Текст книги "Между Явью и Навью (СИ)"

Автор книги: Чиффа из Кеттари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Я не саботирую, Яков Петрович, – обижается Николай, нахохливаясь еще больше и бросая на Якова хмурый взгляд из-под сведенных к переносице бровей.

– Сделаете, что велю? – Яков смягчается, накрывая лежащую на лавке руку Тёмного – холодную-холодную – своей, горячей. От прикосновения Николай мигом заливается мучительным жарким румянцем, вспыхивает стыдом и воспоминанием о желании, но руку не отдергивает, словно каменея.

– Сделаю, Яков Петрович, – слова писарю даются с трудом, так он еще и глаза не знает куда деть – то на Якова смотрит, то на руку его, то куда-то вдаль, но нигде не останавливается взглядом. – Все как скажете сделаю, – добавляет тихо, робея собственного признания.

– Вот и хорошо, душа моя, – Яков поднимается на ноги первым, и с полминуты смотрит сверху вниз на макушку Николая, который не смеет поднять взгляда и все смотрит Якову под ноги. Погладить его по голове кажется таким естественным, таким оправданным желанием, что Гуро себе это позволяет – легонько треплет длинные темные пряди, и ободряюще улыбается поднявшему голову Николаю. – Я к вам вечером наведаюсь, вы уж постарайтесь сегодня не пить всякую дрянь.

Бомгарт в воскресенье действительно обходится без собутыльника, точнее без собутыльника в лице Николая – в доме доктора собираются какие-то деревенские пьянчужки, благостно слушающие пламенную речь доктора о чем-то своем, медицинском.

Хоть и материалист, хоть и пьяница, но какое-то уважение Яков к нему испытывал. Не в профессиональном своем природном качестве, а просто как к человеку умному, одаренному и без сомнений глубоко несчастному.

Николай же стал еще большим предметом беспокойства для Якима, чем когда надирался по вечерам вонючим деревенским самогоном. Оно и понятно – за работу Николай взялся с таким усердием, словно собирался Якову условие поставить – вот, я все ваши задания выполнил, давайте, Яков Петрович, оживайте, чтоб я перестал сомнениями терзаться.

Зарылся в бумагах сначала в кабинете Бинха, но, видимо, надоел ему смертельно – торчать у себя весь день начальник полиции явно не имел желания, как и помогать Гоголю хоть чем-либо. Так что Александр Христофорович снарядил Гоголю в помощь пару крепких парней, в том числе и своего верного Тесака, который трепался без умолку, и те дотащили кипу документов Николаю в комнату.

Тесак болтал о разном, в основном о бесполезном – вот жаль, что он не на тридцать лет старше, по одной его болтовне можно было бы восстановить события с доскональной четкостью, ну а уж где он приврет Яков заметит. Но сейчас от его способности запоминать ворох не особо нужной информации никакого толка, да и Николая отвлекает – тот кивает, кивает в такт рассказам, да бездумно скользит взглядом по ветхим бумагам, рискуя упустить что-нибудь важное.

На помощь приходит Яким – ворчит про то, что барину отобедать бы надо, раз завтрак пропустили, и под привычную перепалку Николая со своим слугой заскучавший Тесак уходит искать интересных слухов да сплетен в другом месте.

Николай настаивает, что не голоден, что у него много дел и что ему вообще не до дурацких идей Якима, на что верный слуга не обижается, но снаряжает на кухне угрожающе тяжелый поднос с источающей аппетитный аромат едой, и даже находит где-то бутылку довольно-таки приличного – уж по сравнению с самогоном несложно – вина.

Николай, кажется, всерьез настроен сопротивляться, и Гуро, не в силах смотреть, как глупый мальчик отказывается от хорошей еды, махнув рукой, уходит прогуляться, отчасти надеясь, что его отсутствие поблизости притупит вспышку преданности работе и дурацкой самоотверженности.

Возвращается Яков вечером, бесцельно побродив по окраинам, понаблюдав, как в воздухе сгущается что-то темное, зыбкое, предвещающее беду. Отточенное за века чутье подсказывает Якову, что сегодня-завтра на столе у талантливого пропойцы-доктора окажется еще один обескровленный девичий труп.

Яков надеется, что девичий, потому что что-то его заставляет сомневаться. Не мысль даже, не идея, а просто опасение свербит где-то в голове назойливым сверчком.

Николая Гуро находит за столом, спящим. Опять видно отослал слугу спать и уселся за бумаги, да так и уснул, несмотря на непоздний еще час. Среди общего беспорядка на столе выделяются две стопки – одна побольше, со всеми выданными Бинхом документами, другая сильно поменьше и в стороне – отложенные, выбранные Николаем бумаги. Все остальные ровным ковром устилают немаленький стол, а поверх лежит новый лист с полудюжиной выведенных на нем имен с датами рождения и смерти.

– Вот стоит только прикрикнуть, – посмеивается Яков, с каким-то уже ставшим привычным удовольствием зарываясь пальцами в мягкие пряди. – И работа пойдет полным ходом.

Имена эти Якову встречались на кладбище, ничего примечательного у этих могил он не увидел, впрочем, вообще ничего примечательного на кладбище не было, что для глухой полтавщины весьма подозрительно. Даже какого-нибудь подозрительного вурдалака, только мавки у своей мельницы плещутся, но мавки это ведьмины заслуги, к делу отношения не имеющие. Так-то мельница подальше будет, чем кладбище.

Николай что-то ворчит во сне, поворачивая голову, чтобы устроиться щекой на сложенных на столешнице руках. Свеча на столе уже догорает, и в комнате мало света, полумрак, в котором лицо юного Тёмного выглядит совсем уж беззащитным. Мягкая линия губ, несчастный излом бровей, печальная складка между ними.

Яков совсем слегка прикасается к сновидению, терзающему писаря, и замирает, наблюдая, как огромный черный конь бесшумно и неумолимо, словно грозовой фронт, еще не разродившийся громом, шествует по единственной улице Диканьки. Всадник, возвышающийся в седле, кажется неживым, словно огромная кукла, искусное чучело, рожденное безумцем – не подгоняет коня, не оглядывается по сторонам, смотрит только вперед, целеустремленно и хищно. А впереди, молча, словно потеряв от ужаса и голос и разум, бежит, спотыкаясь и падая в сухую дорожную пыль, девица с распущеными волосами и в одной рубахе.

– Кричи, – бормочет Тёмный, не просыпаясь, но словно чувствуя весь ужас жертвы – сухой лоб вмиг покрывается испариной, а тело пробирает дрожью. – Кричи, ну же.

Яков держит руку над его головой – не потому что так нужно, а потому что ни на мгновение не может оторваться от потрясающего своей реальностью видения.

Но девушка не кричит. Плачет, но молча, проглатывая в ужасе всхлипы. Обдирает колени и руки о каменную мостовую, о ступени часовни, которую, видимо выбрала своим убежищем – у часовни Всадник действительно останавливается и спешивается, ни на мгновение не спуская взгляда с жертвы, распластавшейся на крыльце.

Яков не слышит, чтобы Всадник что-то говорил, но внезапно девчонка останавливается, прекращает свои попытки доползти до двери, и оборачивается, криво распялив рот в беззвучном вое.

– Кричи! – ясно приказывает Николай, и тьма в комнате внезапно становится абсолютной – и дело вовсе не в погасшей несколько минут назад свече. Но девица, понятно, его не слышит.

Зато Всадник слышит, останавливается на ступенях, прежде чем начать разворачиваться, впервые отрывая взгляд от намеченной жертвы. Якова самого сковывает какой-то первобытной жутью, знакомой даже бесам, а Николай и вовсе, кажется, перестает дышать, осознавая, что наделал.

Уроки вчерашние, однако, даром не прошли – сам выбраться Видящий не может, но, стоит Якову схватить его за плечо, распахивает глаза, хватая губами воздух, словно выброшенная на берег огромная рыба. В глазах стоят слезы, лоб весь мокрый, волосы к нему липнут, руки холодные и дрожащие, губы дрожат, шепча бессвязные просьбы и имя Якова.

Гуро просто держит его за плечи, давая почувствовать опору, какую-то надежность, и за пару минут Гоголь приходит в себя настолько, чтобы, с ужасом взглянув на следователя, сорваться с места, едва запахнув на груди камзол.

“Хорошо хоть не босой”, – с несвойственной ему обычно заботливостью думает Яков, проверяя, чтоб свеча была затушена, и только потом выходя с постоялого двора. Что он увидит на пороге маленькой старой церкви, бесу и без очевидства понятно. Это Тёмный может своим видениям не верить, а у Якова такой роскоши нет.

Через несколько минут, раньше, чем Гуро подойдет близко, тишина взрывается разноголосыми завываниями и криками, а картина, которую Гуро наблюдает, аккуратно пройдя сквозь неизвестно откуда набежавшую толпу – вот несколько минут назад ни одной живой души не было на улице! – абсолютно предсказуема: Гоголь склоняется над безжизненным – и наверняка бескровным телом юной девушки.

Смотреть больше ровным счетом не на что, не здесь. Яков неторопливо идет по дороге прочь от часовни, внимательно разглядывая неровную дорогу, на которой едва проглядываяются ровные отпечатки копыт умело подкованного большого коня, затоптанные полудюжиной следов прошедших позже людей. Ближе к краю деревни следы становятся четче, здесь никто не ходил, а за углом последнего хлипкого дома Диканьки, самой деревенской окраины, следы обрываются, словно не было никакого всадника.

Гуро осторожно присматривается к особняку на холме, стараясь не встревожить вниманием, но с такого расстояния не может разглядеть ничего, кроме сизой дымки, окутывающей крепкие стены.

В поле тишина стоит противоестественная – ни ветерка, ни шороха, а звезды с безоблачного, глубоко черного неба смотрят словно с издевкой – яркие, равнодушные и всё знающие. Обратно в деревню Яков возвращается не торопясь, зная, что все разбирательства отнимут несколько часов даже в ночное время, а значит самому бесу и заняться снова нечем. Удивительно, все-таки, как мнимая смерть и отсутствие загробных собеседников ограничивают возможность к действиям.

Разве что к новоявленной покойнице сходить, но Гуро сильно бы удивился, если бы сумел найти что-нибудь интересное. Впрочем, внимательно осмотреть труп все же не помешает.

Девку уложили у Бомгарта в сарае, расчищенном под подобие морга, и сейчас там уже тихо – все ушли. Даже доктор, проведя первичный осмотр, решил что покойница уже никуда до утра не денется, а спорить с человеком, амбре перегара которого сбивает с ног – дело неблагодарное.

Покойница действительно никуда не сбежит. Нет её потому что. Тело-то на месте, а вот душа её до похорон должна поблизости обретаться, но её нет. Никого нет, Светлого в том числе. Яков каплю раздраженно проводит пальцем вдоль сухого, ровного и совершенно не смертельного надреза у девицы на груди, не отводя взгляда от навечно замершего миловидного личика.

От зеркала, висящего поодаль над тазом с чистой водой, доносится стук – тихий, робкий, но отчетливый. Словно кто-то хочет привлечь внимание беса, но в то же время надеется, что у него не получится. Но Яков слышит, и даже не поворачиваясь, не подходя, знает, кого увидит за серебрённым стеклом.

– Что расскажешь? – без особого интереса спрашивает Гуро у мавки, то ли по случаю воскресного дня, то ли из уважения к покойнице облаченной в простое серое платье.

– Скажу, что теперь-то уж вся округа про Тёмного знает, барин. Дурно это. Увозить тебе его отсюда надобно.

– А смысл? – Яков рассматривает беспокойную влюбленную девчонку и все старается не вспоминать ни о её утопленническом теле, ни о том, как она к Гоголю в постель залезла. Каждый раз, как Оксану видит, вспоминает. – Если б округа из заложных покойников состояла, одно дело. А эта Тьма следом потянется, не обогнать.

Губы девчонки обиженно вздрагивают.

– Покойницу-то у себя не видала? Или в округе где?

– Никого из них, барин. Я уж тридцать лет на дне, а из этих ни одна не проходила мимо. Забери Коленьку, прошу тебя. Сожрут его здесь, как пить дать сожрут!

– Я присмотрю, чтоб не сожрали. И ты, коль к себе он тебя не подпускает, по зеркалам хоть приглядывай.

– Сожрут ведь сахарного, – всхлипывает мавка уже в спину уходящему Якову. – Не тяни, барин. Дальше только хуже будет.

– Насколько? – бес оборачивается уже на пороге, исподлобья глянув на закрывшую ладонью рот девку. – Что в прошлый раз было?

– А прошлый раз ни при чем, барин, – Оксана страдальчески изламывает густые брови, отходя вглубь зеркала, но не смея совсем сбежать из-под взгляда беса. – Он в прошлый раз близко к деревне не походил, только по лесу, да по полю. А сейчас вона куда пришел.

– Тёмный его тянет, – подводит итог бес.

– Люди поймут, барин. Догадаются. Не сейчас, так через пару смертей, а они будут, и будут, барин, скоро. Всадник как во вкус войдет, так чуть не каждый день будет промышлять, а потом затихнет. Только, боюсь, без Тёмного он не успокоится.

– Не успокоится, кто бы успокоился, – соглашается Яков, поднимая на мавку взгляд. – Неглупая ты девка, Оксана. Хоть в столицу тебя забирай помощницей.

– Да ну вас, барин, – отмахивается мавка, как в воду нырнув вглубь зеркала и исчезнув.

Куда она от своей запруды.

========== Часть 7 ==========

По пути к Николаю Гуро заглядывает еще и к Бинху. Не то чтобы его сильно интересовал досуг начальника местной полиции, просто Яков хочет убедиться, что тот не собирается сбежать подальше от проблемной губернии. Но тот только перебирает бумаги, какие-то сжигая. Думает, видно, что нового следователя пришлют, с такими-то делами – у Гоголя полномочий немного, а опыта в дознании и того меньше. Якову, впрочем, совершенно нет дела до темных делишек, проворачиваемых Бинхом – есть они и хорошо. На государевой службе все-таки человек, зря что ли.

Яким, наплевав на все возможные приличия вроде позднего часа и ночи воскресенья, греет воду, наполняя длинную деревянную бадью, пока Николай остекленевшим взглядом буравит окно, за которым ничего, кроме черноты. С заботливым слугой Яков совершенно солидарен – помыться и отогреться писарю бы не помешало. Судя по запыленному виду Николай как минимум повторил путь Гуро до окончания конских следов – вот молодец мальчик! – а потом еще заполнил кучу бумаг – все пальцы в чернилах.

Без жалости не взглянешь

– Помочь, барин? – басит Яким, выводя Николая из состояния то ли транса, то ли дрёмы – тот вздрагивает, поморщившись, словно громкий звук ему неприятен.

– Нет, Яким. Спать иди. Спасибо, – рубит коротко, заторможено, с большим трудом отводя глаза от приковавшей его взгляд черноты за окном.

– Но…

– Иди, Яким, – как может жестче повторяет Николай, упрямо тряхнув головой. – Я в порядке, сам справлюсь.

Яким, может, так не считает, но и не спорит, только ворчит достаточно громко и отчетливо, уходя к себе. Николай даже слегка улыбается, прислушиваясь к его ворчанию, а когда оно становится совсем неразличимым, совсем сутулится, опуская плечи и закрывая лицо ладонями.

Яков дает ему минуту, чтобы отдышался или мысли привел в порядок, но Гоголь, кажется, начинает склоняться к тихой беззвучной истерике, так что бес присаживается напротив на корточки, мягко обхватывая запястья писаря и отводя в сторону.

– Совсем вы без меня раскисли, Николай Васильевич, – мягко, шутливо усмехается Яков. – Вода стынет, душа моя. Не дело это.

– Устал я, Яков Петрович, – Николай неслышно шевелит губами, почти не поднимая дрожащих ресниц. – Устал смертельно.

– Я знаю, хороший мой, – Яков, коротко погладив писаря по щеке, зарывается в спутанные, покрытые пылью волосы, большим пальцем помассировав висок. Николай совсем смеживает веки и улыбается. – Потерпи еще немного, ты сможешь. А сейчас в воду иди, не тяни, остынет.

– Да как же я при вас-то?.. – растеряно спрашивает Гоголь, оглянувшись на деревянную бадью, от которой поднимается пар.

– Обещаю не смотреть, – Гуро весело фыркает и, пружинисто поднявшись на ноги, демонстративно отворачивается, прислушиваясь к шороху снимаемой с тела ткани, и не шевелясь, пока не услышит тихий плеск воды и едва слышный блаженный стон.

Тогда только подходит, придвинув стул к изголовью ванны, и садится, разглядывая вмиг помолодевшее – точнее, начавшее наконец-то выглядеть на свой возраст – лицо Николая.

– Рассказать вам про девушку эту? Ну, убитую…

– Не надо, – Яков зачерпывает горячую воду и аккуратно льет на макушку Николая, отчего тот смешливо фыркает. – Сам все видел, да и на девицу уже взглянул. Отдохните, лучше. Подумайте о чем-нибудь хорошем.

– Мне здесь нравится, Яков Петрович, – неожиданно признается Николай, и тут же мотает головой, что глупость сморозил. – То есть, нравилось бы, если б не убийства все эти. Красиво здесь.

– Молоды вы, Николай Васильевич. Вам бы, с вашим поэтическим складом, по полям гулять, а не трупы протоколировать, – Яков поднимается, чтобы снять камзол и повесить на спинку стула, и все время, что у него это отнимает, Николай за ним внимательно следит, словно опасается, что Гуро исчезнет.

– Не исчезну, – обещает Яков, вновь садясь и всерьез принимаясь за волосы Николая. Мыло приятно пахнет миндалем, смывая грязь с длинных черных прядей.

Николай почти не дышит, отдаваясь во власть чужим рукам, почти не шевелится, только пальцы судорожно впиваются в край бадьи, выдавая, какое острое удовольствие доставляют ему эти прикосновения.

– Вы, Николай Васильевич, давеча в церкви о чем просили? – словно невзначай спрашивает Яков, убедившись, что его невольный подопечный совсем разомлел в горячей воде, приятном запахе и ласке.

– Не хочу я никаким Тёмным быть, – честно признается Николай и густо краснеет, то ли от признания, то ли от того, что Яков касается пальцами его шеи, погладив.

– Почему? – кончики пальцев буквально покалывает от желания прикоснуться еще раз и откровеннее, нежнее, слаще.

А вслед – губами, укусами и лаской, чтобы метался Николай на постели в томном, тягучем безумии.

– Дурно ведь это, – неуверенно объясняет Гоголь.

– Душа моя, граница между Тьмой и Светом это не то же самое, что граница между добром и злом. Не вводите себя в заблуждение и не мучайте понапрасну.

– Мне ведь все равно никуда от этого не деться, да? – Николай огорченно мотает головой и, нащупав кусок мыла, начинает тщательно стирать с ладоней следы чернил. Въевшаяся в кожу краска отходит плохо.

– Никуда, – подтверждает Яков, легко скользнув пальцами вдоль острого хребта позвоночника, когда Николай выпрямляется, усердно отдраивая руки.

– И от вас никуда не деться, Яков Петрович?

Яков лица его не видит, но почти уверен, что Николай улыбается, тем более, что он замирает, дожидаясь ответа и не уклоняется от замерших между крыльями лопаток пальцев.

– Отчего же. От меня вы всегда вольны, как вы выразились “деться”, Николай Васильевич. Я вас в полон не брал. А что, хотите?

Николай молча мотает головой и краснеют у него даже плечи. Мыло, выскользнув из мокрых рук, падает на дно бадьи, заставляя Гоголя вздрогнуть и отвлечься от каких-то захвативших его мыслей. Яков чуть улыбается, почти догадываясь, что это были за мысли и о чем.

Получасом позже, когда вода вовсе остывает, вымытый до скрипа Николай, торопливо вытеревшись, так же торопливо накидывает на себя ночную рубаху, а Яков, изображая почтение к юношеской скромности, все это время прикрывает глаза и даже не думает подглядывать – зачем? Немного терпения и все это будет его.

– На полу босым не стойте, – ворчливо укоряет Яков, и раньше, чем Николай сообразит, как исправить оплошность – пол-то действительно холодный, вмиг остужает, даром что ли столько воды горячей извел, усаживает Гоголя на постель, становясь напротив, и делая еще полшага вперед, когда Николай без подсказки разводит ноги, подпуская.

Взгляд правда не поднимает, смотрит на пол, сминая простынь в пальцах, нервничает, чего ждать не знает. Однако мягкий румянец на скулах, подрагивающие ресницы и поверхностное сбитое дыхание его выдает – под слоем волнения бурлит, не находя выхода, опасливое, но такое сладостное желание. Яков дает мальчику прижаться щекой к протянутой ладони.

– Не думай ни о чем, душа моя, – советует Яков, заметив, что между бровей вновь залегает хмурая складка. – Посмотри на меня.

Николай слушается почти сразу, почти без раздумий, поднимая на Якова светлые свои глаза, и тянется вверх, к его губам, предлагая и прося.

Яков и не думает отказывать, целует, обняв за затылок, ласкает податливый влажный рот, всем телом ощущая тихие стоны, срывающиеся с мягких губ. Николай очаровывает своей неопытностью, незнанием и совершенно чудесным прилежанием. Целовать Якова напористо, как женщину, не смеет, но отвечает хоть и робко, но хорошо, сладко.

Сноровисто расстегивает чужую рубашку, скользнув ладонями по горячей коже, и выгибается навстречу до тихого стона, замутненно глядя на Якова, когда тот отстраняется.

Зацелованные красные губы выглядят заманчивым ярким пятном на белизне гладкой кожи, Яков гладит их пальцами, прежде чем поцеловать Николая снова, прежде чем уложить его на постель и раздеть, не отрываясь от сладких, все так же вересковым медом горчащих губ.

Обнаженную кожу вмиг обдает холодным, сыроватым воздухом, стоит остаткам одежды, вместе с одеялом упасть куда-то в изножье, но бесу холод не страшен, а Николаю, бережно распятому под ним, холод не грозит.

– Тише, душа моя, тише, – успокаивающе шепчет бес, целуя дрожащие прикрытые веки и взмокший от волнения висок, пока рукой скользит между раздвинутых ног, прикасаясь так, как Николай и помыслить в жизни не смел.

– Яковпетрович, – слитно выдыхает Николай, вжав пальцы в предплечье Якова и напрягшись в его руках, словно натянутая тетива.

– Давай уж по имени, Коленька, – усмехается Гуро, повторяя мягкое, осторожное движение пальцами, от которого Гоголь закусывает губу, зажмуриваясь и мотая головой в ответ на такое бесстыдное предложение.

Поцелуи вдоль шеи, по плечам и ключицам, по рвано вздымающейся груди возвращают ему и спокойствие, и толику возбуждения, медленно но верно разгорающегося под умелыми, нежными прикосновениями.

Осмелев, Николай перестает даже комкать простынь, и несмело прикасается к бокам Якова, пересчитывая кончиками пальцев дуги ребер. Блаженно вздыхает, услышав тихий, одобрительный звук, перемещает ладони на спину и шею, и словно неожиданно для самого себя, подается навстречу, срывая с губ Якова довольный, едва слышный рык.

– Потерпи немного, душа моя, – шепчет Яков в уголок приоткрытых в беззвучном стоне губ.

– Мне хорошо, – скуляще признается Николай, повернувшись и ткнувшись Якову лицом в шею. – Боже мой, мне так…

– Будет больно, – лгать не хочется, да и не остановит это уже ни одного из них. – Но недолго. Я тебя сберегу. Веришь мне? – слова хоть и даются с трудом, но выходят искренними.

– Верю, – Николай подставляет лицо поцелуям, замирая и переставая дышать от самого первого глубокого движения Якова. На глазах выступают слезы, вмиг скатившись к вискам, и Гуро собирает соленую влагу губами, успокаивая юношу ласковыми словами и поцелуями.

Николай улыбается, чуть болезненно, красиво, распахивая прозрачно голубые глаза, чтобы взглянуть на Якова, и в награду получает нежный, долгий поцелуй, постепенно заставляющий его забыть обо всем, вновь распалиться острой, плавящей жаждой, выгнуться в ласкающих руках, давая понять, что тело его, ищущее удовольствия, готово к большему.

Так хорошо в нем, на нем, с ним – словами не передать.

…Коленька… – шепчет Яков в истерзанную поцелуями шею, зарывшись пальцами в длинные мокрые пряди, и двигается плавно, глубоко и сильно, как сам любит, как Коленька просит, цепляясь пальцами за шею и бедрами каждое движение встречая, словно создан именно для этого, Яковом задаваемого ритма.

… душа моя… – впечатывает поцелуем в распахнутые мягкие губы, удерживая его, задрожавшего, падающего за грань, в своих руках. Между телами вмиг становится влажно, липко и горячо, а напряженные, мгновение назад дрожавшие в удовольствии мышцы гибкого юного тела расслабляются, чтобы уже через несколько минут, наполненных поцелуями, снова вздрогнуть в новой волне возбуждения, так и не отпустив Якова от себя.

Остаток ночи проходит так быстро, что Гуро едва успевает спохватиться, чтобы дать Николаю поспать хоть пару часов до рассвета, и то Гоголь строго ставит условие – не уходить, его не разбудив. Яков его, впрочем, понимает – кому бы хотелось проснуться в одиночестве после такой жаркой любовной ночи? – и обещание дает.

А Николай, видимо, чтобы бес и не помыслил сбежать, удобно укладывается головой ему на грудь, засыпая. Узкая ладонь с длинными пальцами замирает под ребрами, дыхание щекочет шею, и никакие дурные сны Тёмного не тревожат. Поэтому Гуро и не спит – позволяет себе насладиться близостью и теплом, почти невесомо прикасаясь губами к темноволосой макушке.

Но с первыми рассветными лучами, серо-розовым светом разбивающими предутренний сумрак, Николая приходится потревожить – обещал ведь. Яков бы и остался, да Яким все равно с утра пораньше к барину заглянет воду стылую унести, так что одна морока от такой задержки. Но Яким еще спит, да и Николай не горит желанием открывать глаза, вместо этого он со сна бесстыже скользит ладонью по телу Якова под одеялом, и шумно вздыхает, прикоснувшись пальцами к недвусмысленно очевидному чужому возбуждению.

Кончики пальцев трепетно смазывают выступившую влагу, и, тихо застонав, Николай всем телом тянется ближе, жалобно выдохнув в шею:

– Шевелиться совсем сил нет…

Яков лукаво, довольно щурится и, прижавшись губами к виску, предлагает:

– Назовешь по имени – и шевелиться не придется.

Губы Николая растягивает блаженная улыбка, он артачится всего несколько мгновений, для вида, а потом ничуть не уступая и самому Якову в лукавстве, шепчет в губы:

– Яшенька, пожалуйста…

Думал, значит, над этим, чертенок маленький. Выбирал. Перекатывал мысленно на языке, ждал, когда можно будет вслух произнести. Все это в Якове вызывает самый настоящий восторг, как будто ему не больше тысячи лет, будто не видел он в этой жизни, кажется, уже всего.

Тёмного вот раньше не видел. Такого уж точно.

Николай послушно переворачивается на живот, обнимая подушку и удобно устраивая на ней голову, доверчиво предоставляя Якову полную власть над своим телом.

… заберу тебя в Петербург, вылюблю всего, – думает Яков, мягко сжимая ладонями узкие светлые бедра, еще хранящие следы его прикосновений с ночи.

… и вылюблю, и выучу… – целуя шею, лопатки, походящие на нераспахнутые крылья, поглаживая крепкие маленькие ягодицы.

… сберегу тебя… – скользнув ладонью под дрожащий напряжением живот – приласкать, помочь.

… не отпущу… – одновременно с длинным стоном Коли (“Яша, Яшенька, пожалуйста…”), и белизной застившей глаза от незнакомо-знакомой вспышки чистого, сладостного удовольствия. Несколько сильных движений по инерции, и Николай под ним обмякает, долго выплескиваясь в ладонь.

На несколько минут оба погружаются в тишину, наполненную только прерывистым дыханием и прикосновением губ.

– Послушай меня, – Яков неохотно разрывает тягучий поцелуй. – Коленька, душа моя, я серьезно. О деле.

На этих словах лицо Николая принимает довольно серьезное выражение, насколько возможно в ситуации, когда он обнаженный, еще дрожащий от пережитого удовольствия, лежит под Яковом.

Гуро легко стаскивает с пальца свой перстень с алым камнем и, проследив, чтоб Николай не отвлекся, кладет на подушку.

– Наденешь камнем вниз, чтобы не так приметно. Неудобно – камень большой, но я тебе и не для красоты его оставляю.

– А для чего? – Гоголь косится на перстень с легкой опаской, да и не зря. Таких рубинов под солнечным небом не бывает.

– Для охраны, душа моя. От Всадника не убережет, как и от того, кто его призывает, но с нечистью помельче проблем у тебя не будет, побоятся сунуться. И коли в беду попадешь я узнаю. Понял?

– Понял, – тихонько подтверждает Николай, кивнув и вновь покосившись на перстень.

– А сейчас спи, – Яков мягко касается губами его лба, проследив, чтобы Николай послушно смежил веки. – Я подумаю, что дальше делать.

========== Часть 8 ==========

Николаю события последних нескольких недель, начиная с Петербурга, уже даже перестали казаться его собственным бредом.

Ну не может его голова выдумать таких изощренных перипетий, если бы могла, он не опозорился бы так с этим несчастным Кюхельгартеном. Но одно дело думать, что вчерашней ночью тебе привиделся разговор с твоим погибшим на твоих же глазах наставником (несмотря на то, что Гуро был скорее его начальником, Николаю с самого отъезда из Петербурга нравилось думать о нем именно так, как о наставнике), и уж совсем другое дело крутить в руках его кольцо, вспыхивающее изнутри камня недобрым алым пламенем.

Под одеяло, стыдливо натянутое до самого подбородка, Николай и вовсе боится заглядывать, и без того зная, чувствуя на теле следы бурной, жаркой любви. Одеться надо, а не то Яким решит, что барин совсем дурак в такой холод раздетым спать, но выбираться из-под одеяла, чтобы собственными глазами увидеть отпечатки пальцев на бедрах и темные отметины поцелуев на плечах – стыдно. Усилием воли, однако, Николай себя заставляет это сделать раньше, чем чуть сонный Яким начнет выносить стылую воду, о чем-то попутно спрашивая. Николай совершенно не слышит о чем: поспешив накинуть поверх рубахи камзол, он греет в ладонях странный перстень, дожидаясь, когда Яким уже уйдет.

Ждать приходится недолго, всего несколько минут, однако за это время Николая так сковывает напряжением и холодом, что он едва-едва распрямляет пальцы, чтобы вновь взглянуть на перстень. Кажется, что под его взглядом камень сыто пульсирует, словно человечье сердце, наливаясь алым.

Покачиваясь, Николай поднимается на ноги, чувствуя во всем теле донельзя непривычную, но приятную ломоту.

В мутном зеркале отражается его растерянное лицо с непривычно алыми губами – Гоголь прикасается пальцами к мягкой горячей коже, прикрывая глаза от стрельнувших в голове воспоминаний. На плечах и ключицах и правда россыпь темных отметин, несколько на шее, но немного, можно прикрыть шейным платком. На бедрах – Николай оттягивает штаны с бельем, чтобы глянуть, удостовериться, – отметины поменьше, но крепче. И это только внешнее, а самое непотребное, странное то, что Николай чувствует внутри – непривычно, тянуще, отголосок такой сладости, что можно криком изойти от восторга. Такого не выдумаешь, если ни разу не пробовал на вкус. Тело пробирает долгой сладостной судорогой от нахлынувших воспоминаний такого толка, что щеки заливает багряным стыдливым румянцем, и Гоголь опирается о стену возле зеркала рукой, прикрывая глаза, чтобы отдышаться. За несколько минут ему удается привести в порядок дыхание – но не мысли, – а потом и это достижение идет прахом, потому что над ухом раздается голос, доносящийся словно с обратной стороны зеркала.

– Перстень-то надень, Коленька, – шепчет девичий знакомый голос. За последние дни Николай уже должен был разучиться пугаться, но он все равно пугается – шарахается от зеркала в сторону, вперивая взгляд в лицо Оксаны, отражающееся в зеркале.