Текст книги "Фрустрация (СИ)"
Автор книги: dashays
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
«Когда ты начнешь замерзать, я буду рядом, чтобы согреть твои ладошки»
Парни сидят так ещё какое-то время, грея руки друг друга и разговаривая о чем-то мимолетном. Донхёк говорит, что Марк напоминает ему лето, чаек, летающих над морем, теплые вечера и яркие закаты, и он рассказывает это с таким благоговением, что Марк сразу понимает, какое время года у Донхёка любимое. Минхён рассказывает младшему о своих друзьях и причине выбора профессии врача, слушает местами очень мудрые советы младшего и улыбается, ощущая ту самую невидимую нить вокруг их рук, которая с каждым разом связывает всё прочнее и прочнее.
– Завтра будет целый месяц, как мы знакомы, – подмечает Марк в образовавшей тишине, прерываемой только тихим движением маленьких волн.
– И как мы выяснили, что твои белые брюки кошмарные, – усмехается Донхёк, глядя куда-то в сторону стоящего вдали маяка.
Прошел почти месяц с их знакомства, но ощущение теплоты внутри, уюта и спокойствия были подобны тому, какие ощущаешь с теми, кто идет с тобой по жизни долгие годы. Марку казалось, что в Донхёке он наконец отыскал ту недостающую часть своей идеальной жизни, ту загадку и тайну, которую хочется разгадывать день за днем и час за часом. Донхёк же думал, что в Марке он нашел долгожданное умиротворение, но что важнее – уверенность в завтрашнем дне, которой у него уже давно не было.
Комментарий к 1.1
* Nct U – “without you”
Держи меня за руку, нарисуй круг
Вот сколько мы разделили вместе
Мое сердце принадлежит тебе
Твой сон принадлежит мне
========== 1.2 ==========
День тридцать четвертый
– Ты серьезно считаешь, что можешь вот так просто говорить, что Тор лучше, чем Железный Человек и покинуть эту палату живым? – Донхёк смотрит на перевернутого вверх тормашками Марка.
Донхёк лежал на кровати, закинув ноги на стену над её изголовьем и крутил в руках очередной комикс супергеройской вселенной, в то время как Марк ходил по палате, внимательное изучая книги Хёка. Донхёк не понимал, зачем старший делает это каждый раз, приходя к нему, Хёку казалось, что эти книги уже наизусть можно выучить за это время. Но Марк считал, что если он изучит все стопки, запомнит все названия, отпечатает в памяти всех авторов, то он хоть немного, но станет к Донхёку ближе. Минхён потянулся к томику из самой высокой книжной башни и открыл форзац, где так же, как и в «Великом Гэтсби» красовались подписи.
«Собственность принца-полукровки Ли Хэчана»
«Собственность Ли Донхёка»
– Кто такой Ли Хэчан? – спрашивает юноша, поворачиваясь к Донхёку.
Хёк, не прекращая свои манипуляции с комиксом отвечает, что это он сам и прежде, чем Марк успевает начать задавать вопросы, поясняет, что когда он учился в школе, то был в музыкальной группе, где все брали себе псевдонимы.
– И твой был Хэчан? – уточняет Марк, на что получает согласный ответ, – кто еще у вас там был? Качан? Джеки-чан? – старший смеётся и кладет книгу на место.
– Ты такой остроумный, – фыркает младший и переворачивается на живот, – у нас были Нана, Ноджем и Инджун.
– Я даже не знаю, какой из всех четырех самый отстойный, – усмехаясь протягивает Минхён, присаживаясь в кресло, которое он уже по праву считал своим.
– И кем же был бы ты, мистер оригинальность? – Донхёк откидывает комикс и складывает руки замочком, подпирая собственный подбородок.
Марк задумывается на некоторое время, старательно пытаясь выдумать себе смешное, но в то же время красивое прозвище. Ничего в голову не приходит, поэтому он просто вспоминает, как мама звала его в далеком, но таком родном, детстве.
– Как насчет львёнок?
Донхёк впивается в старшего взглядом а-ля «ты совсем дурак или прикидываешься», а потом спрашивает из какого зоопарка Марк сбежал, но сразу после этих слов в него прилетает подушка, которую «мистер оригинальность» обнимал, сидя в излюбленном кресле. Хёк кричит, что это война, и маленькая светлая комната больничной палаты тут же превращается в поле боя подушками, которое заканчивается в тот момент, когда младший сдается под натиском Минхёна, применившего грязный метод щекотки, повалив врага на его же территории.
– А почему Хэчан зачеркнуто и подписано Ли Донхёк? – спрашивает Марк, когда перемирие объявлено и оба парня, пытаясь отдышаться, валяются на постели младшего, глядя в потолок.
Донхёк как-то заметно поникает после этого вопроса и старшему уже кажется, что он спросил то, о чем не следовало. Марк предлагает вернуться к чтению их книги и спрашивает, куда Донхёк её убрал, но тот внезапно отвечает.
– Когда я назывался Ли Хэчаном, я был счастлив, – он не поворачивается лицом к Марку, но тот и без зрительного контакта всё понимает, – я пел со своими друзьями и не подозревал о том, как мало у меня времени. После того, как я узнал, сколько мне осталось, я переписал на всех своих книгах имя.
Есть ли лимит у счастья? Марк никогда не думал, что в один день он может быть самым счастливым, а на следующий потухнуть уже навсегда. Сейчас юноша словно в замедленной съемке наблюдал, как тухнет огонек под именем Хэчан внутри вселенной Ли Донхёка. Огонь – что это такое? Сила? Надежда? Почему сравнения трех главных чувств всегда символизируются именно этой стихией? Марк согласен с тем, что любовь – это огонь, сначала медленно разгорается, а потом стремительно сжигает все на своем пути, оставляя либо феерично танцующие языки пламени, либо горсть, разлетающегося по миру, пепла. Но вот вера и надежда были совсем другими, им не подходит огонь, он им не нужен. Донхёк Марку представлялся пламенем: горячим, опасным, уничтожающим, но безумно манящим к себе. Только вот у огня Донхёка не хватало силы, он затухал день за днем, и Марку казалось, что он один это затухание замечает.
«Если твой огонь начинает потухать, то я стану для него ветром и подарю ему новую жизнь».
– Но «Цветы для Элджернона» не подписаны, – замечает Марк, прерывая повисшую тишину, а Хёк отвечает, что он подписывает только до конца прочитанные книги.
Минхён понимающе кивает, а потом встает с кровати, заявляя, что ему уже пора идти на обход пациентов (пора вообще-то было уже пятнадцать минут назад), но он ещё заглянет попозже.
– Ты как-то часто стал оставаться в больнице, – констатирует Донхёк, пока Марк кладет взятые ранее у парня комиксы в нужные стопки.
Интерн оправдывает это тем, что он много ошибается в работе и в наказание ему ставят дежурства, Донхёку ведь необязательно знать, что Марк берет уже третье ночное по собственному желанию, но вовсе не из-за большой любви к больнице и работе. Просто дома тихо, дома Джэхён и куча ненужных мыслей в голове, а в больнице пускай и шумно иногда, зато с Донхёком. Совсем недавно Марк впервые для себя осознал, что Донхёк ему кажется нравится, и если раньше принятие этого факта могло даться ему крайне сложно, то сейчас он был рад, что понял это так скоро, понял до момента его ухода. У Марка есть еще немного времени и он все посвятит Донхёку, ведь второго шанса уже не будет.
***
Донхёк просыпается от настойчиво светящего солнечного света, что слепит глаза. Юноша уже покатался по всей кровати, стараясь найти хоть кусочек пространства, куда солнце не проникнет, но как он ни старался, такого места не было. Хёк откидывает подушку, сбрасывает с себя одеяло и резко садится на постели ужасно злой. Он встал, намереваясь пойти и закрыть шторы, но внезапно понял, что в комнате темно и светило в глаза ему далеко не солнце.
– Какого чёрта, Ли Минхён?! – выдыхает парень, разглядывая знакомый силуэт с фонариком в руке.
– Ты не просыпался, когда я тебя звал, что мне ещё оставалось? – оправдывается старший, выключает фонарик и зажигает вместо него светильник возле кровати.
– Вероятно, оставить меня спать? – ядовито отвечает Хёк, жмурясь от внезапно возникшего источника света.
Марк говорит, что хочет Донхёку звезды показать и созвездиям научить, как тот и желал. Интерн заявляет, что сейчас лучшее время для этого, ведь у него ночное дежурство, ночь сегодня безоблачная и объект изучения будет видно намного лучше, а ещё Марк притащил Донхёку заимствованный у друга любительский телескоп. Хёк на все эти грандиозные планы хмуро выдаёт, что он вообще-то под лекарствами, на секундочку вызывающих сонливость, которую не поборет даже желание отличить большую медведицу от остальных созвездий.
– То есть я зря тащил этот телескоп? – вздыхает старший, понимая, что Хёку сейчас, наверное, и правда лучше отдохнуть.
– Ну, почему же, я могу тебе свои звёзды показать, – младший улыбается, замечая сбитый столку взгляд Минхёна, – залезай ко мне.
Марк несколько мгновений раздумывает, переводя взгляд с подвинувшегося Донхёка на одиноко стоящий телескоп, а потом скидывает больничный халат и кеды, забираясь в постель к парню.
– Мои звёзды ведь лучше? – спрашивает Донхёк, когда Марк укладывается, – здесь тепло и здесь я.
– Только звёзд у тебя нет, – бурчит Минхён, всё пытаясь лечь так, чтобы слишком много места не занимать.
Донхёк сдавленно вздыхает, бормочет что-то про полнейшее отсутствие фантазии и тянется к лежащему на тумбочке перманентному черному маркеру. Он снимает колпачок и берет ладонь Марка в свою, начиная аккуратно выводить на ней несколько звёзд, которые всё равно получились немного корявыми. Марк внимательно разглядывает это художество, а после изрекает, что вышло весьма неплохо, забирает орудие труда из чужих рук и принимается рисовать точно такие же созвездия на левой руке самого Хёка.
– Вот, теперь у нас свои звёзды, – улыбается младший, глядя на их с Марком совместное творение, – а теперь давай поспим.
– Я же на дежурстве, – бормочет старший Ли, на что Донхёк ворчит и напоминает о пейджере, звенящим когда в больнице что-то случается.
Марка долго уговаривать не приходится, а потому он тушит горящую лампу и снова ложится рядом с парнем. Делить одну кровать на двоих всё ещё тесно, но никто из них не жалуется, наоборот – чувствует какое-то спокойствие, когда рядом слышится чужое дыхание. Марк вдыхает запах Донхёка, который пахнет яблочным шампунем, немного корицей и каплей карамельного сиропа, в то время как от Минхёна, как он слышал, веет мятой, лёгким запахом сигарет с ментолом и свежестью моря. Хёк засыпает первым, пока Марк слушает, как его дыхание выравнивается, а грудь начинает вздыматься спокойнее обычного. Однако, спустя какое-то время он начинает слегка ворочаться, словно во сне его что-то беспокоит, от чего Марк рефлекторно двигается назад, но оказывается пойман цепкими пальцами.
– Не уходи, – бормочет Донхёк не разлепляя глаз, и Марк не уходит, наоборот двигается ближе и заключает парня в кольцо своих объятий, давая ему даже сквозь сон понять, что он здесь, с ним, и никуда не уйдет. Они оба так и спят до самого утра: в обнимку, с одним одеялом на двоих и звёздами в руках друг друга.
День сорок шестой
Сегодня Марк впервые провел операцию, пускай и всего лишь в качестве ассистента. Юноша подходит к палате Донхёка, куда наведывался последние две недели каждый день, то в перерывах на обед, то во время ночных дежурств, то просто в течении дня, когда дел было не так много. Марк и сам для себя не заметил, в какой момент он стал запросто заходить в эту светлую палату, падать на чужую кровать и щекотать её обитателя, как он стал забирать «Цветы для Элджернона» с собой, чтобы Донхёк ненароком не почитал без него, когда он успел позволить Хёку подобраться к себе настолько близко.
– У него сейчас гости, – доносится до интерна, когда он заходит в нужное отделение.
– Кто? – Марк оборачивается к знакомой медсестре за сестринской стойкой, даже не стараясь скрыть своё удивление, ведь за полтора месяца к Донхёку ни разу никто не приходил.
– Мама, – Минхён бросает взгляд в сторону нужной палаты и понимающе кивает, а после добавляет, что тогда заглянет немного позже.
Для Донхёка семья была самой важной частью жизни и именно по этой причине юноша старался отгородить их от больницы, болезни и самого себя. Умирать страшно, ждать смерти страшно, видеть, как открываются задние двери перед каталкой с обездвиженным телом страшно, но ещё страшнее видеть и осознавать, как умирает твой ребёнок. Мать Донхёка никогда не была одной из тех железных леди, что стойко выносят все проказы судьбы. Но она старалась, правда старалась держаться ради сына, старалась сохранить ему жизнь так долго, как только могла и отказывалась верить в безвыходность ситуации. Донхёк часто спорил с ней, всё время твердил, что не важно, сколько ещё лекарств она купит, сколько курсов лечения он будет проходить, его исход предрешен. И в глубине души миссис Ли знала, что он прав, но что ещё ей оставалось? Она не могла сложа руки смотреть как её сын умирает.
– Я уже тысячу раз тебе повторил, это бесполезно, – устало вздыхает Хёк, потирая виски.
– Давай хотя бы попробуем, – женщина аккуратно касается ноги сына, спрятанной под одеялом, – мы с отцом хотим рискнуть.
– Вы с отцом, вы с отцом, – юноша тихо повторяет эти слова себе под нос, – а меня кто-нибудь спросил? Вас интересует вообще, что я этого не хочу?
– Донхёк…
– Уходи, пожалуйста, уходи, – он обессиленно падает на подушку, прикрывая глаза, – у меня болит голова.
Женщина слегка кивает, как бы говоря, что она всё понимает, поджимает дрожащие губы и стискивает в тоненьких худеньких руках свою сумку, поднимаясь с постели сына. На негнущихся ногах она доходит до выхода из палаты, но перед тем как выйти бросает последнюю фразу.
– Сохён говорила, что ты опять прогнал её, когда она приходила. Позволь ей побыть рядом, хотя бы немного.
Джи Сохён была девушкой Донхёка ровно с того момента, как их родители решили это за несколько месяцев до рождения их самих. Всё детство и юность Хёка прошли вместе с Сохён и только последние университетские годы они стали жить порознь. Ребята перестали общаться, изредка встречаясь исключительно на семейных торжествах, и Донхёка это в принципе устраивало, но Сохён все равно всегда к нему тянулась. После того, как он узнал, что заболел, он порвал все связи с внешним миром и людьми, Сохён, конечно же, исключением не стала. Она приходила к Хёку каждый месяц, неизменно принося с собой букет белых чайных роз, цветы, которые Ли отправлял ей на каждый день рождения, и каждый месяц Донхёк её прогонял.
– Пускай идет дальше, хватит ей ко мне таскаться.
– Она тебя любит, – тихо вздыхает женщина, опуская ладонь на дверную ручку. Донхёк знает, Донхёк понимает, Донхёк чувствует. Донхёка никто и никогда не любил так отчаянно, так самоотверженно, как эта девушка. Хотя, в общем-то, Донхёка вообще никто и никогда, кроме нее, не любил.
– И это самая большая её проблема, потому что единственное решение, – Донхёк намекает на самого себя, – умирает.
Миссис Ли качает головой как будто пытается отогнать эти слова от себя, а потом выходит из палаты, и как только это происходит, юноша тянется к своему телефону.
Хёк: Моя мать только что в очередной раз подогрела остатки моих мозгов.
Марк: Я поражен, что они вообще у тебя есть.
Хёк: Напомни мне ударить тебя, когда мы увидимся.
Марк: После таких слов мы не увидимся.
Марк: С мамой что-то серьёзное?
Хёк: Ничего нового, она хочет снова попробовать химиотерапию.
Марк: Ты не хочешь? Химия может помочь уменьшить размер опухоли.
Хёк: Это простое оттягивание неизбежного. Я просто хочу, чтобы мне дали спокойно умереть, без всяких ложных надежд на выздоровление.
Хёк: Приходи сегодня, если захочешь. Бить не буду.
***
Марк приходит к Донхёку в районе девяти вечера, когда младший только выполз из душа и принял свою очередную дозу таблеток. Интерн закончил свою работу на этот день, но домой ехать не спешил, несмотря на постоянные возмущения Джэ, который твердил, что Марк в больнице уже живёт.
– Привет, – юноша заходит в палату, пряча руки за спиной, но размеры его сюрприза слишком велики, чтобы спрятать это.
– У тебя за спиной карта мира, что ли? – Хёк выгибает бровь, поднимая голову от телефона.
Марк вздыхает от неудачи, достает карту и велит Донхёку сейчас же ему помочь. Младший фыркает, что Минхён любит командовать, но ему на самом деле было крайне интересно, зачем парень притащил это в его палату.
– Помоги мне её повесить, – Марк указывает на стену напротив кровати Хёка, который тут же подхватывает карту и помогает прикрепить её с помощью кнопок, которые старший достал из кармана своих штанов.
– А с каких пор ты носишь спортивные штаны на работе? – замечает Донхёк, наблюдая за интерном, – И ты можешь ускориться, у меня уже руки затекли держать эту махину.
Марк что-то пыхтит по поводу бракованных кнопок, но спустя пару минут всё же справляется и отвечает, что спортивные штаны в больнице носить гораздо удобнее, чем джинсы или брюки.
– Готово, – гордо выдает Минхён, оглядывая стену. Донхёк подходит к нему, тоже желая увидеть результат их стараний и его затекшей руки.
– Это… – юноша сдавленно выдыхает, не зная, что сказать на увиденное, – что это?
– Я вписал твоё имя в мир, – улыбается старший, наблюдая за реакцией Донхёка, который глаз не отводит от карты, где буквально на каждой стране написано его собственное имя.
Мелким аккуратным почерком Минхёна на каждом уголке мира красуется «ли донхёк», от которого юноша не может отвернуться. Он подходит ближе к стене, аккуратно заносит руку над самой крупной надписью на территории Российской Федерации, но так и не решается её коснуться, где-то в глубинах подсознания боясь её стереть. Марк замечает эту нерешительность в шагах, в жестах и взгляде, в занесенной над картой, руке. Он подходит ближе к карте следом за парнем и накрывает его, нерешительно повисшую в воздухе руку, своей. Он ведёт их руки к надписи, позволяет Донхёку скользнуть по холодному гладкому материалу и обвести указательным пальцем каждую букву его имени.
– Я не сотру? – тихо шепчет младший, не оборачиваясь лицом к стоящему прямо за спиной, Марку.
– Я не позволю, – таким же мягким шепотом слышится в ответ.
***
Лежать в кровати на плече Марка с недавних пор стало для Донхёка обычным делом. Парень до сих пор смотрит на стену напротив, которая теперь уже не раздражает своей пустотой, и слушает тихий голос старшего. Сегодня они твердо решили наконец-то дочитать книгу.
– Я лечу вверх, словно подхваченный потоком теплого воздуха листочек. Ускоряясь, атомы моего тела разлетаются в разные стороны. Я становлюсь легче и больше… больше… Взрываюсь и превращаюсь в солнце. Я – расширяющаяся вселенная, всплывающая в спокойном море. Тело мое поглощает комнату, здание, город, страну… Если я посмотрю вниз, то увижу, как течь моя затмевает планету.
– Наверное, умирать примерно так же, – произносит Донхёк в тот момент, когда Марк переводит дыхание, – разлетаться в стороны, расщепляться и позволить мельчайшим частицам себя остаться здесь, в этом мире, чтобы наблюдать за теми, кто был тебе близок.
Минхён внимательно слушает трактовку слов младшего, слегка склонив голову в его сторону. Сам Донхёк же лежал на чужой груди и по привычке, оставшейся ещё со школы, крутил в руках карандаш, которым они с Марком иногда делали пометки на важных моментах.
– А я думаю, что когда умираешь – замерзаешь, – отвечает парень, глядя на вертящийся карандаш, – то есть, я хочу сказать, что ты теряешь свое тепло и не имеешь возможности получить чужое. Замерзаешь сначала постепенно, начиная с кончиков пальцев на ногах, а потом как-то слишком резко и разом.
Донхёк вслушивается в эти слова, пытаясь представить, какого это – умирать. Но потом в какой-то момент, прежде чем Марк снова возвращается к чтению, он вспоминает его слова, произнесенные чуть больше двух недель назад.
Когда ты начнешь замерзать, я буду рядом.
Книга дочитывается спустя минут сорок с вечными обсуждениями тех или иных моментов. Марк откладывает томик на тумбочку, пока Донхёк утирает слезы, выступившие на глазах после прочтения. Это была сильная история о смелости, общественных проблемах и самом ценном – жизни. Старшего Ли эта история растрогала, заставила задуматься о многих вещах, которые могут быть вовсе не такими, какими казались на первый взгляд. Он вспоминает их первую с Донхёком встречу, вспоминает впечатление наглого, нахального юноши, что младший на него произвел.
– А знаешь, ты мне сначала совсем не понравился, – произносит он, поворачиваясь к парню.
– Я не халява, чтоб меня все любили, – хмыкает Хёк, потирая рукавом своей любимой красной толстовки, глаза, – но ты мне вообще-то тоже. Я думал, что ты жуткий сноб, ограниченный идиот, который видит только свою правду.
Марк усмехается на эти слова, осознавая, что первое впечатление и правда может быть обманчиво.
– Почему тогда ты сейчас лежишь на моем плече?
– Как бы глупо не звучало, потому что ты взял мою книгу в том коридоре, – Донхёк улыбается и слегка привстает, опираясь на локти, чтобы увидеть Марка.
Когда их взгляды сталкиваются, то у Марка в голове впервые появляется желание поцеловать Донхёка, которое он тут же спешит отогнать.
«Не сейчас, не сегодня, нельзя напугать его».
– Тебе же нужно подписать книгу, – Марк резко поднимается, разрывая зрительный контакт с парнем, прежде чем он сделает то, о чем пожалеет.
Старший протягивает Донхёку произведение вместе с карандашом, которые младший тут же принимает. Он открывает форзац и заносит руку для надписи, раздумывая всего жалкие несколько секунд перед тем как выцарапать шесть слов, от которых у Марка внутри почему-то всё замирает.
«Собственность Ли Хэчана и Ли Минхёна».
========== часть вторая: экзистенция ==========
День пятидесятый
Кто-нибудь когда-нибудь замечал разницу между боязнью или страхом? Донхёк считает, что мало людей действительно придают этим двум понятиям различный смысл, хоть они и отличаются по своей сути. Всю жизнь Донхёк испытывал боязнь глубины, боязнь высоты, боязнь не состояться в жизни и еще миллион вещей – все причины, вызывавшие дискомфорт в душе, всегда были определенны. В этом и заключается боязнь: ты знаешь, чего ты боишься, и поэтому нельзя путать её с леденящим душу страхом. Страх, истинный и неподдельный, вызывающий испарину на лбу и легкую дрожь на кончиках пальцев, – это неизвестность. Ты не имеешь понятия, что именно тебя страшит, не знаешь, куда тебе податься, где можно скрыться, ты не можешь сопротивляться, потому что кажется, что страх повсюду. Он окружает, поглощает, полностью заполняет тебя собой, а ты ничего не можешь с этим поделать, ведь не знаешь, откуда он наступает. И хотя оба понятия принято считать негативно влияющими на человека, Донхёк четко проводит для себя ограничение. Боязнь – это плохо, а вот страх – хорошо. Донхёк ярко видит черную длинную черту, что разделяет два этих синонима (хотя будь его воля, он бы даже определил их как антонимы), а потому он не понимает, почему Марк этой колоссальной разницы не замечает.
– Какая разница? Ты же все равно боишься, независимо от названия чувства, – старший продолжает гнуть свою линию, в то время как Хёк уже готов сдаться перед слишком упрямым Марком.
– Боязнь определяет причину, а страх нет.
– Но итог ведь один.
Младший Ли лежит на кровати, глядя на белоснежный потолок больницы, и по старой привычке крутить что-нибудь в руках, вертит мандарин вокруг его же оси. Он уже не знает, как правильно и наиболее понятно донести мысль, тщательно обдумывает слова, но подходящие так и не находятся, Минхён ведь все равно не понимает. Марк же, в отличие от Хёка, смотрит на своего собеседника, при том даже слишком пристально, сидя в кресле возле кровати. Его эта тема действительно заинтересовала, вероятно из-за того, что раньше он никогда не думал, что страх и боязнь могут быть противоположны друг другу. Во время этого разговора юноша в очередной раз задумывается, что Ли Донхёк все же необыкновенный. Он смотрит на мир под совершенно другим углом, и как бы Марк ни старался извернуться, он не сможет даже на секунду изменить точку своего взора на эти обыденные вещи. Ему Донхёка вряд ли понять получится, а от того он привлекает еще сильнее. Пускай Минхён его и не поймет, но он хотя бы попытается, и тогда, он уверен, что-то обязательно получится.
– Кого волнует, какой будет итог, – Донхёк подбрасывает мандарин, а Марк прослеживает это движение, – мы знаем, что мандарин сейчас приземлится в мою ладонь, – фрукт, как и ожидалось, возвращается в начальную точку, – но все равно его подбрасываем, – юноша повторяет манипуляцию еще раз, словно это послужит подтверждением его слов, хотя Марк, конкретно эту реплику, понял без труда.
– Хочешь сказать, что гораздо важнее процесс, а не результат, – Марк кивает, ведь постепенно картинка в голове складывается, пускай и спустя четверть часа. Главное ведь результат, – но как это связано с синонимичными понятиями страха и боязни?
– Да ну ты совсем тупой, что ли? – Донхёк резко подрывается на кровати и садится в позе лотоса то ли для успокоения своих, расшатанных старшим, нервов, то ли для удобства. – Я же тебе говорю: у боязни есть причина, а у страха нет, а значит, что в момент, когда человек испытывает эти эмоции, процесс течет по-разному!
Минхён устало потирает виски, старательно пытаясь переварить полученную информацию. Он хоть об стену расшибется, но все равно не понимает, какая разница боится Донхёк или страшится, все равно ведь одно и то же выходит. Донхёк считает, что не важно, что будет в конце, а Марк утверждает, что именно на результат всегда обращают внимание. Марк думает, что не имеет значения, как ты пришел к ответу, важно только верный он или нет, а Донхёк считает, что если рассмотреть варианты решения, то ответ может предстать в другом свете.
– Страх – это не негативная эмоция, – вздыхает Донхёк, откладывая мандарин в сторону, – страх вытягивает человека из пучины бездумной жизни, он как огонь.
Интерн в очередной раз пытается вникнуть в суть слов, что младший пытается донести до него, а потому, чтобы лучше понять, спрашивает о приведенном сравнении.
– Он, как огонь, сжигает все несущественное, – юноша пожимает плечами, – и вот здесь уже я должен начать рассуждать о смысле нашего бытия, но твои, как сказал бы Эркюль Пуаро, серые клеточки уже исчерпали себя, – он смеется, видя нахмурившегося Марка, а следом в него прилетает маленькая подушка, которую старший обнимал все время на протяжении разговора.
Донхёк ловит ее и прижимает к себе, отмечая в голове, что она впитала в себя запах старшего. Эта смесь ароматов, свойственная только Минхёну, уже стала для юноши такой родной и даже несколько домашней, что вдыхая ее, он чувствует то тепло в груди, обволакивающие теплой шалью все внутри, когда старший просто находится рядом. Марк что-то бормочет про совершенно неуместное сравнение с огнем, но в конце добавляет, что примерно понял, о чем Хёк утверждал.
– Забудь уже об этом, – Донхёк кидает Марку несчастный мандарин, который тот спешит словить, – давай лучше мандаринки поедим, ну, или я поем, у тебя же аллергия.
Марк улыбается уголками губ, понимая, что Хёк запомнил этот не особо существенный факт, который старший упомянул когда-то. В голове его сразу же вспыхивает давний разговор с друзьями, которые твердили, что важно запоминать чужие особенности и привычки. Минхён этому никогда особого значения не придавал, но сейчас, даже не особо долго думая, он вспоминает мелкие, не сразу бросающиеся в глаза, особенности Донхёка. Младший всегда склоняет голову немного вбок, когда старается что-то понять, кусает губы почти все время, сопит во сне и что-то тихо бормочет (Марк слов разобрать никогда не может, как бы ни пытался), а когда Донхёк смеется, искренне и звонко, то откидывает голову назад, открывая обзор на тонкую шею, которую по мнению Марка только целовать и целовать. Только вот Донхёк редко действительно смеется, Марк его чистый, заливистый, звонкий, как горный ручей, смех слышал всего лишь раз. Но очень хочется еще, очень-очень.
Парни переключают свое внимание на чистку килограмма цитрусовых, что Марк Донхёку притащил, точнее, переключается только Марк. Донхёк старательно делает вид, что от чистки мандаринов его голова снова начинает неистово болеть, чем вызывает улыбку интерна. Он думает, что Хёк милый, когда старается отлынивать от чего-то и когда еле-еле улыбается уголками губ, стараясь скрыть шутливый подтекст своих якобы серьезных фраз, и когда активно пытается объяснить что-то Марку, сопровождая быстрыми, но плавными, жестами. Он думает, что Хёк милый почти всегда.
– Зимой всегда задумываешься о том, что всем нам нужен человек, который будет чистить мандарины, пока ты валяешься в постельке, – улыбается Хёк, снова принимая лежачее положение и выглядывая из-под края подушки на Марка.
«Снова милый».
– А мне всегда нужен был человек, которому я буду чистить мандарины, – Марк пожимает плечами, старательно убирая даже альбедо.
Пока Хёк со скоростью света поглощает цитрусовые, Марк примерно с той же скоростью старается их чистить, и в принципе, их можно было бы даже назвать прекрасным тандемом, если бы кто-то еще убирал образовавшийся мусор. Но ни один из них не горел желанием собирать всю цедру, что горкой расположилась на прикроватной тумбочке. Даже игра в камень-ножницы-бумага не спасла, Марк, может быть и выиграл, но Донхёк уверенно заявил, что пока поражение не признано, он не проиграл.
– У меня идея, – парень встает с кровати и шустро преодолевает расстояние между ней и подоконником, – я всегда хотел посадить дерево, – он засовывает косточки от мандаринов в горшок с фиалкой и присыпает их горстью земли все из того же горшка под пристальным наблюдением Марка.
– Но там же что-то растет, – смеется старший, наблюдая за действиями Хёка, который как ни в чем не бывало отряхивает ладошки.
– Подвинется, – Хёк уходит в ванную комнату мыть руки, а Минхён понимает, что остатки от мандаринов все равно собирать придется именно ему, поэтому принимается за дело.
День пятьдесят третий
Марку бы хотелось сказать, что он сочувствует Тэёну, но на самом деле это было не так. Он предупреждал старшего, что бегать по льду наперегонки с Джэхёном крайне плохая идея, и добром она не кончится, но его, конечно же, никто не послушал.
– Только посмей сказать, что ты говорил не делать этого, и я ударю тебя гипсом по голове, – Тэ поднимает вверх указательный палец в предупреждающем жесте ровно в тот момент, когда Минхён открывает рот для очередных саркастичных, но правдивых замечаний.
– Растяжка не позволит, – усмехается Марк, позволяя Джэхёну везти Тэ в коляске к машине.
– Позволит, – усмехается Чон, а младший велит ему заткнуться, потому что он даже знать не хочет, как Джэхён это выяснил.
