Текст книги "Между Явью и Навью (СИ)"

Автор книги: Чиффа из Кеттари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

========== Часть 1 ==========

Яков Петрович бес был умный и хитрый. Делу Ада служил, конечно, всем сердцем, беззаветно, можно сказать, но сам-то прекрасно понимал, что Апокалипсис, Конец Света, Четыре всадника и прочие обещанные в Главной Книге плюшки хороши только в перспективе. Как недостижимый идеал, а не вот прямо сейчас, посреди века девятнадцатого – да не посреди еще, а в самом начале.

Столько еще интересного впереди, в конце концов. В будущее Яков заглядывать умел, но не любил – на ближайший срок это было бесполезной тратой сил, поскольку близкое будущее вещь – изменчивая и зависящая от неисчислимого количества факторов, а отдаленное будущее больно уж расплывчато, непонятно, а приглядываться, вдумываться, понимать – сил не хватает. Но те стильные штуковины, которые заменили неуклюжие, громоздкие кареты и повозки, Якову определенно приглянулись. Ради такого великолепия, победы металла над живой лошадью, стоило еще пожить в неопределенности, где ни Ад, ни Рай не одержали победы в войне за человеческие души.

Война-то вялотекущая, так ленивые толстые коты во дворе, на солнышке лапами друг на друга машут-вроде и не хочется, и поинтереснее дела есть, да вот только ноблесс, как говорится, оближ.

Положение обязывает.

Якова Петровича Гуро положение обязывало к другому – поскольку характер с веками стал уж больно самоволен, а нрав насмешливо-циничен, невыносим, как оказалось, даже для адского дворянства, жить, работать, да и просто существовать он предпочитал среди людей.

Вниз возвращаться не хотелось, уж на что церемониал века девятнадцатого был нуден, но Ад-то и вовсе застрял в тринадцатом, не позже. Яков всегда был чертом прогрессивным, а таким место наверху. Работается хорошо, дышится легко, а затылок не сверлит чей-нибудь недовольный взгляд, да и советов никто дурацких не дает.

А в Петербурге и вовсе вольготно – крестов много, а веры мало, так что и толку-то никакого. Не то чтобы Яков опасался серебряных символов и омывшей их воды – так, мелочь, неприятность, правда запах от святой воды с камзолов не выстирывается, но это можно потерпеть. В Москве другое дело, Москва тихая, монастырями окруженная, опасная. Хорошо, что столица нынче не там.

В Петербурге, на высокой должности, с хорошими связями, возможности у Якова были самые что ни на есть обширные. За своими приглядеть – чтоб не куролесили почем зря, людей не пугали, а то люди от испуга вечно в бесовщину, да в каменный век скатываются.

За противной стороной тоже присмотреть – они как перестараются со своими высокими материями, так тоже жди беды – то пророк какой сумасшедший объявится, то новая инквизиция нагрянет – про последнюю, кстати, до сих пор не ясно, чьих рук дело. Хотя, поговаривают, есть один пронырливый парень – Кроули, что ли, пригревшийся в Европе… Но это все на уровне слухов, да и лезть в дела Старого света Яков не любил. Здесь, в России, ему нравилось – он сюда, в конце концов, еще с Рюриком прибыл. Привык, наверное, полюбил чистый, свежий воздух огромной страны. Даже зиму – жесткую, опасную, полюбил.

Ну и главная работа любого уважающего себя беса – это, конечно, за людьми присматривать. Приглядывать, взращивать в них необходимые качества – а государева служба для этого как нельзя лучше подходила. Гуро вообще монархию любил и был ярым адептом этого политического уклада. Наверное, ни при какой больше структуре власти невозможно вырастить таких жадных, изворотливых, на чертей похожих людей.

Впрочем, то будущее, которым Яков иногда любовался словно сквозь тонкую ткань запахнутых штор, то, с блестящими безлошадными повозками намекало, что есть еще один вариант, даже более продуктивный, но пока что Яков предпочитал монархию. Ему нравилось, как любовь к Родине мешается с ярой беспринципностью, например. Да и сотни других сочетаний Света и Тьмы ничуть не были хуже, а Яков – что греха таить, любил баланс. Именно его поддержание давало надежду на то, что Великая война не разразится, например, послезавтра.

Если разразится – прощай планы на Оперу, а её Яков Петрович уж больно ценил. Не за действо на сцене, конечно – чего он там не видел-то? – а за все эти сливки общества, собирающиеся в одном здании и бурлящие не хуже самой зловонной жижи в отдаленном краю адских просторов.

Но до Оперы еще почти два дня, а ему, как блестящему следователю, надежде и опоре, можно сказать, столичного сыска, пора на новое дело, на новое место преступления – наверняка снова скучное и обыденное. По молодости-то оно интересно, конечно, в чужих головах копаться, углядывать связи, причины поступков, искать, отчего человек – хороший или плохой – совершает то или иное непотребство, но чем дальше в лес, тем понятнее становится, что большей частью все это от глупости. Неуемной человеческой глупости, то и дело принимающей то обличье большой жадности, то великой любви. “Бес попутал” – воют бабы в кухнях и виновные на допросах, а порядочный бес за такую дурость и не взялся бы. Так и хочется иногда подойти, перекинуться, когтями черными за подбородок ухватить, взглядом огненным полыхнуть, да прошипеть на ухо:

– Сами это вы, все сами, голубчики. Незачем во всем бесов-то обвинять. Вы, дураки, сами себе худшие враги на свете.

Но Яков Петрович всегда сдерживается, чай не малолетний бесенок пятисот лет от роду. Навеселился уже, теперь одна скука вокруг.

За всю свою следовательскую карьеру в этом облике Гуро едва ли с дюжину действительно интересных, заковыристых дел себе урвал. Впрочем, другие и с одним всю жизнь возятся, да никак одолеть не могут, а Яков поразвлекался вдосталь. Стоило оно того, определенно стоило, ни с чем не сравнится тот момент, когда хитроумие людское даже беса удивляет.

Когда с этим воплощением придется покончить, с новым Яков затягивать точно не будет. Разве что, в Москву переберется. Нужно себя тренировать, усложнять задания.

А пока – задушенная девица, среднего ума следователь и припадочный писарь.

Припадочных Яков не любил – этих всё Светлые оберегали, толпились вокруг – иногда даже видимые людскому глазу, в мороке, конечно, в человечьем виде. Но толпились, словно возле священного столба – непонятно, зачем он нужен, но нужен. И точка.

Работать невозможно рядом с такой толпой – что бесу, что следователю, да и настроение портят своим надменным видом и золочеными глазами. Ни шикнуть, ни прикрикнуть – уставов не нарушают, не в свое дело не лезут. Не любил, в общем, Яков припадочных.

Но этот странный донельзя оказался. Один совсем, да не просто без толпы крылатых сопляков вокруг, а вообще один. Будто в Верхней Канцелярии ему даже самого завалящего Хранителя выдать забыли. Якову от такой халатности даже обидно – он тут старается веками, душу в работу вкладывает – и это очень распространенное заблуждение, что у бесов её нет, а там, наверху, вот так просто забывают про мальчишку, хотя сами испокон веков орут, что каждому человеку – по Хранителю, чтобы чертям неповадно было соваться.

Даже у следователя, который над телом девицы что-то бормочет, и то хоть тихонький, дома оставшийся, да есть Хранитель – чувствуется. Не объяснить как, сродни запаху что-то.

А тут на тебе. Сидит один одинешенек, судебный писарь Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии со смешной фамилией Гоголь. Бардак да и только, хоть бери как щенка за шкирку, да в ближайший храм волоки с вопросом “Да вы тут совсем, что ли, все обленились?”

Никого никуда волочь Яков, конечно, не собирается, но в душу-то мальчонка западает.

Баланс, господа, баланс и порядок – вот что важно.

Впрочем да и ладно бы – про мальчонку Гуро забывает почти сразу, отметает как ненужный фактор, рассматривая распростертое тело задушенной девицы под недовольное бормотание следователя, дескать – ишь ты, связи у девицы, самого начальника пригласили, а дело-то – тьфу! – плевое. Яков давно заметил, что самому ему на жизнь сетовать не обязательно – это за него другие сделают. Ну им и полезно, в сугубо узкоспециальном для Гуро смысле.

– Ограбление это, – выносит вердикт следователь, закончив бубнить.

А вслед за этими словами писарь молодой грохается в обморок прямо на холодный пол, судорожно вцепившись в перо, скребущее по бумаге.

Яков бы в другой раз и внимания не обратил, не обернулся бы даже – Светлые пускай с дурной душой возятся, в чувство приводят или что у них там принято – но что-то тянет, щекочет дерзкой лаской между витых рогов – обернись-обернись-обернись – да и самому немного интересно, как писарь без Хранителя-то справляется?

Хорошо справляется. Так хорошо, что Яков чуть на пол не садится от неожиданности – прямо на пышную голубую юбку покойницы.

В припадке писаря, конечно, колотит знатно, зрелище на любителя, но стоит глубже глянуть, туда, где обычно заплутавшую сбившуюся с привычного пути душу полдюжины золотоглазых возвращают на путь верный, и ясно становится – помощь здесь если кому и нужна, так уж точно не писарю. Тело, может и корчится в судорогах, но так это с непривычки, от неумения – кто бы его молодого такого, да пугливого научил? А в глазах темнота до боли, до сладостной дрожи знакомая разливается, в венах вскипает тьма – манящая своей глубиной и силой. Гуро аж зубами щелкает, не сдержавшись, но тихонько, незаметно. Сколько веков по свету мотался, а такого Видящего – Темного, сильного, да еще и настолько юного не встречал.

Вот это определенно удача сегодня улыбнулась Якову.

Пером на бумаге мальчонка со смешной фамилией вышкреб всего три дурацких слова – следователь, торопящийся домой к жене и сытному ужину тихонько ругается сквозь зубы, сердито поглядывая на писаря, а Яков думает – не столько над делом, которое и так уже почти яснее ясного, сколько над дальнейшими перспективами в лице испуганно таращащегося в свой письменный набор – как его бишь? – Николая. Неумелый совсем, браться учить – долгая дорога, а вот так без дела бросать и вовсе нехорошо. Учениками Яков никогда не обзаводился, но на то и время проходит, чтобы новое приносить, может пора?

Следовательского таланта в Николае, конечно, ни на грош, но пером по бумаге исправно водит, даже когда в судорогах колотится, и то успевает что-то дельное, полезное записать. Бери да читай.

Ай, была ни была – такая удача в руки свалилась, надо брать.

Ну а кучер, барыню свою придушивший, сознался в содеянном быстро и с таким воем, что уши закладывает – Яков сцен таких насмотрелся до тошноты, потому задерживаться больше в опустевшем холодном доме не стал. Глянул еще раз на Гоголя, головой задумчиво качнул, заметив в его глазах хмурый интерес, непонятный, наверное, самому писарю, и отправился к себе в Канцелярию, на Фонтанку. Как чуял, что там уже новое дело ждет в виде трех исписанных с обеих сторон листков в казенной папке – негусто, но интересно.

Якову как раз по специальности – загадочные убийства, Черный всадник, прочие мистические выдумки, которые могут оказаться чистейшей правдой, и в этом случае будет очень кстати оказаться рядом и пообломать кому-то распоясавшемуся рога.

А если дело и правда потустороннее, то и на новую свою добычу в деле посмотреть можно будет. Утрешнее выступление, конечно, можно назвать эффектным, но хотелось бы иметь побольше фактов на руках.

Полтавская, значит, губерния. Яков оборачивается, глянуть на висящую за спиной карту Империи, прикидывает расстояние и чуть морщится, представляя долгую дорогу в казеной карете. Как же жаль, что в техническом прогрессе Яков ни бельмеса не смыслил, иначе все силы бы бросил на то, чтобы человечество уже избавилось от этих отвратительных повозок и вздорных лошадей. Впрочем, мечтать о несбыточном – глупая трата времени, а времени у Гуро обычно меньше, чем работы. Приходится выкладываться по полной.

Только глубоким вечером находится время на то, чтобы за бокалом красного крепкого портвейна подумать о своей сегодняшней находке. Потянуться разумом осторожно, глянуть, например, в недалекое его прошлое – хоть поверхностно, хоть слегка.

День у писаря прошел в смертной скуке деловой рутины, с которой тот справлялся не сказать, что хорошо. В обмороки больше не валился, в разговоры не встревал, думал о чем-то своем, Якову сейчас недоступном. Вечером стало интереснее – это какой же безголовый ребенок сначала сочиняет книжки, потом издает их за свои деньги, а потом таскается по всему городу, выкупая тираж?..

Яков качает головой и неодобрительно цокает, глянув на вскинувшееся в камине пламя, пожирающее сухую бумагу, испещренную чужими мыслями – выстраданными наверняка, болезненными. У Николая, кажется, все так – от сердца, опасливо бьющегося словно через раз.

А сейчас спит, мертвецки пьяный, дурные сны видит – Яков не лезет глубоко, чтобы не беспокоить своим присутствием, в чужом сне трудно уследить за своим обличьем – но и по верхам заметно, что сон темный, пугающий… и ведущий замысловатыми дорожками и пустынными перекрестками как раз-таки в Диканьку, куда Якову завтра предстоит отправиться.

Ну и Николаю Васильевичу тоже, что сну-то вещему зря пропадать?

Гуро щурится довольно, словно кот, налакавшийся сливок, выпутываясь из зыбкого сознания подопечного, и, плеснув в бокал еще вина, идет в библиотеку. О том, что рукописи, конечно же, не горят, один умный человек еще нескоро поведает миру, но это никак не мешает Якову отыскать на полках заинтересовавшую его книжку.

– “Произведение молодого автора, нуждающегося в деньгах”, ну надо же, – бормочет Яков строки из предисловия, неторопливо вчитываясь в стихотворные картины. – Голубчик мой, за такое денег не платят, уж поверьте моему опыту. Но не всё еще потеряно, не всё. Опыт, как известно, сын ошибок трудных… – Яков отрывается от чтения, задумывается на секунду и укоризненно качает головой. – Нет, об этом ваш кумир, Николай Васильевич, только через пару лет напишет. Подождем.

***

Ворчливый, но добродушный Яким Якову с первого взгляда понравился. Хорошие люди, они ж даже бесу приятны, вопреки всеобщим заблуждениям. Было бы желание всю жизнь среди подлецов и сволочей проводить, Гуро внизу бы остался, в Аду. А вот такие люди – простые, правильные, хорошие, это ж сплошное удовольствие. Если уж грешат – так напропалую, во все тяжкие, да не за глупость какую-нибудь вроде пригоршни золотых. И Видящего такому доверить можно – присмотрит, они ж, пока неопытные – хуже детей малых, особенно в бытовых да жизненных вопросах.

Не то чтобы Яков много их молодых и неопытных видел – люди таких умельцев не любили, травили по всякому, особенно если Видящий с Темным миром связан, а не с Верхним, Светлым. Но знал наверняка – пригляд за Гоголем нужен. И очень удачно, что кому приглядеть уже было.

– Спит барин, – басит Яким, внимательно оглядывая Гуро из-под густых бровей. Яков ждет, дает человеку приглядеться, привыкнуть. Морока не нагоняет – таких людей, прагматиков до мозга костей, только беспокоить начинает, если им кто-то вдруг беспричинно нравится. Начинают искать подвох, а иногда и находят. Но как минимум какое-то уважение Яков без сомнений в слуге вызывает – а может и надежду, что холеный высокопоставленный господин вытащит бестолкового барина из болота, в котором тот, кажется, увяз.

– Притомился вчерась, – продолжает Яким, чуть кивнув в сторону двери и отходя в сторону, мол – коли хотите, господин хороший, можете попробовать будить.

Яков отлично знает, что вчера так “притомило” молодого писаря, поэтому крепкому запаху перегара не удивляется, хотя и морщится, про себя усмехнувшись. Рассматривает мальца с минуту – ничего примечательного, особенно сейчас, в преддверии тяжелого похмелья, о котором тело уже знает, а разум еще не догадывается. Даже жалко его в таком состоянии куда-то тащить, но Яков Петрович существо условно подневольное, да и тянуть с такими делами обычно не следует: чем больше у распустившейся нечисти времени, тем труднее потом разгребать завалы, им навороченные. Лишняя работа, особенно неприятная, она никому не в радость.

Гоголь, как слышит про поездку в Полтавскую губернию – а Гуро даже и не думал вслух ему предлагать с ним отправиться, еще чего – сразу в лице чуть меняется, а в голубых, прозрачных, словно родниковая вода, глазах мелькает подобие связной трезвой мысли, что в состоянии юного писаря, ничего себе достижение.

– Возьмите меня с собой? – предлагает-спрашивает Николай, заглядывая Якову в глаза, словно какая чудная зверушка из старой детской сказки. Так и ждется, что он сейчас продолжит: я тебе пригожусь.

“Пригодишься, пригодишься, да и не только в Полтаве”, – думает про себя Гуро, задумчиво щурясь и кидая один короткий, но выразительный взгляд на скопившиеся за вечер-ночь на полу бутылки. Гоголь заливается мучительным румянцем, и взгляд у него становится тоскливый-тоскливый.

Даже Якова пронимает, а уж он на своем веку тоскливых взглядов видел – не счесть.

– Пять минут у вас на сборы, – сообщает Гуро, разворачиваясь к двери, мечтая уже вдохнуть свежего чистого воздуха.

– Спасибо, Яков Петрович, – заполошно, тихо шепчет юнец, оглядываясь по сторонам, словно пытаясь сообразить, с чего начать сборы.

Яков бы на его месте позавтракал, так что в высшей степени бесчеловечно было давать писарю столь ничтожно малое время на сборы. Но по Николаю хорошо было видно – пить не умеет, похмеляться – тем более, а значит сколько-либо приличную еду в себя затолкнуть еще долго не сможет. Так чего время терять? И без того пришлось его ждать добрых минут двадцать – и Гоголь прекрасно это понимал, отчего вид имел, садясь в экипаж, несчастный, похмельный и виноватый.

На Якова напротив накатило благодушие – не от несчастного вида подопечного, конечно, и не от предстоящей долгой дороги, а от ситуации в целом – перспективное дело, какое-никакое, а разнообразие в виде сельской местности, Видящий под боком – дурной, молодой и неопытный. Есть от чего довольно щуриться, иногда с сочувствием поглядывая на спутника. Яков и рад бы помочь – и мог бы, но это Светлым можно со своим непрошенным добром в любые щели соваться, а порядочному бесу необходимо какое-никакое согласие. Николаю сейчас предлагать помощь – Гуро невольно представляет себе рекламный текст в соответствующем газетном разделе “лечу похмелье наложением рук, опыт работы – два тысячелетия” – только пугать бедолагу неожиданным вниманием, так что Яков держит при себе свои умения.

Николай при себе держит свой обед, что, судя по его позеленевшему виду, тоже вполне себе геройство.

Дорога, в общем, выдается скучная и на события бедная.

========== Часть 2 ==========

То ли дело публика в Диканьке – диво, а не люди. Они, вот такие, и в столице, конечно, встречаются, но не в той концентрации. Беспробудно темные, суеверные, от слова “эксгумация” приходящие в священный ужас. Сказать, что Яков от этих мест пришел в полнейший восторг, означает как минимум скромно промолчать.

А вообще – сами виноваты, сказано было в депеше – на льду покойницу хранить, так слушаться надо высокого начальства, а не своевольничать. Порядок должен быть, порядок.

Покойников тревожить Гуро и сам не очень-то любил, редко когда, но находились беспокойные души, с которыми из-за такой мелочи потом проблем не оберешься. Но тут не для пустого интереса, тут для дела, так что взбелениться деревенской девке не из-за чего. Ну а методы вскрытия у Якова самые классические – никакой чертовщины. Только врачебные инструменты и собственные навыки.

Николай сидит в углу сарая, старательно не глядя ни на покойницу, ни на Гуро, только в свои записи смотрит, не поднимая глаз. Дышит через раз, вздрагивая от каждого звука – что от чьих-то криков во дворе, что от треска костей. Но пишет старательно, Яков слышит, как он пером по бумаге водит, записывая каждое его слово.

– Вам, может, проветриться сходить, Николай Васильевич? – сжаливается Гуро, вдоволь налюбовавшись обескровленной покойницей и вытирая руки. – Я подожду.

– Нет-нет, – писарь мелко трясет головой, поворачиваясь к Якову, но все еще избегая смотреть на покойную. – Давайте закончим.

– Ну как прикажете, – каплю насмешливо соглашается Гуро, вновь склоняясь над девицей и заглядывая в разверзнутую грудную клетку. – Записывайте, Николай Васильевич.

Николай записывает. И в обморок не падает, хотя, наверное, грохнулся бы, если б Яков его подозвал посмотреть, но Гуро не до этого – дело и правда пахнет нехорошо. Чужой темной волей, которой не место в этой деревне, не время в этом веке, да и вообще нечего делать на этой земле, уж без ведома Якова так точно.

Пока Николай на свежем воздухе все силится отдышаться, Яков перечитывает его записи, проверяет и остается вполне доволен.

– Отобедаете со мной? – предлагает между делом, возвращая писарю бумаги, и, глядя на его несчастно нахмуренные брови, отмахивается. – Бросьте вы это, Николай Васильевич. Что ж вы, после каждого покойника будете мне голодовку устраивать? Пойдемте, я вам о деле расскажу, а вы отдышитесь между прочим.

За обедом Яков рассказывает ему о Всаднике, во всяком случае то, что написано в официальных бумагах, не вдаваясь, пока что в собственные мысли. Мысли эти еще стоило организовать в стройную идею, а потом и Николая подготовить к их восприятию. Делать это сейчас, когда он с отсутствующим видом пилит туповатым ножом кусок мяса и размышляет – зачем все-таки Гуро согласился его с собой взять, зачем теперь мучает, то покойниками, то обедами – совершенно безжалостно. Смотреть на беднягу сил нет никаких, даже бесовских – хоть по волосам его трепли и спать укладывай – да и кроме него у Якова дел пока невпроворот, так что мальчонку он отпускает погулять-проветриться, наказав не влипать в неприятности. Дело, конечно, бесполезное, по лицу Гоголя видно, что в неприятности он влипнет, даже если ему придется долго и упорно за ними идти, но не держать же его на привязи, как собачонку. Да и уйти далеко все равно не сможет, заплутает или в беду попадет – так Яков его отыщет, не великое дело.

Примерно об этом Яков думает, глядя в спину удаляющемуся писарю – тот в своей крылатке похож на попуганного кошками вороненка,зрелище немного трогательное, немного грустное.

Яков думает. О начальнике местной полиции, который скорее язык свой проглотит, чем слово лишнее скажет – все боится какие-то свои оплошности, недоделки выдать. Бинх, так-то, человек условно неплохой. Смелый, делу преданный, но скользкий, хитрый. Таких легко использовать, а вот работать с ними трудно, особенно, когда информацию проще клещами вытянуть, чем вопросами. А за клещи пока рано браться. Думает Яков о девицах покойных, обескровленных, между которыми и связи толковой не углядишь, и людям пока не объяснишь, как эти убийства вписываются в концепцию современного мира, потому что не вписываются они ровным счетом никак.

О местных Светлых Яков тоже думает, даже в церквушку решает заглянуть, посмотреть, как там дело обстоит, потому что на улице ни одного златоглазого не видать, хотя и дети бегают, и девки вполне приличного вида шастают. В большом-то городе Светлые часто по домам своих подопечных отсиживаются, на улицу носа не кажут, а в деревнях такое поведение редкость.

В часовенке, сырой, пропахшей святой водой и подгнившим деревом дело не намного лучше обстоит – народу почти никого, но несколько крылатых толпятся в углу, на Якова смотрят надменно, но по самим видно – запуганы до дрожи своих дурацких крылышек. А хоть и запуганы – слова Якову не скажут о том, что происходит, негоже им с бесами якшаться. К отношению такому, беспросветно дурацкому, Яков давно уже привык, хотя сам, из своей извечной тяги к прогрессу считал, что сотрудничать иногда было бы вовсе неплохо.

Поп из другого угла тоже смотрит недобро, следит будто, но не потому, что хоть что-то понимает в происходящем или в Якове лично, а потому что выкопанной девки простить не может, как и тонких насмешек, которые Гуро даже и не хочет при себе держать.

Но сейчас Яков держится ровно, по-деловому, подходя к священнику ближе, заглядывая через его правое плечо на Светлого – тот такой же бледный и пуганый, как и остальные, что Якову попадались. Смотрит на беса сердито, мол, совсем, черт, обнаглел, со своими рогами в храм Божий соваться.

А Якову плевать.

– Сами-то вы что думаете, отец Варфоломей? – интересуется Гуро у нахмурившегося еще сильнее – куда уже? – старика.

– Вам будто дело есть, что я думаю, – ворчит тот, всем своим видом намекая, что ему Третье отделение не указ и не авторитет. – Вы ж, столичные, сами все лучше нас разумеете.

– Так-то оно так, – соглашается Яков, не сдержавшись, – но послушать мнение местного духовенства все равно было бы интересно. Все эти мистические выдумки весьма… правдоподобно выглядят.

Старик сверкает взглядом в ответ на “мистические выдумки” и сквозь зубы цедит, что рассказать ему нечего. Светлый за его спиной весь дрожит от возмущения, того и гляди руками на Якова начнет махать – потеха будет еще та.

А Гуро пока не до потехи. Мало того, что по окрестностям надо пройти, оглядеть и так, и этак, так еще и Николай, судя по смутному ощущению, свербящему где-то у виска, таки нашел неприятности. Впрочем, кажется, не слишком неприятные – Гуро тянется легонько, глянуть, где его подопечный, поднимает взгляд на стоящий вдали от деревеньки особняк, и пожимает плечами.

Ну не съедят же там Гоголя, право слово. Вроде как приличные люди, хотя это тоже еще надо будет проверить. Но вот так, в первую же встречу, официальное лицо в любом случае не сожрут.

Из-за полной в этом уверенности беспокоиться за Николая всерьез Яков начинает только к вечеру, когда на бескрайние поля вокруг опускается сначала сизая дымка, а потом и темно-синий ночной мрак. Яким по двору бродит, места себе не находит – то порывается пойти куда-то, искать, то возвращается в постоялый двор, гремит чем-то в комнате Гоголя, громко ворча под нос что-то о бестолковом барине. Яков полностью с ним согласен – не дело это, пусть даже ничего особо прискорбного с Николаем и не происходит – Гуро бы почувствовал. Но все равно тянется проверить, не столько из недоверия к собственным ощущениям, сколько из полной уверенности, что от Темного можно ждать чего угодно.

Так почти и оказывается. Гоголь бредит, причем бредит почти наяву, на ходу, болтаясь между сном и явью на полпути от особняка Данишевских к деревне.

Кажется ему то, что в гробу его закрыли – тут Гуро с его паникой совершенно согласен, быть заживо похороненным – пренеприятнейший опыт, то что он, Яков, вскрытие ему делает – вот уж дурость, даже немного обидно, то еще какая-то совсем уж бессвязная свистопляска, а потом Николай неожиданно просыпается. Только не в ту сторону, куда люди обычно выныривают из сна, а в обратную.

Яков, уже задумавший пойти да встретить непутевого подчиненного, чтобы в канаву какую не завалился, остается на месте, затаивается, наблюдает.

– Оксана я, дочка мельника, – говорит склонившаяся над растянувшимся на земле писарем мавка, и продолжает еще о чем-то его расспрашивать, не замечая Якова. А тот обходит круг света от костра, оставаясь в тенях, любуется пару мгновений на мавкину спину – прогнившую, позеленевшую, с серыми мешками легких за искрошенными ребрами, и замирает в тени дерева, прислушиваясь – Оксана как раз усаживает Николая у костра, а с лица она намного приятнее, чем со спины.

Интересного-то она ничего не говорит, кроме одного – что девиц-то убитых больше, чем три, да намного больше, так что Яков не может вспышки раздражения сдержать – вот ведь Бинх, сволочной скользкий человечишка, да и поп этот не лучше, как с такими людьми работать? А мавка его раздражение чувствует, пугается, по сторонам оглядываясь, но не найдя никого, решает дело по другому – будит Николая и тот снова проваливается к своим обычным, в меру бредовым снам.

Яков ступает в круг света, без Николая ставший зеленовато-голубым, больше привычным утопленнице, опирается на трость, вопросительно глянув на мельникову дочку. Ей-то все видно – и рога витые, черные, и пламя в глазах, и раздраженно пощелкивающий хвост, и когти, длинные да острые, даже для неё, уж тридцать лет как мертвой, очень и очень опасные.

– Оксана, значит, – тянет Яков, рассматривая мавку повнимательнее. Та хоть и дрожит, но держится на удивление для мавки молчаливо и спокойно. – Зачем он тебе, милая? – Гуро чуть наклоняет голову, выразительно двинув бровями.

– Да помощь мне нужна, – девчонка хмурится, поджимая губы, и обхватывает себя руками за плечи, словно надеясь согреться. – Он мне поможет, а я ему. Ну и вам, видно, коли вы вместе.

– А так-то, без белиберды всей этой не поможешь? – на всякий случай интересуется Яков, даже чуть поднапрягшись, чтобы облик принять человеческий и не такой жуткий – все-таки девки деревенские и после смерти народ пугливый.

– Только по обмену, – бормочет Оксана, опуская руки, словно чуть успокаиваясь от наведенного Яковом морока. – По другому никак нельзя, барин, сам знаешь. Услуга за услугу.

Это Яков знает, хотя надежда на то, что все разрешится проще, все же была. Но с мертвыми всегда какие-то сложности, впрочем, как показывает долгая и насыщенная жизнь, сложности – они со всеми. Обеты, правила, условия. Оксана снова хмурится и отступает в сторону, собираясь выйти за границу холодного света и явно надеясь, что Яков не захочет рыскать за ней по лесу.

– Куда собралась? – Гуро качает головой и выпрямляется, поудобнее перехватив трость – мавка вздрагивает, видит, что там внутри за клинок. – Девка ты, видно, умная, Оксана. Вот тебе задание от меня лично – приглядывай за Николаем, когда он здесь блуждает. Не убережешь – меня зови. Сама ему навредишь – знаешь, что будет…

Мавка медленно кивает, едва глянув Гуро в глаза.

– Не собираюсь я ему вредить, – сердито бросает она, словно Яков и сам этого не видит. – А приглядеть – и без ваших наказов пригляжу. Им, таким, всегда среди мертвых проводник и друг нужен. А вы, барин, не подходите, вы больно живой.

Как будто этого Яков тоже не знает. Удивительно другое – что бестолковая деревенская утопленница в таких вещах разбирается. Это-то как раз очень на руку.

– Но вас кликну, если сама не справлюсь, – серьезно кивает Оксана.

На том и сговорились. Уже неплохо.

В два часа по полуночи Гуро имеет сомнительное удовольствие наблюдать за тем, как Николай – без крылатки и сапог – последние, впрочем, он несет в руках, тихой сомнамбулой проходит в свою комнату и, не раздеваясь, валится на кровать, как покойник в гроб, только руки на груди не скрещивает.

Яким уже спит, да что уж, вся деревня спит, кроме Якова, который на сон время тратит только удовольствия ради, так что больше понаблюдать за этим безобразием некому.