Текст книги "Junior (СИ)"

Автор книги: Deila_

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

Всегда и во всем безупречный Бартемий Крауч-младший.

На лице Грюма нет ни тени насмешки, и Барти даже немного удивляется этому. Возможно, он выглядит еще хуже, чем мог предполагать Грозный Глаз.

– Чего ты добиваешься, Крауч? – наконец спрашивает аврор. – По сравнению с тобой даже я меньше похож на мертвеца. Ты должен был бы забиться в какую-нибудь дыру и восстанавливать силы, но вместо этого ты пытаешься провернуть какую-то безумную авантюру под носом у Дамблдора, Крауча и Каркарова разом. Ради чего?

Барти закатывает левый рукав и поворачивает руку ладонью вверх. Метка, тринадцать лет назад превратившаяся в поблекший шрам на предплечье, больше не кажется дешевой выцветшей татуировкой.

– Она теплая, – говорит Барти с почти нескрываемым восторгом. Слабое тепло Метки еще совсем непохоже на жар, которым она горела когда-то; она пока не налилась до конца глубоким черным, как надо, но с каждым днем ее печать все темнее. – Ты не представляешь, сколько раз я мечтал, чтобы…

Он осекается; по старой привычке, забывшись, облизывает уголок губ. Когда-то черная змея, восьмеркой свернувшаяся на предплечье, была наградой достойных. Клятвой вечной верности. Она одна оставалась с ним всегда – и в промерзшей камере Азкабана, и в собственном доме, когда он едва отличал реальность от сладостной иллюзорной пелены Империуса.

Иногда только благодаря едва теплящейся Метке Барти Крауч-младший помнил, что еще жив.

– Ответ за ответ, – Барти опускает рукав и выпрямляется на стуле. – Что ты знаешь о сбежавшем из Азкабана Блэке и вернувшемся с того света Петтигрю?

– Что в последнее время вас, ублюдков, так и тянет воскреснуть из мертвых, – совершенно искренне отвечает Аластор Грюм.

***

Уже через неделю Барти Крауч знает о жизни Аластора Грюма больше, чем многие из друзей параноидального аврора. Если, конечно, его понимание «друзей» совпадает с общепринятым. Через две недели Барти приходится в первый раз применить на нем пыточное заклятие в полную силу: Грозный Глаз постепенно привыкает к давлению Империуса и вырывается из-под контроля всё чаще. Барти никогда не переступает черту: хватило с него дурацкого инцидента с мальчишкой Лонгботтомов; он должен контролировать себя лучше, должен следить, чтобы Грюм ненароком не рехнулся окончательно. И нельзя допустить, чтобы тело Грюма было всерьез повреждено пытками, потому что Оборотное зелье копирует облик с удивительно дотошной тщательностью – вплоть до последней царапины.

Через месяц Барти начинает порой снимать с сундука звуконепроницаемые чары, чтобы Аластор мог вспомнить, что мир не ограничен стенами камеры. Когда он приходит в камеру, чтобы оставить пленнику еды, изменения невозможно не замечать; невозможно не видеть, как отчаянно взгляд Грюма тянется к забытому свету даже вопреки невероятной выдержке. Иногда Барти думает, что Грозный Глаз согласен был бы обменять одно Круцио на пять минут рядом с живым человеком.

Поэтому Барти начинает говорить с ним не только во время допросов. Вначале Грюм только молча слушает, потом начинает отвечать. К концу октября из аврора получается вполне сносный собеседник, не хуже Сириуса Блэка. Барти даже шутит, что завел больше друзей в Ордене Феникса, чем планировал, будучи агентом Пожирателей, и Грозный Глаз, конечно, для приличия отвечает грязным ругательством.

Старый добрый Грозный Глаз. Барти ловит себя на мысли, что быть им отчасти даже приятней, чем помощником отца в Отделе магического правопорядка. Лгать, во всяком случае, приходится гораздо меньше – а ведь Барти даже не успел получить должность в Визенгамоте.

– Черное дерево, одиннадцать с половиной дюймов, – Барти взмахивает палочкой, и та отвечает недовольным всполохом искр, – судя по темпераменту, сердечная жила дракона… не каждая палочка может сотворить столько Непростительных подряд.

Аластор Грюм наблюдает за ним с нечитаемым выражением лица. Говорят, что по виду и составу палочки можно узнать немало о ее владельце; Барти с любопытством проводит кончиками пальцев по глубоким царапинам на дереве. Боевые шрамы? Огрех мастера? Нет, Олливандер бы не допустил таких грубых повреждений… если только не оставил их специально?..

– Это работает в обе стороны, Крауч, – вдруг говорит Аластор. Его голос звучит сипло и тихо после многих дней молчания; Барти давно уже не открывал сундук, а если и открывал – то не задерживался внутри дольше чем на минуту. – Никакой магический закон владения не примирит палочку с волшебником, который ей не подходит.

Когда-то давно Барти бы рассмеялся: гордый и непобедимый Грозный Глаз снизошел до разговора с Пожирателем смерти! Не понадобилось даже многочасовых пыток Круциатусом! Всего-то нескончаемое бессильное одиночество в камере без единого источника света, где нет ничего, кроме миски с водой и остатков еды.

Теперь Барти умнее, чем был когда-то. Он знает цену каждой минуте такого одиночества.

– Возможно, – спустя некоторое время соглашается Барти. – Я знаю про жилу дракона, а что про черное дерево?

– Палочки из черного дерева достаются упрямым кретинам, которые будут стоять на своем до последнего. Проще убить такого, чем… – Грюм закашливается; то ли слабость, то ли все прошлые Круцио делают свое дело, – чем заставить отступиться от своих целей.

Барти усмехается и выписывает палочкой еще несколько кругов.

– Моя первая палочка была из кедра. Но твоя мне тоже нравится.

– «Никому не перехитрить владельца кедровой палочки». – Грюм отвечает ему зеркальной усмешкой. – Да… жив еще старина Каркаров?

Черное дерево теплеет, едва почувствовав старую ненависть; даже сейчас, после целого дня занятий с учениками, палочка готова к бою. Барти бросает на аврора долгий взгляд, и Грюм удовлетворенно кивает.

– Не могу и представить, что за немыслимо важное дело у тебя в Хогвартсе, что Каркаров до сих пор разгуливает на свободе, – хмыкает Грозный Глаз. – Неужто и Крауч-старший еще жив? До семейного примирения еще не дошло?

Барти на несколько мгновений задается вопросом, когда он успел так привыкнуть к манере общения Грюма. Раньше он отвечал на подобное Круциатусом, теперь обходится только короткой ядовитой усмешкой.

– Который месяц сейчас? – посерьезнев, спрашивает Грюм. Барти смотрит в окно магическим глазом Грюма, для которого стены камеры не помеха – и глядит, как на стекло шлепаются толстые снежинки, больше похожие на огромные капли полузамерзшей воды. Шотландия не славится приятной погодой; по хогвартским окнам хлещет ледяной ветер и вот это. И снегом-то не назовешь.

– В Англии я бы сказал, что январь. А здесь – середина ноября. Погода просто отвратительная.

– Лучше, чем та теплая гоблинская моча, что льется круглый год на Англию, – парирует Грюм. Барти не уверен, что теплые английские дожди – худшая альтернатива происходящему сейчас за стенами замка, но Аластор – шотландец, и этим все сказано.

– Скоро Рождественский бал, – вдруг вспоминает Барти. Палочка в его руке нервно выстреливает искрами: к нему медленно приходит ужасное осознание.

Аластор Грюм – шотландец.

Хогвартс находится в Шотландии.

Все профессора обязаны присутствовать на балу. И шотландец Аластор Грюм, придя на торжественный праздник в Шотландии, оделся бы согласно шотландским традициям.

– Мне нужно задать тебе еще один вопрос, – бормочет Барти. – Много… много вопросов.

Грюм кажется слегка удивленным.

– Про Рождественский бал? Ты же сынок Крауча, ты бывал на всех торжественных вечерах Министерства… о.

Он понял. Барти видит это по совершенно неподобающей ухмылке, расползающейся по его лицу.

– Ты никогда не носил килт.

– Я никогда не носил килт. И в последний раз я танцевал кейли три года назад, напившись с друзьями на каком-то празднике в Хогсмиде. Но МакГонагалл ведь не заставит калеку с костылем плясать кейли? Верно?

– Насчет этого я бы не был так уверен, парень, – широко ухмыляясь, говорит Грюм. И почему-то Барти склонен с ним согласиться безо всякого Империуса. – Ты сказал, три года назад?

– Ну да, на шестом, кажется, курсе, – рассеянно отвечает Барти. – Или на седьмом?

…Они опрокидывают в себя еще по кружке чего-то горячего и искрящегося и со смехом вываливаются из «Трех Метел» на улицу. Усиленная магией музыка мгновенно увлекает их в объятия толпы, где совершенно неважно, знаешь ты кейли или нет; сегодня – все смешиваются воедино в шеренгах танцующих, сегодня Блэк протягивает руку полукровке с Хаффлпаффа, а слизеринец Крауч смеется вместе с шотландцем-гриффиндорцем над собственными неуклюжими попытками угадать следующее движение танца. Сегодня в Хогсмиде нет войны. До тех пор, пока не кончится кейли, в Хогсмиде нет войны. И поэтому Барти Крауч танцует вместе со всеми, и ему тепло от старой музыки, и от смеха друзей, и от горячего вина, и от кусачего зимнего воздуха.

Барти пытается удержать краткий всполох воспоминания, но тот будто молния в грозу – мелькнул, разбил мир на части ослепительной вспышкой и исчез. Барти изо всех сил старается вернуть это странное, непривычное ощущение, и не может понять, почему так больно думать о нем.

– А в каком году это было?

Крауч непонимающе хмурится. Отнять от восемьдесят первого три года нетрудно, но он все равно отвечает:

– В семьдесят восьмом. В чем дело?

– Сейчас девяносто четвертый.

Разбитый на части молнией мир складывается в единое целое и падает на Барти Крауча свинцово-черной громадой бесконечного Северного моря, запирая его в ледяной пустоте. Мелодия кейли, почти уже вернувшаяся из забытого прошлого, бесследно растворяется в какофонии криков, среди которых Барти не может различить ни единого знакомого голоса – ни Блэка, ни Руквуда, ни Лестрейнджей.

Барти Крауч-младший выдирает себя из собственной памяти, как когда-то выдирал себя из Империуса – и оказывается в глубокой темной камере с погасшим Люмосом и едва различимым силуэтом Аластора Грюма в углу.

– Lumos, – тихо командует Барти, и новый сгусток света, подрагивая, срывается с кончика палочки.

– Это не Азкабан. – Грюм бесстрастно разглядывает его единственным живым глазом. – Я допрашивал заключенных после многолетнего влияния дементоров. Это не оно, хотя очень похоже – и Азкабан наверняка этому поспособствовал. Я почти готов был списать это на индивидуальную реакцию, но… Ты не попадал под Конфундус, Крауч? Выглядит как Конфундус. Очень жесткий и очень мощный.

Барти, не глядя на своего пленника, касается ладонью левого предплечья. В чужом теле Метки не видно, но он все еще чувствует ее живой жар, чувствует, как переливается в ней магия. Когда Метка отзывается на прикосновение, Барти выдыхает чуть спокойней.

– Или… – Грюм хмурится. – Ах. Это бы объяснило, почему твой Империус так трудно преодолевать.

– Ты слишком догадлив, Грозный Глаз, – говорит Барти, поднимая голову. – Однажды это может сослужить тебе дурную службу. Если я не убью тебя раньше, конечно. Так что там про килт?

Комментарий к О черном дереве

Кейли (ceilidh) – народное шотландское увеселение с танцами и музыкой

Состав палочки Грюма неизвестен (постоянная бдительность!), но выглядит она примерно так (https://i.ytimg.com/vi/QVCjOlPY0G4/maxresdefault.jpg)

========== О прошлом ==========

Незнакомый ненавижу тебя немолодой волшебник смотрит на тебя – меня нет мимо тебя. У него когда-то было имя, но больше не имеет значения ты его не помнишь. Говорит – меня нет не называя по имени никогда. Его слова бессилие презрение стыд казались бы больнее плети, если бы не меня нет меня никогда не будет.

Он мертв, говорит волшебник с глазами, острыми как кинжалы Беллы. Повтори это.

нет не смей сражайся сражайся

Он мертв, ты соглашаешься с этим смиренно и равнодушно. Я ошибался. Он мертв. Что-то внутри затихает при этих словах, перестает рвать тебя на куски. Ты не чувствуешь ничего, даже стыда, даже ненависти к самому себе – за то, что сдался, за то, что предал, за то, что больше не можешь надеяться. Смерть считается предательством?

меня нет

Человек перед тобой могу ли я еще ненавидеть? кажется доволен твоим ответом. Он произносит заклинания, которые возводят твое бессилие в абсолют. Легилименс. Империо. Он говорит: повтори еще раз.

Когда-нибудь давным-давно когда ты был жив ты бы рассмеялся. Сейчас тебе меня нет всё равно.

Ты повторяешь, не думая. Он мертв. Он мертв и забрал вас всех с собой в могилу, где бы она ни была. Твой разум пуст; Легилименс выискивает ложь, но соскальзывает с пустоты – ему не за что зацепиться. Империус больше не превращается в убей меня умоляю убей меня пытку. Ты послушен. Твое подчинение меня нет безупречно.

Волшебник с острыми глазами удовлетворен. Он отпускает тебя прочь – до завтрашнего дня, когда этот разговор повторится снова, и снова, и снова, пока ты не забудешь, что когда-то когда ты был жив было иначе.

Ты благодаришь, и твоя благодарность искренна. Когда он приотпускает поводок, это похоже на свободу, и ты испытываешь то, что похоже на радость, и отвечаешь тем, что похоже на благодарность.

И когда всего на одно мгновение тебе кажется, что ты по-настоящему свободен…

Барти просыпается от собственного крика. Магия выплескивается из него штормовой волной даже без волшебной палочки; взметает в воздух книги и ученические тетради со стола, разбивается о защитные чары кабинета. На полках шкафа звенят небьющиеся склянки с ингредиентами.

– Он жив, – бормочет Барти вслух, хрипло, неразборчиво, только чтобы услышать собственный голос. У него есть голос. Если вглядеться в темноту при тусклом лунном свете, можно различить очертания рук. Он может дотянуться до палочки, сотворить заклинание, закричать во весь голос, если ему захочется – весь кабинет огражден Квиетусом, никто ничего не услышит…

Барти так и делает.

Крик не приносит облегчения. Проклятия, обещания, гнев, надежда, ничто не приносит облегчения, ничто, кроме усталости, избавляющей его от кошмаров. Но это неважно; важно то, что он наконец просыпается до конца и вспоминает, что он существует.

Пожалуй, называть это «жив» будет неоправданно опрометчивым шагом.

Барти взмахивает палочкой, зажигает ночной светильник; комната озаряется тусклым светом. Над койкой Грюма – кроватью это трудно назвать – висит потемневшее старое зеркало; привстав, Барти всматривается в блеклое отражение. Он не вздрагивает, увидев в нем незнакомое лицо, но только потому, что был к этому готов. Он не узнает себя в зеркалах уже много лет.

Сколько времени прошло с тех пор, как он впервые очнулся вот так, стоя перед зеркалом в одиночестве – выцарапав себя из мутного блаженного забвения, из ледяной пустоты кошмаров о треугольной башне и ее черных камерах – и вдруг понял, что может закончить это всё прямо сейчас?

Нет заклинаний, спасающих от вскрытого горла, будь оно вскрыто Режущим заклятием или осколком стекла. Он бы мог пересилить приказ, запрещающий ему вредить себе, в ту краткую минуту свободы. Он бы успел.

Может быть, хорошо, что Азкабан выпил из него способность надеяться или желать, иначе он бы не удержался, не вспомнил, почему всё ещё…

Сундук вздрагивает на полу, гудит приглушенным окриком, и Барти, очнувшись, взмахом палочки открывает крышку. Он перестал накладывать на сундук чары Тишины, когда сумел вспомнить, почему ненавидит их.

Он не хотел становиться таким, как Бартемий Крауч – единственный живой Бартемий Крауч в магической Британии. Человек, которого не сломило предательство сына и смерть жены. Доблестный ревнитель закона, до последнего отстаивавший справедливость, не уступивший ради своей цели даже…

Новый выплеск спонтанной магии принимает на себя палочка – Барти едва успевает указать ею в сторону, чтобы магический взрыв не разнес к чертям половину кабинета. Стена вроде выдерживает, впитывает энергию, как губка воду – Хогвартс пережил спонтанное волшебство сотен учеников, что ему один сумасшедший Пожиратель смерти.

– Ты закончил громить кабинет? Дай мне пожрать, – хрипло вопит Грюм. Он всегда напоминает о себе, когда чувствует слабину, когда в бесконечной череде допросов и кормежек мелькает сколь угодно призрачный шанс сделать еще один шаг к побегу. Сундук грохочет каждый раз, стоит кому-то, кроме Барти, зайти в кабинет – да к тому же так громко, будто там сидит не один пленный аврор, а голодный драконий выводок.

Барти знает об этом, но сейчас ему всё равно. Выбирая между Грозным Глазом и сводящими с ума кошмарами, он в любом случае предпочтет Грозного Глаза. Он провел уже слишком много времени наедине со своим безумием, пора внести в эту славную многолетнюю традицию некоторое разнообразие.

– Ты видел не Азкабан. – Грюм поглядывает на него целым глазом, не забывая уничтожать содержимое миски. – Ты орешь по-другому, когда тебе снится Азкабан. Признаться, даже мне стало любопытно. Что с тобой делал твой любящий папашка, чтобы ты запомнил это не хуже, чем дементоров?

Барти встречает его взгляд, но отвечать ему не хочется. Грюм кривит рот в ухмылке:

– Даже мне трудно представить.

– Тебе и не снилось, – говорит Барти. – Ты, Грозный Глаз, вся ваша гребаная аврорская кодла… да и вся наша кодла… я и Лестрейнджи, даже лорд Волдеморт…

Мысль об этом почему-то кажется удивительно забавной. Барти хохочет, запрокинув голову; лорд не стал бы заниматься всем этим двенадцать лет, ему бы надоело уже через час. Что толку в бесцельной пытке, которую никто даже не видит? Том Риддл никогда не был сторонником бессмысленных затей, ни до своего становления Темным лордом, ни после.

– Когда нас судили, – Барти резко обрывает смех, – нас судили за восемь часов Непростительного. Но мы делали это не просто так. Ни слова, старик, не то получишь еще одно Круцио; знаю, что все так говорят. Но когда мы выяснили, что Лонгботтомам ничего не известно, мы ушли. И нас судили – за восемь часов пытки. А двенадцать лет…

Нужно быть очень особенным человеком, чтобы длить бесцельную пытку двенадцать лет. Нужно быть Барти Краучем.

Барти смеется, когда представляет мертвенную тишину в Визенгамоте, если бы это дело и правда дошло до суда. Высокие лорды и леди, участники боев и допросов, видевшие смерть и направлявшие ее собственными руками, Светлые и Темные волшебники – они онемели бы в одно мгновение, обратились каменными статуями, едва услышав, что сделал человек, которому тринадцать лет назад они были готовы вверить всю магическую Британию.

Грюм не смеется. Грюм смотрит на него очень внимательно.

– Если бы это был Круциатус, ты бы сейчас делил палату с Лонгботтомами.

– О, что ты, он никогда не применял Круциатус, – от одного этого предположения Барти становится еще смешней. Старик Грозный Глаз все меряет своими мерками – мерками волшебника, всегда выбирающего практичный подход. – Он бы никогда не опустился до того, чтобы применять заклинание, за которое я был осужден. Но даже не оглядываясь на это… физическая боль его вообще не интересовала.

Воспоминания тошнотворны на вкус, до кислоты под языком – так, что хочется проблеваться. Палочка из черного дерева снова начинает подрагивать в руке, и Барти, крепче сжав ее в ладони, вдруг понимает, что древко обжигает кожу скопившейся внутри сырой силой.

У него не было таких проблем дома. Его поили зельями, практически полностью блокирующими спонтанную магию.

– Представь…

Он никогда и никому этого не говорил. Хвоста это не интересовало. Лорд был занят тем, что пытался выжить в теле магического голема. Да и сам Барти тогда пытался не вспоминать. Не мог вспоминать.

Забавно, что в итоге это услышит Грозный Глаз Грюм. Аврор, мечтающий отправить его обратно в Азкабан, и задающий все эти вопросы только для того, чтобы узнать его слабые стороны. Барти хмыкает, не пытаясь сдержать смешок.

Впрочем, это не имеет значения. Грюм не доживет до следующего года.

– Представь, что тебя нет, – говорит Барти Крауч. – Представь, что твое тело больше не подчиняется тебе. Ты пытаешься закричать – и не можешь произнести ни звука. Пытаешься умолять – но не слышно ни слова. Пытаешься позвать на помощь – впрочем, к этому моменту ты уже понимаешь, что никто не услышит.

Ты пытаешься выйти в другую комнату – но остаешься на месте.

Зеркала в твоей спальне не отражают тебя.

Ты не можешь покинуть ее, не можешь говорить вслух, не можешь вести записи; всё сливается в бесконечную череду приказов, которые превращаются в пытку, если ты пытаешься противиться – когда у тебя есть на это силы. Ты пытаешься забыться во сне, чтобы вечность стала короче хотя бы на одну ночь, но каждую ночь ты видишь камеру, наполненную черными тенями, и кричишь, только теперь – беззвучно, и не можешь проснуться.

Конечно, ты все равно просыпаешься, когда наступает утро.

В определенный момент ты начинаешь сомневаться, существуешь ли ты на самом деле. Можно ли удостоить твое существование некой личностью, если не личностью – то хотя бы разумом; твой собственный разум распадается на осколки. Ты пытаешься вспоминать теоремы трансфигурации. Как ты можешь их не помнить? Ты сдал на отлично двенадцать С.О.В., они где-то там, среди изорванных черно-белых колдографий, в которые превратились твои воспоминания. Когда ты касаешься собственной памяти, тебе начинает казаться, что ты по-прежнему можешь испытывать боль.

Так проходят первые три года.

Потом от тебя начинают требовать признания своей вины. Барти Крауч не верит в раскаяние, но ты должен осознавать свое преступление и справедливость своего наказания. Ты должен быть благодарен.

Империус не может заставить испытывать благодарность, лишь имитировать ее. Но ты – вытренированный министерскими специалистами окклюмент, ты привык заставлять себя быть кем-то еще, и ты приучаешь себя быть благодарным на самом деле, потому что тогда Империусу не за что зацепиться, ничто не причиняет боли, и новых наказаний не следует. Ты привыкаешь к благодарности – у тебя есть на это целая вечность.

– И однажды, представь, – Барти указывает палочкой Грюму в лицо и усмехается, – много лет спустя, он один раз ослабит контроль. Всего один раз.

И этого будет достаточно.

Грюм смотрит на кончик палочки: он тоже чувствует магию, готовую вырваться из нее мгновенной и смертоносной молнией. Барти улыбается и развеивает скопившуюся энергию одним взмахом.

Он выучил свой урок слишком хорошо.

– И теперь ты здесь. – Аластор отставляет пустую миску в сторону. Он закончил есть уже давно, но ждал, слушая – неподвижно и внимательно. – Люди не выходят из Азкабана прежними даже после недели заключения. Те, кто выходят через месяц, чаще всего возвращаются в Азкабан снова, уже навсегда. А ты пробыл там год. И после этого двенадцать лет под Империусом. И вот ты здесь… в моей шкуре… зачем?

Барти моргает почти непонимающе.

– Зачем?

– Зачем? – с напором повторяет Грюм. – Чего ты хочешь?

Барти встряхивает головой. Он… не понимает вопроса.

– Темный лорд должен вернуться.

– Чего ты хочешь, Крауч? Ты сам?

Он молча смотрит на сидящего в углу камеры аврора. Аластор тихо хмыкает.

– Я так и думал. В тебе этого уже не осталось.

Злость вспыхивает внутри драконьим пламенем, зачарованным порохом; обжигает кровь, заставляет стиснуть зубы и вскинуть палочку в привычном жесте заклятия: Crucio. Мучительный хрип Грюма слышен будто издалека; Барти вдыхает жгучую, неистовую ненависть как последнее средство оставаться живым.

В какой-то момент заклятие прерывается, когда ненависти становится недостаточно. Поддерживать Непростительные трудно – даже Пожирателям. Даже после Азкабана.

– Ты прав, – спокойно соглашается Барти, – этого во мне уже не осталось. Но кое-что дементоры не выпивают даже за год. Даже за тринадцать лет.

Он точно знает источник огня, который напоминает ему, что он всё ещё жив. Метка на его левом предплечье становится теплее с каждым днем.