Текст книги "Между Явью и Навью (СИ)"

Автор книги: Чиффа из Кеттари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

Добродушное, полное и гладко выбритое лицо Василия Андреевича, зашедшего в обед на кофе с коньяком и на приватную беседу о текущих делах, наталкивает Якова на мысль аккуратно выяснить, какое же сегодня число и сколько дней – обычных таких, человеческих дней-ночей, – прошло со времени его возвращения из Диканьки.

Перед глазами, на столе, доклад о таинственных и богомерзких убийствах на окраине Москвы, датированный сегодняшним числом.

На всякий случай отхлебнув бодрящего, чудно сваренного напитка, Яков перепроверяет, но собственные глаза врать не станут. Заработался, однако, Яков Петрович. Четыре дня как один пролетели.

– Хм, – только и удается выдавить из себя под ласковым взглядом серых глаз. – Действительно, заработался.

– Нельзя уже так, Яков Петрович, чай не мальчик, – Василий укоряюще качает головой, позволяя себе некоторую фамильярность, все ж уже с дюжину лет бок о бок работают. – Хотя ни хватки, ни расторопности ты не теряешь с годами. Завидую, – добавляет со вздохом, щедро сдабривая кофе сначала сахаром, а затем коньяком.

– О мальчиках, кстати, как там Гоголь, Николай Васильевич? Со мной который в Полтавщину ездил, – Яков почти уверен, что говорил Темному, чтоб тот отгулов взял, да в себя пришел после таких-то ужасов, но не совсем уверен, что по-своему своенравный мальчишка его послушал.

Скажет потом, что страшно одному дома сидеть – и прав будет, потому что Яков собирался за день-полтора все текущие дела утрясти, да к нему отправиться. А получилось вон как. Четвертый день уж на исходе.

– Отгулов взял неделю, – Василий Андреевич взмахивает рукой так, что становится ясно – особым сожалением здесь и не пахнет. – И как вы с ним управлялись, не представляю. Я как узнал, что вы Гоголя с собой писарем взяли, честное слово, чуть не слег, Яков Петрович. Думал приедете – распишете мне в красках о его странностях, будто я и сам не знаю…

– А что с ним управляться, – Яков укладывает бумаги по папкам, с глаз долой, чтобы не возникало желания еще на минутку задержаться. – Толковый малый. Сметливый, соображает хорошо и пишет гладко. Я вас, Василь Андреевич, попросить хотел мне его в личные секретари отдать. Вижу по лицу, что особого сопротивления с вашей стороны не встречу.

Василий в ответ кивает со смехом, отсалютовав кофейной чашкой. Мол, забирай, Яков Петрович, эту обузу и сам с ним возись.

Ну вот и хорошо, толковый секретарь в работе необходим, а так и Темный под присмотром будет. Все один к одному, осталось только наведаться к нему в квартиру и убедиться, что глупостей мальчик не наделал.

Жаль, перстень пришлось у Темного забрать, больно уж приметная побрякушка, не к лицу восемнадцатилетнему юноше, но и без него Яков уверен, что узнал, случись что плохое.

Однако само понятие “плохого” очень растяжимое. На лице Якима, открывшего Якову дверь, четко обозначено, что ничего хорошего за эти четыре дня не произошло, что тоже вполне может приравниваться к чему-то плохому. Подтверждает недобрые опасения Якова и фраза, невольно, от полноты чувств вырвавшаяся у верного гоголевского слуги:

– Ну слава богу…

Яков только хмыкает и брови приподнимает, а Яким, густо покраснев, извиняется за дерзость, пропуская Гуро в квартиру. И продолжает извиняться, хотя косится на беса чуть неодобрительно, не зная чего ждать – не в отношении себя, а в отношении молодого барина.

Квартира протоплена плохо, где-то явно завелась плесень, судя по запаху, а в углу составлены штабелем темно-зеленые винные бутылки.

– Это что ж, за четыре дня столько? – укоризненно цокает Гуро, взглядом указав Якиму на бутылки. Тот в ответ тяжело вздыхает, пару мгновений подбирая слова – явно свербит в слуге желание высказать пару ласковых лощеному господину, так безответственно бросившему его барина в столь угнетенном состоянии.

– Если бы только столько, – в конце концов ворчит Яким, кивнув на закрытую дверь гостиной, в которой Яков в прошлый раз нашел Николая спящим. – Вы уж вразумите его, барин. Я вас от всего сердца прошу – сил нет смотреть, как Николай Василич себя губит-то.

– С этим мы сейчас разберемся, – цедит Гуро, опуская ладонь на холодную латунную ручку. – А что холод-то такой собачий, Яким?

– Пил бы барин больше, еще холодней бы было, – ворчит слуга. – Да больше не лезет.

– Не лезет, значит, – повторяет Яков, надавливая на ручку и распахивая дверь. Здесь чуть теплее – камин разожжен, пылает ярко и весело, растопленный не столько дровами, сколько исписанными клочками бумаги, вдобавок ковром устилающими пол.

– Перевод вас на службе ожидает, Николай Васильевич, – весело сообщает Яков, старательно не обращая внимания ни на запах перегара и разлитых по столу чернил, ни на удивленный звук, изданный Николаем при виде его. – Вы, я надеюсь, не против? Вы только с зеленым змием завязывайте, эту нечисть даже вам не победить.

– Яков Петрович, – изумленно шепчет Николай, не сводя взгляда с остановившегося посреди комнаты беса. С занесенного над бумагой пера стекает капля чернил, образуя уродливую кляксу на чистом листе. – Настоящий…

– Опять вы за старое, голубчик, – Гуро недовольно качает головой, подходя ближе, словно подкрадываясь – будто резкое движение может спугнуть этого диковинного зверька. – Пойдете ко мне личным секретарем? Я уж договорился. Работа, может, понапряженнее, чем у вас в ведомстве, но зато и поинтереснее, а для вас это особенно важно.

– Я… – Николай откладывает перо, умудрившись испачкать пальцы в чернилах, и чистой рукой трет лицо, хмурясь. – Я отгулы на службе взял…

– А то я, душа моя, не знаю. Я вас не торопить приехал, как отдохнете, так и выйдете, – Гуро отвлекается, взглянув под стол, на пустую бутылку, которую Николай пытается ногой закатить под свой стул. – Отдых, только, я смотрю, не задался у вас. Так что, пойдете?

– Пойду, – кивает Николай, словно завороженный настойчивостью Якова. Создается впечатление, что он уже забыл, каким был изначальный вопрос.

– Не пишется вам? – Яков делает шаг вперед, подбирая с пола исчерканый клочок бумаги – рабочие бумаги Николай всегда вел аккуратно и удобочитаемо, а эти каракули Якову даже разобрать не удается. – Так и не будет писаться, пока вы в таком состоянии, Николай Васильевич, – не дождавшись ответа, Яков подбирается еще ближе, аккуратно опуская на стол перед Гоголем сложенную из исписанной бумаги птичку.

Маленький, давно выученный фокус заставляет Николая улыбнуться – светло и ясно, совсем как-то по-детски.

– Я же вас просил отдохнуть, Коленька. Отдохнуть, а не мучить себя тревогой и пьянством.

– Так я пытался, Яков Петрович, я правда ведь пытался, – пылко возражает Николай, забыв смутиться, когда Яков оказывается с ним нос к носу. – А потом… за…засомневался как-то.

Смущение все-таки догоняет Николая, и он опускает глаза, направляя взгляд куда-то на плечо Якову.

– Моя вина, – признает Гуро, не справившись с искушением и приласкав кончиками пальцев по-домашнему открытую белую шею, на которой уже не осталось и следа его поцелуев. – Закрутился старый черт на любимой работе, не заметил, как время бежит. Ты меня, Коленька, прости…

– Да что вы такое говорите, Яков Петрович, – одними губами, почти беззвучно шепчет Николай, замирая от ласкающего прикосновения, почти переставая дышать и словно против воли подаваясь еще на полшага ближе к Якову. – Вам совершенно не в чем себя винить…

– А это уже мне виднее, душа моя, – Николай пахнет чернилами и какой-то ягодной терпкостью, а в глаза не смотрит, хотя шею ласке подставляет, прикрывая глаза вздрагивающими ресницами. – Позвольте мне вину свою искупить – вас пригласить к себе. Что вам здесь мерзнуть да пьянствовать. Берите, что сочтете необходимым, и поехали.

Николай, кажется, ушам не верит – смотрит на Якова и молчит с минуту, только хлопая длинными ресницами.

– К вам? – все-таки выдавливает из себя, кое как собравшись с мыслями. – То есть не на ужин? А…

– Ужином я вас тоже накормлю, – обещает Гуро. – И завтраком. И коли у тебя, душа моя, отгулы, и обедом тоже. Имею я право на пару выходных за дюжину лет беспорочной службы? – Яков пожимает плечами и поудобнее перехватывает трость, заставляя себя оторваться от Николая – все-таки не одни в доме, а у Якима при всех его достоинствах чувства такта как у рыцаря-тамплиера – абсолютный ноль.

Да и ограничиться одними только поцелуями будет трудно, а ограничивать себя Яков не любит.

– Девицу благородных фамилий из себя не стройте, – чуть строже грозит Яков на полпути к двери, обернувшись и чуть стукнув тростью по полу – звук этот, неожиданно резкий, заставляет Николая дернуться и часто заморгать. – Я вас неволить не собираюсь. А вот отогреться и поесть по-человечески вам не помешает.

Получается резко, раздраженно, хотя Яков и хотел бы помягче быть, знает же, что нелегко мальчишке пришлось, а сам он ни капли ему жизни не облегчил, но характер все же берет свое. Извиниться бы надо за тон, да Яков и не против, но не успевает – Николай делает несколько быстрых шагов следом, с неожиданной дерзостью – которая Якову только по нраву – хватая Гуро сначала за рукав черного узорчатого пальто, а затем за руку, обнимая ладонь длинными, болезненно-тонкими пальцами.

– Я ведь ничего такого не хотел сказать, Яков Петрович, – волнуясь, Николай частит так, что разобрать его слова почти так же сложно, как наспех записанные стихи, разбросанные по комнате. – Я знаю, что вы мне только добра желаете… Хоть вы и бес… – добавляет застенчиво, а в следующее мгновение, сосредоточившись, смотрит на Якова почерневшими глазами, словно желая удостовериться в собственных словах.

Он своей тьмой настолько красив, настолько завораживающ, что Яков даже вдох делать забывает – любуется. Сдерживается, чтоб не притянуть к себе, не впиться в губы, испещренные черной сеткой, голодным поцелуем, хотя так хочется к этой прекрасной темноте прикоснуться вживую.

Пугать нельзя, торопить нельзя – захлестнет, так, что и Якову со всем его опытом не выбраться.

– Люди только что ж скажут, Яков Петрович… Я же подчиненный ваш… – продолжает Николай, налюбовавшись.

– Вы, голубчик, с этого дня мой секретарь. И, коли угодно, протеже. Ученик, хоть это и не для чужих ушей. В любом случае, душа моя, ничего предосудительного в этом нет, а всего остального людям знать не обязательно. Я о твоей репутации позабочусь, яхонтовый мой.

Ну вот, не сдержался. Зарылся ладонью в волосы, а тут уж как не пойти дальше, не наклониться ближе – и Николай уже тянется, встречая поцелуй, подаваясь ближе для ласки, и его рука, проворная, узкая, горячая, ныряет в расстегнутое пальто, приятно оглаживая по боку и спине. Кончики пальцев вжимаются в поясницу, тянут Якова ближе, и эта помесь невинности и настойчивости дурманит почище любимого Яковом портвейна.

Ни слова вставить не получается, не оторваться от горячих мягких губ, а пальцы уже ловко расстегивают пуговицы на простом черном камзоле. Николай тянет вслед за собой, не отпуская, ладонями согревая спину, пока не упирается в кромку стола, да так и замирает, оперевшись на него – ноги, видать подгибаются, не держат.

Тяжелое пальто глухо опадает на пол, а Николай удивленно вздыхает, когда Гуро совершенно без церемоний кладет ладони на его бедра и делает шаг вперед, прижимаясь вплотную и приникая губами к дрожащей беззвучным стоном шее.

– Яков Петрович… – тихий скулеж в такт пробежавшимся по плечам пальцам.

– Прекрати, – ворчит Яков, придержав дернувшегося как от оплеухи Николая и вновь прижимаясь губами к шее почти у плеча, расстегивая теперь и рубаху – Уж когда наедине можешь меня по имени называть? Или только по утрам в одной постели? – картинно вздыхает, отстранившись, облизнув пересохшие губы. Николай зеркалит его, горячечно вздохнув от воспоминания.

– Утром-то оно проще, Яков Петрович, – лукаво улыбается, наклонив к плечу голову, как заправская кокетка.

– Дерзишь, Коленька, – мурлычет бес в ответ, чувствуя вскипающее в груди восхищение. – Ох дерзишь. Нарвешься, яхонтовый.

Не сказать, что Николая пугает произнесенная ласковым, многообещающим тоном угроза. Куда ярче он реагирует на поддавшуюся-таки ловким пальцам рубашку, соскользнувшую с его плеч и оставившую его перед Яковом полуобнаженным.

Собирается смутиться, даже плечи розовеют под любующимся взглядом, но не успевает – сладко вздыхает в поцелуй, пытаясь провернуть такой же фокус с одеждой Якова. Не получается, и тому приходится помочь, лишая Николая столь желанных ему прикосновений, ласки, становящейся все непристойнее и слаще с каждым мновением.

За подаренную ласку Коля отплачивает втройне, со страстью и свойственным ему прилежанием – гладит, где может и смеет дотянуться, целует горячечно, словно боится что Яков ему снится и вот-вот исчезнет – губы, шея, плечи, каждый сантиметр кожи обожжен влажными теплыми поцелуями. Прижимая его, ласкового и податливого, к себе, трудно не думать о том, как хорошо бы было поставить его на колени, зарыться пятерней в глянцево-черные волосы, потянуть слегка, для остроты удовольствия… Губы у Гоголя мягкие, грешные, их и целовать сладко, и ласку их ощущать приятно. Он и сам все взгляды вниз кидает, но даже руками не смеет опуститься ниже кромки штанов. Под ребрами гладит, выцеловывая на груди узоры и иногда задирает голову, чтобы урвать поощрительный длинный поцелуй.

И снова взгляд вниз – даже кончики ушей вспыхивают багрянцем, – вверх, на Якова, и вот уже подрагивающие пальцы нетерпеливо расправляются с остатками одежды.

– Молодец, – мурлычет Гуро поощрительно, целуя Колю в шею и прихватывая зубами все еще пунцовую кромку уха. С губ срывается горячий довольный вздох, когда ладонь несмело, но плотно обхватывает налитую возбуждением плоть, когда пальцы изучающе ласкают по всей длине – и все это под музыку прерывистого, сбитого от возбуждения и желания дыхания Николая, недвусмысленно прижимающегося к бедру Якова, чтобы хоть немного ослабить собственное напряжение.

Пора в свои руки брать ситуацию, не требовать слишком многого, пусть и от старательного ученика. Поцеловать Коленьку в мягкие искусанные губы, погладить по вспотевшему виску, свободной рукой ловко расправляясь с его одеждой, приласкать, придержав дернувшиеся навстречу бедра, собрав с губ едва слышный протяжный стон.

Если и было у Николая какое-то беспокойство, то все забывается сейчас – и что Яким в соседней комнате, и что дверь не заперта, и что стены тонкие, а соседи любопытные.

Ноги путаются в ворохе сброшенной на пол одежды, а белая, расчерченная острым хребтом спина покрывается мурашками, когда Коля, послушный рукам Гуро, опирается локтями о жалобно скрипнувший стол.

– Почитаете мне? – усмехается Яков, прислонившись грудью к его спине, погладив по бедрам, губами прикоснувшись к шее. Перед Николаем россыпь смятых листков, исписанных чем-то явно стихотворным.

– Я вам лучше потом новое напишу, Яков Петрович, – на одном дыхании проговаривает Гоголь, двинув бедрами так откровенно и провокационно, что хваленому бесовскому терпению подходит конец.

– И почитаете? – упорствует Гуро, буквально из воздуха добыв флакон с тонко пахнущим маслом.

Не худшее применение его способностей, в конце концов.

– Всенепременно, – на последнем выдохе перед тем как замереть натянутой струной в руках Якова.

Через мгновение, конечно, расслабляется, вздыхает томно и тяжко, целует ладонь Гуро, прижавшуюся к губам, довольно мычит, когда Яков целует его в шею. Привыкает несколько минут, выгибаясь и оборачиваясь, чтобы найти губами губы и нырнуть в новый пьянящий поцелуй. Яков едва дышать может от обилия захлестывающих ощущений. Здесь и нежная податливость доверившегося любовника, и сладостно наивная ласка почти невинного юноши, и восхитительно жаркая теснота разгоряченного тела.

А привыкнув – двигается навстречу всем телом, одновременно захлебнувшись сладостно скулящим звуком и закрыв запястьем рот.

Яков заменяет его руку своей, давит на спину, чтоб прогнулся удобнее, чтобы каждое движение ощущалось полнее и ярче, и неспешно двигается вперед, раскрытой ладонью чувствуя сорвавшийся с мягких губ стон. И еще один. И еще.

Николай стонет и бормочет что-то бессвязное, подстраиваясь под задаваемый Яковом ритм, подмахивая ему бедрами, выгибаясь все сильнее и шире расставляя ноги, словно ему все мало, хоть самого уже трясет от избытка эмоций.

Ладони сминают в комок попавшие под руки бумаги, волосы метут по столешнице от каждого движения, спина вся взмокла, а плечи расцветились следами поцелуев, почти переходящих в укусы. Ритмичный, все убыстряющийся звук двух сталкивающихся обнаженных тел ничем не заглушить, а ладонь Якова на Колиных губах едва может скрыть и половину громкости его отчаянных, нуждающихся стонов.

Воздух становится тяжелым, сладким, насыщенным. Под веками рассыпаются искристые звезды, обещая скорую бездну наслаждения.

“Яша… Яша… Яшенька…” – можно услышать на каждом толчке, если отнять руку от приоткрытого рта. Впрочем стоит Якову немного увлечься, поглаживая так сладостно выстанывающие его имя губы, как Николай втягивает его пальцы в рот, горячим мокрым языком скользнув от подушечек к ладони. Мир на мгновение вспыхивает белизной – еще не финал, но его предвестие, и Гуро, забыв о контроле и тишине, стонет, в последнее мгновение успев заглушить громкий звук Николаю в шею.

От такого поощрения Коля глухо, разгоряченно ахает, не выпустив пальцев Якова из плена губ, и неумело, но старательно ласкает снова, иногда чуть задевая зубами – а у беса перед глазами проносится череда волнующих, бесстыдных фантазий.

– Хороший ты мой, – шепчет Яков, несдержано прикусывая острое плечо, оставляя там новую отметину. – Душа ты моя…

Николай под ним дрожит, балансируя на самой грани, почти беззвучно, заглушенными постанываниями умоляя Якова сделать что-нибудь с ним, для него, помочь, спасти. Каждое движение приносит ему острое удовольствие, заставляющее забывать, как дышать, но разрядки он достигает, едва только Яков опускает руку, чтобы приласкать тяжелый от переполняющего желания член, горячий и пульсирующий в ладони.

С распахнувшихся от наслаждения губ не срывается ни единого звука, пока Коля долго выплескивается Якову в ладонь, вцепившись в столешницу так, что белеют костяшки, зато мгновением позже он стонет так громко, обессиленно и сладко, что, наверное, даже на улице сейчас кто-нибудь да догадался, что произошло в маленькой, плохо протопленной гостиной. А затем, обернувшись, едва слышно постанывает в поцелуй – прекраснейшие звуки! – пока Яков подводит к вершине себя, жемчужным семенем украсив белую поясницу.

В недвижной, ленивой тишине, наполненной истомой и удовлетворением, особенно ощущается промозглость и легкая сырость, обитающие в комнатах.

– Собирайся, душа моя, со мной поедешь, – успевает вставить Яков между поцелуями, между тяжелыми, жаркими выдохами Николая, сцеловывая с его губ невнятное согласие. – Поторопись, – касается губами теплого лба, замирая и переводя дыхание, позволяя себе улыбнуться своим мыслям. Приворожил Тёмный, как ни одна ведьма, как пить дать приворожил.

***

Ворох писем, некоторые из которых с совсем уж недвусмысленными гербовыми печатями привычно встречает Якова дома – Николай, взглянув на внушительную стопку только рот приоткрывает, заморгав.

– Да, голубчик, объем работы предстоит немаленький, – рассеянно соглашается Яков кончиками пальцев на остром плече направляя Гоголя по комнатам. Из всей кипы Яков выхватывает только два конверта, которые действительно важны, а остальную мишуру откладывает на потом, возможно – на никогда. – Но я уверен, что вы справитесь. Позже-позже, обходился же я без личного секретаря страшно представить сколько лет.

Николай согласно угукает, скашивая любопытный взгляд на развернутое письмо, которое Яков читает на ходу.

– Комнату вашу вам покажу, располагайтесь пока, – мурлычет Гуро, совсем забывшись и поудобнее обняв Гоголя за пояс. В доме, кроме слуг, чья природа не вполне соответствует человеческой, все равно никого нет, да и Николай, кажется не против – осторожно жмется ближе, подстраиваясь под широкий шаг Якова. Вертит головой, оглядывая богатое убранство и пытаясь обычным человеческим взглядом уловить скользящие вдоль стен бесшумные тени. Догадывается глянуть по другому, ойкает и встряхивается, будто сгоняя неприятное наваждение.

– Ну, слуг я и не для красоты держу, – со смешком поясняет Яков. – Хотя надо будет парочке хоть человечий вид придать, а то Якиму вашему больно скучно будет. Так, душа моя, располагайся, чего захочешь – только скажи. Кабинет мой этажом выше, не заблудишься. Жду.

У Николая вид немного ошарашеный, но несмотря на это руку Якова он перехватывает ловко, не давая шагу сделать прочь.

Гуро действительно слегка помешан на работе, и действительно надеялся хоть дюжину минут, пока Гоголь осмотрится и в себя придет, выкроить на письма – не ответить, так хоть прочитать.

– А можно с вами, Яков Петрович? Я тихонько посижу, мешать не буду.

Отказать язык не поворачивается, хотя мысли вмиг накатывают совсем уж не рабочие.

Остаток дня даже как-то чинно проходит – в насущных делах, в знакомстве Николая с обслугой, которая Тёмного шугалась, но слушалась, в каких-то мелочах, которыми всегда полнится быт, стоит занятому обычно существу оказаться в собственном доме раньше полуночи.

Просто чудо, что вечером им двоим удается оказаться в одной комнате, не в окружении деловых писем и насущных дел. И то, что Николай при этом нежится в ванне, почти дремлет в теплой воде, только плюс. Яков прекрасно помнит, что такая расстановка им обоим по вкусу.

– Устал, душа моя? – бес кончиками пальцев гладит влажный от воды затылок, а Николай к вящему его удовольствию не пугается, не вздрагивает и не смущается – ему хорошо, он чувствует себя в безопасности и, кажется, уяснил, что смущаться здесь некого. Гоголь открывает прозрачно голубые свои глаза, с какой-то затаенной восторженной нежностью глядя на Якова, и аккуратно кивает, стараясь не разорвать тактильного контакта.

– День у тебя насыщенный выдался, – добродушно хмыкает Яков, садясь на край белоснежной ванны и зачерпывая теплую воду возле вздымающейся груди Темного. Тот завороженно следит за длинными пальцами беса, словно даже собирается чуть податься вперед, под прикосновения и ласку, но передумывает, робеет.

– Дай-ка руку, голубчик, – мягко просит Гуро, обнимая пальцами в то же мгновение протянутую ему ладонь. На белой коже странным узором выделяются чернильные пятна, которые Гоголь то ли не смог, то ли забыл оттереть. Яков сам за них принимается, тщательно намыливая каждую ладонь до тех пор, пока вся краска с них не сойдет, и все это в полной тишине, разбавленной только звуками прерывистого, почти затаенного дыхания.

Николай послушно поворачивает ладонь то так, то эдак, не упуская возможности погладить Якова по запястью и не сводя с беса взгляда, который просто не может не тешить самолюбия.

Яков без слов, одним жестом манит его ближе, и вода с тихим плеском идет волнами, когда Коля садится ровно, задирая лицо, чтобы вопросительно взглянуть на Гуро. Яков аккуратно придерживает его за подбородок, старательно оттирая темное пятно на шее – мазнул испачканными в чернилах пальцами и сам не заметил – а Гоголь хоть и морщится, но терпит, удерживаясь одной рукой за борт ванны, а другой за запястье Якова. Манжеты рубашки вмиг намокают от его мокрых пальцев, тонкая ткань легко напитывается водой и начинает липнуть к коже. Яков, заметив, закатывает рукава до локтя и, запустив пальцы во влажные, не мыленные еще волосы, со смешком сообщает:

– Увлекательное все-таки занятие – вас мыть.

– Скажете тоже, Яков Петрович, – тихо отзывается Николай, глянув из-под ресниц, и поворачивает голову, прикасаясь теплыми губами к запястью Якова. Бес улыбается коротко, самую чуточку самодовольно, проводя ладонью длинную линию по худой, часто вздымающейся груди.

– Ну что, как думаете, поладим мы с вами? – увлекшись, гладит белую шею, отчего Коленька щурится точно кот, млея от ласки, а разобрав вопрос уверенно, как-то даже отчаянно кивает.

Поладят, отчего ж не поладить.