Текст книги "Между Явью и Навью (СИ)"

Автор книги: Чиффа из Кеттари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Да как оно может там отражаться-то?

– Надень, – повторяет Оксана, указав взглядом на ладонь, в которой Николай все еще держит кольцо Якова Петровича (господь милостивый, это как же он его утром назвал? Яшенька?..) – Барин хоть и бес, а дурного не посоветует. Не тебе, во всяком случае.

Спорить с Оксаной Николаю совсем не охота, да перстень из рук выпускать тоже, так что он слушается, надевает приметное кольцо камнем внутрь, и пожимает плечами, скептически оглядев свое отражение в зеркале. Оксана оттуда уже исчезла, только легкая рябь осталась, словно она в воду нырнула.

Яким, появившийся за спиной с подносом, смотрит на барина немного беспокойно, но ни слова не говорит, скорее всего заметив-таки следы на шее, которые ночной рубахой не прикроешь.

– Спасибо, Яким, – хотя бы голос Николай пытается сделать спокойным, словно не произошло ровным счетом ничего. Ни ночью, ни вечером, ни в последнюю дюжину дней.

Яким ему точно не верит, больно уж проницателен, да и Гоголя знает как облупленного.

Николай со вздохом принимается за гардероб, битый час потратив на то, чтобы расчесать спутавшиеся за ночь волосы. Даже порывался выпросить у Якима ножницы, чтобы отрезать к черту это безобразие, но представил, как будет выглядеть – вылитый деревенский сумасшедший, и передумал. Расчесался, тщательно оделся, проследив, чтобы ни одной отметины на шее видно не было, позавтракал остывшей кашей и чаем, только сделав глоток крепкого напитка сообразив, что в комнате одуряюще терпко пахнет кофе и незнакомыми Николаю специями, еще бы Яким не выглядел удивленным, и кое-как убедил себя в том, что готов прожить и проработать еще денек.

На самом деле хотелось сбежать. Давно хотелось, но все что-то держало. То чувство ответственности, то взгляд прекрасных глаз Лизы, то привольная чистая природа, то… то странные, живые сны – теперь уже не получается так уверенно убедить себя, что это всего лишь сны, от воспоминания о которых томного удовольствия даже больше, чем стыда.

Лиза. Лизанька Данишевская. В гости что ли напроситься, развеять морок?

Знал бы Яков, какие мысли Тёмному в голову лезут, запер бы в кладовке да сам попытался справиться, несмотря на то что лихо одноглазое врать не будет – не сдюжит Яков в одиночку.

Но пока не до светских раутов, дел невпроворот, и к доктору Бомгарту зайти, записать его медицинское заключение, и у Бинха бумаги заполнить, на всё про всё хорошо если только полдня уйдет, а Александр Христофорович может работы и до ночи подкинуть.

Однако Бинх не очень зверствует, ему и кроме Николая с его бумагами есть чем заняться – испуганные бабы толпятся вокруг церквушки, подгоняя своих мужиков, чтобы те выяснили у начальника “хогда ж этот срам закончится?”, отчего мужики неуверенно толпились под окнами кабинета начальника полиции, чем раздражали его до нервного тика. Оттого, что никак, в общем-то, не мог делу помочь, Николай чувствовал себя неуютно, особенно, когда Бинх шипел сквозь зубы, думая, что его никто не слышит “я что ж, один все это разгребать должен?”

Николая, впрочем, он хвалит. Хоть какая-то, говорит, помощь, а то погряз бы намертво в бумагах. Заканчивают с протоколами, слава богу, еще до обеда – остается время пройтись по деревне и даже за её пределы, Николай от напряжения, витавшего в диканьковском воздухе уже изрядно устал.

И от взглядов. Деревенские на него смотрели странно, с каким-то недобрым подозрением, словно еще не зная, в чем обвинить заезжего писаря, но понимая, что обвинить его в чем-то надобно. Заслужил.

От этой тревожности никуда не деться, и даже Вакула, к которому Николай заглядывает просто так, из дружеского расположения, не особо развеивает его тревогу, между ударами молота заметив:

– Да вы, Николай Василич, обмороками своими людей пугаете. Да и Иванку вчера средь ночи первым нашли.

– Видел я её, – признается Гоголь, зная, что Вакуле – можно. Кузнец мужик умный и обстоятельный. – Уснул вечером над бумагами и Иванку эту видел…

О том, что из сна этого дурного его Яков Петрович выдернул, опустив на плечо горячую ладонь с длинными глянцево-черными когтями, Николай, конечно, умалчивает.

– И что, правда её Всадник порешил?

– Не видел этого. Проснулся за мгновение до и сразу туда. А там она уже мертвая и ни следа никакого… Впрочем, неверно, следы конские были, но только до края деревни.

Вакула опускает молот, глянув куда-то вдаль, вдоль дороги, ведущей из деревни, хмурится, словно увидел там что-то недоброе, и обращается к Николаю:

– Вы бы, Николай Василич, как-то повременили со своими обмороками. И не говорите о том, что Иванку во сне видели никому больше.

– Да уж не скажу, не дурак, – ворчит Гоголь, хотя собирался еще Бомгарту рассказать, посоветоваться. Да может и расскажет. – А про обмороки, Вакул, я б если мог насовсем с ними повременил, но моего мнения здесь не учитывается.

– Ну ничего, – не очень успокоенно тянет Вакула. – Государев человек же. Не тронут.

Николай только в это мгновение осознает, к чему все эти вакулины недомолвки, и оглядывается, чтобы глянуть на деревню, в которой его предположительно не тронут только потому, что он “государев человек”.

Однако вместо ставшего за последние недели привычным унылого деревенского пейзажа, Николай встречается взглядом с Лизанькой Данишевской, глядящей на него сверху вниз и поглаживающей серого в яблоках коня по холке.

– А вы что такой испуганный, Николай Васильевич? – мягко интересуется Лиза. – Добрый день, Вакула.

– Я… я нет, ничего. Не испуганный, – Гоголь мотает головой, отгоняя все дурные мысли, которым не место рядом с этим ангельским созданием, пока кузнец басит приветствие, – Здравствуйте, Лиза. По какому-то делу?

– По вашу душу, – смеется девушка, и невинная, в общем-то, шутка, заставляет Николая невольно вздрогнуть, чудом удается не измениться в лице. – На обед вас хотела пригласить, Николай Васильевич. Нам с Алешенькой очень ваше общество нравится, а вы давно не заглядывали к нам. Хотя я слышала, здесь у вас дел немало. Выкроите для нас время?

– Конечно, Лизанька, – Николай чувствует такой душевный подъем рядом с ней, что даже находит в себе силы искренне улыбнуться и даже расправить плечи. Правда где-то за этим душевным подъемом таится смутное, не им самим придуманное, словно чужое беспокойство. Николай поспорить готов на свою шевелюру, что кольцо на его пальце теплеет больше возможного.

– Тогда ждем вас к обеду. Мы с Алешенькой будем очень рады, Николай Васильевич.

Николай все продолжает улыбаться, пока статный конь неторопливо разворачивается, и пока Лизанька едет по дороге, красивая, словно небожительница. Бывают разве такие прелестные создания на земле?

… именно, что не бывает, Коля, – скептично, голосом то ли Оксаны, то ли матери и интонациями, однозначно узнаваемыми, Якова Гуро, нашептывает внутренний голос. – …ты ж приглядись, не бывает таких. Учили же тебя.

Чему во сне учили, то не считается, – хотел бы Николай ответить самому себе, но это как-то странно. Да и не до того, потому что всего на мгновение картинка перед его взором меняется, словно страницу книги перелистнули туда-обратно.

И там, на следующей, нижней странице, пейзаж все тот же, только солнце не горит, а вместо него, на другой стороне неба ровно, тускло, демонстрируя темные пятна светит огромная полная луна.

И домов да прочих построек не видать, какое-то зыбкое марево вместо них, Николаю уже знакомое, ходил с Гуро сквозь такие.

Дорога только совсем безобразная, словно только что дождем политая, конь идет по ней медленно, еле вынимая копыта из вязкой, с багровым оттенком, грязи.

А конь тощий, как со скотобойни – резкие, угловатые рельефы костей обтянуты блестящей белой шкурой, придающей ему сходство с искусно вырезанной из кости статуэткой, с поправкой на то, что автор не собирался преподнести миру нечто красивое, напротив. Он очень успешно сотворил нечто, вызывающее смутное отвращение с одного только взгляда.

Только Лиза ничуть не изменилась, Николай видит её так отчетливо, словно она и не уезжала никуда или словно у него имелась складная подзорная труба. Такая же нежная розовая кожа, лучистые серые глаза, мягкие золотистые волосы, распущенные по плечам шелковистыми волнами.

Она смотрится нелепо и гротескно в этом серебристо-черном мире, наполненном всеми полутонами темноты. Только её наряд – роскошное жемчужно-серое платье гармонирует с остальным миром, до оторопи ужасая Николая видом сочащейся сквозь дорогую ткань крови.

Буро-черные потеки расползаются неровными пятнами по подолу, образуя узор, который Гоголь поначалу принял за затейливый рисунок.

– Вот с этим я вам, Николай Василич, и говорил повременить, – Николай резко хватает губами воздух, чувствуя, как Вакула сильной рукой встряхивает его за плечо, едва не вывихнув. Но боль идет на пользу, отрезвляет. Николай бросает еще один взгляд на дорогу, но на ней уже никого нет.

– Я ж говорю – не специально, – Гоголь благодарно улыбается, потерянно глядя в строгое, но по хорошему обеспокоенное лицо кузнеца.

– Видели что-то? – уточняет Вакула, невесть откуда достав кружку с ледяной водой, отрезвившей Николая похлеще оплеухи.

– Да так, дурость какую-то, – уклончиво отвечает тот, снова глянув в сторону дороги.

Как пить дать дурость. Хоть книги начинай писать про это всё – хуже уже не будет.

– Поедете? К Данишевским-то? – гудит Вакула задумчиво и неодобрительно.

Николая словно вспыхнувшим порохом обжигает изнутри – воспоминаниями о Якове (“Яша, Яшенька, пожалуйста…”), о науке его, как на мир смотреть с другой стороны, о Всаднике, который чудом не настиг Николая взглядом, и снова о теплоте и страсти чужих сильных рук – так вдруг захотелось снова их почувствовать, что хоть волком вой.

– Поеду, Вакула. Не из забавы, по делу… – Николай оборачивается в сторону особняка, рассматривает с мгновение блестящие золотом на солнце стекла и предупреждает:

– Если до темноты не вернусь… Вакул, если до темноты не вернусь, уговори Александра Христофоровича за мной пойти. Не до сумрака, а до темноты. Уговори. Коли неправ окажусь, пускай хоть отсылают меня в Петербург к докторам.

– А коли прав, то хоть сбережетесь, – кузнец медленно кивает, снова глянув на дорогу и, заметив вопросительный взгляд Николая, поясняет:

– Неспокойно на душе за вас. Нехорошо. Знал бы чем еще помочь, Николай Василич, так я б со всей душой к вам.

– Вот этим помоги, – с нажимом повторяет Николай. – Пускай хоть с собаками ищут, если сразу навстречу не выйду. Не знаю я, чего ждать.

И правда не знает. То ли простого светского обеда с прекрасной девушкой и её очаровательным мужем, оказавшимся еще и интересным собеседником. То ли… Что Николай на дороге видел, он определить не может. Не знает. Но чувствует отчетливо – дурно это.

И даже от мыслей таких должно быть стыдно приличному человеку, но свой запас стыда на сегодня Николай исчерпал, разглядывая отметины чужих пальцев и губ на своем теле.

Переодеваясь, он пуще прежнего следит, чтобы ни одного темного следа из-под одежды не выглядывало – жутко представить, что будет, если кто-нибудь увидит, у Николая есть все шансы сгореть со стыда.

========== Часть 9 ==========

Разговор за обедом клеится легко, течет неспешной рекой под улыбки Лизы и ставшие даже привычными полуусмешки Алексея, с возрастающим интересом расспрашивающего Гоголя о жизни в столице. Заметно, что вернуться к светской жизни он отнюдь не спешит, но послушать любит, говорит – мало новостей в этой глубинке. Особенно хороших, чтобы не про трупы или чертовщину какую.

Дом Данишевских, красивый, просторный, светлый, Николаю очень нравится. Здесь чувствуется спокойствие, какая-то отгороженность от всего остального мира – недружелюбного и полного опасных теней, при солнечном свете прячущихся под камнями.

– Вина выпейте, Николай, вы же не на службе в кои-то веки, – улыбается Алексей, кивнув на нетронутый бокал Гоголя. Николай и про еду-то почти забыл за беседой, а о бокале рубинового вина и вовсе ни разу не вспомнил. – Лизаньке оно очень нравится, – добавляет Данишевский, с улыбкой глянув на супругу. – Специально заказываю в эту глушь для неё.

Лиза в ответ улыбается, подтверждая слова мужа кивком, но в глазах её светло серых на миг будто бы мелькает какое-то беспокойство. Может и показалось.

Да точно показалось, – решает Николай, пригубив терпкого, словно на травах настоянного вина. Лиза мягко улыбается то ему, то Алексею, и разговор плавно течет дальше, поселяя в душе спокойствие и умиротворение, которых Николаю так не хватало в последние недели.

За разговором и время течет незаметно, в гостиной становится чуть темнее, когда небо заволакивает облаками и опускаются еще светлые, прозрачные сумерки.

– Пора мне, – неуверенно улыбается Николай, глядя на Лизу и невольно сравнивая её глаза с небом перед дождем, таким, какое оно сейчас – безбрежно-серое, но еще светлое. – Обещал Александру Христофоровичу бумаги вечером отдать… по делу.

Врет Николай совсем неуверенно, то ли от того, что врать-то не хочется, то ли от сладкой, чуть дурманной тяжести в голове, словно вино было в разы крепче, чем на вкус, ведь выпил-то Николай едва ли полный бокал.

– Успеете, Николай Васильевич, – беспечно отмахивается хозяин дома. – Побудьте еще немного, а то потом ведь снова вас неделями не заманишь.

– Что вы такое говорите, честное слово… – почему-то становится стыдно, что и правда так долго не заходил, хотя говорили ему – “в любое время”, да и вообще, что сомневался, надумал себе каких-то потусторонних глупостей. – Я к вам всегда с удовольствием.

– Вот и отлично, – удовлетворенно хлопнув в ладоши, Алексей поднимается из-за стола, пояснив:

– Мне срочно нужно дописать пару писем, я отлучусь совсем ненадолго. А Лизанька, душа моя, хотела вам библиотеку нашу показать. Вам, как человеку искусства интересно должно быть.

Николай соглашается, что ему интересно, чуть зарумянившись и от вина, и от того, что его, хоть и не совсем заслуженно, назвали “человеком искусства”.

Мысли в голове по-прежнему зыбкие, нечеткие, словно запотевшее стекло. Николай даже не помнит, как они с Лизанькой под руку дошли до библиотеки, масштаб и убранство которой впечатляли в равной степени.

– Мы с Алешенькой очень любим читать, – поясняет Лиза, проводя Николая по просторной круглой зале, между стеллажами из неожиданно темного дерева. Вообще, здесь много темных красок и оттенков, вместе создающий совершенно иной уют, не похожий на спокойствие уже виденных Николаем комнат. – Чем тут еще заняться, особенно долгими зимними вечерами?

– Вам бы в столице блистать, – тихо произносит Николай, послушно усаживаясь на низкую кушетку, обитую багрово-темным атласом.

– Скажете тоже, Николай Васильевич, – Лиза негромко смеется, на секунду прикрыв лицо рукой. – Да мне и нравится здесь. Тишина, красота.

Николай, смутившись, отводит взгляд, когда она садится рядом, и чересчур внимательно рассматривает четыре больших зеркала в тяжелых резных рамах, закрепленных на стеллажах друг напротив друга, накрест. Николаю кажется, что если встать на ноги и взглянуть в одно из них, непременно станет дурно.

– Жаль, что люди интересные редко сюда заезжают, – продолжает Лиза, проследив за взглядом Николая. – А это Алешенька придумал, он знаете какой выдумщик… Показать, для чего?

Лукавство в её взгляде пьянит еще сильнее вина, дышать становится затруднительно, но шейный платок Николай не снимает, помнит, что под ним.

Мысли о Якове немного, совсем чуть-чуть отрезвляют.

– Покажите, конечно, – соглашается Николай, и Лиза легко вскакивает на ноги, протягивая ему хрупкую ладонь.

– Поднимайтесь, Николай, – просит она, не переставая улыбаться, а заполучив его ладонь в свою как-то вскользь оглаживает, невинно, но так… так многообещающе. – Хороший вы человек, Николай Васильевич. Не только интересный, но и хороший. Талантливый. Я очень рада, что судьба нас с вами свела.

– И я рад, – Николай снова тушуется от комплиментов, избегая смотреть по сторонам в зеркала. Лиза берет его за вторую руку, оглаживая точно так же, но столкнувшись кончиками пальцев с кольцом, отдергивает руку, чуть вздрогнув, словно от неожиданности или внезапного укола. Николай это замечает как-то отстраненно – от Лизы пахнет вином и цветами, и она так близко, такая настоящая, теплая, живая. Хорошая. Не до каких-то мимолетных странностей, ей богу.

– Перстень у вас какой… интересный, – произносит Лиза, разворачивая ладонь Николая, чтобы взглянуть на темно красный камень.

– Подарок, – тихо отвечает Гоголь, взглянув на свою руку так, словно впервые видел и её, и перстень. Совсем нет желания отрываться от созерцания тонкой лебединой шейки, скромно и притягательно украшенной ниткой ровных жемчужин, но Николай все же считает нужным пояснить:

– От наст… начальника… погибшего. Наследство.

– Ценил вас ваш начальник, – задумчиво произносит Лиза, глянув на Николая. – А как же вас – такого – не ценить?

Николай чувствует себя странно. Словно под толстым слоем спокойствия и умиротворения с налетом совершенно греховного, но отчетливого вожделения, что-то пытается пробиться к нему, проорать о своем паническом страхе, об опасности, притаившейся то ли в темной круглой зале, то ли в четырех зеркалах, то ли в светлых, ясных глазах Лизаньки Данишевской.

Ну какая-тут может быть опасность, Николай Васильевич?

Почему-то кажется, что слова эти Лиза произнесла, хотя она ни на мгновение не размыкала губ. Тревога совершенно неясного толка сдавливает грудь, да так, что руки пробирает мелким тремором.

– Так… зачем зеркала? – сглотнув, Николай все-таки оглядывается, сообразив, что это было большой ошибкой. В голове мгновенно смешиваются десятки отражений его и Лизы, рядом, так близко, что это даже неприлично. И почему-то кажется, что некоторые отражения, те, которые дальше, мельче, ведут себя совсем не соотносясь с движениями самого Николая.

Лиза делает еще один крохотный шажок вперед, и Гоголь вновь бросает взгляд на зеркало, чтобы не столкнуться с ней взглядом. Сбежать хочется, но тело не желает слушаться, да и разум настаивает, что не происходит ничего дурного или странного.

Все в порядке, – подсказывает внутренний голос совсем незнакомыми интонациями.

Лиза так же мягко, как и обычно улыбается, прикасаясь пальцами к щеке Гоголя, пока он пораженно замерев смотрит, как в глубине зеркала, за чередой замерших, как и он сам, отражений, самое последнее бесстыдно задирает подол светлого лизиного платья, и прижимает её спиной к зеркалу, приподнимая и яростно целуя. Не зная, куда деть взгляд, Николай отворачивается, чувствуя и лицезрея, как на щеках вспыхивает румянец, когда он упирается взглядом во второе зеркало.

Лизанькина рука все еще гладит его щеку, а сама она словно ждет, когда Николай смирится с происходящим. В зеркале по правую руку два тесно переплетенных тела плавно, в едином ритме двигаются на полу в ворохе небрежно скинутой одежды. Лиза сладостно выгибается под ним, скрещивая на пояснице свои точеные ножки, и стонет от его движений так, что зеркало изнутри дрожит.

Николай думает, что и он этой ночью так же податливо гнулся в сильных руках, так же восторженно распахивал губы, так же бесстыдно раздвигал ноги для Якова.

(“Яша, Яшенька, пожалуйста…”)

Обжигает возбуждением совсем иного толка.

Николай почти даже не удивляется, когда в зеркале по левую руку видит Алексея.

Худощавый, высокий, гибкий, он прижимается грудью к спине, уверенно гладит, ласкает, целует, а Лиза, перекинув густую копну золотых волос через плечо, опускается перед ним на колени, положив узкие свои ладошки Николаю на бедра.

Непорядок, – думает что-то глубоко внутри, под дурманом и возбуждением, что-то, у чего интонации Гуро. – Непорядок, Николай. Уж мы-то знаем, что у вас все бедра в синяках от чужих пальцев.

В зеркале на теле ни одной отметины, и отчего-то этот факт выводит из транса лучше, чем сама невероятность всего происходящего.

Но раньше, чем Николай соберется с мыслями, Лизанька приподнимается на носочки и целует его. Накрывает рот мягкими, ягодными на вкус губами, заставляя разомкнуть, принять её ласку, и это не похоже ни на что вообще. Словно белым, искристым туманом заволакивает, и тянет в бездну, от близости которой все нутро трепещет в самоубийственном предвкушении.

Николай приоткрывает глаза, не разрывая поцелуя, не убирая рук с лизиной талии, и отстраненно наблюдает как его двойник в зеркале, обнаженный, как и Лиза, опускает её на кушетку, укладывая точеные ножки себе на плечи.

И всё. На мгновение зеркало заволакивает чернотой, на которой размытым белым пятном внезапно вырисовывается лицо кричащей Оксаны, а следом зеркало, дав трещину с середины, осыпается осколками на пол.

Лиза, вскрикнув, прижимается к Николаю, следом тут же отойдя на пару шагов, и растеряно оглядывается, словно не представляет, что делать дальше.

– Мне правда пора… – через силу произносит Николай, заметив, что в остальных зеркалах тоже черным-черно. – Бумаги… Бинху… обещал… Спасибо за прекрасный ужин…

Николай понятия не имеет, как находит дорогу на улицу, его шатает, словно он пьян в стельку, перед глазами все плывет, и даже несколько глотков свежего, чуть морозного вечернего воздуха ни капли его не отрезвляют. Гоголь доходит до ворот и оборачивается, убедиться, что никто за ним не идет.

Никто и не идет. Над темными, потрескавшимися от древности стенами особняка восходит полная холодная луна, хотя только что он шел по неплохо освещенной вечерним светом дороге, освещая провалы темных окон, огромные трещины в кладке, кишащие какими-то ползучими тварями, сочащуюся из мелких трещинок грязно-бурую темноту, матово поблескивающую, словно подстывшая кровь.

Омерзительное вьющееся растение, скорее не-мертвое, как говорил Гуро, чем живое, укрывает всю площадку перед домом, странным образом шевелясь и вздрагивая. Кажется, будто в глубине этого клубка лиан, угадываются очертания тел – Николаю кажется, будто он видит молодое девичье лицо и, чуть поодаль, руку с длинными, скрюченными пальцами.

Попытки что-то пробормотать, чтобы отрезвить хоть самого себя, оказываются совершенно провальными, и даже с места сдвинуться не удается, хотя бежать бы самое время – отвратный организм, выдающий себя за растение, начинает шевелиться, подползая все ближе.

– Что вы… что вы такое все? – наконец выговаривает Николай, с ужасом глядя на приближающееся чавкающее нечто. То, что в его лианы действительно вплетены тела юных девушек становится все очевиднее – с каждым его волнообразным движением Николай угадывает в глубине новые лица, где-то на дне уже больше похожие на разложившиеся трупы, а ближе к поверхности свежие, словно живые, но спящие.

В одном из оконных проемов Николай замечает движение и, несмотря на приближающееся к его ногам чудище, поднимает голову, чтобы взглянуть на второй этаж.

То, что за ним наблюдает хозяин дома, Николай просто угадывает, понимает словно седьмым чувством, хотя ничего общего внешне у костлявой фигуры с Алексеем Данишевским нет. Разве что рост, да и все на этом.

Под ногами раздается недовольное, тошнотворное бульканье, и Гоголь отводит взгляд от фигуры в окне, так толком не сосредоточившись и не разглядев.

Камень на перстне полыхает ровным красным пламенем, кажется, пугая чудище и наконец-то отрезвляя Николая настолько, что, развернувшись, он со всех ног срывается бегом в сторону леса, подальше от жуткого дома и жутких видений.

========== Часть 10 ==========

Яков настолько глубоко погрузился в свои мысли, что не заметил, как начало вечереть, как потянуло легким морозцем, означающим, что день клонится к исходу. Серый могильный камень, на котором он сидит, крошится под задумчивыми прикосновениями когтей, осыпаясь пыльной крошкой на сырую черную землю. Шестая могила, тщательно, со всех возможных сторон исследованная за день, и такая же тихая, как остальные пять – и как вообще все остальные – на диканьковском кладбище. Уже голова раскалывается от тошнотворной противоестественной тишины.

Надо собраться с мыслями, да найти Николая, беспокойно за него.

Яков не сразу замечает, как из леса за его спиной неслышно выходит Лихо,шурша сухой соломой, заменяющей большую часть его неопрятного одеяния, а когда замечает, ничем себя не выдает, ожидая дальнейших действий деревенской нечисти.

– Мальчонка твой по лесу бегает, – скрипит одноглазый, чуть коснувшись плеча беса тонкими, похожими на покрытые корой ветки пальцами.

Яков не питает иллюзий – Лихо не обзавелось внезапно расположением к столичному бесу, но ищет его расположения на будущее. Это неплохо, хотя союзники в этот раз у Якова подбираются весьма неоднозначные – неумелый Тёмный, неожиданно сообразительная мавка и вот, теперь Лихо Одноглазое.

– Где? – сразу уточняет Гуро, подумав, что бессмысленно выяснять у Лиха какие-то иные подробности.

– Я тебе леший, что ли? – возмущается одноглазый, отпрянув от обернувшегося, вставшего на ноги Якова, и покосившись на его руку, сжавшую трость. – Ты меня не пугай, городской. Пальто оставь, тогда скажу.

– Время только мое тратишь, – кривится Яков, бросая ему полюбившееся алое пальто.

Тонкие, незаметные глазу когти распарывают дорогую ткань на десятки лоскутов и тут же они вплетаются в лохмотья, то там, то сям проглядывая неуместными вспышками алой роскоши. Лихо выглядит довольным, словно кот, налакавшийся сметаны, да оно и понятно, по дворам на Диканьке такой красоты не добудешь, а к Данишевским эта нечисть побоится сунуться.

– Так-то лучше, – единственный мутный глаз старой нечисти довольно щурится, не прекращая даже когда Лихо протягивает Якову свои длинные, в пять фаланг пальцы, приказывая:

– Смотри.

И действительно, Яков видит Николая, без разбора бегущего сквозь лес, спотыкающегося, падающего, постоянно оглядывающегося, словно за ним гонится вся Дикая Охота во главе с пресловутым всадником – было б это так, Яков уже давно был бы в курсе.

Никто за Николаем не гонится, но он слишком испуган, чтобы принимать какие-то решения, кроме того, куда бежать. Яков шагает к нему, на хрусткую листву, сухую и шумную, совсем не то что в низине у кладбища, испытующе глянув, на запнувшегося о корень дерева, и вовсе свалившегося в палую листву писаря. Николай смотрит в ответ – с недоверием и легким испугом, но не пытается отползти, когда Яков подходит ближе, и даже послушно ухватывается за его руку, когда Гуро протягивает ладонь для помощи.

– Ну что же вы творите-то, Коля? – вздыхает Яков, когда Гоголь поднимается на ноги, безуспешно пытаясь привести в порядок свою одежду. – Вы к Данишевским, что ли, ходили?

– Там… там… Яков Петрович, вот теперь я точно с ума схожу, – частит Николай, замолкнув только когда Яков дергает его к себе, обняв.

– Я вас, душа моя, выпорю, если вы еще раз такое отмочите. Розгами, вам понятно? – ласково предупреждает Гуро, успокаивающе поглаживая Николая по волосам.

– Угу, – устало всхлипывает Николай, уткнувшись лицом Якову в шею. – Это вообще единственное, что мне из происходящего понятно. Даже вы мне не очень понятны, Яков Петрович.

– Бесовская душа – потемки, – рассеянно откликается Яков, легко, чтобы не потревожить недавних страхов, прикасаясь к самым недавним, самым ярким воспоминаниям. Увиденное, пусть и мельком, ему не нравится.

– Прекратите меня путать, я вас умоляю, – шумно вздыхает Гоголь в шею. – Ну… я же понимаю, что не бывает… наверное не бывает… Это же просто в голове у меня что-то… Теперь только в желтый дом дорога…

– В голове у вас все в порядке, голубчик. Испуг только, да неразбериха.

– Я же видел, как вас Всадник убил, Яков Петрович…

– Нет, не видели, – резонно возражает бес. – Даже сам Всадник этого не видел, хоть и думает иначе, вам то уж куда, Николай Васильевич? Точнее думал, до сегодняшнего вечера. Перстень-то мой показывали кому?

– Лиза видела, – Николай хмурится, вспоминая. – И то, что было во дворе, и… – Николай молчит, пытаясь собрать воедино образ существа, мелькнувшего в окне второго этажа, который расплывается перед глазами, не дает собрать цельное описание.

– Хозяин дома? – подсказывает Яков, чуть отстранив Николая от себя, чтобы попытаться хоть как-то привести его в порядок.

– Да… Вы знаете, кто он? Мне не причудилось? – Гоголь покорно сносит то, как Яков, достав невесть откуда матово-черный гребень, наскоро причесывает его, застегивает камзол, поправляет шейный платок, в общем, всячески пытается Николаю придать приличный вид после этой его беготни по лесу.

– Не причудилось, душа моя, – уверившись, что больше ничего сделать невозможно, Яков кладет ладони на поникшие плечи писаря, легонько, мягко встряхивая его, чтобы в глаза посмотрел. Николай смотрит – глаза хрустальные, грустные, испуганные и такие бесконечно уставшие, что Гуро его ужасно жаль – все ведь только начинается, да и какое-то время придется Тёмному без сна обходиться. – Я вам позже объясню все, что пожелаете. И мне нужно будет просить вас об одном неприятном одолжении, Николай, но тоже позже. Сейчас вам успокоиться нужно и согреться, а то и до нервного срыва недалеко, вот уж чего не хотелось бы. Пойдемте, провожу вас, все равно нет больше толку мертвым прикидываться.

– Пойдемте, – соглашается Николай, делая несколько шагов вслед за Гуро и оборачиваясь на особняк.

– Не смотри, Коленька, – мягко просит Яков, глянув на писаря через плечо. – Не тревожь. Все что нужно, ты уже видел, осталось только мне показать, а я разберусь. И поедем в Петербург. Хочешь?

Николай согласно угукает, поравнявшись с Яковом, но косится как-то недоверчиво, то на макушку, то на руки, то в лицо глянет, словно пытается понять морок перед ним, али нет.

– Только я… показывать не умею, – напоминает Гоголь, наверняка даже не особо понимая, о чем бес ему говорил.

– Главное, что я смотреть умею, Николай, дальше – моя забота.

До деревни идут молча. Яков достает себе новое пальто, не хуже предыдущего, и старается идти не торопясь, потому что Темный, хоть и старается сохранять спокойный вид и идти споро, все время спотыкается, приводя себя в совершеннейшее отчаяние и виновато глядя на Якова.

Успевают в Диканьку затемно, и первые, кого видят у дома Бинха, к которому Яков направляется в первую очередь – Александр Христофорович и Вакула, зычным басом втолковывающий начальнику полиции, что Гоголя нужно идти и спасать.

Яков с гордостью думает, что мальчонка хоть и отправился в самое логово Тьмы, хоть какую-то предосторожность проявил, молодец.

– Да не надо вашего Гоголя спасать, вот он идет! – резко гаркает Бинх, заметив краем глаза Николая и обернувшись к нему. – Вы… – он замолкает на несколько мгновений, заметив Гуро, и на лице его сменяется целая гамма эмоций, от изумления до легкой паники. – Яков Петрович?..