Текст книги "Junior (СИ)"

Автор книги: Deila_

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Только Барти Краучу-младшему нет в ней места. Больше нет. Он только цепляется за нее, отчаянно, как паразит, как дементор, почуявший радость.

Или…

Или…

Тридцать два, думает Барти Крауч. Мне тридцать два года.

Из Азкабана редко выходили живыми, еще реже – в здравом уме. Барти не чувствует последнего десятка лет. Он весь – наркотический дурман Империуса, удушающий холод Северного моря. В Азкабане год идет за десяток, но что-то здесь не так, что-то ощущается неправильно, болезненно, словно игла под кожей. Словно время замерло тогда, когда его впервые коснулась склизкая омертвевшая рука конвоира, и так и не продолжило ход.

Мне девятнадцать, пробует Барти снова.

С этим согласиться намного легче.

В девятнадцать он еще был – живым. Уже мог пытать людей Непростительными, еще мог вызывать Патронуса. И где-то там, похоже, остался.

Наверное, навсегда.

***

– Если бы за отвратительные попытки защиты можно было снимать баллы, вы бы разорили ваш факультет! Еще раз!

Мальчишка-гриффиндорец пытался отдышаться и прийти в себя. Глаза у него всё ещё казались оловянными.

– Одну секунду, профе…

– Секунды будете спрашивать у Пожирателей Смерти! Imperio!

Барти в самом деле уставал от этого слова, но он твердо пообещал себе, что не вернется обратно в облик Барти Крауча, пока не научит хотя бы одного из этих придурков делать хоть что-нибудь с заклятиями, обращенными против них.

Управлять было очень легко. Барти доводилось ломать сопротивление авроров, а здесь и сопротивления как такового не было.

Дин Томас послушно запрыгал по классу, протяжно и старательно квакая. Если поначалу это было забавно, то к третьему часу беспрерывных занятий Бартемий Крауч-младший, временно Аластор Грюм, ощущал только желание наорать на безмозглых болванов всласть и разбавить опротивевшее до колик оборотное зелье крепким виски. Среди вещей Аластора Грюма, истинного сына Шотландии, обнаружились потрясающие запасы.

– Сила воли, – отчеканил Барти в двухсотый, наверное, раз. – Только это имеет значение. У вас нет ни единого шанса вырваться, пока вы не бросите в сопротивление все свои силы! Империус – всё равно что водоворот, поддаться на секунду – и уже не выбраться. Вы можете противостоять мне. Каждый из вас может! И на следующем занятии вы это сделаете, или вас ждет кое-что похуже прыжков по столам. Свободны!

Каждый может противостоять заклятию Империус. Здесь не важна магическая сила, не важны отточенность движений и верное произношение. Единственное, что важно – бороться за каждое мгновение свободы, словно за последний вдох.

Только так.

Но никто из них, беззаботных и счастливых, не знает, каково это. Даже те, кому приходилось уже сражаться за свою жизнь. И Барти Крауч, каким бы хорошим волшебником ни был, не сможет их научить, не показав им этот простой выбор: свобода или смерть.

Но если он рискнет, если он в самом деле прикажет кому-то из них отпилить себе руку или применить на себя Incendio, чтобы спровоцировать настоящий страх и настоящее сопротивление, скорее всего, надолго он сам после этого на свободе не останется.

Барти до боли сжимает зубы. Это не его дело. Его дело – играть роль Аластора Грюма и следить, чтобы Поттер дожил до конца Турнира. И совсем-совсем не его дело, что пять лет спустя кто-то из них, не умеющих пока что даже держать Protego, окажется новым Барти Краучем-младшим.

Янтарный, обжигающий горло теплом виски Барти пьет прямо из горлышка бутыли. У Грюма не водится стаканов, помимо излюбленной фляжки, а она занята оборотным зельем. Барти бы волновался по поводу возможной его реакции с алкоголем, но сейчас ему плевать.

Он не может ставить под удар операцию. Он не может ставить под удар жизнь лорда.

Но за ужином он смотрит на Каркарова, и, кажется, даже палочка Грюма в кармане куртки теплеет от ярости: надменный подонок, выменявший свою поганую жизнь за предательство и тринадцать лет беззаботно пировавший в Дурмстранге. Выменявший свою жизнь за его, Барти, жизнь, и жизнь Августа Руквуда, двух бесценных агентов Пожирателей. Ему конец, и Каркаров, похоже, знает это и сам: презрительно-заносчивый взгляд стал затравленным, помертвевшим от страха, и Барти с наслаждением мечтает о том, чтобы ему удалось лично казнить проклятого предателя. О, он бы позавидовал Лонгботтомам. Он бы вспоминал Азкабан с любовью в свои последние минуты.

А чуть дальше, через два места от Каркарова, сидит человек, которого Бартемий Крауч-младший ненавидит сильнее, чем любого из Пожирателей, отвернувшихся от лорда после его падения в восемьдесят первом. Барти никогда не смотрит на него слишком долго, боясь выдать себя, но в этот раз он всё же задерживает взгляд: директор развлекает почетного гостя беседой, и никто не заметит одного слишком внимательного специалиста по Темным Искусствам.

У Барти Крауча-старшего постаревшее лицо, вымученная улыбка и невозможно усталые глаза. Он вежливо улыбается на какое-то шуточное замечание Дамблдора, говорит что-то в ответ, но нечеловеческая усталость сквозит в каждом его слишком нервном жесте, в каждом слишком точном слове, в напряженном тембре голоса. Барти Крауч-старший потерял жену двенадцать лет назад, а в августе этого года – и тех немногих, кто оставался с ним после. Надо быть слепым, чтобы не замечать, что это сделало с ним.

Барти Крауч-младший смотрит на своего отца и стряхивает с себя сомнения резко и зло, как мутную пелену подчиняющих чар.

Он научит своих студентов бороться с заклятием Империус.

Потому что он сражается во имя лорда – но он сражается честно, и он до холода в висках ясно знает: если за это его осудили на вечную пытку, то подходящего наказания за содеянное отцом не найти ни в одном из всех тысяч протоколов Визенгамота.

========== О Лонгботтомах ==========

В дверь стучат как раз в тот момент, когда Барти собирается наконец снять проклятый протез, налить себе огневиски и забыть обо всех проблемах. За дверью мнется Лонгботтом, заставляя Барти беззвучно помянуть недобрым словом весь его Древнейший род, но не впустить ученика было бы странно, поэтому Крауч хромает к двери и открывает засовы.

– Добрый день, профессор, – неуверенно здоровается мальчишка. Барти хмуро меряет его взглядом.

– Виделись, Лонгботтом. В чем дело?

– Я… я хотел задать вам пару вопросов про контрзаклинания, которые вы показывали на прошлом уроке.

Барти молча отступает в сторону, и Лонгботтом, сбивчиво поблагодарив, заходит внутрь кабинета. Дверь Крауч не запирает, но благоразумно проверяет, что чары от прослушивания работают все равно.

– Про контрзаклинания, значит, – повторяет Барти. Детектор лжи на столе явно подсказывает, что контрзаклинания Невилла не слишком интересуют, но, судя по реакции детектора, это не то чтобы прямая ложь – просто не вся правда.

– От Непростительных ведь нет контрзаклинаний?

– Всё думаешь про Круциатус? – Барти морщится и хромает к своему стулу. – Сядь. И спрашивай уже что хотел на самом деле, у меня нет времени ждать, пока ты наберешься смелости.

Если мальчишка и собирался как-то подвести беседу к ключевому вопросу, то эти слова лишают его всякого желания продолжать разговор. Но отступать ему уже некуда. Невилл садится на свободный табурет и смотрит куда угодно, только не в глаза Барти.

– Я никогда не понимал, – наконец говорит мальчишка, так тихо, что Крауч едва может расслышать, – зачем кому-то… зачем кому-то пытать другого Круциатусом до потери рассудка. Я до сих пор не понимаю.

Барти начинает слабо подозревать, что впустить Лонгботтома в кабинет было плохой идеей. Он в задумчивости касается палочкой пустых чашек, наполняя их горячим чаем. Ему ничего не приходит на ум в первые несколько секунд, но в Британии чай может исправить любую ситуацию. Барти пользуется им как бюджетным Феликс Фелицисом – во всех экстренных случаях.

Настоящий Грозный Глаз не отослал бы ученика прочь после такого. Кто угодно – МакГонагалл, Дамблдор, Спраут, но не Грозный Глаз Грюм.

– Если ты хоть раз интересовался подробностями, ты должен знать.

– Мне… никогда не рассказывали подробностей, – тихо признается Невилл. – Я спрашивал, но мне никогда не рассказывали. Недоговаривали или… уходили от ответа…

– Понятно, – негромко произносит Барти. Тишина повисает в кабинете – пронзительная, неправильная и правильная одновременно; детектор лжи все еще беспокоится, но это уже не из-за Лонгботтома, это из-за обмана Оборотного зелья. – И ты хочешь правды.

Невилл медлит, но кивает. И в первый раз с начала разговора прямо встречает взгляд Барти – пусть уже через мгновение и отводит глаза.

– Это не самая приятная правда, – сухо предупреждает Крауч. – Я считаю, что ты должен ее знать, но это твое дело. Только твое.

Невилл смотрит на него так, будто толком не понимает, для чего Барти говорит все это.

– Ты можешь уйти, – подсказывает Барти.

– Как я могу уйти?

Фраза вырывается у мальчишки явно против воли, но Барти только беззвучно хмыкает. Забавно – из всех студентов курса именно бездарный идиот Невилл Лонгботтом раньше всех прочих понял, для чего на самом деле был нужен этот первый урок со всеми тремя Непростительными. Понял по-настоящему.

Первое Непростительное – на всю жизнь…

Тишина длится так долго, что Лонгботтом, уже не ожидавший ответа, вздрагивает от неожиданности, когда слышит чужой голос.

– Ты хорошо представляешь себе Британию в восемьдесят первом?

Невилл неуверенно поднимает голову.

– Ну, я знаю, что шла война…

– Война кончилась, – перебивает его Барти. – Восемьдесят первый год. Месяц назад авроры боялись ночевать дважды в одном и том же доме. Каждого преследовал один и тот же ночной кошмар – Метка над тем убежищем, где они прятали свою семью. Родные братья не доверяли друг другу, потому что любой мог оказаться Пожирателем смерти или их союзником. Одно неосторожное слово приводило к смерти. Каждый выпускник Хогвартса знал, как использовать Аваду, даже когда она была запрещена. Война не «шла», Лонгботтом. Каждый человек в Британии жил этой войной. Представь это. Хорошо представь.

«Мне было шестнадцать, когда я присоединился к лорду. Семнадцать, когда получил Метку».

– А теперь представь, что война кончилась.

«Мы проиграли».

Это не счастливые воспоминания – их не выпили дементоры. Память поблекла после Империуса, оттенки стерлись, но Барти все равно помнит, как оглушительно били салюты в ночь, когда Темный лорд исчез.

Никто еще не смел говорить, что он погиб. Но он исчез, и этого было достаточно.

Девятнадцатилетний Барти Крауч-младший стоял у входа в Министерство магии с бокалом шампанского в руках, смотрел, как пьют и смеются авроры, чиновники и Невыразимцы вместе, вглядывался в сверкающие созвездия салютов на черном небе – и никак не мог поверить.

– Многие из сторонников лорда сдались сами. Продавали секреты Сам-Знаешь-Кого, имена пособников Пожирателей, все, что могло купить им свободу. Достаточно было иметь Метку на руке, чтобы без суда сесть в Азкабан на остаток жизни, поэтому те оставшиеся Пожиратели, что еще были верны своему лорду, должны были скрываться. Их нападение на Лонгботтомов… это было все равно что если бы сейчас кто-то похитил Министра магии, – Барти, не выдержав, усмехается. – Твои родители были одними из лучших авроров. Поверь мне. Но это не имело значения. Они допустили всего одну неосторожность, и этого хватило.

– Мне говорили, что бой был нечестным, – осторожно произносит Невилл. – Что их поймали, когда они не были готовы…

Барти с трудом сдерживает смех.

– Мальчик, запомни: ни авроры, ни Пожиратели не ведут «честные бои». Это не дуэльный клуб. Пожирателей было четверо, они знали, когда твои родители будут уязвимы, и они этим воспользовались. Точно так же, как воспользовались бы авроры, выследив Пожирателя.

– Это не… – Невилл запинается.

– Это абсолютно то же самое. Человек, который объявил начало Турнира, Бартемий Крауч? Он узаконил Непростительные во время войны. Мы использовали одни и те же заклинания. – Барти выдыхает. Он говорит с учеником, с четырнадцатилетним мальчишкой, он должен держать себя в руках, он должен…

…ему шестнадцать – он передает Руквуду копии отцовских писем…

– Возвращаясь к твоему вопросу, – говорит Барти, – назови все известные тебе способы убедиться, говорит ли человек правду на допросе.

– Чтение мыслей.

– Все авроры учатся ему противостоять.

– Заклятие подчинения, – Невилл избегает называть это слово. Барти одобрительно кивает: оказывается, при желании блаженный дурак Лонгботтом может использовать голову по назначению.

– Можно противостоять. Еще.

– Извлечение воспоминаний…

– Фальшивые воспоминания. Хорошо. Есть еще.

– Нерушимый Обет? Можно связать волшебника Обетом и заставить его говорить правду…

– Можно, – соглашается Барти. Похоже, Невилл на самом деле думал об этом довольно долго. – Молодец. Но Обет затратен. Как и любой магический контракт, он берет свою плату. Кроме того, нельзя заключить Нерушимый Обет под любым воздействием на разум – соглашение должно быть искренним.

– Наверняка есть еще способы, – мальчишка упрямо поднимает голову. Барти чуть подается вперед.

– Нет ни единого способа удостовериться, что человек перед тобой говорит правду, – тихо чеканит он. – Можно влить в него пинту сыворотки правды, запереть в комнате с десятком детекторов лжи, взять под Империус – и у него все равно останется шанс солгать. Будь иначе, ублюдки вроде Малфоя или Каркарова сидели бы сейчас в Азкабане, где им и место! Но, по счастью, есть универсальный метод допроса. Боль, причиняемая Круциатусом, может сломать любой ментальный барьер, любые фальшивые воспоминания, любое сопротивление. Нужно только вести допрос достаточно долго.

Барти отворачивается к окну. Он не хочет заставлять Лонгботтома смотреть ему в глаза.

– Семья Лестрейнджей и Пожиратель из Отдела магического правопорядка, Бартемий Крауч… сын знакомого тебе Крауча… четверо Пожирателей против двух авроров. У Лонгботтомов не было шанса. Круциатус сложно удерживать долго, он требует немалой магической силы и искреннего желания причинить боль. Это трудно. Даже для Пожирателей. Поэтому – четверо. Они накладывали Круцио по очереди. Час… два… кому-то достаточно минуты, чтобы сломаться. Если верить тому, что рассказывали Пожиратели на допросах, Лонгботтомы провели под Круциатусом не менее восьми часов.

К концу пытки они не напоминали людей. Так было даже проще.

Девятнадцатилетний Барти Крауч-младший потирает виски: от магического истощения ему трудно стоять на ногах. Сейчас очередь Рабастана и Беллатрисы, поэтому он и Родольф делят плитку шоколада, универсального средства восстановления сил, пополам. Шоколад не лезет в горло, его хочется выблевать вместе с воспоминаниями о сегодняшнем дне, но они должны быть уверены. Они должны знать наверняка. Они должны сделать всё возможное…

Барти, хрипло окликает его Рабастан, опуская палочку. Барти кивает и выходит вперед, повторяя себе то, что повторяли себе бесчисленные волшебники задолго до него.

Он делает это ради будущего Британии.

Он делает это ради общего блага и ради лорда, которому клялся в верности.

Перед ним – не люди. Перед ним – существа, которых с трудом можно назвать живыми, и он желает им боли. Он желает им боли. Он желает им боли, повторяет себе девятнадцатилетний Барти Крауч, и заставляет себя поверить в это одиннадцатый раз подряд.

Тридцатидвухлетний Барти Крауч смотрит на Невилла Лонгботтома магическим глазом Грюма, не поворачивая головы. Невиллу четырнадцать. Их разделяют пять лет войны и тринадцать лет – целая вечность – безумия.

Барти достает начатую плитку шоколада из ящика стола и протягивает мальчишке. Лонгботтом пытается отказаться, но Барти не собирается спрашивать. Невилл послушно принимается за шоколад; в глазах у него пусто, как будто он только что встретился с дементором.

– Если тебе станет от этого легче, их осудили на пожизненное в Азкабане, – говорит Барти. – Тех, кто это сделал.

– Почему их не убили? – Невилл поднимает голову. Его голос дрожит, но Барти не сомневается в том, что если бы Лонгботтому хватало сил – сейчас тот сумел бы создать настоящую Аваду.

– Потому что Азкабан хуже смерти. Может быть, даже хуже того, что сделали с твоими родителями. – Барти пожимает плечами. – Не знаю.

– Но Сириус Блэк сбежал из Азкабана. Что, если эти тоже сбегут?

Барти поглядывает магическим глазом на детектор лжи. Тот слегка подрагивает – реагирует на всю пронизывающую Хогвартс маленькую ложь – но это почти не заметно.

– Если они сбегут, у меня не будет времени учиться в аврорате, – еле слышно добавляет Невилл. – Я… я хотел попросить вас, профессор… чтобы вы научили меня сражаться с Пожирателями.

Шоколад застревает у Барти в горле. Несколько секунд ему приходится потратить на то, чтобы откашляться.

– Это плохая идея, парень…

С этим согласен даже детектор лжи.

– Но вы же сами говорили, что война продолжается! Что, если… если в Хогвартс придет Пожиратель смерти? В прошлом году Блэк так и сделал! Он вошел в Хогвартс! Только дементоры его прогнали…

– Сириус Блэк – не Пожиратель смерти, – машинально возражает Барти. – У него нет Метки. Лонгботтом, ты плохо представляешь себе, на что способны Темные волшебники. Представь, что однажды вместо меня в класс ЗОТИ, полный студентов четвертого курса, войдет Пожиратель смерти. В классе останутся он и два десятка трупов уже через пять секунд. Ты что, ни хрена не слушал на моих уроках?!

Лонгботтом долго молчит, не поднимая глаз. Постепенно шоколад возвращает ему некоторое подобие самообладания.

– Вы… вы сказали, мистер Крауч узаконил Непростительные? Вы тоже их применяли?

Барти, уже отвернувшийся к стопке домашних работ студентов, замирает на мгновение. Но кивает.

– И вам пригодились все три?

Барти приходится повернуться снова. Невилл смотрит на него очень внимательно и очень серьезно.

Проклятье. Проклятье. Безмозглый гриффиндорский дурак.

– Это, – негромко произносит Барти, – очень опасный ход мыслей, Лонгботтом.

Невилл смотрит на кусочек шоколада в своих пальцах.

– Я много раз бывал в больнице Святого Мунго, профессор. Я… простите. Я не должен был спрашивать. Но каждый раз, когда я… – он запинается, но Барти ждет, и мальчишке приходится продолжить. – Все говорят мне, что я должен гордиться своими родителями. Что они – настоящие герои. Я никогда не мог увидеть в них героев… может быть, раньше они были такими, но не для меня. Я просто… я просто хочу, чтобы ни с кем такого больше не повторилось. Даже если для этого придется…

– Я не могу учить студентов Аваде.

Если бы он только мог сказать правду. Шкура Грюма впервые с начала года по-настоящему становится невыносимой.

– И запомни, Лонгботтом, если ты используешь Непростительное и попадешься – ты окажешься в соседней камере с Лестрейнджами быстрее, чем успеешь вспомнить, что я тебя предупреждал. Разговор окончен. – Барти кивает на дверь. Эту беседу пора заканчивать, пока она не переросла в нечто непоправимое.

Лонгботтом кажется ошарашенным резким прощанием, но безропотно поднимается из-за стола и подходит к двери. Барти придерживает его за плечо, когда тот уже готов выйти из кабинета.

– Я дам тебе один совет, парень. Не знаю, насколько ты захочешь слушаться моих советов, но я бы рекомендовал тебе учиться ЗОТИ прилежней, Лонгботтом. Так, будто от этого зависит твоя жизнь.

Прежде чем Невилл успевает раскрыть рот и задать еще один вопрос, Барти выставляет его в коридор и захлопывает дверь. А потом громко, от души смеется.

Вне всякого сомнения, Фрэнк гордился бы сыном. Лонгботтом просит Пожирателя смерти научить его Непростительным! Куда катится Британия!

Разбавив привкус опротивевшего Оборотного зелья рюмкой огневиски, Крауч задумывается над тем, что Невилл Лонгботтом не имеет ни малейшего представления о том, почему Пожиратели выбрали именно его семью. Впрочем, вряд ли он вообще задавался какими-то вопросами об их мотивах, помимо очевидного.

Пророчество говорило о Поттере – они были уверены в этом.

Пророчество говорило о Поттере, но пророчества – ненадежная вещь.

К тому же, Невилл Лонгботтом, непроходимый тупица и блаженный дурак, все-таки понял то, что никак не могли понять его сверстники. Невилл Лонгботтом вспоминал, что война продолжается, каждый раз, когда приходил в больницу Святого Мунго.

Не зря. Спустя год или два сегодняшних четверокурсников перемелет война так же, как их отцов. Будет снова гнетущая мертвая тишина в Большом зале, когда утренние совы принесут газеты с огромной колдографией Метки над чьим-то домом, и каждый из учеников будет мечтать только об одном – чтобы это был не его дом. А через неделю будет следующая газета, и на ней будет горделивый заголовок «Убийцы получили по заслугам», и там будет чья-то фамилия, и следующий юный Лестрейндж или следующий юный Блэк молча поднимется из-за стола и выйдет из зала, когда узнает на колдографии своих родных.

Будет, наверное, и следующий Бартемий Крауч-младший, шепотом повторяющий Непростительное до тех пор, пока подопытный паук не съежится в мертвый комок под слабой зеленой вспышкой – чтобы, когда вместо паука окажется человек, больше не колебаться.

И все же, кто-то из малолетних идиотов, вчера пытавшихся прогулять ЗОТИ и не попасться всевидящему оку Грюма, завтра может оказаться коленопреклоненным в кругу посвящения, с проступающей рваной восьмеркой бессмертия на левой руке. Фамильное сходство обманчиво, думает Барти Крауч-младший.

Ему ли не знать.

В четверг у четвертого курса практические занятия по ЗОТИ – контрзаклятия. Барти заходит в класс и, хромая к доске, вспоминает о том, что сейчас ведь только октябрь. Еще весь Турнир впереди. И весь учебный год.

– Практические занятия, – сообщает Крауч, оборачиваясь к классу. – Оглушающее заклятие и способы его нейтрализовать. А также способы противодействия всей прочей дряни, о которой я рассказываю вам уже полтора месяца. На занятиях дуэльного клуба вас бы разбили на пары, но мы не в дуэльном клубе! Поэтому один из вас будет отражать заклятия, а все остальные – по очереди накладывать их. Лонгботтом!

Невилл Лонгботтом, вздрогнув, быстро поднимает глаза от книжки про растения Шотландии, которую безуспешно пытается выдать за учебник по ЗОТИ. Барти ухмыляется, встретив его взгляд.

– Ты первый доброволец.

Комментарий к О Лонгботтомах

Согласно словам Роулинг, сыворотка правды – действительно ненадежное средство, поэтому способы добиваться искренних показаний на допросах довольно ограничены (https://web.archive.org/web/20060316221637/https://www.jkrowling.com/textonly/en/faq_view.cfm?id=105)

========== О черном дереве ==========

Когда Барти добирается наконец до кабинета Грюма, на часах за полночь – первый день его преподавательской карьеры неумолимо близится. Барти пытается вспомнить, сколько он уже не спал. Выходит, что больше суток – после нападения на Грозного Глаза ему пришлось разбираться с сотрудниками Министерства, потом добираться до Хогвартса, потом был этот проклятый бесконечный ужин и разговор с Дамблдором, а теперь у него есть целых восемь часов на то, чтобы отдохнуть и восполнить практически пустой магический резерв.

Совсем как раньше. Когда он был Пожирателем и сотрудником Отдела магического правопорядка. Или еще раньше: Барти хватает сил усмехнуться уголком рта, когда он вспоминает свои школьные экзамены.

У него много воспоминаний о Хогвартсе, хороших воспоминаний. Поэтому от них почти ничего и не осталось; они как черно-белые замершие колдографии, из которых со временем стерлось все волшебство. Барти пытается вспомнить, какими они были, пытается снова ощутить тепло, которое когда-то они несли; к нему ведь уже вернулась злость, значит, может вернуться и всё остальное…

Нет. Их нет. На их месте – зияющий колодец пустоты, черная дыра Азкабана.

Позже, говорит себе Барти, позволяя темноте забрать его. Позже. Может быть, когда он хоть раз поспит в тепле, тишине и спокойствии без заклятия подчинения и Хвоста по соседству, разобраться с последствиями долгосрочного воздействия на разум будет немного проще.

По счастью, первый день преподавательской карьеры выдается довольно свободным. Барти посвящает остаток дня тому, чтобы примерно вспомнить содержание первого урока ЗОТИ для каждого курса, а вечер…

В камере темно. Даже с открытой крышкой сундука свет сюда практически не попадает; Барти приходится повесить в воздухе искру Люмоса, чтобы нормально видеть.

Аластор Грюм слепо щурится на него единственным целым глазом, заслоняясь рукой от непривычно яркого света. Барти ставит на пол миску, наполняет ее коротким Aguamenti.

– Стены и пол камеры зачарованы, чтобы заключенные не могли покончить с собой, – невозмутимо говорит Крауч, – но ты и сам об этом знаешь. Если ты перестанешь есть или пить, я просто накормлю тебя силой, поэтому сделай одолжение – избавь нас обоих от этой возни.

– Я должен ползать здесь со сломанной ногой? – прохладно уточняет Грюм. Барти молча взмахивает палочкой; миска плавно перемещается ближе к аврору. Следующим он призывает в камеру табурет: разговор обещает быть долгим.

Грозный Глаз не устраивает сцен и не собирается играть в геройство, чем заслуживает определенную долю уважения Барти – хотя бы в качестве благодарности. Крауч молча ждет, пока миска опустеет; после нового Aguamenti Грюм коротко хмыкает.

– С чего такая щедрость?

– Чтобы ты не помер раньше времени. – Барти неуклюже устраивается на табурете поудобней. Он пока не успел привыкнуть к протезам; разум Барти Крауча все еще забывает, что находится не в своем теле – но это дело привычки. – Мне нужно задать тебе много вопросов. У тебя есть выбор, хочешь ты отвечать на них по собственной воле или под Империусом.

– А ты думаешь, что сможешь подчинить меня Империусом, Крауч?

Барти меряет его взглядом. Лицо Аластора Грюма абсолютно спокойно – даже сейчас, когда он валяется на полу собственной потайной камеры, раненый и безоружный. Грозного Глаза не зря боялись не только Пожиратели смерти; Барти раздумывает над тем, что может ему ответить, но…

Нет смысла продолжать играть в угрозы.

Барти делает глубокий беззвучный вдох. На выдохе он заставляет себя забыть о бессмысленной мишуре на краю сознания – о том, что где-то далеко были другие правила, живые люди, их радость и боль, их смешная маленькая Британия на огромной карте Земли. Мир сужается до полутемной камеры и человека, которого когда-то звали Аластор Грюм.

Потом Барти поднимает палочку и произносит слово, которое слышал каждый день на протяжение последних двенадцати лет.

Быть по ту сторону Империуса оказывается…

…непривычно. И в то же время – знакомо.

Барти ощущает невидимую стену сопротивления: старый аврор противится контролю, как его учили; Грюм превосходный окклюмент, этого у него не отнять. Но у него не было беспрерывной многолетней практики – а у Барти Крауча была.

В противостоянии воли не может быть сомнений. Любое колебание превратится в трещину, сквозь которую рано или поздно просочится чужой приказ. Барти Крауч больше не позволяет себе сомневаться. Он отдает всё, что у него есть – до последней крупицы силы, до последней капли себя, потому что если он проиграет…

Грюм непонимающе моргает, когда Барти отводит палочку, обрывая Империус. У аврора уходит несколько секунд на то, чтобы прийти в себя.

– Силен, – без выражения говорит Грозный Глаз. – Кто тебя обучал?

Барти, не сдержавшись, оскаливается в ухмылке. В этот раз, пожалуй, он не пожалеет о том, чтобы сказать правду – даже если Грюм решит, что это ложь.

– Барти Крауч-старший.

На лице Аластора мелькает тень непонимания, но и та исчезает почти мгновенно. Барти вдруг замечает, что палочка, еще теплая после Непростительного, от пота скользит в ладони; даже две минуты сопротивления Грозного Глаза потребовали от него немалых усилий.

Но это пока. Это пока.

– У меня есть еще вопросы, – напоминает Крауч. – Продолжишь сам или мне снова накладывать на тебя Империус?

– Мне интересно, сколько ты продержишься, – хмыкает Грюм. – Надолго тебя не хватит.

Это правда. К тому же, сейчас он не может позволить себе пускать все силы на допрос одного упрямого аврора; ему все еще нужно преподавать ЗОТИ и играть роль Грозного Глаза. Но Барти все равно: он только улыбается в ответ.

– У нас очень, очень много времени впереди, Аластор.

Почему-то Грюма это не радует.

– Episkey! – приказывает Барти, снова направляя палочку на Грюма. Сломанная кость с хрустом встает на место; аврор, болезненно выдохнув и схватившись за уцелевшую ногу, настороженно поднимает голову, но Крауч молчит. Грюм аврор, Грюм должен знать, как отчаянно пытаются калечить себя заключенные в Азкабане, спасаясь физической болью от пыток дементоров. В этой камере нет дементоров, но непроницаемая темнота без единой капли света и звука рано или поздно возьмет свое.

И Барти не собирается облегчать участь Грозного Глаза таким дешевым способом, как старая добрая физическая боль. У них много времени впереди – целый учебный год. Только для Грюма один год будет идти за двенадцать.

Резкая судорога заставляет Барти скрючиться на табурете и тяжело выдохнуть сквозь стиснутые зубы. Проклятое Оборотное опять начинает корежить его тело: зелье из Лютного переулка сварено так, что доза работает только час; перед сном он должен превратиться обратно в себя, чтобы не просыпаться в агонии посреди ночи. Как это случилось в прошлый раз.

– Должен оставить тебя ненадолго, Грозный Глаз, – хрипло говорит Барти, усмехаясь. Во время трансформации он уязвим, а рядом с Грюмом не стоит рисковать. – Постоянная бдительность, да?

Весь кабинет окутан многослойным барьером защитных чар. За дверью не слышно ни звука; никто не услышит голоса человека, которому уже много лет как полагается быть мертвым. Конечно, кроме Грюма, думает Барти, но Грюм работал дознавателем – криками от боли во время трансформации под Оборотным зельем его не удивить.

Как же больно… растить… чертовы… кости. Когда трансформация заканчивается, Барти бессильно обмякает в кресле, тяжело дыша и пытаясь примириться с новым-старым телом: после облика Грюма оно ощущается… странно. И каждая частица этого тела еще помнит боль от превращения; Барти приходится подождать несколько минут, пока та растворится до конца.

Плащ Аластора Грюма так и остается в кресле, когда Барти поднимается на ноги. Вся одежда старого аврора висит на нем мешком, но ему плевать. Когда он снова спускается в камеру, Грюм смотрит на него пристальней, чем раньше; Барти знает, почему. В доме Реддлов было старое зеркало. Барти стоял перед ним долго-долго, но так и не смог до конца убедить себя, что незнакомый волшебник, грязный и неопрятный, с отчаянной одержимостью и не менее отчаянной усталостью в глазах – это он сам.