Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том I (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
Глава 5. Как выпускают пар
– И зачем ты только, малой, пояс надел? – смеясь, спросил ефрейтор Хляцкий.
– И зачем ты Сполоху ногавки снял? – строго ткнул Хикеракли пальцем в симпатичного мышастого жеребца, которого и сам – чего таить – любил припустить по кругу. – Я тебе говорил: на иноходь выучить – дело плёвое, но потом с умом отнестись надо, с пониманием. Он у вас небось уже все ноги сбил.
– Не по форме, – без малейших угрызений совести ухмыльнулся Хляцкий. – Генерал Стошев не велит-с.
– Генерал Стошев теперь генерал-с? – удивился Хикеракли.
– Не далее как позавчера повысили-с именным указом Высочайшего Четвёртого Патриархата в связи с отбытием генерала Мевлева прочь из Охраны Петерберга.
– Чудны дела твои, Великая Столица, в кои-то веки у вас тут в главных нормальный человек, – Хикеракли ласково погладил Сполоха по морде. – За полгода же сожрёте. Слушай, Хляцкий-дурацкий, генерала Стошева я не видал, но полковник Стошев отличался некоторым количеством разума, это я точно помню.
– Он тебя небось к нам и приспособил?
– Никак нет, приспособил Ригорий Ваныч. Не перебивай, когда дело говорю. Дело: вы так бедного Сполоха за три года сгубите. Он жеребец резвый, но иноходец, да ещё и шальной в придачу. Форма не форма, а ногавки надевать надо. Понял ты меня, росское отродье?
Росское отродье на обзывательство не обиделось, закивало радостно. Хляцкий – конюх Северной части Охраны Петерберга – Хикеракли обожал и уважал. И правильно делал. За конями ходить только пихты да тавры умеют, но тавры в Порту предпочитают сидеть да далече на югах свободу себе отвоёвывать, а пихты-то – вот они! Милые, послушные, к выгодным коммерческим предложениям открытые.
– А ты прав, Стошев нормальный, – задумчиво выдал Хляцкий. – На кобыле ездиют-с и ничего.
– Линза хоть и старая, и медленная, да умная. Правильно делают-с. Особенно-то в генеральском чине первое дело – выучка да выездка, чтобы не норовила да пассажем ступать умела. А скакать… – Хикеракли лирически вздохнул. – Сполох, друг мой, губят они твой талант, губят ни за что! Ну когда и куда вам тут, в самом деле, скакать доводится? Только жён с детишками стращать да хлыстом зверей для эффекту охаживать. Тьфу.
– Это правда, – скорбно подтвердил Хляцкий, – даже скачек больше нету.
– Дундук ты, Хляцкий, – покачал головой Хикеракли. – Того, что ты так кур-ту-аз-но именуешь «скачками», полгорода боялось.
– Зато жеребчикам в радость! – не смутился тот, хлопнул себя по бокам и догадался наконец-то предложить Хикеракли твирова бальзама – да не абы какого, а золотого. Жирно живёт Охрана Петерберга, наваристо! Да и кони, опять же, настоящие, крутобокие да мордами довольные.
Но остаться в Охране Петерберга насовсем Хикеракли не смог бы, хоть и звали, и манили, и предлагали даже с серьёзными лицами. Тут в том беда, что Охрана Петерберга – она как Сполох-иноходец, не ко двору быстро идти обученный: с силы и власти бесится. До того уж добеситься умудрилась, что и сама не знает, чего хочет и может, ткни да рассыплется. Как витязь с дубинкой, коего за детьми малыми присмотреть поставили, а самого притом стражей не обеспечили, так что и некому за ним проследить. Что, на милость скажите, витязю такому делать, как сладить с силушкой своей неуёмной? Ну одному мальцу голову разобьёт, ну ещё паре ноги переломает, ну придушит кого. А что делать дальше, дальше-то что? А дальше нечего – только скучать да от тяжести дубинушки своей изводиться.
– Я-то думал, – заметил Хляцкий, звонко чпокая банкой солёных грибочков, – ты к нам так, без пояса вернёшься. А ты, выходит, йихинский. Какими же ветрами?
– Я птица вольная, куда хочу, туда лечу! – возмутился Хикеракли, но потом ухмыльнулся. – А впрочем, тут как раз наоборот, тут вышел настоящий эксцесс. Сейчас расскажу, закачаешься, друзей своих закачаешь! Меня казармы чистить в наказание сослали-с.
Хляцкий выпучил глаза, а потом загоготал на весь приконюшенный сарай.
– Они что ж, ничего о тебе не знают? А? Не знают, что ты и сам-то почти наш? Вот оказия!
– Ну уж, ну уж, – самодовольно придержал его Хикеракли, – не ваш-таки, а всё больше твой. У вас я всего-то полгодика и побыл, да и то на неофициальных, как говорится, началах. Но ежели над вопросом твоим поразмыслить, то, думаю, и не знают. Это мне, так сказать, внушение дис-ци-пли-нар-ное, чтобы посмотрел, как оно в настоящей солдатской жизни-то, и пути свои неправедные разом переосмыслил!
Хляцкий снова расхохотался, и распалившийся уже Хикеракли с трудом его переорал:
– Слушай, слушай, это не главное, не главное! Я, давай, с начала начну, так оно краше выйдет. Есть у нас в Академии типчик такой – граф Метелин. Вперёд забегу и замечу, что да, его тоже со мной сюда сослали. Так вот: типчик лихой, прям ваш кадр, охранно-петербержский. Как это называют? Неуправляемый. Вроде и граф, а надумал из тех, кто послабже, денежки выбивать – путём применения самой что ни на есть грубой физической силушки. А тех, кто послабже, хватает, потому как процесс в Академии идёт интеллектуальный, образовательный. У меня друзья есть – ни скакать, ни стрелять не обучены, чего уж там об агрессии. Но это ещё не хохма. Хохма – что среди друзей моих водится, как ты, может, и сам слышал, Скопцов. Это я, значит, так сына Ригорий-Ваныча нашего Скворцова называю для понятности. И вот Скопцов – он точно из тех, кто послабже.
– Ну Метелин и его того, да? – присвистнула благодарная аудитория в исполнении Хляцкого.
– А то. А Скопцов – ну ты его помнишь. Тут, вишь, дело психологическое: сам-то он тихий, но на вас, ребяток лихих, смотреть в целом привычный, всё-таки в казармах рос, не в интернате девичьем. То есть в целом ему известно, что люди иногда и влепить друг другу могут. Но как-то у него совершенно в голове не укладывается, что и самый скопцовый Скопцов тоже под чью-то агрессию способен попасть. Ну, будто он из одного мира, а вы, лихие ребята, – из другого, па-рал-лель-но-го. Понимаешь? И, значит, когда Сашенька – граф, значит, Метелин – на Скопцова навострился, у того настоящая истерика состоялась.
– И чего отцу не капнул? – деловито осведомился Хляцкий.
– И к мамке под юбку не залез, выкопав её из могилки предварительно? – рявкнул Хикеракли, потом фыркнул: – Я не дал. Он, понимаешь, и сам этого не хотел, хоть и терзался вслух, и размышлял – стоит ли, не стоит. Его, с одной стороны, Метелин всего вымотал, а с другой… Не порадовался бы Скопцов, если б к Ригорий-Ванычу пришёл. Потому как леший знает, что б Ригорий Ваныч по такому поводу устроил, но Скопцову бы точно не понравилось. Да и пёс со Скопцовым – не только Скопцов тут! Есть у меня другой друг – серьёзный человек, будущий корабельный инженер. Знаешь, как ему унизительно чьих-то кулаков бояться? И третий друг есть – голытьба перекатная, на улице рос, пока добрые люди не подобрали; да ты и его ведь тоже видел, Драмина-то, он же заходил ко мне. Так вот Драмин до Корабелки своей и первой стипендии вообще денег в руках не держал. Никогда. Можешь себе такое вообразить? Ну а тут взял – а у него сразу… Тут уж мне, как говорится, самому за него обидно сделалось.
Хикеракли оприходовал стопку и ознакомился с хляцкевскими грибочками. Те были очень даже ничего.
– Так вот, – продолжил он сквозь жевание. – Метелин и его банда лично меня вроде как и не трогали, но утомили – страсть. Вот я и улучил момент – в людном месте, посреди честного народу – да и высказал ему, что думаю, в тоне, обидном ка-те-го-ри-чес-ки. Что, мол, слабых легко задирать, коли на сильных смелости не хватает. И что, мол, у него просто, как говорят в Европах, комплексы. Думал, ежели его при всех погромче высмеять, охолонёт. А он руками махать.
– Но ты-то ему показал, показал? – азартно сжал кулаки Хляцкий.
– Я, конечно, удалец тот ещё, но и граф Метелин не лыком шит. Ну да ничего серьёзного не стряслось, нас быстренько разняли и к главе Академии препроводили. Да только именно тут главная история и начинается: наказание за публичную драку в Росской Конфедерации знаешь какое?
– Какое? – старательно нахмурился далёкий от теперешних гражданских порядков Хляцкий.
– Пилюли успокоительные влияния мгновенного. Видел их в действии когда-нибудь?
– Обычные только видел.
– Обычные тоже не радость, но так. А эти – у-у-у! Ты вот меня в охранники Петерберга записать норовишь, а я всё-таки почётный наследный конюх барона Копчевига и его чахлой кобылки. Ну, был. Так вот, когда я ещё совсем под стол ходил, случилась у них в семье нехорошая история. Ушла дочь старшая прогуляться, а над ней кто-то, что называется, надругался. Зуб, кстати, даю, что из ваших. И с тех пор госпожа баронесса, жёнушка барона, как рехнулась, только вместо поиска виновников давай вымещать на слугах. Чуть что – пилюлю в зубы. Результат, как говорится, незамедлительный.
– Сильно берёт?
– Не то слово. До слюней по подбородку не доходило, но… Знаешь, люди с этих пилюль – они прям как неживые. То есть как механизмы или… даже не знаю, в общем, как сказать. Говорят, от этого со временем оправляются, но лично я на себе экспериментировать не жажду категорически! А Пржеславский – это, значит, глава Академии – мне как раз и говорит: мол, знаете, что вам за такие дела полагается? Пилюля полагается!
Хикеракли звучно хлопнул ладонью по столу.
– Ну я прямо там пояс и снял. Нечего, говорю, нечего. Я, говорю, на себе проверять не намерен. Если, говорю, вся ваша Академия – одна сплошная баронесса Копчевиг, я пошёл куда подальше. И пошёл бы – уж всяко отыскался бы для меня тёплый уголок, хоть бы вот и у вас. Но они от моей наглости как-то будто поскромнели. Отзывает меня Пржеславский в сторонку и говорит: господин, мол, Хикеракли, ну что вы, право? Что за детские выходки? Сам он детские выходки! – всё распалялся и распалялся Хикеракли. – Я ему: а сами вы, мил-человек, эту гадость жрали-с? Нет, отвечает. Ну, говорю, лекарственные методы лечения – штука ненадёжная, полечите кого-нибудь другого, а мне на плечах мила моя голова, моя собственная, не чья-нибудь. Он как будто расстроился. Говорит: ну что вы, мол, господин Хикеракли, право, мы будто не с понятием. Пилюли – это ж так, формальность… Хрена себе формальность, отвечаю! Слышали про баронессу Копчевиг? Да нет, говорит, не в том смысле. Я, мол, и сам к лекарственным методам скептически отношусь, это вы верно заметили. Пилюли, мол, ненастоящие.
На самом деле беседа была куда короче и, пожалуй, менее цветиста, но открытый рот Хляцкого чрезвычайно искушал приукрашивать.
– А это ничего, что ты мне рассказываешь? – восторженно спросил тот. – Это ведь у них незаконно, выходит!
– Только тебе и только по страшному секрету! – не смутился Хикеракли. – И протягивает мне эти пилюли на блюдечке. Ну, говорю, вот ещё. Вы, сударь, человек умный, образованный, вам нас, люд простой, обмануть – на три-четыре. Докажите, что ненастоящие. И, не поверишь, он там же, при мне, пилюлю и сожрал! Внутри просто сахар, говорит, и витамин какой-то. Какие дела, понимаешь? Тут делать ничего не оставалось, сожрал и сам. Ничего, сладенько. А Пржеславский на меня смотрит эдак хитро и говорит: но нельзя ж вас, господин Хикеракли, вовсе без наказания оставить, да и графа Метелина тоже! Так что отправляйтесь-ка вы, нарушители мои малолетние, в казармы, где вас общественно полезно приспособят. Недельку потрудитесь, пар спустите. Так что вот, я на недельку у вас, друзья мои.
Закончил Хикеракли с полупоклоном, совершенно забыв о том, что слушал его один только Хляцкий – даже кони остались в стойле.
– А знаешь, что самое смешное? – не смог он замолкнуть, перебивая возможную реакцию. – Метелин-то про фальшивые пилюли не ведает, это ж только мне сказали, шёпотом! И ничего, проглотил, только перекосился весь. Теперь думает, небось, что его от лекарств прихлопнуло, вот умора!
– Умора! – послушно загоготал Хляцкий. – А у нас тут как раз к вечерку покер намечается, будешь?
Хикеракли мгновенно унялся и неопределённо хмыкнул. В покер ему, конечно, хотелось, да только в таком деле важно соизмерять с прочими, что называется, факторами. Это Хляцкий молод, немногим старше двадцати, почему и смотрит на Хикеракли как на равного, а вот прочие доблестные охранники Петерберга к абы кому относятся с куда как более серьёзной подозрительностью. Впервые в казармы Хикеракли попал самым простым и прямым даже образом: не сиделось ему на месте, из закрытого города выбраться мечталось, прорвать кольцо охранное, в мир выбиться, обычным людям недоступный. Ну раз попался, два попался. На восьмой командование утомилось и совсем уж было разразилось серьёзным наказанием, да Хикеракли немедленно применил конюшенные таланты. Тут и взяли его, как говорится, на подработку. Но не так всё было солнечно, как вырисовывал Хляцкий: это ведь не каждому по плечу – слушать указания от малолетки безродного. Совсем уж не высовываться Хикеракли не мог, но с полным панибратством осторожничал.
Из казарм Охраны Петерберга можно и не выйти, Скопцов истории рассказывал.
– Покер у вас ввечеру, а у меня часы отработки наказания – как академические, я задарма перерабатывать не намерен, – отшутился он Хляцкому.
– Да и так не работаешь!
– А ты и не заставляешь! Пусть его сиятельство работает, это ему пар спускать надо. Где, кстати, сиятельство, не примечал?
– Метелин-то? – наморщил лоб Хляцкий. – Нет, откуда мне знать, я ж тут сижу. Хотя вру! Стошев, как до генеральства поднялся, учинил нам реорганизацию в части. Помнишь старые стойла – совсем на западе, прям у Порта? Надумал их восстановить.
– И коней под Портом держать? – недоверчиво рассмеялся Хикеракли. – Что-то этот Стошев какой-то нехороший. Моргнуть не успеет, тавры всё уведут.
– А он там стену заградительную возводит! Кирпичную, правду говорю. На ней все и горбатятся, наверняка там твой граф.
– И снова разум восторжествовал над воспитательностью! Я-то надеялся, он навоз выгребать будет. Ну ладно, – Хикеракли хлопнул ладонями по коленям и встал, – люблю я тебя, Хляцкий-дохляцкий, страсть как, но и честь пора знать. Ещё обидится граф, что оставил его одного. Или, что хуже, нарвётся там на что-нибудь со своим-то расчудесным характером. Пойду окажу дружескую поддержку.
Любитель отлынивать Хляцкий сперва было расстроился, но потом быстро уверил себя, что Хикеракли непременно заглянет к нему и завтра, а потому клянчить продолжения аудиенции не стал. Хикеракли откозырял, поклонился и направился вдоль казарм к Порту.
– Не переживай, – донеслось ему в спину, – в старых стойлах хватает старого навозу! Может, и подыскали твоему графу работёнку!
На это оставалось только фыркнуть и ещё раз раскланяться, продемонстрировав Хляцкому зад.
Облепленные кислой ноябрьской грязью, красноватые и приземистые здания казарм выглядели уныло. Доблестных охранников Петерберга, выходит, в самом деле согнали на реконструкцию стойла и строительство стены: Северная часть почти пустовала, только попадались то и дело единичные постовые. Хикеракли они не по-уставному кивали – даже те, кому он не особо нравился. Люди – они, пока к ним не лезешь, позволяют себе некоторую снисходительность. И все, как говорится, довольны.
Шёл Хикеракли вплотную к казармам, по внутренней стороне кольца, по Межевскому проезду. «Проездом» тот именовался, поскольку ширина его позволила бы разъехаться даже, пожалуй, и трём двуколкам (ибо кому захочется строить дом вплотную к казармам?), а «Межевским» – в честь реки Межевки, протекавшей вообще-то довольно далеко к северу, но зато изгибавшейся почти параллельно охранному кольцу. Это даже на карте можно было разглядеть. А улица, идущая вдоль Северной части казарм, так получалась самой северной точкой города – мысом, так сказать; вот её и назвали по имени далёкой, недоступной, прекрасной речки.
Хикеракли толком не умел плавать – где б ему обучиться? – но так хотел в детстве запустить по Межевке кораблик! Рукастый Драмин этот кораблик ему даже собрал – с тоненькими мачтами, способными распускать паруса канатиками, съёмной палубой, под которую можно было положить что-нибудь ценное, и патриотичными флажками Росской Конфедерации. Хикеракли почему-то был уверен тогда, что уж флажки-то точно Охрану Петерберга убедят, и даже заботливо привязал кораблик на верёвочку, чтобы не унесло течением.
Как выяснилось, верёвочка лишней была-с.
Аж слеза от таких трогательных историй наворачивается – на пронизывающем-то ноябрьском ветру. Слава Великой Столице, кораблик Драмину по-иному пригодился, а всё же обидно было тогда за него до жути.
На третью, что ли, попытку сбежать за пределы города кто-то из солдат с грубоватой дружелюбностью предложил – мол, хочешь воды, сопляк, ступай в Порт, чего тебе Межевка?
Ага, в Порт. Уж увольте, в Порту свои коневоды имеются.
Не хотелось Хикеракли ни в Порт, ни в казармы, потому как жадные они – страсть, что Порт, что казармы. Непременно им тебя нужно целиком, с туфлями да учебными книгами проглотить, а Хикеракли слишком уж нравился весь Петерберг сразу – лабиринтообразный, хитрый, на своей же голове выстроенный. Межевский проезд влился в Шолоховскую рощу и мягко растворился между деревьями, превратившись в крепкую непокрытую колею. Собственная рощица в черте по макушку набитого города была явлением особым и даже, как говорится, чрезвычайным; а всё потому, что параллельно Межевскому проезду, но ещё дальше внутри кольца, бежала железная дорога. Именно здесь она вкатывалась в грузовую зону Порта, и селиться рядом хотелось ещё меньше, чем вплотную к казармам. Облетевшие деревья наводили на душу сплошь сиротливость да кораблики, и Хикеракли ускорил шаг.
Метелин обнаружился непосредственно в старых стойлах. Строить стену его не взяли, но и мечтам Хляцкого вполне воплотиться не удалось: его сиятельство мрачно драил старые балки, половине которых наверняка предстояло пойти на снос.
Старого навоза поблизости не наблюдалось. Возможно, Метелин на этом поприще уже преуспел.
Хикеракли привалился к дверному косяку, сложил на груди руки и насладился созерцанием. Граф догадался закатать рукава, но более никак оградиться от нечистот не снизошёл, а потому боролся не столько с грязью, сколько с лезущими в глаза волосами, выскальзывающей щёткой и расползающимися по мокрому настилу сапогами. Что ж за день-то такой сентиментальный, будто старость уже накатила? Даже жаль его стало.
– Эй, Саша, – тихо позвал Хикеракли, – ты в зеркало часто смотришься?
Метелин вздрогнул, но ни обернуться, ни прекратить свои тщетные попытки оттереть многолетнюю коросту не соизволил.
– Просто, вишь как, я с графом Метелиным-старшим тоже знаком. Ну как знаком – заходил он, бывало, в хозяйский мой дом. Насмотрелся я на него, что называется. И вот какая оказия: граф Метелин-старший – светленький, розовощёкий и вообще пухлячок эдакий. И вы с ним, выходит, совсем не похожи, вот ни-ка-пель-ки, – Хикеракли помолчал, а потом вкрадчиво спросил: – Как же так, Саша?
На сей раз Метелин всё же замер, затрясся, но промолчал. Только зубы сжал покрепче. Этого не было видно – чай со спины не разглядишь, но это было слышно.
– Никаких сомнений? Никаких подозрений? Никаких вопросов? – Хикеракли уселся на перевёрнутую кормушку. – Али правда полагаешь, что в матушку так удался?
Метелин резко обернулся – с дрожащими бледными губами, с плохенько, но всё же сдерживаемой яростью. С обжигающе-чёрными волосами.
– Ты меня и тут спровоцировать надумал, шавка, совсем под плеть подвести хочешь?
– Один вопрос задал, – пожал плечами Хикеракли. – Ладно, пять. Только, Саша, я тогда в Академии, когда ты на меня кинулся, шутил, но не шутил. Ненормально это – так на людей за одно упоминание твоего папаши бросаться. Не-нор-маль-но. Ты, что называется, антисоциальный элемент.
Метелин помолчал, подавил в себе инстинкты и решительно вернулся к коросте.
– Но ты ведь знаешь, в чём дело, верно? – беспечно продолжал Хикеракли. – Нюанс в том, что я тоже знаю.
– Что ты знаешь?
– Что граф Метелин тебе не папаша.
Снабжённая какими-то ядрёными европейскими химикатами щётка оставляла на заскорузлых балках отчётливые и даже красочные разводы. Хикеракли с любопытством пронаблюдал, как один из них съехал на сторону и превратился в косую загогулину. Спина Метелина молчала.
– Бодрись, Саша! Есть и хорошая весть. То, что ты сейчас чувствуешь, – оно знаешь о чём говорит? Что пилюля, столь беспрекословно тобой в Академии слопанная, была ненастоящая! Верь-верь, правду говорю. Потому как, слопай ты пилюлю настоящую, успокоительную, ты б сейчас на меня так злиться не мог.
Метелин встал. Выронил щётку. Обернулся на Хикеракли с таким деревянным лицом, что тот почти усомнился относительно пилюль, – но того, что Метелин дальше спросил, он совершенно не предвидел, а спросил-то всего два слова, если не полтора:
– Не папаша?
Хикеракли недоумённо хмыкнул.
– Ты надумал мне сказать, что для тебя это новость?
– Да тебе-то откуда знать, лакей, – опомнился Метелин, совершенно уже не пытаясь сдержать злобу, – что ты мне чушь городишь!
Это было до того неожиданно, что Хикеракли даже растерялся.
– Во-первых, не лакей, а конюх, надоели вы мне все, – буркнул он, – а во-вторых… Во-вторых, погоди, ты неужто и впрямь мне говоришь, что в зеркало ни разу не смотрелся? Саша-Саша, как же так-то? Ты ж бледнющий, чёрненький – да ты кассах, Саша! А граф Метелин – самый что ни на есть рос. Ладно, свет твою маманю давно не видал, свет прохлопать мог, но сам-то, сам-то ты – слепой, что ли?
Метелин скривился куда-то на сторону, и вести про пилюли наверняка тут же забыл, и не порадовался, лопух, что не стала травить его Академия.
– Словеса, – зло и горько ответил он, – словеса и только. Что в них проку?
– Всё в них проку! Я наверняка знаю.
– Не ври, не можешь ты знать наверняка.
– Знаю-знаю.
– Откуда?
– Оттуда, Саша, куда тебе так любезно бить кулаками. От людей.
Метелин посмотрел почти с ужасом.
– Про меня ещё и пересуды ходят?
– А ты, Саша, не догадываешься, что с такими манерами сам под пересуды подставляешься? – Хикеракли прищурился. – Или тебя смущает, что пересуды как раз не о тебе, а о семейке твоей?
– Я не знал, – невпопад брякнул Метелин, и речь, уж конечно, не о пересудах была. – Хотя, кажется, чувствовал. – Он немедленно смутился своей откровенности и тут же обозлился: – Да брешешь ты, тварь, юморок у тебя такой! С-скотина.
– Я не крупный и не рогатый, – обиделся Хикеракли. – Брешу, говоришь? Как думаешь, кто у нас, кроме Городского совета, о подменах и преступниках знает? – Метелин тряхнул головой, и Хикеракли пришлось похлопать ладонью по балке. – Она самая, родимая, Охрана наша ненаглядная. А сын охранного генерала, Скопцов-то, на которого ты с дружочками нападать любишь? Он мне и передал, всё как по бумаге изложил. И тебе бы, может, изложил, поскольку жалостливый чрезмерно, да только ты, Саша, всю жалость из него повыбил.
Метелин привалился к противоположной Хикеракли стене, не смущаясь тем, что к ней щётка ещё не приступала. Он, конечно, о том не догадывался, но вся его буря переживаний отражалась аккурат на бледном аристократическом лбу. И хочется, и колется, и унизительно у лакеев выспрашивать. А вдобавок страшно, конечно, – то ли правду узнать, то ли знать, что она всякому встречному-поперечному ведома.
– Что ещё он тебе сказал? – страшным голосом пробормотал Метелин. Хикеракли прищёлкнул языком и досадливо развёл руками:
– Ну куда мне, куда мне, скотине и лакею? Не моя это история, я и того, что сболтнул, не должен бы тебе, Саша, рассказывать. Вам водички, может, поднести, ваше сиятельство?
– Ты зачем меня изводишь? – тихо спросил Метелин. – Мало в душу плюнуть, ещё поковыряться надо?
Хикеракли крякнул.
– Саш, вот давай начистоту: я не то чтобы без участия. Вижу я всеми глазами, как тебе речи мои травматически. Я пихт и свободный человек, мне не понять, но сочувствую. Однако же история-то и впрямь не моя! И леший бы с тем, что тайная она да секретная, что разглашать нехорошо и прочее. Ты, Саш, нравственно подумай: ты с дружками своими человека два месяца топтал, унижал, с самым что ни на есть конским навозом смешивал, а он тебе теперь услуги оказывай? Нелогично же, согласись.
Метелин дышал тяжело и прерывисто, но реплик у него не отыскалось.
– Извлеки из этого моральный урок, – поучительно воздел палец Хикеракли, – и больше так не делай. За людей людей считай. Как тебе такой уговор?
– Ты меня шантажировать вздумал? – презрительно оскалился Метелин.
– Я тебя жизни учу. Если воспримешь и научишься, делом перевоспитание докажешь, может, и о награде задумаюсь. – Хикеракли вдруг посерьёзнел и продолжил почти зло: – Прекрати разбой учинять – сам прекрати и уродов своих портовых уйми. Слышишь ты меня? От твоих переусложнённых отношений с фамильным наследием пол-Академии страдает. Я тебе не только про Скопцова, не только про человека полезного, я и про Валова, и про Драмина, и про других – полезных, бесполезных, всяких. Охамели совсем. Что мычишь? Думаешь, я не знаю, что ты в разбойных своих делишках не главный – так, мелюзга – и права слова не имеешь? Знаю. Так найди его, право-то слова. Как хочешь найди и разбой прекрати. – Хикеракли выдохнул; кажись, вот он, пар-то, и вышел, прав многоуважаемый глава Академии оказался. – Хотя чего я от тебя, мелюзги, великих дел требую. Прекрати хотя бы сам, с дружками твоими отдельно разберёмся. Прекратишь? А я, так уж и быть, попрошу Скопцова с тобой побеседовать. Он же действительно историю твоего папаши – настоящего, не графа Метелина – знает, – добавил Хикеракли уже примирительно.
Метелин молчал. Губы его кривились, силясь подобрать нужное слово, но оно в упор не подбиралось, плясало всё где-то рядом.
– Испытательный срок тебе – два месяца, – смилостивился Хикеракли. – Ежели всё поуляжется, Саш, правда помогу, пихтской родиной клянусь. Идёт?
В движениях Метелина, когда он вновь неловко потянулся за щёткой, было столько эдакого растерянного отчаяния, видного и за обычной его злобой, но теперь совсем уж обнажившегося, что Хикеракли снова подловил себя на сочувствии.
– Идёт, – пробормотала спина Метелина.
И, кажется, хотела прибавить «спасибо», но вместо этого раздался только какой-то невнятный звук.
