Текст книги "Между Явью и Навью (СИ)"

Автор книги: Чиффа из Кеттари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Исписав целый лист, Николай тянется куда-то под стол, нашаривая бутыль с самогоном.

– Да вы серьезно что ли, голубчик? – не выдерживает такого непотребства Яков. – Бога ради, не травите себя этой дрянью, а? Держите лучше.

Николай бездумно смотрит на материализовавшегося в пустом кресле столичного следователя, но каким-то чудом все-таки ловит ополовиненную бутылку портвейна, которую Гуро толкает к нему через весь стол. Заметив, что писарь все еще косится на бутыль с самогоном, Яков продолжает:

– Душа моя, если вы всерьез намерены задумываться над выбором между деревенским самогоном и портвейном, который старше вас, то я, увы, должен буду полностью отказаться от своих намерений вас чему-то обучить. Есть, знаете ли, пределы.

– Издеваться изволите, – обиженно ворчит Николай, послушно наливая немного темно-рубинового напитка в свою чашку. – А сами три дня не появлялись. Вы, Яков Петрович, хотя бы самый… нормальный из моих снов. Не кошмар.

– Лестно, голубчик, лестно. Таких комплиментов мне за всю жизнь не отпускали, – Яков веселится, наблюдая за смущением писаря. – Впрочем, я хочу вам напомнить, Николай Васильевич, что вы сейчас не спите. Я бы на сновидение хороший портвейн переводить не стал.

Навряд ли это хоть сколько-то убеждает Николая, но портвейн он пробует и даже жмурится от удовольствия, под расспросы Гуро выкладывая все, что случилось за эти три дня в Диканьке. Стоит сказать, были они весьма насыщенными – это ж надо, два трупа за три дня, да еще и ночная беготня за мертвой ведьмой по лесу – то-то Якову показалось, что шум в лесу стоит.

– Я и вас там видел, – сообщает Гоголь, допив вино и глянув на Якова поверх чашки. – В лесу. Издали.

– Да вы наливайте себе еще, мне не жалко, – кивает Гуро, чуть задумавшись. – Да, возможно и видели. Вы, Николай Васильевич, обладаете неоценимым даром в минуты больших душевных потрясений невольно заглядывать на изнанку живого мира. Оксана ваша наверняка вам пыталась про это втолковать.

– Не моя она Оксана, – хмурится Николай, нахохливаясь точно мокрый вороненок.

– Так вы что ж, с мавкой поругаться успели? – Яков едва смех сдерживает, стараясь хотя бы казаться серьезным. – Ну вы даете.

– А что она? – возмущается Николай, стукнув чашкой по столу. – Во сны ко мне лезет. Е-елизаветой… прикидывается…

Тут писарь совсем тушуется, уткнувшись носом в чашку. Яков, вздохнув, наливает себе еще полстакана.

– Удивительная у вас способность, Николай Васильевич, из того что я вам говорю вычленять только самое неважное.

– Неправда ваша, – ворчливо откликается писарь. – Я уже третий день хочу вас спросить, кто вы на самом деле?

– Однозначно, голубчик, я не ваш сон. И не ваше материализовавшееся чувство вины. А к чему приурочен сам вопрос, расскажете?

– Да вы в прошлый раз обмолвились, – Николай неуверенно жмет плечами, едва успевая схватить поползший с плеча камзол и поправить. – Мол, нечисть вся “ваши людские слова” коверкать любит. Не “наши”, а “ваши”. Ей богу, я бы такого не выдумал.

– Рациональное мышление у вас все-таки присутствует, душа моя, – искреннюю радость, пусть и по такому мелкому поводу, Яков скрывать не хочет. – Надо же, я и сам не заметил.

– Скажете?

– Отчего ж не сказать, Николай Васильевич, – Яков откидывается в кресле, сквозь прищур глядя на беспокойно хмурящегося, напряженного писаря, замершего с чашкой в руках. – Бес я. Ну или черт, как ваши попы говорить любят. Но мне больше по нраву первое имя.

Мысль эту Николай принимает легко, но спрашивает о дурацком:

– За душой моей пришли?

Яков мог бы три часа распинаться о том, что глупостями такими он не занимается еще со времен падения Византийской империи, да и вообще, Тёмный куда более ценен в своей, так сказать, полной комплектации, но вместо этого только качает головой и веско добавляет:

– И давайте, Николай, голубчик мой, договоримся, что вы никогда, никому и ни при каких обстоятельствах не будете пытаться заложить свою душу. Хорошо?

Гоголь смотрит обиженным спаниелем из-под ресниц.

– Почему это?

– Потому что ничего равноценного вам предложить все равно никто не сможет. Не разбазаривайте добро, Коля. Послушайте умного человека.

– Беса, – отчего-то веселится Николай, залпом допивая остатки портвейна из чашки.

– Беса, – соглашается Яков, в ответ усмехнувшись. – Вы слушать-то меня будете, Николай Васильевич?

– А выбор разве есть? – Николай ломко изгибает брови, внезапно взглянув на Якова так, словно всё-всё понимает. И тут же его глаза становятся круглыми, как луна за окном, и то ли испуганными, то ли удивленными – а может и восхищенными. Такая мешанина чувств отражается на юном лице, не разобрать.

Увидел, значит, – удовлетворенно думает Яков, чуть наклонив голову, давая Тёмному полюбоваться тяжелыми витыми рогами, с которых тот не сводит глаз. Молодец, мальчик, способный.

– Можно? – как зачарованный, Гоголь тянет руку вперед, уже не обращая внимания ни на соскользнувший с плеча камзол, ни на опрокинувшуюся пустую чашку, с глухим стуком прокатившуюся по столу. Не то чтобы Яков не ожидал такого интереса, но вот желание потрогать?.. Но все равно плечами жмет, подпускает, хотя никогда, в общем-то не любил излишних прикосновений, особенно не по собственной инициативе.

Николай босыми ногами ступает по холодному полу, заставляя Якова невольно нахмуриться, подходит вплотную, не смущаясь ни капли – кого смущаться, если это сон? – и широко ведет ладонью от основания витого рога к острому его краю, восторженно вздохнув. Яков закрывает глаза и считает до пяти, надеясь, что это поможет снова задышать спокойно и ровно. Не помогает, поэтому Тёмного приходится осадить, чуть тряхнув головой – Гоголь отскакивает в сторону, не переставая при этом пялиться совершенно восхищенно.

– Ну вы, голубчик, не увлекайтесь все-таки, – со смешком успокаивает его Гуро. – Хотя я должен признать – успехи вы делаете.

– И для чего вам мои успехи? – когда первый восторг схлынывает, Николай вновь обнаруживает так радующую Якова способность мыслить рационально. Хотя все еще смотрит с интересом и восхищением, поглядывая иногда на ноги беса.

– Копыт нет, – предупреждает Яков, поморщившись и обхватывая когтистой ладонью стакан. – Копыта, душа моя, это сущая глупость. – А успехи, Николай Васильевич, прежде всего вам самому нужны. Много вам удовольствия в припадки от каждой мелочи валиться? Я не спорю с тем, что вы бываете очень продуктивны, когда в судорогах на полу корчитесь, но вам разве не хотелось бы этих неприятных моментов избежать?

– Мне бы вообще вот этого всего хотелось избежать, – едва слышно признается писарь, отступая к своему стулу и наклоняясь, чтобы поднять лежащий на полу камзол. Яков не выбирает именно этот момент, чтобы раздраженно щелкнуть по полу хвостом, просто так совпадает, а Николай, заметив, с тихим смехом оседает на пол, краснея и закрывая лицо руками, когда ловит на себе осуждающий взгляд Гуро.

Надо было все-таки мальцу поменьше портвейна позволять.

– Толку от вас, Николай Васильевич, в таком состоянии, ровным счетом никакого, – Яков поднимается с кресла, чтобы подойти к сидящему на полу Николаю. – Пить прекращайте по вечерам с этим вашим, – тянет носом воздух возле шеи и виска писаря, – доктором. Он вам налечит. Материалист, тоже мне.

– Зря вы доктора Бомгарта ругаете, – неуверенно возражает писарь, хватаясь за любезно протянутую Яковом руку и поднимаясь на ноги. – Да и я тоже не так-то уж и пьян. Но все же, я бы хотел понять, Яков Петрович, зачем?

– Дело это разгадать хотите? – прямо интересуется Гуро, внимательно глянув на Николая. – Вижу, что хотите. Без ваших специфических умений, Николай Васильевич, нам из Диканьки до зимы не выбраться, и это в том случае, коли вы еще живы останетесь. Что скажете? Будете меня слушать?

– А что поделать? – Гоголь философски пожимает плечами, снова накидывая камзол и зябко ежась. – И с чего вы начать хотите? Ритуалы какие-нибудь, да?

Яков трет переносицу и отводит взгляд, чтоб не так было заметно, с каким трудом ему удается сдерживать смех. “Ритуалы”, нет, ну надо же. Этот ребенок со своей фантазией далеко пойдет.

– Первым делом, Николай Васильевич, вам нужно научиться просыпаться, тем более, если вы сумели разругаться с Оксаной. Упреждая ваш вопрос, напомню, что это она вас будила все разы, что вы в опасности оказывались. Давайте теперь сами.

Николай неуверенно оглядывается по сторонам, словно стараясь найти что-то, какую-то зацепку, которая поможет ему проснуться, и в конце концов вновь обращает взгляд на Якова, вопросительно приподнимая брови.

– Уснуть сначала надо, Николай Васильевич. Все-то вы мне не верите, – Гуро делает шаг вперед, касаясь кончиками пальцев холодного сухого лба, не тронутого еще морщинами. – Отлично все-таки, что Ангел Хранитель вас не стережет. Глубоко упадете.

========== Часть 5 ==========

Гоголь возмущенно приоткрывает рот, собираясь что-то сказать, но проваливается на изнанку раньше, чем наберет в грудь воздуха – Яков, довольно оскалившись, переходит вслед за ним, ступая на холодную, сырую землю, в живом мире застроенную домишками, сараями да конюшнями.

– Что значит не стережет? – все-таки договаривает Николай, но уже без особого интереса, полностью занятый разглядыванием стылой, пустынной округи и деревни, зыбкие очертания которой можно разглядеть в серебристом лунном свете. – И почему здесь так тихо?

– Не стережет, Николай Васильевич, потому что Тёмным ведьма ваша мертвая не зря вас назвала. Тёмный вы и есть – связаны с нами намертво. А тихо здесь потому, что вся нечисть пуганная, даже, поверьте на слово, лихо в деревню не суется. Говорит, нечего ему здесь делать.

– Одноглазое которое? – заторможенно уточняет Николай, идя вслед за Яковом по едва угадывающемуся очертанию улиц, иногда проходя сквозь то, что, если оглянуться и приглядеться, оказывается стеной.

– Одноглазое, голубчик, самое что ни на есть,– подтверждает Гуро, на каждом шагу мерно постукивая о землю тростью. – Светлые, впрочем, которых вы Ангелами зовете, тоже не лучше. Да вы их не увидите, Николай Васильевич, я вас потом как-нибудь научу. Не до них сейчас.

– Я не хочу быть Тёмным, – особой уверенности в голосе писаря Яков не улавливает – скорее уж нежелание так запросто мириться с действительностью, простая человеческая упертость.

– Я бы вам, душа моя, солгал, если бы сказал, что не хочу быть бесом, но даже если б это было правдой, ничего бы не изменилось. Большая редкость этот ваш дар, а вы упираетесь, как осел на ярмарке.

Яков косится на бредущего рядом Тёмного, чтобы убедиться, что тот надулся, как мышь на крупу, и постарался запахнуть камзол, отгораживаясь от Якова таким нехитрым способом.

– Ладно, голубчик, с ослом и ярмаркой я погорячился, признаю, – вот еще не хватало с Тёмным из-за такого пустяка разругаться. – Приношу извинения, Николай Васильевич.

Гоголь кивает, снова отстраненно, увлекшись окружающим его миром – вертит головой, но от Якова ни на шаг не отходит.

– А дальше-то что? – Николай голос подает только когда они доходят до края деревни – если прислушаться, можно различить, как мавки в своей запруде плещутся и хохочут. Николай тоже эти звуки слышит – невольно улыбается, потянувшись к смеху, но стоит Гуро легонько коснуться его плеча, останавливается, оглянувшись на беса.

– Живых здесь нет, Николай. Это ваши подружки-утопленницы плещутся.

– Ясно, – глухо откликается писарь, неуверенно оглядываясь по сторонам. – Странно так. На мои обычные кошмары похоже… но без жути. Это из-за вас?

Яков, если бы умел, довольно заурчал от такой догадливости. Но урчать Яков не умел и не стремился научиться, так что он просто кивает, сделав шаг назад и останавливаясь, оперевшись на трость. В глазах Николая мелькает темный, почти животный ужас.

– Не уходите… – писарь мотает головой, отчего темные длинные пряди прилипают к мгновенно взмокшему лбу. – Пожалуйста, Яков Петрович, только не оставляйте меня тут одного…

– Душа моя, ежели я стану повсюду за вами слоняться, толку не будет никакого, – Яков не отступает, но самого Николая будто смертным страхом к земле примораживает. Он руку к Якову протягивает, но с места не двигается, только испуганно смотрит светлыми, хрустально-голубыми глазами.

– Яков Петрович…

Сердце будто ледяными когтями сжимает от такого взгляда, от голоса.

– Все вы сможете, Коля.

У Гоголя губы по-детски вздрагивают, когда Яков так его называет, а брови снова изламываются на самый несчастный манер, не оставляя равнодушным даже видавшего виды Якова.

Но время не та стихия, с которой можно договориться или сладить, оно беспощадно утекает сквозь пальцы серебристым лунным песком, а тени вокруг Диканьки сгущаются, удушающим грозовым фронтом – сложно такого не заметить.

Боится Яков, что сожрет эта темнота неумелого Видящего, схрумкает и не подавится – останется еле живая безумная человеческая оболочка.

– Соберитесь, Николай Васильевич, – Яков жестко обхватывает пальцами гладкий подбородок писаря раньше, чем тот закричит, и Николай, хватаясь за руку Гуро, словно за спасительный канат, вытаскивает себя на берег Яви, пораженно и испуганно глядя на Якова.

Двух мгновений хватает бесу, чтобы узнать, что пережил Тёмный в те несколько бесконечно долгих для него минут, что они провели порознь.

Давая Гоголю отдышаться, Яков видит, как изъеденные оспинами, обезображенные, полусгнившие конечности, еще похожие на человеческие руки, выдираются из земли, взметывая в промозглый воздух комья сырой глины. Десятки, сотни, словно мертвецы со всей Полтавы шествуют под землей чудным и жутким парадом, чтобы выбраться в подлунный мир рядом с Видящим, рядом с Тёмным.

Якову в полной мере передается страх Николая, его отвращение, комом заворачивающееся в горле, но отступить он не может – ставки высоки, да и бежать уже некуда. Только вперед.

Николай хватает губами воздух, словно никак не может надышаться, да и неудивительно – Яков схватил его за руку, когда тот окончательно убедился, что заперт в тесном деревянном гробу, и даже кричать перестал, не то что колотить в сырую, тяжелую от слоя земли сверху, крышку.

– Я не понимаю, – Николай еще трясется, цепляясь то за руку Якова, то за его плечо. – Я не смогу.

– Бороться не переставайте, Николай Васильевич. Рук не опускайте, – Яков ловит Тёмного в объятия, чтобы замер, чтоб замолк, чтоб даже дышал через раз и слушал. – Вы сильнее, чем думаете. Но вы безбожно неуклюжи в своем могуществе. Попробуйте снова.

Николай страдальчески морщится, но противостоять Якову и не думает – бес легонько прикасается пальцами к его лбу и толкает, заставляя человека вновь свалиться во Тьму.

Через семьдесят лет это состояние окрестят кататоническим ступором, но пока у него нет названия, а Якову делиться домыслами не с кем, он только наблюдает, на сей раз даже занервничав от ожидания, схватившись за смертоносную трость в попытке привести в порядок мысли.

Все повторяется с завидным упорством – руки, летящие вверх комья земли, только теперь Николай, следуя совету, сопротивляется из последних сил, и страшные, странные создания, порождения обезумевшего разума, выбираются на поверхность, сбрасывая с себя кто панцирь из облепивших тело плотоядных жуков, кто засохшую кровяную коросту, и всё тянутся, тянутся к Тёмному, волоча ноги, опираясь на руки, ползком подбираясь все ближе. Яков отчетливо видит, как Гоголь делает шаг назад, проваливаясь в словно заранее приготовленный гроб, и только из бессильной тихой ярости дает Николаю вдосталь наораться дурным от страха голосом, прежде чем дернуть его к себе, в живой мир.

– Не смогу я, – шепчет Гоголь, не сразу, но сфокусировав свой взгляд на Якове. Гуро, прицокнув, снимает с его плеча жирную мокрицу, с отвращением разделывая не-живую тварь каблуком.

– Не-живых – не-мертвых тварей вы, Николай Васильевич, можете в живой мир тащить, а от мертвецов, значит, никак не спасетесь? – Яков красноречиво смотрит туда, где должно было от мерзкой твари остаться пятно, а не осталось ничего, ни следа.

– Яков Петрович… – взгляд у Гоголя полубезумный, устремленный куда-то вдаль, за пределы разумного понимания. – Яков Петрович, пожалуйста…

– Еще раз, – начинает Яков, никак не ожидая столкнуться с сопротивлением – Николай уворачивается от его руки, и прямой наводкой впечатывается лицом в шею, носом вжимаясь под челюсть, губами и мокрым от слез лицом к коже. Согревает дыханием, отвлекает, немного нервирует.

Ну и что с ним, таким, делать?

– Пожалуйста, – хрипло, страшно бормочет Николай, неумело цепляясь пальцами за гладкую бордово-серую ткань камзола. – Пожалуйста, Яков Петрович. Вы ведь последний, кто меня во снах не пугает, я всех боюсь, вот крест вам даю – всех. Лизаньку увижу – думаю, а вдруг опять Оксана? Из детства что вспомню – и все тьмой и дымом заволочет, словно Фенрир какой солнце сжирает. А уж если что непонятное снится…

И что, спрашивается, с ним делать?

Гоголь своей неконтролируемой тьмой притягивает таких существ, от которых и не грех, так-то, в гробу схорониться. Визжащий, кричащий шабаш, тянущий разлагающиеся, изъеденные оспинами руки к оказавшемуся в зоне их досягаемости человеку, отвратителен даже самому Якову.

– В Петербург бы вас увезти, но кто ж вас отпустит. Потянется вся эта мерзость за вами в столицу, а она мне там совсем, знаете ли, не сдалась, Николай Васильевич.

– Неужели никакого иного способа нет, Яков Петрович? – почти неслышно выдыхает Гоголь, замирая, но все еще слабо дрожа в руках Якова.

Гуро молчит, думает – стоит ли давать Темному совет, который впоследствии может обернуться против него самого? По всему выходит, что пока не стоит. В конце концов, навряд ли у кого-то подобные вещи вообще получаются с первого раза, не надо требовать от Тёмного слишком многого. Хочется, но не надо.

– Горе вы мое луковое, Николай, – чуть наиграно вздыхает Яков, наконец опустив ладонь на взъерошенный мокрый затылок и зарываясь пальцами в спутанные волосы. – Ладно, отдохните сегодня, хватит.

– Спасибо, – писарь это то ли вслух произносит, но очень тихо, то ли думает, но очень громко.

– И прекращайте уже бояться, Николай Васильевич, – Яков задумчиво перебирает липнущие к пальцам пряди, устремляя взгляд на противоположную стену и перед внутренним взором прогоняя заново все самые яркие кошмары Гоголя. Очевидно, что последовать совету беса для человека будет не так-то просто.

– Хотите сказать, что мне там навредить не могут? – горько усмехается Николай, удобно устроившись щекой у Якова на плече.

Забавно даже, до сих пор ведь думает, что спит, позволяет себе такие вольности, о которых наяву и подумать бы не смел. Яков водит пальцами по его затылку, думая над ответом, но выбирает правду:

– Могут, Николай Васильевич, могут.

Скользнув пальцами вдоль лица, Яков крепко ухватывает писаря пальцами за подбородок, чтобы поднял голову и взглянул на беса.

– Вас там и убить могут, и измучить, и даже запереть навечно, с ума свести, что обратной дороги не найдете.

Светлые глаза наполняются страдальческим ужасом, Николай кривит губы, пытаясь мотнуть головой, будто надеясь отказаться от своего странного и страшного дара, но Гуро держит крепко, не дает двинуться, не разрешает отвести глаз, и Николай, подчиняясь чужой воле, замирает, не смея отвести взгляда от темных глаз беса.

– Дело в том, Николай, что вы для всей этой нечисти страшнее, чем она для вас. Просто еще не осознаете. Не умеете еще ничего. Я ведь вас, Коленька, мучаю не от любви к искусству и не от того, что мне охота разделаться с этой загадкой и вернуться в милый сердцу Петербург. Я вас мучаю, потому что только умение и опыт помогут вам остаться в живых и при чистом разуме. А вы, Николай, очень ценны.

Яков как чует, что Гоголь не спросит, отчего это он так ценен, и какая выгода самому Якову от всего этого. Слишком устал, измотался и хочет немногого – тепла и отдыха.

– Показать вам, Николай Васильевич, сон хороший? – Яков смягчает тон и ослабляет хватку. – Вспомню что-нибудь, как вы любите. Про осень.

Николай кивает мелко-мелко, улыбаясь несчастной, истерзанной улыбкой, и молча отступает к кровати, садясь на холодную постель и ежась.

– Я правда люблю про осень, – тихо признается, глядя на Якова, аккуратно вешающего камзол на спинку скрипучего стула. К тихому восхищению во взгляде Гуро привык – знал, что выглядит хорошо, а уж для своих лет и вовсе великолепно. Но сейчас отчего-то особенно лестно. То ли от того, что в глазах Гоголя еще светится какой-то невинный восторг, не свойственный уже столичной молодежи, то ли от того, что Яков чувствует, как тот силится заглянуть на обратную сторону – и как ему это хоть на мгновения, но удается, чтобы полюбоваться витыми рогами да гибким хвостом, и от этого восторга меньше не становится.

Постель и правда холодная и жесткая, грелка давно остыла, да и воздух в комнате безобразно выстудился. Николай с детским послушанием забирается под тяжелое холодное одеяло, от которого веет сыростью, всё не сводя взгляда с Якова, который не может не скривиться, проведя рукой по отведенному ему краю постели.

– Ревматизм и пневмония, Николай Васильевич… Мне-то не грозит, но выбираться из этого места нужно.

– Коля, – внезапно поправляет беса Гоголь, опустив глаза на свои руки, мнущие край жесткого одеяла. – Можете и без отчества, Яков Петрович.

– Коля, – мягко повторяет бес, сдержав короткую улыбку. Осторожная, несмелая юношеская влюбленность патокой течет по пальцам, стоит Якову коснуться гладкой щеки, а писарю прикрыть невозможные хрустально-светлые глаза дрожащими ресницами. – Я вам осеннюю Тоскану покажу. Уверен, что понравится.

Под золотым теплым солнцем родной и любимой Яковом Тосканы губы Николая горчат сладостью верескового меда, делая долгий, нежный поцелуй пьянящим вдвойне, втройне – потому что нехватка воздуха из-за нежелания отстраниться хоть на мгновение, тоже мутит разум и сдавливает грудь сладостным томлением.

Яков не стал делать ровным счетом ничего, когда, нагулявшись по золотисто-рыжей, хрусткой листве, Николай с неожиданным, несвойственным ему в жизни напором, притянул его к себе, осторожно ухватившись за тонкую ткань белоснежной сорочки. Да и что он мог сделать? Совершенно не время рассказывать об особенностях разделенных сновидений и уж точно не время отказываться от того, что с такой пылкостью и нежностью ему предлагают. Николай в его руках вмиг становится податлив и мягок, привычно робок и застенчив, компенсируя отсутствие опыта сладкой, тягучей нежностью и полной покорностью.

Он с осторожностью водит ладонями по груди Якова, по плечам, касается шеи несколькими ласкающими штрихами, и с тихим, голодным стоном зарывается пальцами в короткие волосы, прижимаясь гибким, горячим телом, бесстыдно прикрытым лишь ночной рубахой.

Яков, впрочем, и от неё бы избавился. Горячий, голодный до ласки юноша – воплощение мечты о юном, неискушенном любовнике, а Николай именно такой: лучше всякой фантазии, честнее, чище, открытее.

У него ноги подгибаются, и он бесхитростно тянет Якова следом за собой на нагретую солнцем листву, откидываясь спиной на мягкий хрустящий покров и подставляя горячим мокрым поцелуям белоснежную шею и улыбчивые губы.

Счастливым таким выглядит, словно обо всем на свете забыл, а может так и есть, словно простил Якову без остатка ночь, полную кошмаров – а может, и это тоже правда.

Только уследить за временем, целуя тонкие пальцы, острые ключицы и горячий жадный рот невозможно никакими силами.

Якова будит первый хриплый клекот проснувшегося где-то в курятнике петуха.

Совсем не хочется уходить, только не сейчас, когда под руками так отчетливо, так сладко ощущаются изгибы юного тела, терзаемого жарким, томным возбуждением.

– Вам просыпаться скоро, Николай, – поясняет Яков, когда Коля вопросительно изламывает брови, не получив желанного поцелуя.

– Не хочу я, Яков Петрович, – признается Гоголь, взглянув куда-то Якову за спину, на синеву неба и золото еще не начавших опадать крон. – Останьтесь.

– Я-то вернусь, Коленька, но проснуться тебе все равно нужно. Через дюжину минут. Делом займись, найди связь между убитыми девицами. Не отвлекайся, не для развлечений сюда приехали. А мне пора идти.

Николай упрямо пытается удержать Якова, но не слишком напористо, словно опасаясь обидеть непослушанием или разочаровать. Отпускает, ныряя в предрассветный сон без сновидений, а Яков, прежде чем выбраться из нагретой постели, гладит его по волосам, подмечая, как юный писарь тянется к его рукам даже во сне.

========== Часть 6 ==========

Воскресное утро в Диканьке выдается шумным, на утреннюю службу из домов высыпают люди в более нарядной, чем обычно одежде, а маленькая старая часовня оглашает округу негромким и незатейливым перезвоном.

Яков нарезает очередное алое яблоко ножом, задумчиво отправляя кусочки в рот, пока наблюдает за редким, но целеустремленным потоком людей. Заняться ровным счетом нечем – нужно, чтобы Николай раздобыл имена всех покойниц тридцатилетней давности, тогда можно будет наведаться на кладбище, уже целенаправленно, хотя надежды на покойников мало – им только у Тёмного в видениях вольготно, но даже там Яков молодых девиц не видел, сколько не приглядывался. Дурное дело, ой дурное.

Яков сидит на столе у постоялого двора, поставив ноги на лавку и ловя на себе задумчивый взгляд только трех ведьминых кошек, разгуливающих по двору хозяйками. Кошки как кошки, ничего особенного – мышей ловят, да на нечисть пялятся, как они обычно и делают.

Близко не подходят, чувствуют, что Гуро совсем не ценитель их общества, но поглядывают иногда.

А больше, конечно, никто не видит, даже Николай, вышедший на крыльцо. Писарь зябко кутается в неизменную свою крылатку, оглядываясь по сторонам растерянней обычного, и через минуту раздумий отправляется в сторону дома Бинха. Яков за ним не идет, но надеется, что Николай его совету внял и возьмется за дело.

– Тятя говорит, нельзя на столе сидеть, – строго сообщает Якову тонкий детский голосок откуда-то с уровня его сапог. Гуро с изумлением рассматривает маленькую девочку в тяжелом в пол кафтане и теплом платке, из под которого выбиваются пряди белокурых волос. В руках у девочки потрепанная и явно любимая кукла, а глаза синие и строгие.

– И кто у нас тятя? – Яков наклоняется поближе к ребенку, стараясь не испугать, но испуганной девочка и не выглядит, скорее уж праведно возмущенной. – И тебя как зовут?

– Тятя кузнец, – гордо объясняет девочка, все еще буравя Якова сердитым взглядом. – А меня Василиной звать.

То, что отец у девочки кузнец, конечно, многое объясняет – эти всегда где-то возле самой грани ходят, а иногда это умение и детям их передается, особенно в малолетстве.

– Не сиди на столе, – строго повторяет девчонка, уперев свободный кулачок в бок. Ох, кому-то строгая супруга попадется. Яков, весело фыркнув, встает на ноги, и протягивает девочке второе яблоко, прихваченное на постоялом дворе по пути от Николая. Яблоко Василина берет, и даже благодарит Якова, на прощание заметив, что “дядя какой-то странный”.

– Иди-иди, – смеется бес, кивнув в сторону часовни, – а то тятя тебя потеряет.

Девчушка, спохватившись, неуклюже подхватывает подол кафтана, чтоб не мешался под ногами, и припускает вслед за отцом, возвышающимся вдали словно Голиаф.

Николая, на собственное удивление, Яков находит не у Бинха – Александр Христофорович, впрочем, спит, выдавая свою столичную юность и нелюбовь к утренним литургиям – а в притворе часовни, почти у самых дверей, далеко позади жителей Диканьки. Внимания на него никто не обращает – пришел позже и замер тихим зверьком в углу, бормоча что-то, похожее на тексты молитв, которых Гоголь явно не помнит, но слышал в детстве.

Выглядит он совсем бледно, словно не спал ни минуты в последние дни, и все шепчет что-то, шепчет, почти бессвязно, словно наугад, иногда бросая тоскливый, виноватый взгляд куда-то вперед.

Имейся у Гоголя хоть самый завалященький Хранитель, это бы , конечно, принесло ему хоть какое-то душевное спокойствие – нетрудно догадаться, чего Николай так испугался и от чего надеется избавиться нехитрым, веками опробованным – и редко помогавшим – способом. Даже если бы от дара своего он не избавился, всё на душе спокойнее бы стало, но нет у Николая никого на той стороне, от этого и чувствует он себя только несчастнее и хуже с каждой минутой.

– Знаете, Николай, такую поговорку – на Бога надейся, а черта не гневи? – тихо спрашивает Яков, чуть коснувшись пальцами плеча Гоголя. Тому чудом удается не заорать, он только издает невнятный булькающий звук, оборачиваясь и вперивая в Якова совершенно безумный взгляд. Но внимания на него все равно никто не обращает, так что хотя бы от неловкой ситуации писарь спасен.

– На воздух бы вам, Николай. Здесь все равно вам делать нечего.

– Искушаете, – обижено ворчит Гоголь, глянув поверх человеческих голов на темный, закопченный иконостас.

– Была бы нужда, право слово, – Яков поджимает губы, покачав головой, и настойчиво тянет Николая к выходу.

“Искушаете”, ну надо же. Будто не он час назад сладко стонал в поцелуи и по спине ладонями гладил. Воспоминание об этом заставляет на мгновение довольно прищуриться, когда грудь изнутри обдает жаром, но отвлекаться Яков себе не позволяет.

– Я вам, Николай, чем наказал заняться? – строго – не хуже давешней девчонки, даже смешно, – интересуется Яков, когда Николай садится на скамью у часовни, словно у него ноги подкашиваются. В тени старого здания сыро и холодно, и Гоголь морщится, сутулясь, словно пытается скрыться от несильного, но очень промозглого ветра.

– Николай Васильевич, – проникновенно тянет Гуро, садясь с ним рядом и с удовольствием отмечая, что писарь не стал испуганно шарахаться в сторону, а напротив, замер, словно опасливо разрешая себе немного погреться. – Ну не разочаровывайте меня, душа моя. Александра Христофоровича тоже в тонусе надо держать, не дело это спать без задних ног, когда на подведомственной территории такое творится. Так что вы ваш такт и робость оставьте, Николай. Идите и спросите с него все записи о рожденных и умерших, они долго храниться обязаны. Посмотрите внимательно, дивчин этих мне найдите. К вечеру хорошо бы хоть с полдюжины.

– Да я ж совсем с ума схожу, – потеряно тянет Николай, мотая головой. – Я же не сплю сейчас…

– Вы и вечером давеча не спали, – отмахивается Яков. – Коленька, голубчик, давайте так договоримся – вы делаете то, что я говорю, и чем быстрее и лучше справляетесь, тем скорее я вернусь в привычном всем амплуа следователя из Петербурга, и тем меньше у вас причин будет сомневаться в душевном здоровье. А пока не могу, Николай Васильевич, пока лучше, чтоб все думали, что мои останки уже погребли где-нибудь на Лазаревском кладбище, как отличившегося на службе и погибшего при исполнении. Не мучайте меня, мне тоже мало радости без дела слоняться, пока вы служебные обязанности саботируете.