Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том I (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
Глава 18. Игрушки
– Это катастрофа, – горячечно выплюнул Метелин, налетевший на Гныщевича у самого выхода из Людского, возле Большого Скопнического. Схватил его за плечи, что только с ног не сбил. Quelle hâte inhabituelle!
– Ат-та-та, прибери руки, – огрызнулся Гныщевич. Выглядел граф отвратительно: платок и шляпу где-то потерял, плащ висел кое-как, но трясло его сиятельство, конечно, не из зябкости. И неслабо трясло – это графа-то, Метелина-то, который от всех ударов, судьбы или шпоры, непременно сжимался и становился как каменный!
– Она ждёт от меня ребёнка.
– У тебя вроде дела были, mon cher comte, нет? Ты ведь к генералу Стошеву направляешься, верно? Очень хорошо, что мы встретились, давно не получалось, а мне в одном деле нужна твоя протекция. – Гныщевич вырвал плечи, быстрым шагом пересёк Большой Скопнический и ступил прямиком на Становую, жестом приглашая Метелина следовать за ним. – Какого ребёнка, зачем ребёнка? Откуда у тебя ребёнок?
– Ты не понимаешь! – взревел Метелин, но под шаг подстроился. – Она беременна!
– Кто «она»?
– Она, Брада. Брэд Джексон. Мистер Брэд Джексон оказался девушкой, и не из Британии, а из Польши-Италии, и он – она беременна. От меня.
Привычные уже к графу Метелину брови Гныщевича покорно ретировались под шляпу. Привычная же его âme отчётливо заныла: это не очередной припадок графской истеричности. В состоянии обычной истеричности графьё так не трясёт. Нет, происходит нечто посерьёзнее.
– Мы только что поговорили, она мне сказала. Мы ведь едва знакомы… Я ему один раз помог – добраться спьяну до комнат. Мелочь, ерунда. Но он мне сразу понравился, и когда разделся, не скрывая… чем-то напомнил тебя. Прямотой. – Увидев ироническую ухмылку Гныщевича, Метелин, как обычно, вызверился на собственный чересчур длинный язык: – Это совершенно неважно! Я думал, ничего не было, но, выходит, было. Выходит. Чтоб меня шельмы разодрали! Она же страсть как хороша, до головокружения хороша, у неё такие… Я ни лешего не помню, но ничуть не удивляюсь – только идиот откажется от такого тела. Но я-то отказывался, объяснял даже… Дёрнуло же меня выпить ещё! А теперь Брэд Джексон поймал меня за ручку и требует участия в жизни ребёнка. И это катастрофа.
– Графьё, ты не обижайся, – сдерживая смешок, выдавил из себя Гныщевич, – но кто такой Брэд Джексон?
– Брэд Джексон! Вольнослушатель, с Фрайдом приехал. Ты издеваешься? – Метелин засверкал глазами так, как обычно производило l'impression на рабочих завода и дам. – Зачем ты мне о частностях, когда…
Договорить он не сумел, слова встали колом в метелинском горле. Гныщевич сбавлять шаг не намеревался. Слева грудились муравейником светлые и опрятные дома людей поприличнее: учёных, врачей, жён офицеров Охраны Петерберга, даже кое-каких аристократов, и интернат для пристойных девиц там вроде имелся. Справа же вот-вот грозился вынырнуть тёмно-серый фронтон здания Городского совета.
За прошедший год Гныщевич что только колею в этой дороге не проложил, а всё никак не мог привыкнуть, хоть и не признавался, конечно, никому. Пока он сам излучает уверенность в том, что находится на своём месте, в этом и другие не усомнятся. Так работает se positionnant.
– Пункт первый: спокойно. Никто пока не умер и не родился. Пункт второй: нет, я не издеваюсь, хотя имею все основания. Пункт третий, – Гныщевич вздохнул, – от тебя понесла какая-то девка. И что с того?
– Сам не понимаешь? – обозлился Метелин.
– Нет. Я, графьё, в aventures amoureuses всегда аккуратен.
– Я должен признать ребёнка.
– Но не хочешь?
– Прекрати, – выговорил Метелин дрожащим и тихим голосом. Гныщевич снова вздохнул.
– Mon cher comte, я пока не вижу беды. У тебя уже есть одна игрушка, она авто делает. Ты вполне можешь позволить себе и вторую, на папашины-то деньги. Женитьба, конечно…
– Она не хочет женитьбы, – зло оборвал Метелин.
– Тем паче нет беды? Или, – внимательно посмотрел на него Гныщевич, – это-то тебя и обижает? Что не ко двору со всеми своими прелестями?
– Она не хочет женитьбы, а я не хочу ребёнка. Наследника. Он что, тоже будет носить фамилию Метелин? Может, и тебе её выдать, и Плети? Всему Петербергу?
Становая закончилась, и за ней развернулась во всей своей едва опушившейся зелёным красе Шолоховская роща. Гныщевич нахмурился.
– В таком случае не признавай, отправь её рощей. Что она тебе сделает? Пусть вытравит плод.
– Отказывается.
– Trop grand désir! Я не специалист, но можно спустить её с лестницы. Вроде бы тогда ребёнок в утробе умрёт.
Метелин встал как вкопанный.
– Бред! Ты в самом деле такой… изверг? Это же мой сын! – Графьё смутилось. – Или дочь. Но она почему-то уверена, что сын.
– Конечно, иначе страшилка про наследника бы не сработала, – фыркнул Гныщевич. – Я в самом деле верю, что вопросы следует решать. Хочешь чадо? Женись, или бери на воспитание, или что ещё вы, аристократия, делаете. Не хочешь? Отправляй рощей, ничего она на тебя не имеет. Но если ты cet enfant уже в утробе умудрился полюбить, то поставь вопрос иначе.
– Это тут ни при чём, – пробормотал в ответ Метелин. – Я не имею права на наследника. Ты же знаешь, что я собираюсь сделать.
Гныщевич обернулся и ещё разок его оглядел. Пожалуй, всякий сказал бы, что графьё хорошо собой. Хотя аристократия всегда кажется лучше обычных людей – toilettage, ухоженность помогает. Но густые, чёрные, всегда нахмуренные брови, выраженная линия челюсти и пронзительные светло-серые глаза к toilettage отношения не имеют.
Это оно, лицо Петерберга. Благородное лицо, par nature удачное, по-своему простое и потому честное. Такому человеку не то чтобы сразу тянет поверить, но имеется в нём иная честность – честность с самим собой. Смотришь в эти светлые глаза и невольно думаешь, что уж этот-то, уж петербержский-то наверняка знает, чего сам хочет, и если пьянствует, то по любви, и если бьёт, то тоже по любви. Широко живёт, наотмашь, без сомнений. А что жизнь его в странную позицию поставила, с фамилией обманула и кольцом казарм окружила, так с этим уж ничего не поделаешь, такова notre vie. И даже уместно, что Метелин по крови, выходит, только наполовину рос, а на вторую – кассах; Петерберг и сам только наполовину – Росская Конфедерация, а на вторую – не то Европы, не то вообще не пойми что.
Сам Гныщевич ни росом, ни петербержцем себя никогда не чувствовал, не было в нём жилки места. Может, дело в общине, а может, в том как раз, что собой он уродился не слишком. Когда из зеркала на тебя вечно выглядывает нечто меленькое, рябенькое и с носом картошкой, неоткуда взяться этому подспудному благородству, которое не только у его сиятельства – даже и у Валова какого-нибудь завалящего имеется.
Но толку-то в нём? Le potentiel est énorme, а на деле и не знает, как извернуться, чтобы самого себя поскорей сожрать.
Что Метелин, что город Петерберг.
– Иди со мной, – медленно отозвался Гныщевич, – я тебе кой-чего покажу.
Далеко идти не требовалось – в апрельской дымке Шолоховская роща просматривалась вся до самой железной дороги, вдоль которой нужно было ещё прошагать чуток направо, и вот уже замаячил край грязно-коричневого покрывала. Метелин шёл молча, подавленный собственными тяжкими думами.
Возле переезда в роще имелся небольшой дощатый сарайчик, где по идее должен был обитать стрелочник, но на деле обычно никого не имелось. Даже les criminels и прочие сомнительные типы тут не бродили – кому охота подставляться прямиком под нос Охране Петерберга? Но в любой момент кто-нибудь мог передумать.
К счастью, не сегодня. Обогнув сарайчик, Гныщевич тряхнул графьё за рукав, дабы то вынырнуло из прострации. Потом, ухнув, одним рывком сдёрнул коричневое покрывало.
Под ним пряталась «Метель». Личная, гныщевичевская. От брильянтов он отказался, зато обивку выделал настоящим тёмно-лиловым бархатом. Непрактично, но quelle beauté, quelle beauté! По всему корпусу змеились бесконечные витки позолоты, ныряя под чёрный металл и выпрыгивая наружу, пульсируя, как вены. Над фарами, по капоту, на ручках дверей они расцветали пышными метёлками разлапистых листьев. В косых лучах позднего апрельского солнца «Метель» немедленно полыхнула красно-жёлтым, накатывая на глаза слёзы. Она была прекрасна.
И выполнена почти по личному эскизу Гныщевича. Конечно, он никогда бы не сумел сам изобразить тонкую вязь узоров, но главное понял сразу: золота должно быть много. Когда Гныщевич перед походом к ювелиру показал свой processus créatif мальчику Приблеву, тот его засмеял. «Это же, ну, безвкусно, – быстро и неудачно попытался он извиниться. – Простые люди думают, что чем больше украшений, тем лучше, а у аристократов всё иначе. Должно быть изящество, даже скромность. Поверь на слово».
Гныщевич поверил – у мальчика Приблева всяко в этих делах имелось больше опыта. Но когда он решил, что в награду за труды и сам заслуживает авто, это авто было его.
– Я ведь не могу убеждать всех кругом, что авто – лучший транспорт, а сам ездить на омнибусе или, того хуже, пешком ходить, верно? – гордо пояснил он опешившему Метелину. – Не по чину, зато наглядно.
– Ты хранишь столько золота здесь? В роще?
– Об этом ты и должен побеседовать с генералом Стошевым. Где ещё мне держать автомобиль? Спрятал тут, благо особо не ходят, с лесником договорился. Но это временно. Пусть Охрана Петерберга организует мне стойло.
– Ты меня обираешь.
– Я тебя, умник, озолочу. – Гныщевич скомкал покрывало, распахнул дверцу и кое-как засунул его за водительское кресло; разогнул спину, посмотрел ещё раз, как солнечные лучи перекатываются по жилам автомобиля. – Взгляни на неё. Взгляни внимательно.
Хлопнул рукой по капоту. Померещилось, что золото расплавленными каплями сейчас плюнет и забрызгает сапоги. Метелин непонимающе водил глазами по изгибам корпуса.
– Вот оно, видишь? Достижение. Настоящее, живое, материальное достижение. Твоё в том числе. «Метели» прекрасны, и это далеко не конец. «Я же знаю, что ты собираешься сделать»… – Гныщевич раздражённо сплюнул. – Знаю. И мне это не нравится.
– Это моё решение, а не твоё, – немедленно оскорбился Метелин. Гныщевич жестом пригласил его в салон; сел. Графьё никогда не думало о «Метелях» так, как думали их покупатели. Как о том, что приносит радость. Что удобно и приятно.
Метелин не ценил удобство и приятность.
– А это – моя «Метель», а не твоя, – отрезал Гныщевич, усаживаясь на кресло водителя и с невольной сентиментальностью проводя рукой по рулевому рычагу, – и это только начало. У тебя есть планы? У меня тоже есть планы. У нас в производстве стоят настоящие грузовые автомобили, к следующей зиме выйдет первая партия. Понимаешь, что это значит? Comprends-tu? Твоя игрушка уже больше, чем просто твоя игрушка. Грузовые авто – это возможность оторвать у государства кусок огромной сферы. Это настоящий поступок, настоящий вклад. Революционный. А тебя так и тянет положить всё это в угоду…
– Своей прихоти? – Метелин прожёг Гныщевича взглядом почище золотой вязи. – Это не прихоть. Это единственно возможный вариант.
– Взлететь повыше и пасть? Нет, не единственно. Всегда можно найти варианты умнее. Просто этот приглянулся тебе. – Гныщевич медленно вдохнул и так же медленно выдохнул. – Сомневаюсь, что ребёнок этой девицы – от тебя.
– Что? – изумился Метелин.
– Я делю комнату с За’Бэем, помнишь? Другом графа Набедренных. Он кляузничал, что граф столкнулся с проблемой, похожей на твою. Сглупил с какой-то девицей, а та пришла на него потомство вешать. Тоже не хотела женитьбы, только отпрыска пристроить. И сейчас я припоминаю, что, пожалуй, и переодевания в мальчиков в забэевской истории тоже имелись. – Гныщевич дёрнул рычаг тормоза и плавно нажал на педаль. – Сдаётся мне, это просто аферистка.
«Метель» покатила медленно и не слишком ровно, подскакивая на корнях так, что только зубы отстукивали. Валову надо по ушам надавать за такую амортизацию. Впрочем, сердился Гныщевич выделанно и не в самом деле; в самом же деле восторг самоходного движения, восторг рвано скользящих за стёклами веток, то и дело мажущих по капоту, переполнял его настолько, что он готов был запеть. «Метель» катила, и можно было своими руками и ногами задавать её скорость, своим телом налегать и разворачивать. Самому править.
Никакие ощущения в целом свете не были способны с этим сравниться.
– Она переоделась в мальчика, потому что иначе не могла учиться, – отстранённо пробормотал Метелин. – У них в Польше-Италии всё так же, как везде. Сказала, я никогда не пойму, что такое быть женщиной. Одна ошибка, одна глупость – и всё, конец надеждам. Живот бинтами не перетянешь.
– Я думал, не допустить ли до работы на заводе женщин, – заметил Гныщевич, – но до запуска – attention, выбоина! – до запуска грузовых авто так много внимания лучше не привлекать. Да и Драмин ворчит, что мужики не поймут.
– Не запускай грузовые авто, Гныщевич, – всё так же тихо проговорил Метелин.
Повисло молчание. Переезд был совсем рядом с сараем, но Гныщевич не удержался и выписывал теперь по роще аккуратную восьмёрку. Кататься между деревьями сложно, но до боли красиво.
– С «Метелями» всё идёт на лад, – продолжало графьё. – А значит, скоро веселье закончится. Не продумывай следующий шаг, его не будет.
– Ты мне завод дал, вот я сам и разберусь, – машинально огрызнулся Гныщевич. Но он знал – знал, конечно, что когда-нибудь этот разговор случится. И его корёжило от обиды: Брэд Джексон – или как её на самом деле зовут – не может учиться, потому что это девица, а учат только юнцов. А он, Гныщевич, может быть всем хорошим и пригожим, но завод принадлежит графью. Графьё себе что-то решило – и всё, потолок, fin.
В то же время он отметил, что Метелин не говорит с ним как со слугой. Не приказывает в своей снисходительной манере, а уговаривает. Да и где Гныщевичу возмущаться? Ему подарили игрушку на годик, поигрался и хватит. Кто дал, тот и взял, а сколько там любви и души вложено – личные гныщевичевские заботы.
И Метелина, такого головой кривого, было даже жаль. Он ведь и сам к своей новой серьёзной жизни уже прикипел, это видно.
А только не он врёт Валову, Драмину и мальчику Приблеву о том, что эта радость навсегда.
– Ты обещал найти мне способ попасть на подпольные бои.
– Ты поговоришь со Стошевым по поводу стойла для моего прекрасного коня? – неуклюже вывернулся Гныщевич.
– Поговорю. Не уходи от темы.
– Сейчас не время, – отозвался он с неохотой. – Я не вру. Я канул на заводе, но Плеть в Порту занят охраной грузов, он доносит мне новости. Нынче на боях затишье. Политическое.
– Политическое?
Тавры с Южной Равнины, рассказывал изумлённый Плеть, оказывается, иногда мигрируют из Росской Конфедерации в дальние страны. Столь же нелегально мигрируют, как и дерутся. Волнообразно. Вот сейчас волна и случилась. Но знать об этом никому не следует – ни Плети с Гныщевичем, ни уж тем более их сиятельству графу Метелину.
– Просто поверь мне на слово. Если бы я хотел тебя à tout prix удержать, я не стал бы рассказывать, что девица – аферистка, а? Оставил бы тебя с твоими переживаниями, ты б и думать обо мне и заводе забыл. Но я ведь не стал врать.
Метелин кивнул. Гныщевич выкатил на переезд.
– Ты утверждаешь, будто это всё для меня игрушки, – насупленно изрёк Метелин, – но ты ошибаешься. Просто жизнь несправедлива. Ко мне, к тебе, к Браде.
– Если хочешь сказать, что тебя пугает собственная фантастическая задумка, так и говори, – фыркнул Гныщевич. – Ты всё ещё не обязан всё рушить.
– Обязан, – грубовато оборвал Метелин.
«Но не обязан гадить другим в процессе», так? Конечно так. О, это снова оно, подумал Гныщевич. Петербержское лицо, желание жить широко да честно. И неумение жить. Вообще, в принципе. Хочется, чтобы вышло попроще, а желательно – как-нибудь само. Хочется даже с фанфарой и жестом собственную голову сложить – уж это ведь наверняка что-нибудь да значит, pas vrai? С самопожертвованием не прогадаешь. И какая разница, по кому ещё твоя фанфара проедется.
А всё потому, что несправедливость, честность, фатум – тоже в метелинских руках игрушки, да только правил ему никто не объяснил.
И это значит, неожиданно для самого себя довёл мысль до конца Гныщевич, что есть только два пути.
Либо сгубит себя графьё ни за что, либо сыщется на этом белом свете человек, который его переиграет.
Глава 19. Павлины и навоз
Стоя у входа в «Пёсий двор» – незаметно, при вешалке, – Скопцов думал о том, что во всём белом свете у него одного может случиться столь нелепая беда. Глупое, глупейшее положение, от которого хоть беги прямиком назад, запирайся покрепче в собственной комнате. Даже смешно.
Дело обстояло вот как: в «Пёсий двор» Скопцова выманил Хикеракли, посулив громких посиделок и кутежа. Кутежа Скопцов не любил, но надо ведь иногда нос наружу выказывать? Да и потом, что есть в жизни дороже друзей – а уж похожи вы или разные, дело шестнадцатое.
И Хикеракли сегодня против обыкновения явился вовремя, устроился за большим круглым столом справа от входа, всего-то в двух шагах. Скопцова не примечал. Оно и понятно: подле него и Валов с Драминым сидели, и Гныщевич с графом Метелиным, и даже молчаливый Плеть. Кто из них не забыл озаботиться свободным стулом для Скопцова? Наверняка Валов, это он дорожит такими, в сущности, смешными формальностями.
Но вот какая неловкость – слева от входа, симметрично, за другим круглым столом сидел со своей компанией граф Набедренных. За’Бэй, господин Солосье, префект Мальвин и хэр Ройш что-то увлечённо обсуждали, тоже вокруг себя ничего не замечая. Скопцов же, кинув на них один только взгляд, немедленно уловил у себя желание подсесть вовсе не на заботливо приготовленный стул, а к тем, вторым, слева; и ему, конечно, немедленно стало от этого желания стыдно. Если уж его Хикеракли позвал, разве может он сесть не к Хикеракли? Но если уж усомнился, разве честно идти да приветствовать как ни в чём не бывало?
Эдакая глупость! И есть ведь люди, которые как-то это умеют – тут кивнуть, там махнуть, и со всеми-то приметиться, и никто не в обиде. А Скопцов стоит и переживает, вон и кабатчик на него уже косится.
За столом графа Набедренных, как обычно, речь велась о чём-то недостижимо высоком и прекрасном.
– …и фонтаны, и беседки, и львы с павлинами в этом грешном саду, – восторженно размахивал трубкой За’Бэй. – Белые!
– Львы тоже белые? – иронически поинтересовался Мальвин. Сидя, он имел манеру пригибаться вниз, будто искал во всём какой-то подвох.
– Белые!
Мальвин только усмехнулся. Молчанию продлиться не удалось, речь тут же подхватил господин Солосье – как всегда преувеличенно серьёзным тоном:
– Вот и батюшка подтвердил, что человек этот всегда был с причудами, жил уединённо, но роскошно. И явил как-то при заказе чрезвычайную осведомлённость в свойствах металлов и камней.
– Господин Солосье, к сплетням, которые успел собрать о лучших людях Европы ваш легендарный батюшка, я отношусь с величайшим уважением, но, помилуйте, осведомлённость в свойствах металлов есть похвальный признак эрудиции, не более, – хмыкнул хэр Ройш.
– Да говорю вам, мы тем летом пили с его… ну, вроде как слугой! Личным, получается, доктором, – не сдался За’Бэй. – А утром граф напросился на визит, и мы – тайком, конечно – всё увидели своими глазами!
– Так уж и всё? – скептически улыбнулся хэр Ройш.
– Граф, да скажите же ему!
Граф Набедренных отмахнулся, словно ему было недосуг.
– Не мешайте графу печалиться, это непочтительно, – укорил За’Бэя господин Солосье и немедленно вернулся к хэру Ройшу: – Я клянусь вам, этот человек бросил немалое своё состояние на поиски бессмертия.
– Вы фантазируете, Жорж, – не выдержал Мальвин. – Ну кто в наш просвещённый век будет вкладывать финансы в такую откровенную чепуху?
– В чепуху или не в чепуху, а вспоминаем мы сегодня о нём лишь потому, что до нас дошли вести о его кончине, – с ядовитым удовольствием отметил хэр Ройш.
– Да только из этого не следует, что неудачу он потерпел во всех своих начинаниях. Хэр Ройш, вы большой любитель раскапывать чужие тайны по переписке. Будьте так добры, расскажите мне, откуда произошёл его наследник. Давайте вернёмся к этой беседе, когда вы убедитесь, что матери…
Еле слышно вздохнув, господина Солосье вдруг прервал граф Набедренных. Говорил он со своей типической задумчивой улыбкой:
– А ведь Британия – остров, что даже хуже, чем город в кольце казарм. Как можно, хватаясь за поиски бессмертия, не просчитывать последствия? Встаёт ведь угроза чудовищного перенаселения.
Скопцов тоже вздохнул. Вот какая есть интересная оказия: так уж повелось нынче в Петерберге, что длинные волосы в моде и почёте именно у аристократов, а людям попроще вроде бы полагается стричься коротко. Сам он, конечно, относился именно к тем, кто попроще – что с того, что сын генерала, – а хвост всё равно отрастил, даже подвивал иногда украдкой. Красиво ведь, хотелось, вот и господин Солосье так же делал. И надо же было такому случиться, что не далее как сегодня утром Скопцов с кем-то в Академии неудачно столкнулся, извинился, а ему в ответ: «Прихвостень!».
Очень обидно сделалось, хоть и впрямь в «Пёсий двор» больше не ходи.
За правым же столом, в компании Хикеракли, тоже дискутировали – а вернее, ругались, и громко, что только не с посвистом:
– …и двоих детей. Сына и дочку, – чуть нетрезво мечтал Валов.
– Каких тебе двоих! Задохнёмся все, как говорится, под натиском немытых тел, – со смехом ткнул его в бок Хикеракли. – Наше человеческое сообщество пе-ре-на-се-ле-но. Видал, в каких условиях дети слуг живут? Это я ещё везучий, конюхам так и так в навозе ковыряться пристало – по роду деятельности.
– Что ж мне, из-за чужого неудобства от своих желаний отказываться? – возмутился Валов.
– Желаний, quelle absurdité, – неприязненно покосился на него Гныщевич. – Своим умом жить надо, а не детям жизнь по наследству ссуживать.
– Плохо, когда старшие младших в собственности держат, – кивнул неожиданно Плеть. – Так тоже бывает, но мало кто умеет. Научит’ся трудно.
– Разве кто говорит о собственности? – встрял Драмин. – Это ты сейчас приписал Коле то, чего он в виду не имел, и передёргиваешь. Можно же просто стремиться оставить след, можно хотеть родительской любви…
– Да я по лицу его вижу, что для него любовь – это институт правильный подобрать, – Гныщевич тряхнул перьями на шляпе, – по стопам запустить.
– Ну я вот по стопам прошёлся и, друг мой, не жалуюсь, никак нет-с, – стукнул кружкой пива по столу Хикеракли, – оченно оно мне сподручно вышло! Скажи, граф, тебе вот какой конюх любезней: свежий али тот, кого ещё папаша делу обучил?
Симметрично графу Набедренных граф Метелин смотрел в сторону и к разговору выказывал абсолютное презрение.
Полные противоположности. «Вы» и «ты». Павлины и навоз. Светловолосый, тихий граф Набедренных и жгучий брюнет граф Метелин с разбойными замашками – даже теперь, когда он бросил напрямую нарушать Пакт о неагрессии. Два совершенно разных, противопоставленных мира – и надо ж им было именно на Скопцове схлестнуться! То есть, конечно, не на нём лично – схлестнула и пересекла их Академия, просто само собой так вышло, что они все естественным образом разделились, а ему выбрать правильный столик, правильный вариант не получается, потому как непременно кто-нибудь да обидится.
– Скопцов! Ты чего тут… Привет, Хикеракли! – раздалось из-за спины, и Скопцов инстинктивно посторонился.
– Мальчик Приблев! – немедленно воскликнули за правым столом. – Conseil pour l'avenir: политически неверно не здороваться первым делом с начальником.
Приблев широко улыбнулся, мимоходом протягивая руку Скопцову. Тот руку спешно пожал, и, наверное, никому и не бросилось в глаза, что пришли они не вдвоём. Разумеется, дальше медлить было нельзя, и оба уселись за правым столом, метелинским. Приблев совершенно сверкал, смеялся, со всеми здоровался, а путаницы в стульях не случилось – второй естественно материализовался по необходимости. Перед обоими пришедшими возникли кружки пива.
– У меня для вас такие новости, такие… А может, и не новости вовсе, но всё равно интересно, – не мог сдержаться Приблев. В последнее время он сменил свои очки на похожие, только почему-то с цветными, ярко-жёлтыми стёклами. Это выглядело одновременно очень молодо и очень взросло; так выглядело, как будто он молодился, хотя молодиться ему, конечно, было пока что вовсе незачем. И может, именно из-за этих по-европейски жёлтых стёкол сейчас и казалось, будто энергия хлещет из него совсем уж через край. Приблев с лёгким смущением объяснил, что, вообще говоря, вовсе ему не полагается рассказывать того, что он сейчас расскажет, но как тут удержишься, тем более что и беды никакой не выйдет, а толк, наоборот, имеется.
Сплетничать то есть надумал. Скопцов сплетни не любил – а с другой стороны, всё равно ведь все этим грешат, верно? Он и сам, в конце концов, тем ещё выходит сплетником. Если уж чужие кости мыть, то лучше вот так – с улыбкой и энтузиазмом, чем от желчи изводиться.
– Только… Новости мои – они про Браду, то есть про мистера Брэда Джексона. И её беременность. Я ведь не то чтобы врач, но учусь, и мне подумалось… – Приблев выразительно покосился за соседний стол.
Метелин сфокусировал взгляд, будто впервые заметив, что рядом с ним вообще кто-то находится. Хикеракли же понял намёк мгновенно, каким-то чрезвычайно лихим движением провернул свой стул на одной ножке – и уже обращался ко второй компании:
– Хэй-хэй-хэр Ройш! Господин префект и прочие! Идите сюда, от нашего стола вашему кое-что имеется.
Прерванный на полуслове граф Набедренных слегка сбился, и господин Солосье тут же выразил некоторое досадливое неудовольствие – быстро его, впрочем, скрыв.
– Кто вас учил дипломатии? – засмеялся За’Бэй. – Хотите переговоров – высылайте переговорщика!
Хикеракли вскочил, нетрезво качнулся, чуть не снёс соседний стол, но превратил падение в довольно ловкий пируэт, разве что на руках не прошёлся. Дальше следовал и вовсе спектакль: не в силах выбрать, с какой стороны пустующий стол лучше обойти, Хикеракли одной рукой сдвинул его в сторону и пошёл расхлябанной походкой, аккуратно отпинывая со своего пути стулья. Длилась эта комедия целую минуту, не меньше, и целую минуту все заворожённо её созерцали.
Добравшись до стола графа Набедренных, Хикеракли низко поклонился.
– Вы только голову не расшибите! – притворно охнул господин Солосье. – Подле нашего стола.
– Расплачиваться-то за ущерб заведению доведётся не тебе, особенно репутацией, – хмыкнул хэр Ройш.
Хикеракли, которого, кажется, от поклона слегка замутило, посмотрел на них с выделанной скукой.
– Эт-самое, – буркнул он, – у нас там толкуют о беременности Брэда Джексона. У вас тут вроде есть один такой, от которого она, по собственному, так сказать, признанию, понесла. Если интересно, сдвигайте столы без меня, я водички глотну пока, пожалуй.
Граф Набедренных картинно прикрыл глаза ладонью.
– Из каких, однако же, неожиданных мест может протягиваться рука помощи, – не без яда заметил господин Солосье. А впрочем, и без настоящего яда: конечно, на правый стол он и до явления «переговорщика» косился слишком уж часто, но при этом ведь не скрывал, что завидует чужому заводу и чужому делу, а теперь, может быть, и чужой осведомлённости. Однако же не давал зависти себя отравить, подходил к ней трезво.
За’Бэй вскочил и примерился к столу:
– Давно пора! Граф, ну что же вы смотрите сновидения, очнитесь, который день уже вам талдычу: надо что-то решать. Поглядите, сколько сочувствующих.
Граф Набедренных лишь ещё раз вздохнул.
Но столы сдвинулись – ровно посередине, напротив входа, как и подобает, наверное, для полной символической красоты. Префект Мальвин созерцал процедуру настороженно, снова ожидая подвоха – или, скорее, конфликтов из-за социальной и личной несовместимости. Хэр Ройш проявлял живейший интерес и, кажется, даже выказывал удовольствие подобным поворотом дел. Приблев немного смущался такому количеству движений из-за его желания выступать на предельно широкую публику; Гныщевич щурился оценивающе и с лёгким любопытством.
А Скопцов думал: в самом деле, это ведь так очевидно! Когда не можешь выбрать из двух вариантов, отыщи третий, а лучше – найди способ сделать так, чтобы он сам из первых двух произошёл. Ведь не он же один стоял на глупом будто бы перепутье; хэр Ройш приятельствует с Хикеракли, граф Метелин волей-неволей знается с графом Набедренных, За’Бэй – сосед Гныщевича, а тот с Приблевым ходил за декорациями для автомобилей как раз к отцу господина Солосье… Все они, выходит, повязаны, и не только Академией, в том и дело, что не только! Жизни как-то сами собой сплетаются, и все друг друга знают, все когда-нибудь вместе да выпивали, и, пожалуй, с самого начала не стоило за два стола рассаживаться.
Это ведь приятно и просто – сдвинуть столы. Будто так и должно было быть с самого начала. Будто это начало и есть.
– История не то чтобы длинная, да и вы сами, возможно, уже догадываетесь, но я зато могу подтвердить конкретными фактами, – преодолев смущение, начал Приблев, когда все расселись. – Я не со всеми представлен… Меня, ха, называют Приблевым, но вообще-то моя фамилия Придлев, Сандрий Придлев, я учусь в институте имени Штейгеля. На врача, значит, учусь. И из этого есть одно логическое следствие: дела врачебные меня иногда касаются. Вот и дело мистера Брэда Джексона коснулось. Не совсем меня – меня, собственно, Хикеракли попросил узнать… Господин граф и, гм, господин граф, на какое именно время сия сударыня грешила в смысле, ну, момента зачатия?
Повисло напряжённое молчание.
– На февраль, – очень неохотно буркнул граф Метелин.
Граф Набедренных с тихим вздохом кивнул. Кажется, он слегка покраснел.
– Ну да. Но на самом деле она обращалась к студентам-медикам ещё в январе – с просьбой подтвердить беременность. То есть тогда уже сама не особо сомневалась. Обратите внимание, кстати, на верность мысли! Да, конечно, в Петерберге есть подпольные аптекари и ещё… другие конторы, но разве их сыщешь? А официально она никуда пойти не могла. Вот и нашла себе кого помоложе, подружилась, попросила осмотреть просто так, без документов. Ей ведь многого не надо было, тут и студенты сошли. Вот такая у меня история! Ничего чрезвычайно нового, но могу собственным именем твёрдо заверить, что забеременела она в конце того года, так что вы, господин граф и господин граф, к этому уж наверняка непричастны.
Все, чуть опешивши, молчали. Нет ничего неожиданного в том, что всеобщее внимание как-то само собой перевелось именно на графов, но те не торопились ответить. Граф Набедренных теперь уж совершенно определённо покраснел, а граф Метелин будто находился в некоторой прострации, даже и неясно было, полностью ли он разобрал содержание речи Приблева.
