Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том I (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
– Как ни странно, прав вполне, – согласился Валов. – Даже если откинуть шутовство. Чем-то заниматься, а официально не оформлять – это разве дело? Несерьёзно.
Сандрий только хлопал глазами. Логика их звучала вполне стройно; но недавно только посетовав на нехватку увещеваний, теперь Сандрий почти испугался. Странно как-то было видеть столько энтузиазма в совершенно незнакомых людях.
А впрочем, люди к бляшке не прилагаются. Если раздружатся они так же быстро, как и подружились – то и ладно. А ходить в Академию вольнослушателем, а не просто так, – дело толковое, тут Валов прав.
– Я тут лично вовсе и не учусь, – дружелюбно признался вдруг Драмин. – Я так, за твировым бальзамом вот к ним, – указал на друзей, – прихожу. Пока бляшка на шее, не прогонят. А иногда можно и на лекции сунуться, если уж.
– Он сейчас так говорит, а сам у меня конспекты переписывает, – пробормотал неловко Скопцов.
– Не все! Тебя послушать, я заучкой выхожу, – возмутился Драмин.
Они продолжили пикироваться, а Сандрий зачарованно глядел и думал, что, пожалуй, хорошо бы было всё-таки не раздружиться. Родители не то чтобы когда-нибудь запрещали ему водиться с соседскими мальчишками, нет; но, по правде, он никогда не слышал, чтобы разночинец и сын генерала могли вот так, на равных, болтать со слугой, а то и слушаться его фамильярных тычков.
Это было интересно, и очень хотелось ещё.
Лестница не в один момент, а постепенно стала заполняться народом; кажется, в секретариат до конца лекции они с Валовым всё ж таки опоздали. Студенты бродили по-всякому: кто-то мигом побежал прочь, кто-то тоже расселся на парапетах и ступенях, кто-то раскрыл книгу, другие громко смеялись. Чёрные пояса пестрили у Сандрия в глазах, но они и правда были не у всех, зато кое-где – на сумках, на лацканах, даже на карманах брюк – отливали октябрьским солнцем бляшки вольнослушателей.
Сандрий так увлёкся фантазиями о том, как и сам отольёт всем желающим октябрьским солнцем, что упустил момент, когда Скопцов вдруг побледнел пуще прежнего. При этом он умудрился ещё и покраснеть, смутившись своего страха, но глаза его так расширились, что и безо всякого врачебного таланта Сандрий понял: он в ужасе.
– Тут, – шепнул Скопцов.
Проследив за его взглядом, Сандрий обернулся. Судя по всему, следил Скопцов за одним из студентов – чрезвычайно богато одетым молодым человеком с чёрными, как сама ночь, волосами. Тот выщёлкивал прямо по лестнице каблуками, ни на кого не оглядываясь, и впечатление производил решительное, но не особо грозное.
– Его сиятельство граф Александр Александрович Метелин! – Хикеракли вскочил на парапет с ногами и отвесил глубочайший поклон, но Сандрий подметил, что кричит он не слишком громко – внимание то есть старается не привлекать.
– Чтоб ему пусто было, – мрачно откликнулся Валов.
Про графа Александра Метелина-старшего Сандрий слышал, хоть отец его к тому вроде бы ходил нечасто. Кажется, не самая именитая аристократия. Что у них в собственности, какие-то совсем убыточные предприятия? Если уж в Академию, несмотря на разношёрстный студенческий состав, ходит и наследник Ройшей, сыну Метелина и подавно здесь показаться логично.
Но в то, что новые знакомцы Сандрия робеют пред громким именем, не верилось категорически.
– Его сиятельство граф Александр Александрович Метелин – типаж удивительный, – пояснил Хикеракли, снова усаживаясь на парапет и провожая тему своего высказывания долгим и, пожалуй, задумчивым взглядом. – Вот скажи, Сашка: чего не хватает в жизни графу?
– Свободы, – без запинки ответил Сандрий. Хикеракли одобрительно хмыкнул.
– Ну конечно, ты ж и сам такой. А чего делают те, кому не хватает свободы?
– Бунтуют.
– И мудрость оные уста рекут! Ну и третий вопрос, на добавочку: как надо бунтовать?
Тут Сандрий замялся.
– В Академию ходить, сам будто не видишь, – добродушно хлопнул его по плечу Драмин.
– В Академию ходить, – медленно повторил за ним Хикеракли, почему-то вдруг посерьёзнев. – Да. Например. Да в Академию-то тоже по-всякому ходить можно. Можно, как ты, Сашка, в человеческую жизнь нос высовывать. Можно, как Скопцов, к знаниям тянуться. Можно, как Драмин, просто. Можно, как я… по-всякому. По-всякому можно. А всякое у всех разное. Ты, Саш, поосторожней тут.
– Поосторожней? – не понял Сандрий.
– Поосторожней. Ты птица не моего полёта, но и не ихнего. Их сиятельству для подобающего имени бунта в Академию прийти недостаточно, их сиятельству размах пошире нужен.
– Деньги вымогают, – тихо пролепетал Скопцов.
– Деньги? – совсем уж недоумённо переспросил Сандрий. Прямая спина графа Метелина как-то совсем не вязалась в его голове с идеей вымогательства. Да и зачем бы ему, аристократу, таким заниматься? И как, в конце концов? Есть ведь Пакт о неагрессии, запрещающий не то что драки, а даже простые угрозы; уж в стенах-то Академии его наверняка соблюдают!
– Когда деньги, когда ценные вещи, – бросил Хикеракли, размышлявший явно о другом, – имеется тут такая компания, к ней его сиятельство и прибились. Думаешь, неагреcсии боятся? Ничего не боятся. Тут ведь не Городской совет, юриспрудентов нету. Никто не разбирается, побили тебя или так только, пошутили. В Академию ведь любых желающих учиться пускают, из всяких социальных, что называется, слоёв да сословий, верно? Вот и портовая шваль навострилась.
– Неужели же правда бьют? – всё никак не мог поверить Сандрий, при котором никто и никогда ни на кого руки не поднимал. Скопцов спрятал глаза.
– Бьют, – подтвердил Хикеракли. – Всех, кто послабее, бьют. А в Порту и в аристократических кругах подготовочка-то ого-го, так что их послабее все и получаются. Ну, все вы, – прибавил он с ухмылкой.
– Но зачем ему? Ладно портовым, – Сандрия немного передёрнуло при мысли о том, что в стенах Исторической Академии водятся настоящие бандиты, – но графу-то, графу зачем?
– А затем, что приятно унижать слабых, – Хикеракли продолжал говорить чуть отстранённо, будто что-то обдумывал. – Затем, Сашка, что для тебя свобода – это пойти, куда пожелается, а для него – чтобы боялись. Не имени, не титула, а его самого; не графа, а просто Метелина. Понимаешь? Понимаешь. И в своём аристократически-политическом смысле он тебя правее. Ты росами вскормлен, но Европами взрощен, ртом сиську матери искал, а поили тебя Пактом о неагрессии. А у него бунт политический. Ну или он так думает.
– А деньги всё равно берёт, – буркнул Валов. – Если уж бунт политический, что ж кодекс чести себе не сочинил?
– Может, такой вот у него кодекс чести. Грязненький. Самому интересно, – Хикеракли вдруг улыбнулся, потянулся и снова прищурил глаза на Сандрия: – Ну чего, Сашка, напугался? Передумал за бляшкой-то кидаться?
Сандрий помедлил с ответом, а потому тот вышел честным, без бравады:
– Нет. Мало ли в Петерберге антисоциальных элементов? И вы правы, Хикеракли: я в Штейгеля такой человеческой жизни не видел, чтобы граф у других силой деньги вымогал. Мне это, может, ещё как пригодится, когда лечить его буду. Пойму, кто сдачи дал.
Хикеракли расхохотался, а вместе с ним заулыбались и прочие.
– Это ты, Сашка, правильно мыслишь, мне нравится. Хотя нарываться не нарывайся, я за вами всеми один разве услежу? Я удал, но и для себя ведь пожить иногда полагается! – Он спрыгнул с парапета на ступени и гордо выпрямил спину, что выглядело весьма комично. – И вот что, Саш, ты мне не выкай. В глазах у тебя, что ли, безо всякой второй двоится? Это, право, лишнее. Давай-ка лучше после лекции приходи в «Пёсий двор», тут за углом, в подвале, знаешь?
– Знаю, – не соврал видевший уже окна Сандрий, – только я не пью.
– А когда начинать, ежели не в юных годах? – укорил его Хикеракли, но махнул рукой. – Да не хочешь пить – не пей. И не приходи вовсе, ежели не хочешь. Я так, оставляю ко-ор-ди-на-ты, – последнее слово выговорил по слогам, будто нарочито учёное и не по силам, хотя наверняка просто кривлялся. – Знаешь, Сашка, у меня хозяин охоту страсть как любил, даже книги многомудрые про это дело заказывал. И вот я там вычитал, что по полёту птиц различают слабаки – ну, которые уже спугнули или повадки недостаточно хорошо изучили. А настоящий птичник их определяет по посвисту. – Он снова заглянул Сандрию в глаза. – Так что всё-таки приходи. Посвистим.
Глава 2. Невиданные удовольствия
Даже за тяжёлую дверь секретариата из коридора просочился художественный свист. Насвистывали первый хор «Кармины Бураны» – насвистывали бы какой-нибудь другой, Жорж бы вряд ли узнал, новинка ведь в репертуаре Петербержского филармонического оркестра! А первый хор – он же и завершающий, так компилятор решил. Жорж аж вздрогнул тогда на концерте, вновь заслышав грозное fortissimo о колёсах судьбы. Не потому что судьба, а потому что fortissimo.
Теперешний свист на fortissimo не претендовал, но Жорж, конечно же, сразу догадался, что ему пора. «Его ждут» – удивительное, упоительное чувство, самым безапелляционным образом доказывающее, что жизнь студенческая лучше всякой иной, известной Жоржу.
А «приближается префект курса» – чувство тревожное, застающее врасплох и учащающее пульс. Будто сейчас поймают на горячем, хоть и нет никакого «горячего», не приходит на ум ни единого греха, который был бы заботой префекта курса. Греха нет, а чувство – есть.
– Господин Солосьé, прошу уделить мне минуту внимания, – префект церемонно кивнул и вместе с тем бросил едва заметный взгляд на тяжёлую секретариатскую дверь.
Жорж в некоторой растерянности замер над списком отчётных тем, которым решил поинтересоваться прямо сейчас, когда до экзаменационной недели оставалась ещё подлинная бесконечность недель всех прочих – с концертами Петербержского филармонического оркестра, с упоительным «его ждут» и наверняка со многими другими удовольствиями, пока не виданными.
– Вы не закончили? – приготовился к извинениям префект курса, но Жорж поспешно разубедил его. Свист из коридора так или иначе вынудил пересмотреть намеренья, и смазанные чернила последних строчек свидетельствовали о том излишне красноречиво.
Замешательство Жоржа было вызвано всего-навсего отсутствием хоть кого-нибудь из уважаемых секретарей, слетевшихся четверть часа назад на зов уважаемого главы Академии, но префект курса был вхож в секретариат на особых основаниях и знал, в который шкаф вернуть выданный Жоржу документ. Пока он возился с пухлой папкой, отмеченной не поддающимися профанной расшифровке письменами, Жорж запоздало пожалел о своём тугоумии. В отсутствие уважаемых секретарей ведь можно было заглянуть в какую пожелается папку! Одним глазком, без малейшего дурного умысла – просто прикоснуться к сокрытому, вдохнуть ещё каплю новой жизни, почувствовать на кончиках пальцев весёлое покалывание, сопровождающее всякое нарушение установленных правил.
Вот тогда приближение префекта курса было бы всамделишным поводом для тревожных чувств.
– Просьба у меня к вам деликатная, – шагнул тот к двери. – Не хотелось бы оглашать её там, где нас в любой момент могут прервать.
– Я весь внимание, – удержался от вздоха Жорж и проследовал в коридор.
Его ведь ждали!
Пришлось карикатурно выкатить глаза, укрывшись от префекта за текучей кружевной манжетой.
Вслед донеслось нарочито громкое «O Fortuna! Velut luna statu variabilis», и Жорж улыбнулся.
– Господин Солосьé, вас не затруднит передать несколько слов человеку, с коим вы, по всей видимости, состоите в приятельских отношениях?
– С превеликим удовольствием, господин префект.
– Вы ведь догадываетесь, сколь удручающе положение, сложившееся в связи с пропусками занятий графом Метелиным?
Жорж опять едва не призвал на помощь кружевную манжету.
– Вы префект, господин префект, а я рядовой студент. Велика ли цена моим догадкам? – ответил он, чтобы ответить хоть что-нибудь.
– Рядовой студент, обратившийся в секретариат за списком отчётных тем теперь, а не накануне экзаменационной недели, – доверительно придвинулся префект курса. – Это ли не основание счесть вас разумным человеком?
– Благодарю, – не стал отнекиваться разумный человек Жорж.
– Позвольте выражаться без обиняков, господин Солосье. К несчастью, граф Метелин достаточно… заметная фигура, чтобы каждому было известно, что он посещает Академию, но не посещает занятия в Академии. Случись разбирательство, ему не удастся оправдать себя болезнью или отъездом.
Теперь Жорж поискал поддержки у витражных стёкол, окрашивающих просторный коридор Академии в немыслимо живописные для учебного заведения тона.
Если стёкла и поддерживали, то молча. Пришлось выкручиваться самому:
– Мне чрезвычайно льстит ваша прямота, но я не менее чрезвычайно сомневаюсь в своей возможности положительно повлиять на частоту посещения графом Метелиным занятий.
– А отрицательно? – испытующе глянул префект курса на Жоржа.
– Смотря что вы имеете в виду.
– Оправдание болезнью или отъездом. Которое, как вы понимаете, требует полного отсутствия потенциального оправдывающегося в стенах Академии. В стенах Академии и в её окрестностях.
Жорж окинул префекта курса вмиг посвежевшим взглядом. Префект курса будто бы даже испытал неловкость.
– Мне кажется, я постиг ход вашей мысли.
– В таком случае не смею более злоупотреблять вашим временем. И всецело уповаю на вашу близость к графу Метелину.
«Её-то мы и не обсудили», – пробормотал Жорж, стоило префекту отойти на приличествующее число шагов.
Строгий, подтянутый, на все пуговицы застёгнутый префект курса нашёл изящное решение некой не обозначенной вслух проблемы Академии, но упустил досадную мелочь: никакой близости к графу Метелину у Жоржа теперь не было.
Наверное, не было. Особенного желания удостовериться Жорж в себе не обнаружил, сколь ни льстила ему префектова прямота.
Они с графом Метелиным («графом», пффф!) в самом деле держались по первости вместе, но их сиятельству, видите ли, быстро наскучила учёба, и оное сиятельство изволило тогда уйти в загул – настоящий, не в стенах Академии и не на близлежащих территориях. И Жоржу не пристало казниться перед ним за заведение новых знакомств!
Ничего нет в новых знакомствах предосудительного, когда старые простучали сапогами по мостовой в противоположном направлении. Жорж не лакей, чтобы безропотно ожидать смены ветра в хозяйской голове.
Он ведь от души надеялся, что Метелин (к лешему «графа») разделит новые знакомства, когда вновь объявится в Академии. Откуда ему было знать, сколь беспочвенны эти надежды!
Витражные стёкла налились совсем уж отчаянным солнцем, и Жорж бесцельно подставил кружевную манжету под особенно изумрудную струю света. Повертел запястьем, сосредоточился на переливах – а ну как спугнёт бестолковые думы. Его ждут, а это значит, не время для терзаний.
Только как же не время, если самое время и есть?
Если аж префект курса отводит Жоржа в дальний, прохудившимися скамьями заполненный коридор и выдаёт деликатное поручение? Если аж префект курса – строгий и подтянутый, на все пуговицы застёгнутый – решился предлагать не по уставу положенные санкции, а пойти иной дорогой?
«Нашёл на свою голову дружка», – посмеивался ещё с год назад батюшка, да только с год назад Жоржу резона не было о батюшкином чутье печалиться. Он Метелина «нашёл на свою голову» потому как раз, что тот надумал к батюшке пожаловать, верно посчитал: куда ж ещё за револьвером податься? Известно, впрочем, куда: в Охрану Петерберга или в Порт, но это всё сплошь сороковые государства, сорок четвёртые хозяйства – сказочные, одним словом, земли. То ли дело юному графскому сыну к известному ювелиру завернуть, подарок благородному отцу спросить – с ручной гравировкой, с серебряной инкрустацией. Известный ювелир, глядишь, сам оружейного мастера и найдёт, а что за гравировки-инкрустации выйдет переплата, так то для графского сына не беда.
Ход ловкий, но батюшку таким не проведёшь. Батюшка о таких ходах Жоржу с колыбели рассказывал – ещё в Европах навидался. Поэтому Жорж Метелина мигом раскусил – так уж вышло, что встречал гостя он, а не батюшка. От скуки прикинулся подмастерьем (делал так время от времени, чужие-то не разберут), выслушал заказ, покивал. Со всем тщанием играя в народный говор, поинтересовался: мол, ваше сиятельство, а пыхать-то с этого револьверу научены? Метелин пустился в сбивчивые оправдания: так, мол, и не ему, такой, мол, подарок, ему-то, мол, и не полагается. Жорж только посмеивался в батюшкиной манере.
И ни с того ни с сего потянуло гостю нос утереть. Показать, как пыхают-то с этого револьверу. Батюшка Жоржу никогда не запрещал, батюшка над Пактом о неагрессии в открытую подтрунивал – вот и научил сына хоть в монетку с восьмидесяти шагов не целясь.
Только до Метелина красоваться было не перед кем.
Так и сблизились. Метелину страсть как хотелось в монетку пусть бы и с сорока, а Жоржу разве ж жалко? Разве ж были у Жоржа ещё приятели из ровесников – в батюшкином доме куда ни плюнь, попадёшь в материалы. Золото да алмазы, какие уж тут приятели. А графского сына пустить вроде как можно – ему-то до алмазов всяко дела нет. До алмазов нет, а до Жоржа, крохотного личного револьвера Жоржа и пересказов Жоржем батюшкиных историй о Европах – есть, было.
А теперь префект курса в дальний коридор отзывает.
Жорж поморщился – солнечный луч ухитрился-таки вдарить по глазам. Скоро ведь и того не будет, сменится сезон. А Жорж тут тревожит совесть, Метелина поминает – нет бы употребить последнее солнце по назначению!
Воротившись к дверям секретариата, успел почти и убедить себя, что чужие трудности не заслуживают внимания. И что трудности – чужие, а его – ждут.
– Судьба пуста и чудовищна? – поприветствовали его, и Жорж скорее догадался, чем узнал, что это вновь «Кармина Бурана».
– Совершенно пуста. Категорически, – плечи сами передёрнулись недовольно. Действительно, разве ж судьба Метелина касается Жоржа?
– А значит, пора испытать её где-нибудь за пределами Академии, – с готовностью соскочил с подоконника За’Бэй. В свете витражных стёкол его обыденные кричащие наряды обращались форменным фейерверком.
– Или вы нынче доверенное лицо префекта, а посему вынуждены были дать подписку о невыходе? – с наигранным почтением уточнил граф Набедренных, но Жорж отмахнулся. Какие ещё подписки, тьфу.
Граф Набедренных возвёл очи к потолочной лепнине и вполголоса продекламировал что-то на староимперском, чего Жорж разобрать уже не смог. Видать, не первый хор «Кармины Бураны». За’Бэй тем временем подхватил под руки их обоих и решительно поволок в направлении свободы.
Свобода была прогретым до костей октябрём, а граф Набедренных – в самом деле графом, не чета некоторым. Осведомившись, подразумеваются ли сегодняшней программой возлияния и получив несомненно утвердительный ответ, граф Набедренных озаботился поиском курьера, которого мог бы послать к одному из своих управляющих. Граф осиротел в минувшем году и так вступил в безраздельное владение полудюжиной (вероятно) верфей, не считая прочих предприятий помельче. А кто не знает, что значат для Петерберга верфи!
Жорж неласково хмыкнул: а у Метелина всего-навсего швейные мануфактуры да какой-то один захудалый заводишко, о котором никто и не слышал. И ко всему прочему, не у Метелина даже, а у его отца. Ни в какое сравнение не идёт.
Когда Жорж думал об ответственности за полудюжину (вероятно) верфей, ему дурнело. И не имеет значения, что от покойного родителя графу Набедренных достались не только сами верфи, но и проверенные люди, способные поддерживать работу оных. Так или иначе – ноша. Впрочем, сам граф Набедренных будто бы ей и не тяготился, только вчитывался время от времени в многостраничные письма и потом не являлся на лекции, но вечером всё равно звал их с За’Бэем на променад. На променаде же о верфях распространялся лишь в ключе «проклятия монополизма». Выражение «проклятие монополизма» непременно сопровождалось уморительным взмахом ресниц и предваряло поток рассуждений о нелёгкой доле отечества. Например: известно, что под требования монополиста подстраиваются все и всегда – суть монополии в том и кроется, что заданные ей рамки не представляется возможным обойти; если сыскать инженеров, которым удастся выстроить корабли, ходящие дном вверх, приспособятся ли люди, нуждающиеся в судоходстве, перемещаться головой вниз? дышать под водой? разговаривать под водой? кинутся ли передовые петербержские доктора проводить операции по открытию жабр у широких слоёв населения? приведёт ли это в конечном итоге к тому, что благодаря капризу монополиста стихийно ожабренное население начнёт-таки метать икру?
И конечно, какое вино с этой икрой будет сочетаться наилучшим образом.
Всю подобную ахинею граф Набедренных обыкновенно нёс со столь серьёзным, чопорным, преисполненным достоинства видом, что случайным зрителям грозила контузия головного мозга. Жорж до сих пор не мог уразуметь, что его сердцу милее – сама ахинея или контузия случайных зрителей. Как бы там ни было, вот это – граф. Всем графам граф, а не какая-то пародия, за судьбу которой неловко перед префектом курса.
– Пока вы уединялись с должностными лицами, мой друг, – разобрался наконец со своим курьером граф Набедренных и задумчиво извлёк портсигар, – мы беседовали о недостаточном пиетете устава Академии к актуальному политическому курсу Росской Конфедерации. Ежели над всяким Городским советом ставят наместника из Европ, как смеем мы назначать префектом курса безнадёжно росскую душу? Непростительная ведь дерзость!
– Сдюжит ли иная душа? – привычно уже подыграл Жорж. – Не надломится ли под гнётом бюрократии Академии?
– Как наместники в городах росских не переводятся, так и префекты стерпят, – не дозволяющим возражений тоном отрезал граф Набедренных. – У нас и кандидатура наличествует, есть чьим именем воздух сотрясать. Как вам, мой друг, господин За’Бэй в роли префекта?
Господин За’Бэй, усвиставший было вперёд по Топкому переулку, лихо развернулся и захохотал.
Господин За’Бэй в роли префекта Жоржу представлялся исключительно в том мире, где жители Петерберга всё же покорились неизбежному и начали метать икру. Только нужны ли икрометателям префекты, да ещё и с европейским гражданством – пусть даже и щадящего турко-греческого разлива?
Звали «господина За’Бэя» Феогнид Мимнерм Анакреонт Ксенокл Букоридза-бей (Жорж тайком записал и выучил), но кто-то из сокурсников в первые же дни разъяснил ему, что в памяти задерживаются лишь пять букв с конца и это, мол, отличная шутка. В таком уж отличном качестве шутки Жорж сомневался, но За’Бэю приглянулось быть За’Бэем, и Жорж свыкся, лишь изредка задаваясь вопросом, почему тот подписывается через апостроф, а не через дефис. «Бей» – это вроде как титул и вроде как присовокупляющийся в росской традиции дефисом. Но что им, титулованным, до традиций?
История титулования За’Бэя пришлась по нраву батюшке Жоржа, а это дорогого стоит. Жил За’Бэй (Феогнид Мимнерм Анакреонт Ксенокл Букоридза) на турко-греческой стороне, родился в семье простого лавочника, рвал без спроса фрукты в соседских садах (среди соседей было немало росов – отсюда и отсутствие страха перед чужим языком), бегал босиком по каменистым тропам, жарился под приветливым солнцем, а потом – в угоду всеевропейским преференциям – началась в Турции-Греции реставрация древних знатных родов.
«Какой оголтелый феодализм!» – прикрывал глаза, словно от непристойности, граф Набедренных.
«Такой, что и под феоды ничего не осталось», – соглашался За’Бэй, но ругать реставрацию не спешил.
Семья простого лавочника по документам числилась греческой, но однажды утром приехали на телеге бледные германские архивариусы, положили на прилавок бумаги с печатями: так, мол, и так, получаетесь турецкими аристократами, наша королевская канцелярия соврать не даст. Подписи стребовали и дальше на кривой телеге укатили привилегии по обочинам разбрасывать.
А что демократическому правительству Турции-Греции с этими привилегиями делать – не сказали. По всеевропейским правилам выходит, что к титулу земли прилагаются, но где столько земель взять, сколько родов нареставрировали? И демократическое правительство извернулось: предложило всем молодым наследникам растревоженных архивариусами фамилий отказаться от дальнейших претензий на земли в обмен на оплату учёбы и проживания за границей. С прицелом, мол, на славное возвращение прямиком в чиновничье кресло. Расточительная уловка, но лучше уж казна теперь, чем земли навеки: раздадут все земли – казне уже никогда не выправиться будет. А так хоть надежда есть на аристократический исход – какой сын лавочника откажется мир посмотреть за чужой счёт? Глядишь, там и сгинет.
За’Бэй так и говорил: что, мол, с этими землями делать, на какие средства рабочую силу нанимать? Да и хлопотно, сложно, где лавка – а где земли, на кой себе добровольно такую каменюку на шею вешать. Зато укатить куда-нибудь (на полном-то содержании!) – это да, это привалило удачи.
А с чего в Петерберг? Так соседи-росы с горящими глазами рассказывали, как две недели перед отплытием в таком городе кантовались, в таком городе! Уууу. Академия к тому же. Вот уж в жизни За’Бэй науками не заботился, куда ему, а и то про Академию, Йыхой Йихиным основанную, слышал.
«Бордель давно пал жертвой гонений, псарня с воем разбежалась», – пожимал плечами граф Набедренных.
«Зато каков колорит!» – возражал За’Бэй. Он, впрочем, и сам немедля стал частью этого колорита: поселился в общежитии, довёл до ума свой росский, перезнакомившись со всеми подряд студентами, но продолжил мести тротуары совершенно обескураживающими шароварами, покачивая в такт удивительно длинной прядью не остриженных вместе с прочими волос. Прядь оплетали цветные нитки, и Жорж поначалу решил, что это что-то национальное. За’Бэй пытался было нести какую-то ахинею в эстетике графа Набедренных (витальная, мол, сила и элемент религиозного таинства, нити намертво вплетает под хоровые песнопения дюжина престарелых девственниц), но всё-таки капитулировал и признался: «Да просто так. А все поглядывают с уважением – как на таврскую косу».
Все вообще поглядывают – сам молодой граф Набедренных и иностранец в шароварах! Болезненная элегантность и шлёпанцы на босу ногу, любо-дорого поглядывать. Жоржу было даже отчасти обидно, что в его собственном облике ничего запоминающегося не имелось. Он раздумывал сказаться больным на недельку-другую и вернуться в Академию хотя бы при бородке да фигурных усиках. И постаромодней, непременно постаромодней – как на батюшкином портрете полувековой давности. Только батюшка засмеёт.
Батюшка засмеёт, а список отчётных тем почти весь в конспекте, не зря в секретариате на префекта курса нарвался. Со списком можно и дома запереться, чтоб к следующему концерту Петербержского филармонического оркестра быть уже в усиках, но и в учёбе не отстать.
Вот, к слову, и повод сыскался манкировать деликатной просьбой префекта курса. Ежели Жорж сам в Академии показываться не будет, как ему метелинскую репутацию спасать?
Префект курса, правда, дал понять, что куда сильнее метелинской репутации его тревожит спокойствие в коридорах Академии.
– Граф, – озадачился Жорж, когда они уже свернули на Клюмскую улицу, которую За’Бэй обозначил конечным пунктом прогулки, – а наш устав всё-таки презирает сословные различия или так?
– Планируете составить на меня жалобу за срыв учебного процесса концертами симфонической музыки?
– Предположим. Вас наказывать будут как всякого студента или сообразно статусу?
– Наказывать – как всякого, – вмешался За’Бэй. – А костерить на всех углах – сообразно. Резонанс!
– А префектом становиться не желаете, – в сторону вздохнул граф Набедренных. – Срываете мне программу реформ неуместным кокетством.
– Префектом! – помотал За’Бэй кучерявой головой. – Мне про резонанс только вчера сосед по комнате разъяснил, он в лирическом настроении пришёл. И мы, между прочим, пришли, – и бросился к парадной высоченного (в шесть этажей!) доходного дома. – Одолжили с утра ключи, грех не дойти до замка.
Те, кто одолжили За’Бэю ключи, снимали жилище под самой крышей – тесные комнаты с низкими потолками в балках перекрытий, продуваемые и непригодные для зимы. Наверняка самые дешёвые во всём доме, каморка сторожа – и та презентабельней. За’Бэй уверенной походкой продвигался вперёд, ничего не объясняя и нигде не задерживаясь. Довёл их с графом Набедренных до совсем уж неприглядного, паутиной поросшего закутка и взлетел по приставной лесенке. Лесенка только и успела качнуться, а им с графом Набедренных уже рванулся в лицо пьяный вечерний воздух.
– Прошу, – свесился За’Бэй из люка на крышу.
Когда Жорж совладал-таки с непредвиденным союзом кружевных манжет и занозистой лесенки, За’Бэй уже разглядывал на свет бутылку вина. И в частности, её пробку – шарить по чужому жилью в поисках спасения явно претило размаху его натуры.
Граф Набедренных невозмутимо извлёк из нагрудного кармана изящный штопор.
– Освоение одного индокитайского духовного учения подразумевает послушание, состоящее во внимательном отношении к явлениям окружающего мира, которые упускает обыденное сознание. – И, переждав произведённый эффект, прибавил: – Но только на пару недель, дальше следует стадия отрицания существования окружающего мира.
– Мы будем готовы, – кивнул За’Бэй, залихватски хлопнув пробкой. – Напишите завещание, такой штопор не должен уйти с молотка.
– Штопор и молоток… – нездешним голосом молвил граф Набедренных. – Гуляка и плотник, вертопрах и честный труженик.
– Звучит как задел на политическую партию, – вынес вердикт Жорж. – Турко-греческую, поскольку подлинная демократия обитает только там.
– Приземлённо мыслите, мой друг! Гуляка и плотник – это одно целое, две половины действительно совершенного человеческого существа, алхимического ребиса. А штопор и молоток – тайный знак, коим следует отмечать вехи сего сокрытого пути.
– Если я начерчу штопор и молоток вот за этим дымоходом, – встрял За’Бэй, – вы догадаетесь обойти его и посмотреть наконец на город?
– …А впрочем, политическая партия с алхимической основой… – продолжил было граф Набедренных, но За’Бэй обхватил его за плечи и подтолкнул вверх по всё ещё дышащему теплом гулкому скату. Жорж управился без посторонней помощи.
А за дымоходом был город.
Весь-весь, до самого моря (всё-таки в шесть этажей дом!). И до самого моря город затопило последним октябрьским солнцем, от которого почему-то першило в горле. Жорж не глядя протянул руку за вином и с детской какой-то благодарностью всей новой студенческой жизни разом спросил себя, сколько ещё не виданных доселе удовольствий способна будет выдержать его – отнюдь не алхимическая и уж точно не совершенная – душа.
