авады маг должен хотеть убить. У него не должно быть сомнений, жалости, сочувствия к жертве: это ослабит заклятие, если не лишит его силы вовсе. – Барти поднял голову и внимательно скользнул взглядом по лицам сидящих перед ним студентов. – Я сомневаюсь, чтобы вам пришлось использовать Непростительное заклятье… но если всё же придётся, имейте это в виду.

Барти не требовалось проверять, готов ли он к сотворению Авады или Круциатуса. Любое из Непростительных давалось ему легко – теперь. Нелегко было раньше.

Невилл Лонгботтом похож на своих родителей. Барти пихает ему в руки кружку с чаем, потому что мальчишку почти трясет. Кто бы мог подумать, что два неказистых молодых аврора так долго будут сопротивляться пыткам и заклятию подчинения? Нет, они действительно не знали, где находится лорд, видимо, просто боялись, что могут сделать с ними под Империусом…

Барти помнил, как наконец-то треснула скорлупой ментальная защита Фрэнка Лонгботтома. И как под ней оказалась невнятная кровавая каша из боли и беспамятства. Барти ощутил его безумие в себе самом явно, ярко, до тошнотворной кислоты под языком, и всё же двинулся глубже, пытаясь разглядеть в изломанных, искаженных воспоминаниях хоть что-то, что могло бы помочь им, хоть один жалкий намек на их цель…

Но не было ничего. Империус просто перемолол раздробленный пыткой разум Лонгботтома в бесполезное месиво.

Барти не был уверен, что сожалеет. Он искал лорда. Он сделал бы то же самое сотню раз, если бы ему пришлось; безумие Лонгботтомов вызвало лишь…

Как же тяжело вспоминать. Старую память заволокло туманом, стершим без жалости любые оттенки. Он словно смотрел на очертания предметов во мгле.

Наверное, он испытывал… злость.

– Пей чай, – ворчит Барти. Лонгботтом – удачный способ устроить кое-что незаметно, но вначале его необходимо успокоить. Иначе черт знает, что из этого получится.

Мальчишка вдруг поднимает на него взгляд с решимостью, которой Барти от него никак не мог ожидать.

– Сэр, вы… вы будете нас учить сопротивляться… Круциатусу?

Барти хмуро разглядывает его. Поджимает губы.

– Нет. Я не пытаю студентов, даже если тебе понарассказывали сказок о Грозном Глазе.

– Но… вы же учите нас, что делать, если на нас нападут Пожиратели.

Упрямый малолетний дурак. Барти на долю секунды действительно хочется швырнуть в него Crucio и потом спросить, понравилось ли ему, и многому ли это его научило. Конечно, он этого не делает. В стенах Хогвартса вообще лучше воздерживаться от лишних Непростительных.

С другой стороны, мальчишка прав. У них никто не попросит предъявить сертификат о пройденных курсах аврората, прежде чем запереть в камере и истязать бесконечным Crucio.

Барти понимает, что злится. Но не на Невилла Лонгботтома. Эта злость жила в нем уже очень давно, очень, очень давно, и именно она привела его когда-то к человеку, чье имя боялись называть во всех уголках волшебного мира.

– Послушай, – наконец говорит Барти после затянувшегося молчания, – и постарайся запомнить это без магической напоминалки. Я знаю, парень. Вас нужно учить, что такое Круциатус, Империус и Авада, что за магия считается запретной и почему, как ей противостоять и как ее сотворить при необходимости. Особенно, если вы всё равно столкнетесь с ней за пределами школы. И я бы учил – я был бы рад, черт возьми, но проклятое Министерство отправит меня в Азкабан за такие вещи. Они не хотят преподавать это в школе, потому что после школы кто-то из вас пойдет в аврорат, кто-то на край света, а кто-то в Пожиратели. Я понятно говорю?

Невилл мелко кивает, не поднимая больше глаз. Барти морщится, поднимается из-за стола.

– В аврорате учат. Хочешь уметь защитить себя – иди в авроры.

Их это не защитило.

Невилл не говорит этого вслух, и не говорит Барти. Но невысказанное повисает в воздухе, вцепляется в тишину невидимыми крючьями, раздирая ее на части не хуже Круциатуса.

– Они были хорошими аврорами, – тихо добавляет Бартемий Крауч-младший, осужденный на пожизненное заключение в Азкабане за применение пыточного заклятья на двух мракоборцах. – Я их знал.

В Хогвартсе тепло.

Это слово Барти подбирает как противоположность определению последних его тринадцати лет, отрицание сосущей пустоты и мертвого холода. В Хогвартсе тепло от людей, от споров, шуток, дружеских ссор и клятв в вечной дружбе или вечной вражде. Хогвартс – живая сеть плотно сплетенных между собой живых, и даже такому, как Барти, стоящему в стороне, она позволяет дышать своей силой и кормит своим теплом.