Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том I (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
Глава 10. Граф в белом
– Ещё дальше, – За’Бэй развёл руками. – Аж за Пассажирским проспектом.
Граф Набедренных кивнул, Жорж вылупил глаза, а уж хэр-то Ройш ну такую физиономию скорчил, ну такую!
– И с какой целью вы вынуждаете нас трястись омнибусом? – осведомился он с видом человека, которого вознамерились непременно угостить крысиным помётом.
– А граф не рассказывал? – изумился За’Бэй. Ох уж этот граф!
За’Бэй ни минуты не сомневался, что Жорж вот им компанию составит. Потаращится, конечно, для порядка, тысячу раз переспросит, попробует убедить себя, что надо бы испугаться, – но в итоге (как обычно) плюнет и с превеликой радостью помчится. Но хэр-то Ройш!
Когда За’Бэй разглядел, что граф Набедренных выплывает на крыльцо Академии, беседуя с хэром Ройшем, он твёрдо уверился, что графу уже удалось неким немыслимым образом того соблазнить – не теперь же тратить время на уговоры, так и утро настанет.
– Виноват, – граф Набедренных безмятежно улыбнулся. – Это моя затея, и я надеялся сразить вас ей уже на месте. Но не мог предвидеть, что омнибус вас оскорбит.
Да ничего хэра Ройша не оскорбляет, это же ясно как день в стране с человеческой погодой.
– Если мы перестанем прикидываться колоннами Академии, – поспешил вмешаться За’Бэй, – то вполне успеем обернуться до полуночи.
Хэр Ройш сначала поджал губы, но потом всё-таки выдавил сквозь них что-то учтивое. Нелегко, наверное, с поджатыми губами этикет соблюдать.
За’Бэй, не дожидаясь остальных, нырнул под арку – всё равно до омнибуса кратчайшим путём ещё идти и идти. Как раз графу на объяснения хватит. Ну или не хватит – и все желающие дезертируют уже на Большом Скопническом.
Зря всё-таки граф хэра Ройша с собой поволочь вознамерился. Тот на самой невинной пьянке осенним листом трясётся – строгое у него, видать, семейство, потребностям юношества не сочувствующее. Ну то есть как «трясётся». Меленько, самым благовоспитанным образом, чтоб никто не прознал. А всё равно видно – пойди тут не увидь. В ноябре ещё граф впервые хэра Ройша на ужин пригласил, а тряска и к весне не прошла.
– Что самое обременительное в аристократическом бытии, господа? – раздалось за спиной у За’Бэя. – Несомненно, власть над судьбами человеческими.
За’Бэй только усмехнулся: наверняка хэр Ройш с графом не согласен, даже и назад смотреть не надо, чтоб знать, какую он сейчас мину скорчил.
– …И власть эта может скрываться под личинами как возвышенными, так и самыми омерзительными, но чаще выбирает такое сочетание одного с другим, от которого голова идёт кругом, – продолжал граф. – А поскольку головокружение для меня утомительно, я вечно предпочитаю отправить вызывающий его повод в долгий ящик. Вообразите, каково же было моё удивление, когда вверенные мне судьбы сами взмолились о мановении властной руки!
– Ещё бы они не взмолились, – бросил За’Бэй через плечо, но потом передумал, развернулся и двинулся спиной вперёд. – Это ж одуреть можно, если тот, кто обстоятельствами твоей жизни распоряжается, только оратории под нос насвистывает, а определённости не даёт.
– Каюсь, каюсь.
– Вы, граф, не кайтесь, вы пойдите и скажите: так и так, больше никаких пилюль.
Жорж открыл рот, хэр Ройш не уследил за бровями – соединить их сейчас в одну гримасу, получилась бы уморительная картина. Наверное, За’Бэй поторопился и композицию рассказу графа чуточку поломал, но в таком деле чем скорее разъяснишь, тем оно и лучше.
– Вы, граф, большой оригинал, – покачал Жорж своей игрушечной, в аккуратных кудряшках головой. Как есть комнатный пёсик, хоть на подушку усаживай.
– В связи с чем я хотел бы прямо сейчас прояснить для себя цель нашей прогулки, – хэр Ройш поддел носком сапога наледь, вновь укрывшую сегодня лужи. Кровный родственник он этим мартовским лужам – тоже не определился, имеется он уже на свете или пока рановато.
За’Бэй так и видел по лицу графа, что тот сейчас вновь ударится в поэзию. Поэзией пусть пассажиров омнибуса развлекает – те, даже если захотят, всё равно не прочуют, о чём разговор. А хэру Мартовской Луже надо бы без обиняков, а то сам за наледью спрячется, отковыривай его потом.
– Дело такое, – поперёк графа начал За’Бэй. – У графа есть выданные в срок пилюли для слуг и нет желания слуг ими угощать. А у меня есть приятели, которым от пилюль прок будет. Хорошие ребята, аптекари, чего-то там бодяжат против пилюль. Больше опытных образцов – выше шансы на успех, только образцы эти на дороге не валяются, всё-таки важным людям строго под роспись даются. Ну вот я и думаю их свести, графа-то с моими знакомыми аптекарями. И всё.
Хэр Мартовская Лужа вести прослушал с достоинством, на За’Бэя поглядел испытующе, помолчал-помолчал и обратился к графу:
– А мне-то думалось, вас лишь репертуар Филармонии и заботит.
– Жизнь ко мне безжалостна, – пожал плечами тот.
Между тем хэр Мартовская Лужа прозорлив чрезвычайно: одна лишь Филармония, один лишь грешный её репертуар!
Завернул как-то на ночь глядя За’Бэй к графу в особняк – идти было ближе с пьяных глаз. А граф засел себе в кабинете и недоумевает. Потому что как раз перед тем постучался к нему самый старый его лакей, спросил: ваше сиятельство, вы, конечно, извиняйте, но не пора ль пилюлями травиться?
Граф не понял. За’Бэй сначала тоже по пересказу не понял, но ему простительно, он-то и года в Росской Конфедерации не прожил.
Росская, конечно, Конфедерация – та ещё полоумная старуха. В местные законы поверить невозможно, а они чёрным по белому писаны и печатями заверены, вертись как хочешь. Изобрели когда-то в Европах пилюли против агрессии; не только, впрочем, пилюли, но и смеси газовые – преступников наказывать и бунты подавлять. Передали рецепты Четвёртому Патриархату, правительству Росской Конфедерации. С какими уж инструкциями – неведомо, но всяко не велели каждому в рот по пилюле класть в целях профилактики, как Четвёртый Патриархат в итоге сделал. Смертность сразу повысилась, рождаемость упала ниже просто некуда. Они ж экспериментальные, кому б в Европах в голову пришло, что ими целую страну накормят без разбора?
Потом сообразили, что творится, руками замахали и кинулись отменять. Отменили резко – сразу в нескольких городах волнения начались. То ли поэтому, то ли просто так совпало. Вроде бы даже смеси эти газовые где-то пришлось распылять. А в результате остановились на промежуточном варианте, который ни то ни сё: благородных и образованных больше не травят, только если набедокурят чего, а слугам, например, предписано с рук хозяина пилюлю есть – ту, которую раз в год дают. В тех Европах, где За’Бэй не бывал, слуг как огня боятся – а ну как удавят ночью подушкой? И рабочих, конечно, – вдруг бастовать примутся?
В Турции-Греции, по счастью, всё иначе, да и в остальных Европах давно уже лавочку с пилюлями прикрыли – здоровье населения дороже неагрессии оказалось. А Росская Конфедерация всё давится, хоть и избирательно. Вот, например, графу Набедренных на его многочисленных лакеев да на верфи отсыпали – как и положено, раз в год под роспись. В прошлый раз ещё его отец расписывался, ныне покойный, а теперь это самого графа головная боль.
И что он с ней сделал? Правильно, шкатулку с пилюлями на стол бросил, бумаг сверху понакидал и рад стараться. Аж кто-то из лакеев спрашивать пошёл, внятного распоряжения не дождавшись.
За’Бэй тогда к графу накрепко прицепился: вы, мол, или вправо, или влево. Плевали на пилюли – так объявите слугам, чего мурыжить. Боитесь – накормите уже и не стройте гуманиста. А сидеть на шкатулке и чаек в небе считать – худший выход, потому что не выход это вовсе, одно кокетство.
Граф его слушал, вино шампанское потягивал, улыбался невесть чему по своему обыкновению, а потом шкатулку открыл, повертел задумчиво и чуть шампанским вином туда не плеснул.
За’Бэй аж подпрыгнул, а граф только ресницами хлопает: «Не вы ль призывали немедля определиться?»
Непутёвый он всё-таки. Вроде немерено умища, а соображения – никакого. Но это ничего, с соображением и подсобить можно.
«Вы добром-то не разбрасывайтесь, граф, – отобрал шкатулку За’Бэй. – Сложно, вижу: всю жизнь богато живёте, о пользе думать не привыкли. А вы попробуйте, вдруг понравится».
«В землю предлагаете закопать, орхидеи на умиротворении выращивать?»
«На кой орхидеям умиротворение?»
«На кой? Вы, господин За’Бэй, на них в упор когда-нибудь смотрели?»
За’Бэй манёвру не поддался, всё равно свою линию прогнул. Пока гнул, вспомнил как раз, что есть у него хорошие ребята, аптекари, которые за шкатулку этих пилюль штаны последние продадут. Штаны продадут, а пилюль не купят – объясняли, что никто им, конечно, не продаст. Подотчётное это дело, следят строго, только и перепадает изредка по одной штуке, если какому знакомцу удастся не глотать. А они что-то вроде противоядия сочинить мечтают, чтоб мозги совсем уж не мариновались. И лекарство для тех, кто уже замаринован.
И не то чтоб За’Бэй так наукой интересовался, но как же не помочь, когда средство само в руки идёт? Да и людей, если вдуматься, жалко. Ну жалко ведь! Представишь, как оно под этой дрянью – и прямо жить не хочется на свете, где такое творят. Ребята-аптекари рассказывали, что от пилюль все чувства притупляются и мысли в голове бродят ме-едленно, будто не проснуться никак, а главное – сил ни на что нет, лишний раз со стула вставать не станешь. В самом деле выбирать будешь, что тебе важнее – по нужде сходить или еду на тарелку положить, а всё вместе за короткий срок никак не получится. Для подневольных это страшно совсем – горбатиться-то на работе надо и всё тут, а своей жизни за пределами уже никакой. И не изменишь положение, даже от хозяина сбежав, – как на новом месте-то без сил обустраиваться?
А это ещё только общий случай – когда пилюли профилактические, а не экстренные, и без осложнений обошлось. Про осложнения За’Бэй и думать не пытался.
Графу Набедренных предложение отдать пилюли тем, кто их в противоположных целях использует, пришлось по нраву. Нрав-то у него самый расчудесный, только, как уже было сказано, соображения иногда не хватает.
– И сколько пилюль по закону полагается тому, кто сбывает их из-под полы? – совершенно праздничным тоном поинтересовался Жорж за два поворота до Большого Скопнического. И как в нём только этот вечный праздник с осторожностью сочетается?
– Господин Солосье, – вздохнул хэр Ройш, – сбыт чего бы то ни было, кроме оружия, – это преступление не против Пакта о неагрессии, а следовательно, пилюли в качестве санкций тут были бы неуместны. Но если по сути, а не по форме, то вопрос ваш чрезвычайно уместен. Должен признать, я даже и не интересовался им никогда. Граф, вы сами осведомлены о санкциях за то, что собираетесь совершить?
– В европейской религиозной парадигме санкцией мне было бы причисление к лику святых, – ответил граф, не отвлекаясь слишком от изучения барельефов под самой крышей дома на другой стороне переулка. – Но это, вы правы, ужасающая перспектива.
– Куда бишь нам ехать? – засуетился Жорж, едва пританцовывать не начал. – Со Скопнического по Конной дороге до перекрёстка с Пассажирским?
– Чуть подальше даже, – кивнул За’Бэй.
– Сойдем раньше, в Гостиницах. Ну, у какого-нибудь кабака – там же вдоль дороги сплошь кабаки и трактиры для приезжих?
– Хотите путать следы через задний двор? – граф фыркнул. – У вас, мой друг, совершенно романное мышление.
– Не романное, а батюшкино, – ничуть не смутился Жорж. – Сами посудите: как мы будем выглядеть, если заедем дальше Пассажирского? Что приличным господам в трущобах понадобилось?
– Хождение в народ! – приосанился граф. – Впрочем, вы с вашим батюшкой традиционно правы, мой друг. Кабак так кабак. Я и запамятовал, что участок Конной дороги от Пассажирского до самых казарм теперь ещё пуще оберегают.
– А что стряслось? – если За’Бэй о том не слышал, граф либо сочиняет, либо узнал потому, что он граф, а это значит, дело серьёзное.
– Сезонная миграция тавров, – буднично отмахнулся тот. – Бегут в Латинскую Америку, возвращаются из Латинской Америки. И всё через нас.
– Разве ж не община их устраивает?
– Думаете, всякому равнинному тавру в общине рады? Южная Равнина по сей день, говорят, являет собой живой эпос, община же не отстаёт от социального прогресса. Трагический мировоззренческий разрыв! У соседа поинтересуйтесь.
– Да он о таврском не слишком охотно распространяется, если вглубь копать. Очень уж серьёзно относится, не буду ж я человеку прямо в душу лезть!
– У этого человека есть душа? – скривился хэр Ройш. – И, хуже того, в душе этого человека имеются сокровенные области?
До чего же надоели, сил нет.
– Вы меня извините, хэр Ройш, но вам-то мой сосед чем не угодил? Вы и не представлены, насколько я помню.
– К счастью.
– Давайте я буду считать, что это у вас сословные предрассудки взыграли. Они, к слову, излечимы.
– Считайте как вам угодно.
За’Бэя передёрнуло. Его сосед по общежитию – душевный парень, что они все понимают. И познакомились как в книжке, прямо в Порту – когда Гныщевич проводником ему вызвался быть. С таким азартом деньги тряс, привирая о ценах на каждом углу! Думал, За’Бэй росского не разумеет. А За’Бэй не только росский, он и науку гостей встречать с самого детства знает, в селе на полпути к знаменитому некрополю иначе никак. В первый же вечер не выдержал, расхохотался и на росский перешёл, рассказал и про рухнувшую с неба реставрацию родов, и про поступление в Академию – Гныщевич заинтересовался, а теперь вот соседи.
Хэру Ройшу, между прочим, только на пользу это бы знакомство пошло. Не из-за сословных предрассудков, конечно, а чтобы вблизи увидел, что всё в жизни возможно. Был портовый жулик, а с каждым днём всё крепче о перспективах новой жизни задумывается. Вот уж чем они с хэром Ройшем похожи до смешного.
– Ладно, забудем о соседе, – вроде отошёл За’Бэй. – Большой Скопнический, хэр Ройш. Последний шанс сбежать от нас, иначе в трущобы к аптекарям. Вы как?
– Если бы я намеревался покинуть вас, я бы сообщил об этом ранее, – сухо ответил хэр Ройш. Но он, конечно, врал. Небось фантазирует сейчас лихорадочно, что бы такое благородному семейству пропеть о своих прогулках до поздней ночи. Безумно, конечно, в высшем свете жизнь устроена: граф Набедренных со своими верфями тут на днях ходил спорить с Городским советом о каких-то очередных поправках к Морскому кодексу, а хэра Ройша дома до темноты ждут. И ведь ровесники.
В омнибусе он совсем сник – графу бесконечно строили глазки смешливые белошвейки, а хэр Ройш так громко завидовал, что неловко стало За’Бэю. За собственную руку на колене ближайшей белошвейки. Переоделся бы, раз завидует, всяко финансы позволяют любую блажь. На графа-то не сворачивать шею невозможно – он в любую слякоть то в белом, то в голубом, то в таком сером, который одновременно и белый, и голубой. Мерцает граф. И перчатки непременные, и волосы светлые шёлковой лентой чуть небрежно перехвачены. «Безупречность» это называется, ни одна белошвейка не устоит! А хэр Ройш длинный, коленки вон всё пристроить не может, чёрный ему и без того кислую физиономию зеленит, с волос яркость оттягивает. Тут кофейный нужен, да понежнее. Хотя За’Бэй с превеликим удовольствием посмотрел бы на хэра Ройша в настоящей росской шубе – и почему эти глупцы не носят шубы? За’Бэй похитил у графа отцовскую шубу в пол и до мая из неё вылезать не собирался, поскольку в тепло после первой зимы в этом городе он больше не верил.
Белошвейки, поминутно поправляя капоры, беззастенчиво щебетали графу о предмете своей работы, то бишь о дамском белье. Граф их некоторое время терпел, а потом осведомился, относится ли с их профессиональной точки зрения к категории «бельё» скопническая ряса. Зря он так, очаровательная была болтовня.
Сошли действительно у придорожного кабака, Жорж потребовал парижского чаю – горячей мешанины из коньяка и, собственно, чая, сваренного на лимонной цедре. Отругал хозяина за пропорции – в этом-то районе в первую очередь для иностранцев работает, а так бестолково ошибается. Под это дело ловко звякнул монетами хозяину в фартук и вполголоса попросил выпустить через кухню. За’Бэй и не знал, хохотать тут или аплодировать.
Жорж только просиял:
– Всю жизнь мечтал так сделать, чем не повод?
– А чему вы, господин Солосье, столь бурно радуетесь? – огрызнулся окончательно деморализованный белошвейками хэр Ройш. – Вы находите мероприятие графа Набедренных забавным? Вы отдаёте себе отчёт, что принимаете участие в нарушении закона?
– Глупого, оскорбительного закона, подчиняться которому согласится только дурак! – неожиданно возмутился Жорж, и За’Бэй пожалел, что его уморительные фигурные усики никак не могут встопорщиться вслед за сменившимся настроем. Вот тогда был бы он настоящий комнатный пёсик.
– Вам легко говорить, а на росской территории этот закон пустил корни в самую глубь.
– Я родился в Петерберге, имею росский паспорт и даже не перехожу от возбуждения на другой язык, поскольку у меня есть вкус. Расскажите мне о корнях.
На другой язык он не переходит, к слову, совсем не из соображений вкуса – сам же почти сразу разъяснил За’Бэю. Отец Жоржа, когда-то знаменитый на все Европы ювелир, в Петерберг буквально бежал. Сложно сказать, угрожало ли ему что-нибудь в самом деле, но момент он выбрал красивый. Обслуживал монаршую свадьбу и устроил скандал, изготовив совершенно одинаковые бриллиантовые гарнитуры для невесты и ещё двух приглашённых великосветских дам, которые, как он клянётся, являлись любовницами жениха. Был он уже в годах, без двух минут полвека, и сумму скопил для безбедной старости достаточную, но в последний момент прихватил с собой совсем молоденькую горничную одной из тех самых дам. Горничная росский выучить так и не смогла, в Петерберге скучала без придворных сплетен и, когда Жоржу было лет двенадцать, всё-таки уплыла в Париж с кем-то из заезжих дипломатов. С тех пор старший господин Солосье французский в своём доме запретил, объявив его языком безмозглых пташек.
– Господин Солосье, – нахмурился хэр Ройш, – я не буду отрицать, что ваш отец давно стал неотъемлемой частью этого города и в некотором смысле почти его достопримечательностью. Но в те времена, когда в Росской Конфедерации даже аристократия была вынуждена принимать средства, о которых я не советовал бы вам кричать на всю улицу, ваш отец трудился во славу европейских королевских фамилий. Вы по-прежнему не видите между нами разницы, господин Солосье?
Жорж раздражённо дёрнул плечиком:
– Пожалуй, вижу. Мой батюшка не участвовал в самоубийственной дурости государственных масштабов и, уверяю вас, окажись он петербержцем уже тогда, всё равно нашёл бы способ участия избежать. Хотите сказать, вашим родителям вовсе неизвестно самоуважение?
– О своих родителях я не говорил ни слова. Просто обращал ваше внимание на контекстуальную пропасть: то, что вас так возмущает, для меня, например, является естественным положением вещей. «Естественным», разумеется, не означает «желаемым» или «одобряемым».
– Ума не приложу, как подобная дикость может казаться естественной!
В спор вдруг вмешался граф:
– Мой друг, не имей дикость субстанциального свойства со временем оказываться естественной и необходимой, где бы сейчас было человеческое общество? На ветках деревьев?
– Не ожидал от вас приверженности дарвенизму, – искренне удивился хэр Ройш.
– Я пришёл к Шарлю Дарвену через Сигизмунда Фрайда. Отрицать звериное начало соблазнительно, но слишком оптимистично. Все мы, в конечном счёте, лишь звери – жалкие в своей жажде звери на поводке воспитания и установленных нашей эпохой приличий, – граф скорбно вздохнул. Тому, кто обнаружил бы хоть след звериного начала в устройстве самого графа, За’Бэй бы не задумываясь отдал свою настоящую росскую шубу, без которой он тут тысячу раз успеет погибнуть до мая.
– Изобретатели средства, о коем мы дискутируем, – почти прошептал хэр Ройш, оглядываясь на прохожих, – хотели лишь укоротить поводок воспитания и приличий. Так ли уж неправы они были в своём намерении?
– Кто покусится на умерщвление звериного начала, тот от его клыков и падёт, – изучил граф свою перчатку с неподражаемо безоблачным выражением.
– Я вами восхищаюсь, граф, – заключил Жорж.
– Переадресуйте своё восхищение ходу истории как таковому, мой друг. Кто-то же должен сделать то, что само собой напрашивается в данных нам обстоятельствах.
За’Бэй наконец вывел своих спутников к широкому Пассажирскому проспекту, который стелется прямо от портовых ворот и непременно встречает тех, кто прибывает в город морем. Патрулей Охраны Петерберга на нём – ложкой ешь, а у графа по карманам пилюли – тоже, в общем, ешь и тоже ложкой. Самым волнительным моментом сегодняшней прогулки было это пересечение Пассажирского проспекта, но обошлось.
Если встать спиной к Порту, по левую сторону от Пассажирского проспекта будут Гостиницы – разношёрстный район, живущий для тех, кто в Петерберге проездом. Там самый громкоголосый рынок и самые тихие съёмные комнаты (если, конечно, на такие хватит средств), там вырос забэевский сосед Гныщевич и только потом уже подался в сам Порт.
А по правую сторону, ближе к казармам, ничего примечательного нет: по большей части бедняки, да и то не самые бедные из бедных – те куда восточней, в Ссаных Тряпках. Лучшее место для аптекарей, раз они не только от кашля микстуры продают.
Когда впереди показались уже скромные приаптечные теплицы, хэр Ройш вновь обернулся к графу:
– Если бы я встал перед вашим выбором, я бы, вероятно, опасался, что прерванный курс дурно скажется на тех, кому он прописан. Не хотелось бы, как в самых страшных европейских снах, оказаться разорванным в клочья собственными домашними слугами.
– Бросьте изливать на мир скепсис, у мира и без того март на дворе. Если в итоге вы окажетесь правы, можете заспиртовать оставшиеся от меня клочья и выставить их в назидание потомкам на площади перед Городским советом. А лучше сразу в окнах «Петербержской ресторации». Но хотя бы один клочок передайте, пожалуйста, без шума на палубу моего корабля, я заслуживаю найти успокоение в море.
– Граф, вы сейчас сказали, что у вас есть корабль? В личном пользовании? – обомлел Жорж.
Граф только рассеянно улыбнулся.
– Между прочим, – не сдавался хэр Ройш, – когда Европейское Союзное правительство постфактум разбирало правомерность решения по Тумрани, его сторонники ссылались на тумранский опыт хаотической отмены пилюль. Они заявляли, что в этом и кроется глубинная причина имевших место беспорядков.
– Не оскорбляйте Тумрань, имейте уважение к погибшему в благородном порыве городу. Сторонники того решения, насколько мне известно, тоже поплатились, пусть и карьерами, за свои спорные аргументы, – граф будто даже посерьёзнел. – Если бы всё было так просто и гражданское мужество можно было пробудить тривиальной отменой пилюль, мы бы с вами уже жили в совершенно иной Росской Конфедерации.
– Достаточно и того, что мы с вами живём в Росской Конфедерации, где невозможна вторая Тумрань, – поёжился Жорж.
– С чисто бюрократической точки зрения – по-прежнему возможна. Вернее тут будет сказать «немыслима вторая Тумрань», – опять придрался по мелочи хэр Ройш.
– Тогда уж «недостижима», – с неподдельной печалью поправил граф. – Недостижима взятая её жителями духовная высота.
Хэр Ройш хотел было что-то возразить, но За’Бэй как раз выстучал условленный ритм дверным молоточком. Впустил их Гнат – худощавый тип едва за двадцать с цепкими портовыми глазами.
– Все свои, граф – в белом, – поскорее хмыкнул За’Бэй, чтобы не допустить неловкости, которую одним своим присутствием умел создать кислый и настороженный хэр Ройш.
– Тогда давайте в лабораторию, – Гнат прошмыгнул за ломящийся от склянок шкафчик. – Сюда-то покупатели в любой момент нагрянуть могут.
В лаборатории чадило и дымило так, что глаза выплакать немудрено. За’Бэй уже знал, что тут не суетятся и внимательно следят за тем, чтобы ничего не задеть и не уронить, но спутников своих предупредить забыл, и нескладный хэр Ройш превзошёл все ожидания – он задел и уронил нечто, при ближайшем рассмотрении оказавшееся грузным и черным от татуировок моряцким телом. Ещё и наступил нечаянно.
За’Бэй приготовился к крайне неприятной сцене объяснений с моряцким телом, которые ему пришлось бы взять на себя, но тело не шевельнулось.
– Мертвец или так хорошо расслабился? – спросил За’Бэй у самого густого столба дыма, надеясь обнаружить там Гната.
Ответ, впрочем, прозвучал из другого задымлённого угла:
– Расслабили. Вот при помощи того самого, что твой граф нам принёс.
– Такого детину до состояния, когда об него хоть сапоги вытирай? – не поверил За’Бэй.
– А вы, дружочки, суньтесь в правую дверь, – трескучим голосом посоветовали из-за чадящего сосуда, и За’Бэй признал деда Петрона, хозяина аптеки, набравшего себе в помощники совсем молодых и, чего греха таить, преимущественно в доску портовых ребят.
Правую дверь распахнул Жорж и тут же отшатнулся, сошёл с лица – даже уморительные фигурные усики будто и в самом деле встопорщились.
За’Бэй вытаращился поверх его макушки, благо росту в Жорже было не то чтобы совсем мало, но и высоким точно не назовёшь.
За правой дверью сидели, привалившись к стене, люди.
Один в чрезвычайно неудобной, издевательской позе. Другой был намазан, кажется, мёдом – и на него налипли совершенно абсурдные в марте мухи, десятки мух. У третьего из ноздри свисал карандаш. Ступня четвёртого упиралась в стенку чана, явно давно поставленного на весело искрящую горелку.
Ни один не двигался, но глаза у всех были открыты и даже не слишком затуманены. За’Бэй понял, что сокрушительный в своей раздражающей простоте карандаш из ноздри не раз теперь явится ему во сне.
– Это, дружочки, наша маленькая частная коллекция непредвиденных осложнений от пилюль. Жалеть экспонаты без толку, эти уже невозвращенцы. А вот того, которого вы уронили, оживить теоретически можно – потому и не мучаем зрелищной чепухой.
Жорж показательно повернулся спиной, хэр Ройш замер, сам За’Бэй почему-то поплотней запахнул свою ненаглядную росскую шубу.
– Скажите, – чрезвычайно светским тоном начал граф Набедренных, – дополнительный источник финансирования ведь мог бы изменить к лучшему положение ваших дел?
