Текст книги "Между Явью и Навью (СИ)"

Автор книги: Чиффа из Кеттари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– Ох, вы тоже его видите, да? – с облегчением вздыхает Николай, немало повеселив Якова. Бинх на эту выходку только брови вскидывает, но на всякий случай кивает, чтоб не дай бог не провоцировать новых гоголевских припадков.

– Но как же?.. – тянет Бинх, даже не подозревая, сколько всего можно прочесть по его лицу.

– Позже, Александр Христофорович, позже, – с привычными своими насмешливыми интонациями тянет Яков, заставляя Бинха занервничать еще больше и дойти, видимо, до предела – внезапно лицо его становится спокойным и радушным, и он предлагает:

– У меня остановитесь, Яков Петрович?

– Я все еще думаю, что это неуместно, – обворожительно-недобро скалится Яков, кивнув в сторону постоялого двора. – Не все ж там сгорело, найду где устроиться. Да и задерживаться надолго я, Александр Христофорович, не намерен.

– Раскрыли, значит, дело, – во взгляде полицейского вмиг вспыхивают искры, видно, что за такую новость он готов смириться даже с финансовой – небольшой! – проверкой.

– Почти. Вы, Александр Христофорович, меня извините, я к вам позже зайду. Часа через три. А пока дела, неотложные, – Яков косится на мелко трясущегося, продрогшего Гоголя, укоризненно цокнув. – Идите к себе, Николай Васильевич. Я через минуту подойду, вы мне нужны.

Николай кивает и, благодарно глянув на важно кивнувшего в ответ Вакулу, уходит в сторону постоялого двора, еле поднимая ноги, нахохлившись, словно мокрый вороненок.

– А вы бы и побольше содействия могли оказывать, Александр Христофорович, – укоризненно мурлычет Яков, вроде и не официально обвиняя, но заставляя Бинха побледнеть. Тот, впрочем, не оправдывается, гордость не позволяет, но напрягается, словно зажатая между пальцами у циркового силача пружина.

Но даже если он и хотел что ответить, его, как и Якова отвлекает внезапно поднявшийся шум со стороны постоялого двора.

– Это что еще за чертовщина? – сердится Яков, по пути к месту шумихи отбивая каждый шаг ударом трости по сухой каменистой дороге. Бинх размашисто шагает следом, по пути окликая вынырнувшего откуда-то из подворотни Тесака. На резкий вопрос о причине шума, тот отчего-то вдруг сдергивает с головы шапку, прижимая к груди, и проникновенно шепчет:

– Так зеркала, Александр Христофорович. Зеркала все на постоялом дворе разбились. И в соседних домах тож. Ох, барин… – Тесак поднимает на Якова удивленные зеленые глаза. – Как… как здоровье вашевысокоблагородие? – с перепугу скороговоркой выпаливает, не сводя с Якова взгляда.

Яков только усмехнулся, а тут уже и к постоялому двору подошли, к окружившей крыльцо толпе, в центре которой, онемев от ужаса стоял Николай.

Яков его прекрасно понимал. Даже у него это шумное, злое сборище вызывало невольную ассоциацию с той жуткой полуночной навью, в которую он раз за разом толкал Темного несколько ночей назад. Что говорить о Николае – он едва дышит от паники и отвращения, все крутит на пальце его, Якова кольцо, надеясь, что перстень с адским рубином его спасет.

Но живых людей перстень не пугает, не рассчитан на то, зато живых людей если и не пугает, то немного усмиряет резкий окрик Бинха, желающего выяснить, что за гвалт тут поднялся на ночь глядя. Примерно половина собравшихся еще и на Гуро косится, окончательно лишая Николая внимания – пусть даже все зеркала в округе разлетятся в мелкое крошево, этому не сравниться с внезапно воскресшим столичным следователем.

Яким, умница, пользуется передышкой, чтобы увести Николая в дом, а Бинх словно гипнотизирует толпу сердитым, выжидающим прищуром. Толпа косится на Тесака, безмолвно выдвигая его своим глашатаем.

Тот свою участь принимает покорно и даже как-то привычно, повторяя:

– Зеркала, Александр Христофорович. Сначала у Николая Васильевича в комнате оба разлетелись в осколки. Потом в соседних домах, на половине улицы…

– Чертовщина! – выкрикивает визгливый женский голос, обладательница которого надежно укрылась за спинами односельчан. – Ненормальный он, писарь ваш! Черт, как пить дать!

– Глупостей не говорите, – холодно цедит Яков, безошибочно находя взглядом смутьянку – низенькую, круглую бабенку в линялом кафтане. – Не нужно, сударыня, здесь мракобесия разводить.

– Дело Яков Петрович говорит, – как-то по особому резко вторит Бинх, прожигая взглядом заметно поникшую толпу. – Вообще по домам расходитесь, ишь, чертовщину нашли.

– Колдун он, – делает попытку еще кто-то из толпы, и окружающие воспринимают это предположение одобрительным, пускай и не сильно уверенным гулом.

Яков удивленно-насмешливо фыркает:

– И где это вы таких колдунов видали, честное слово?

Веселье столичного барина вмиг разбивает последнее предположение в пух и прах, и худо бедно толпа расходится, оставляя Бинха с Тесаком и Гуро наедине.

– А с зеркалами все же что, Яков Петрович? – понизив голос спрашивает полицейский, глянув по сторонам, чтоб убедиться. что ничьих ушей, кроме его верного помощника, поблизости не наблюдается.

– Это я сейчас выясню, Александр Христофорович. Вы, будьте любезны, на Алексея Данишевского и его покойного дядю мне все бумаги найдите. Через три часа к вам загляну.

– Так вы думаете, это он? Данишевский? Я бы даже не смог сказать, что он не похож на того, кто будет девок резать по ночи, нарядившись в черное. Странный он, постраннее вашего писаря.

– Постраннее, – соглашается Яков совершенно искренне. – Через три часа, Александр Христофорович. Сейчас прошу меня извинить.

Николай, сидящий на своей постели, по всем правилам укутан в найденную Якимом неизвестно где овчину, в руках у него большая глиняная кружка с чем-то горячим, аж дымящимся, а стопы отогреваются в большом тазу, заполненом горячей водой. Яков без слов достает из кармана пальто фляжку и подливает Николаю в кружку – тот тоже молчит, только неотрывно следит за бесом светлыми своими глазами.

– Яким-то у вас молодец, Николай Васильевич. Заботится о вас.

– Я бы без него пропал, – негромко признается Гоголь. осторожно отпивая из чашки получившийся напиток. – Мы же вроде договаривались, Яков Петрович, что вы ко мне без отчества… Или приснилось?..

– Не приснилось, Николай. Я уж точно знаю, последние пару дней тщательно следил за тем, что вам снится.

– Правда, значит, всё, – тихо-тихо, словно спугнуть боится или, что вероятнее, боится услышать ответ.

Гуро делает небольшой глоток из фляжки – прекрасный французский коньяк – и кивает.

– Всё правда, Николай. Как я тебе и говорил. Мне тебе, душа моя, лгать без надобности, ты только за правдой пойдешь.

– Вот вы все говорите – “душа моя, душа моя”, – напряженно тянет Николай, надеясь оттянуть мгновение, когда придется заняться действительно насущными, серьезными делами.

Видит и Бог, и Тьма, Яков хотел бы его от этого сберечь. И будет беречь, потом, когда с этим делом будет покончено.

– А какая у беса душа может быть? – хмурится, подняв взгляд. Нашел тоже важный вопрос. Яков мягко, чуть лукаво усмехается, пожав плечами:

– Какая-какая… Тёмная, Коленька. Как вы. Давайте, голубчик, к делу. Я бы вас не торопил, но пришло время озвучить вам мою весьма неприятную просьбу, а из-за неё времени у нас не так уж много.

– Какую просьбу? – холодея уточняет Николай.

– Спать вам нельзя, Коленька. Ни дремать, ни бредить, ни в навь уходить, – Яков подходит ближе, останавливаясь у таза с водой, и невольно улыбается от накатившего юношеского совсем желания провести пальцами по голой мальчишеской ноге от ступни к колену, до которого закатана штанина. Тот бы от неожиданности вздрогнул, а то и чашку выронил – вот ведь непорядок. – Пейте, Николай. Согреться и успокоиться вам все равно нужно.

– Утащат, да? – кивает Гоголь, тоскливо глянув в окно. – И зеркала Оксана за этим же разбила, да? Чтобы не утащили?

– Так это Оксана все зеркала побила? – удивляется Яков. – Сильно вы ей приглянулись, Николай. Давайте по порядку, показывайте, – Яков мягко гладит Гоголя по волосам. – Сейчас не бойтесь, сейчас я вас держу, никто вас не заберет. Расслабьтесь просто.

И это несложно. Николай доверяет, расслабляется, ластится под руки Якова, несмотря на то, что тот заставляет его пережить весь недавний кошмар заново.

– Все в порядке, душа моя, я тебя сберегу, – едва слышно обещает Яков, успокаивая Гоголя прикосновениями, когда воспоминания его доходят до момента, когда он на Якова в лесу наткнулся. – Всё хорошо. Хорошо.

Николай, давно уж наклонившись вперед, прижимается виском к бедру Якова, не заботясь о том, как это будет выглядеть. Яков гладит его по блестящим черным волосам, дожидаясь, пока писарь успокоится, перестанет рвано вздыхать и слабо вздрагивать.

– Страшное тебе пережить пришлось, Коленька, – подводит итог увиденному Яков. – Уж прости беса, не доглядел. Не думал, что ты в самое логово сунешься.

Николай бормочет что-то невнятное, то ли в оправдание, то ли просит Якова себя не винить, но не отстраняется, позволяя длинным пальцам перебирать его волосы.

На Полтаву уже опустилась ночь, чистая, ясная, звездная – залюбуешься.

– Как думаете, сегодня всадник тоже на охоту выйдет? – спрашивает Николай, чуть повернув голову, чтобы, как и Яков, глянуть в окно.

– Навряд ли, – невесело цедит Яков. – Мавка хоть и дурная добыча, а все лучше, чем ничего… Что вы, Николай, на меня смотрите? Оксана ваша своей загробной жизнью для вас пожертвовала. Умная девка, жалко. Хотя и с собой её не заберешь.

– К-как – пожертвовала? – от волнения Николай начинает заикаться, запрокидывает голову, чтобы взглянуть на Якова, будто всерьез надеется, что тот способен на такую дурную шутку.

– Сами видели как, голубчик. Зеркало колдовское разбила – сама в осколках заплутала – вы, если б не так заморочены были, успели б углядеть. Колдун зеркало-то соберет – тогда и мавку получит.

Ночь над Диканькой снова тихая, пугающая. Ни крика птицы, ни песни какой пьяной, ни шагов.

– Колдун, значит, – проговаривает Николай глядя вниз, на подостывшую воду в тазу. – Колдун?..

Яков ставит шаткий стул напротив укутанного в желтовато-белую овчину писаря, усаживаясь, и делая еще один глоток из фляжки. Не для успокоения нервов, а, скорее, по привычке. Да и вкус Якову нравится, никуда не деться. Николай вслед прихлебывает свой отвар с коньяком, и все тоскливо смотрит на беса.

– “У Лукоморья” слышали? – спрашивает Яков, решив, что с этого объяснить будет проще. – Кумира вашего, Александра Сергеевича.

– Слышал, как же, – Николай улыбается робкой, но счастливой улыбкой. вспоминая. – На балу у княгини… как её бишь… да не помню. Александр Сергеевич читал… Я сказки-то люблю, Яков Петрович, – по детски наивно и честно признается Николай, и Гуро, ей-богу, прямо сейчас мягко бы поцеловал его только за эту красивую, наивную улыбку, но Яким словно вздумал запоздало беречь честь своего барина – пришел вынести таз с остывшей водой, да еще добрых дюжину минут вытирал и обувал Гоголю ноги, и только убедившись, что барин укутан со всех сторон, вышел прочь из комнаты.

– Только не спите, душа моя, – напоминает Яков. – Пока нельзя. Я бы и сам вас уложил, да сон какой осенний показал, но пока нельзя.

– Хорошо, – тихонько соглашается Гоголь, зябко кутаясь в овчину. – Так что там про Лукоморье-то, Яков Петрович?

– Про Лукоморье? А там все просто. Даже удивительно, насколько ясно Александр Сергеевич все представляет, хотя дара у него, подобного вашему, нет. Просто поэт, просто гений. Да не завидуйте вы, Николай Васильевич, – цокает Гуро, заметив, как Николай невольно хмурится. – Каждому свое. Вы бы, может, в прозе себя попробовали? Протоколы очень ладно пишете – зачитаешься.

– Вам виднее, – вздыхает Николай, и непонятно про что, про протоколы или про прозу. – Так что там?

– Там царь Кощей над златом чахнет, – очень похоже на Пушкина декламирует Яков. – Злато только не всегда означает золото или драгоценности, Николай Васильевич. У нашего Кощея злато – супруга его, ваша очаровательная Лизанька.

========== Часть 11 ==========

В голове это все не укладывается – Всадник, ведьмы, колдуны, кощей вот теперь, как в детской сказке или, действительно, как у Александра Сергеевича.

А если постараться, припомнить ночную странную науку, и приглядеться к Якову, то можно увидеть, хоть и нечетко, зыбко, витые черные рога и гибкий хвост, то ли нетерпеливо, то ли раздраженно прищелкивающий по полу. Сам следователь спокоен и собран, ничто больше не выдает его эмоций.

Но даже эти рога, хвост и поблескивающее в темных глазах пламя принять разуму проще, чем мысль о том, что Лиза – светлая, ангельская Лиза, может быть в чем-то таком ужасном, оккультном замешана. Николай мотает головой, сбрасывая ставшую уже ненужной овчину – согрелся, хватит. Яков смотрит может чуть сердито – а может ревниво? – и постукивает пальцами по набалдашнику своей бессменной трости.

Когтями, а не пальцами, когтями.

– Лиза мне бы зла не причинила, – настаивает Гоголь, залюбовавшись невольно сочетанием черных когтей и серебряной фигурки.

– Вы аккуратнее, Николай Васильевич, я смотрю, вы от усталости делаете успехи, – усмехается Яков, наклонившись ближе – Николай невольно тянет в легкие приятный пряный запах его парфюма. – А понятие зла для существа с вековым опытом может сильно отличаться от вашего, Николай. Вы же Тёмный, лакомый кусок. Никто бы убивать вас, как тех несчастных девушек, конечно не стал бы. Более того, я почти уверен, что вы чувствовали бы себя счастливым там…

– Где там? – вопрос сам собой срывается с губ, потому что ответ Николай уже предполагает – там, за тонкой, условной перегородкой из покрытого серебром стекла. В отражении, где можно заполучить все, что только можешь пожелать – при условии, что твои желания совпадают с желаниями хозяев дома.

– Думаете, зря Оксана вас разбудила? – криво усмехается Яков, вновь откинувшись на спинку стула, отстранившись. От этого Николай чувствует себя неуютно, словно по тонкому льду ходит. В голову лезет все увиденное – и Лиза в кровавом платье, и чудище во дворе, и зачарованные зеркала, и Данишевский, из окна наблюдавший за Николаем.

– Нет, не зря, – переборов накатившее отвращение твердо отвечает Гоголь. – А девушек зачем убивать? Да еще странно так, обескровливать. Какой-то ритуал? Жертвоприношение?

– Тихо-тихо, не частите, – Гуро тихонько стучит тростью по полу. – Вы меня простите, душа моя, но я опасаюсь, что вы от усталости или от напряжения на ту сторону шагнете, уже вон как на рога мои таращитесь, не надоело?

Николай смущается, потому что правда таращился – красивые, прикоснуться хочется, и вопреки всякому здравому смыслу Якову идут.

– Простите, Яков Петрович, – Николай упирается взглядом в пол, пережидая, пока схлынет румянец.

– Налюбуетесь еще, Коленька. Как только уберемся с этой проклятущей деревни.

Так просто и естественно у него получается это “Коленька”, что сразу на душе становится спокойнее, словно если и есть в мире что-то надежное, то это столичный следователь, бес по происхождению, Яков Петрович Гуро, произносящий этим своим бархатным голосом, чуть растягивая гласные, “Коленька”. Николай улыбается и своим мыслям, неуместным во всем этом беспорядке и аду, но все равно мелькнувшим, и Якову, словно убеждая, что ни на какую “другую сторону” он не собирается.

– Расскажете? И Лиза здесь при чем? Не ведьма же она?

– Не ведьма, Коля, совсем не ведьма. Живая она, человек самый что ни на есть настоящий, даже поболе чем вы, вы-то Тёмный. Лет только ей много. Сотня, две, не знаю. По ведьме-то нетрудно определить, а по живой, да нестареющей девице как?

Николай пожимает плечами, потому что действительно не имеет понятия, как. И вообще, как все это может происходить.

– Никак, – подводит итог Яков. Видно, что он еще в глубокой задумчивости, и Николай терпеливо ждет, отрицательно мотнув головой в ответ на вопрос Якима, поинтересовавшегося, собирать ли ужин.

– Что ж вы от ужина-то отказываетесь? – возмущается Яков, вынырнув из своих мыслей. – Впрочем, ладно, можно и отложить, хотя я подустал уже яблоки одни грызть, все некогда да некогда поужинать нормально, да и негде. Ладно, забудьте, Коля, – останавливает жестом собравшегося вернуть Якима Николая, и продолжает:

– А обескровливать девиц нужно, чтобы душу без остатка за собой увести. Ни в Ад, ни в Рай она не попадает, и здесь, в Нави тоже не остается. Все сильное колдовство, Николай, оно на крови строится, да на чужой душе, коли умение есть. Кладбище вон возле Диканьки пустое стоит, сами же видели – ни одной мертвой души, только упыри, да прочие вековечные твари из грязи и тьмы.

– Я думал так и надо, – признается Николай, невольно вздрогнув от воспоминаний. – Что всегда так… Хорошие люди-то редко здесь… как вы сказали, в Нави?.. остаются.

– Редко, Коленька, но вот так старое кладбище, да еще и со свежими покойниками, выглядеть не должно. Пустое оно. Кому положено – разошлись, кто вверх, кто вниз, а кому не положено… Вы мне имена девиц-то выписали из документов, помните?

– Помню, – возня с бумагами в тот вечер сейчас кажется Николаю самым нормальным, самым спокойным и хорошим воспоминанием, несмотря даже на то, что устал он тогда смертельно и от однообразной скучной работы, и от неверного света свечки, так и норовящей свалиться на бумаги.

– По всем признакам девки все эти должны скорбно шествовать по кладбищу и, завывая, караулить своего убийцу. Как и новенькие наши, уж в этом я, поверьте, разбираюсь.

– Так зачем колдуну души эти? Сил набираться? – ответ, плавающий на самой поверхности Николай упрямо игнорирует. Яков смотрит с жалостью, понимая это так же ясно, как сам Гоголь.

– Ну скажите уже что-нибудь, Яков Петрович, – обреченно просит Николай. Яков все-таки сжаливается, отвечает.

– Супругу свою он этой кровью и этими несчастными душами поддерживает в вечно юном возрасте и здравом рассудке. Любовь, Николенька, она может принимать самые изысканные и самые чудовищные формы одновременно. Я как следователь скажу, что это непотребно в высшей степени, а как бес добавлю, что выкладывать за одну душу десятки других, да еще и таким способом – нельзя, баланс нарушает. Мир и так довольно хрупок.

В сказанное бесом сейчас поверить даже сложнее, чем во все, что происходило ранее. Вся эта жуткая, невозможная правда никак не желает умещаться в голове, и от того будто все мысли и и чувства подергиваются изморозью.

– Не ошибаетесь, Яков Петрович? – Николай удивляется звучанию собственного голоса – просевшего, вмиг охрипшего, но даже делает как-то отстраненно, жадно ловит каждое слово, каждую интонацию Гуро, надеясь, что уловит в его ответе хоть толику сомнения.

Но Яков в своих словах уверен. И Гоголь уверяется в них, вспомнив злополучный флакон, увиденный в первое знакомство.

Как Лиза побледнела лишь больше при взгляде на лекарство, как Алексей убеждал её мягко, но настойчиво.

Потом это позабылось, хоть и показалось странным – то что происходило далее вообще не укладывалось ни в какие рамки. А сейчас Николай рассказывает об этом Якову Петровичу, с одной стороны ясно понимая, что убеждает беса в правильности его выводов, а с другой – ничего не умея с собой поделать. Хоть и не хочется рассказывать, а правды укрывать, расследованию препятствовать нельзя.

Помолчав еще с минуту, посмотрев в сгустившуюся черноту за окном – Яков все это время смотрит на него внимательно, неотрывно, но молчит и ждет, пока мысли улягутся в николаевой голове – Гоголь формулирует-таки интересующий его вопрос:

– А что делать-то, Яков Петрович? Вам помощь моя нужна?

Яков внезапно мрачнеет, взглянув на Николая из-под нахмуренных бровей, и скрещивает на груди руки.

– Нужна, – признает явно неохотно, стукнув когтями по предплечью, заворожив Николая этим простым движением. – Но… Чего тебе? – последний окрик относится уже к замершему на пороге Тесаку, дышащему тяжело, словно загнанная лошадь, явно через всю деревню бежал.

Шапку свою неизменную где-то потерял, волосы растрепаны, а в глазах такой страх стоит, что невольно, нервной дрожью передается и Николаю.

Только Гуро спокоен – поднимается на ноги плавно, словно кот, подходит к Тесаку и встряхивает его двумя руками за плечи, заглянув в глаза.

– Что случилось? – так проникновенно стекает с губ, что Николай невольно думает, что ответил бы, даже если б не хотел.

– Так это… – Тесак мотает головой, словно отгоняя наваждение, и оглядывается за спину. – Ваш высокоблагородие… Всадник там… Тёмного какого-то требуют… – если б Николай и без того не сидел уже, он бы точно на кровать осел – чувствует, как ноги слабеют и под ребрами заплетается узел страха. – – Александрхристофорыч в него из ружья пальнули, а тому хоть бы шо… За вами послали… вашевысокоблагородие…

– Правильно послали, – соглашается Яков, отпустив Тесака и сделав шаг назад, чтобы забрать оставшуюся рядом со стулом трость.

Николай натужно сглатывает, глянув на беса – в глазах темнота, яростная и злая, когти едва не скребут по резному металлу, вокруг рогов словно тьма сгущается – зрелище страшное, но притягательное.

– Люди-то думают, что он за вами, Николай Василич, – неохотно и как-то даже с жалостью признается Тесак, виновато глянув на совсем притихшего от таких новостей Николая.

“Государев человек, – проносятся в голове слова Вакулы. – Не тронут”

Сейчас Гоголь в этом совсем не уверен.

– Александр Христофорыч говорят, чтоб унялись, но то ж толпа… – еще один несчастный взгляд, уже на Гуро.

– Иди за кузнецом, пускай придет, – вмиг находит решение Яков и, проводив Тесака взглядом, поворачивается к Николаю. – Против кузнеца редко кто пойдет, а я пока со Всадником поговорю. Больно уж странная манера вести дела. Пока Яким пусть за тобой присмотрит.

– Я точно не могу вам ничем помочь? Я могу с вами пойти, Яков Петрович, – горячо предлагает Николай, даже найдя силы встать на подгибающиеся от страха ноги.

– И сам прийти в руки этому чудищу? – Яков качает головой и вся его собранная холодность, затаенная ярость во взгляде пропадают, стоит ему протянуть руку и погладить Николая по щеке. Прикосновение так приятно, так правильно ощущается, что Гоголь прикрывает глаза всего на мгновение, вспомнив, что ему ни засыпать, ни задремывать нельзя. Открывает глаза и смотрит на Якова, чувствуя огромную, сокрушительную нежность к этому неясному для Николая человеку… бесу?

– Нет уж, голубчик. Сидите здесь под присмотром Якима да Вакулы. В зеркала не глядитесь, да их и не осталось, не спите главное, даже не дремлите. Из комнаты не выходите, пока я не вернусь. Все ясно?

– Все ясно, – тихонько соглашается Николай, кивая уже вслед выходящему из комнаты Якову. Секунду стоит, как замороженный, затем кинувшись к окну – хоть посмотреть, что происходит на улице, хотя шансов углядеть что-то дельное отсюда мало.

Только раньше, чем Николай разглядит сквозь стекло улицу и Якова, идущего через двор, Гоголь видит в запыленном, грязном стекле свое отражение. Глаза, темные незнакомой чернотой, широко распахнутые от осознания неисправимой ошибки – Николай делает шаг прочь от окна, и проваливается куда-то в совсем незнакомое ему место.

Здесь сыро и серо, под ногами хлюпает болотная жижа, расходясь мелкими, зыбкими волнами от каждого шага. Стены, покрытые странными наростами, сочатся жемчужно-серой слизью, и Николаю кажется, что он может разглядеть в узоре трещин и углублений силуэты юных девичьих лиц, льющих слезы над своей загубленой жизнью.

Словно по наитию, да и от того, что делать больше нечего, Николай делает несколько шагов вперед, продвигаясь к более освещенной части тоннеля, туда, где опираясь на узловатую деревянную трость, изукрашенную золотом и рубинами, ждет его высокое худощавое создание с темно-серыми, старыми, словно само Время глазами.

– Алексей? – угадывает Гоголь, скользнув взглядом по слоям истлевшей ткани, бывшей когда-то рукавами старинного дорогого одеяния. – Вы?

– Умный вы юноша, Николай Васильевич, – существо протягивает к Николаю руку, прикасается иссушенными годами пальцами к коже – словно старый пергамент скользит по щеке. – Не зря бес так за вас уцепился.

– Яков Петрович? – невольно вздрогнув, Николай уклоняется от не слишком приятного прикосновения. – Что с ним? Где он?

– Да там, где вы его оставили, Николай. Какая разница? Дела есть и поважнее, – Алексей распрямляется во весь свой внушительный рост и, кивком указав Гоголю следовать за ним, удобнее перехватывает трость, тяжело опираясь на неё при каждом шаге. Николай оглядывается по сторонам, пытаясь понять, где они, куда идут, но вокруг только склизкие серые стены, болотная жижа под ногами и отсыревший каменный потолок над головой.

– Отзовите своего Всадника, – упрямо настаивает Николай, взвесив все ему известные факты. – Отзовите.

Ощущение, что его послушают сродни эфемерной, но очень настойчивой мысли, надежде, не подкрепленной никаким знанием. Николай даже не знает, может теперь, зная с чем имеет дело, Яков легко справится с чудной нечистью, но все равно не может позволить себе такого риска. Настаивает.

– Коли пообещаете меня выслушать и глупостей не предпринимать, отзову, – шелестит колдун, мерно ударяя тростью о каменный пол под слоем жижи. – Мне бес ваш не помеха, без дозволения не явится. Но коли хотите ему существование сохранить – пожалуйста.

Существо оборачивается, вперивая в Николая взгляд круглых птичьих глаз, подернутых дымкой прожитых столетий. Лицо у него словно обтянутый серо-коричневым пергаментом череп, каждая мышца, каждая жила выпирает рельефом, а зубы ровные, желто-серые, и клыки длиннее человеческих – Николай видит это, когда колдун выжидающе ухмыляется.

– Выслушаю. Отзовите, – со всей доступной твердостью произносит, с содроганием наблюдая за тем, как сухие губы кривятся в улыбке.

Через мгновение за спиной Николай чувствует движение воздуха, а обернувшись видит фигуру в черном плаще и капюшоне.

Алексей, неприятно хмыкнув, кивает, и продолжает свой путь вперед по однообразному чреву тоннеля. Николай идет за ним, а следом Всадник, словно не касаясь ногами пола, по воде, не тревожа её прикосновениями.

Через сотню шагов или около того колдун выводит Николая в уже знакомую ему гостиную – здесь обедали и в первый раз, и во все последующие, убранство этой комнаты Гоголю нравилось обилием светлого дерева и солнечных лучей. Сейчас же здесь все такое же серое, с оттенками черноты и кровавого багрянца, только Лиза, сидящая на том же месте, что и обычно – живая, грустная, настоящая. Мягко улыбается, вошедшему супругу, переводит взгляд на Николая, а затем и на Всадника, чуть качнув головой. Тихий, едва уловимый ухом шорох убеждает Николая, что Всадник из-за его спины исчез. Правда спокойнее от этого не становится все равно ни капли. Внутренности сковывает едким страхом и непониманием, обстановка только еще больше угнетает, а контраст золота елизаветиных волос с окружающим миром нервирует с каждым мгновением все больше.

Николай прикрывает глаза и, наконец-то, понимает, чего от него требовал Яков, раз за разом окуная в кошмары. Только сейчас Николай по-настоящему хочет вернуться в теплую, залитую солнечным светом гостиную, увидеть Лизу в обычном её голубом наряде, а не в дорогом черном платье, местами влажном от просочившейся крови.

– А вы способный ученик, Николай Васильевич, коли так быстро научились возвращаться по желанию, – насмешливо-мягко произносит Алексей обычным своим, совершенно живым голосом из-за плеча Николая.

И правда удалось – вот она гостиная, большая, но темная, освещенная множеством свечей – за окном-то ночь, вот Лиза в жемчужно-розовом платье, вот Данишевский – веселая улыбка, лукавые карие глаза, никакой золоченой трости в помине. Только стоит задуматься, захотеть по-иному глянуть, и все возвращается вновь, а со двора будто доносится жадное то ли бульканье, то ли чавканье, разносящееся гулким шумом под серым, подсвеченным луной небом.

– Что вы хотели от меня? – Николай никак не может не отметить, что в гостиной разбиты все многочисленные зеркала – от этого становится немного спокойнее. Хотя чего уже пугаться? Вроде все самое жуткое уже произошло – Якова ослушался, к колдуну в руки попал, что дальше делать даже не представляет, не успел у беса выспросить.

– Нет, постойте, – жестом останавливает собравшегося заговорить Алексея, вспоминая в равной степени о служебном долге и мучившем его вопросе. – Смерть девиц в этом году четверых, да еще тридцать лет назад дюжины – ваших рук дело? Признаете свою вину?

– Какая удивительная преданность делу, – вальяжно усмехается Данишевский, садясь в свое кресло во главе стола. – Признаю, Николай Васильевич. Признаю. Перед Богом, царем и Третьим отделением – моих рук дело. И шестьдесят лет назад, и девяносто, но в других местах. И двести. Все моих рук. Не сожалею, не раскаиваюсь, да и сами подумайте, разве ради такой красоты – жалко?

Алексей кивает на супругу, и вмиг взгляд его из насмешливого становится нежным. Лиза напротив взгляд опускает, мучительно покраснев, и произносит тихое “Алешенька, перестань…”

– Перестану, любовь моя. О том и разговор, – Данишевский взглядом указывает Николаю на стул напротив Лизы. – Присаживайтесь. Вина хотите?

– Спасибо, нет, – напряженно откликается Николай, невольно сложив пальцы на поблескивающее алым кольцо, так и красующееся на его пальце. Эта багряная пульсация вселяет уверенность, что с Яковом все в порядке. Впрочем на стул он садится, провожая взглядом Елизавету, в тот же миг поднявшуюся из-за стола и подошедшую к супругу, словно бы они втроем исполняли какой-то мудреный танец.

– У нас к вам предложение, Николай. Мы с моей дражайшей Лизанькой уже пытались вас убедить, но… Люди, подобные вам, Николай, идут только за правдой. Удивительное свойство, всегда в жизни пригодится.

“Мне тебе, душа моя, лгать без надобности, ты только за правдой пойдешь… ”

Николай сильнее вжимает кончики пальцев в горячий, едва заметно пульсирующий камень, привлекая внимание колдуна и его супруги. Лиза смотрит с легкой жалостью. Алексей самую малость неприязненно.

– Какое предложение? – всё-таки выговаривает Николай, чувствуя, как что-то огромное, зыбкое тянет к нему свои щупальца из темноты. Словно притаившийся в глубине зверь только и ждет его согласия – а может напротив, отказа? – чтобы обвить щупальцами, утащить куда-то, где не место ни людям, ни нечисти, ни вообще живым тварям.

– Оставайтесь с нами, Коленька, – ласково просит Лиза, уложив хрупкую свою ладонь мужу на плечо. – Оставайтесь. Вы нам по душе, Николай Васильевич, вы с нами счастливы будете.

– Тогда и убийств никаких не нужно будет, – бархатисто-мягко добавляет Алексей, с обожанием глянув на Лизу и накрыв её ладонь своими пальцами. – Вашей Тьмы, Николай, навечно хватит.