Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том I (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
– И ты, выходит, заранее знал?
– А почему, ты думаешь, стопки две? – подмигнул Гныщевич, разливая, и на всякий случай пояснил: – А потому, дитя, что это на нас с тобой двоих заготовлено.
Драмин молчаливо возрадовался, поднёс стопку ко рту, но только в последний момент вдруг сообразил, что из неё ровным счётом ничем не пахнет.
Трезвенник Гныщевич с самого начала наполнил графин обычной водой.
Глава 15. Дела сердечные
Петербержский декабрь – явление особое, даже, можно сказать, с культурной ценностью: пахнет в декабре так, как никогда больше, да и нигде. По крайней мере, Хикеракли был в том всячески уверен. В ноябре ещё хмарь да грязь жиденькая, и воняет соответственно – землёй и мокрыми камнями. К январю уже подмораживает да запорашивает, духа вовсе не остаётся. А под конец же декабря, когда ночи самые тёмные, а люди ещё с того не злые, когда снег ещё грязный, но уже толстый, к аромату его – нечистого городского снегу – примешивается всё, что Петерберг только умеет на тебя опрокинуть. Кондитерские, ресторации, рыбные лавки; лошади и собаки; каминный дым; иногда даже мерещилось, что и людской дух можно учуять.
В декабре нынешнего года к этой, как говорится, сим-фо-ни-и прибавился ещё и выхлоп пары новеньких «Метелей». Трезвый разум Хикеракли утверждал, что ничего такого уловить, конечно, в воздухе невозможно, но чуткий его нюх с этим был категорически не согласен. На них и не ездил пока толком никто – разве кому придёт в голову соображение по снегу-то на авто кататься? – а вот поди ж ты отделайся от ощущения.
Направлялся Хикеракли традиционно в «Пёсий двор», вот только повод у него нынче был, так сказать, нетрадиционный. Призвал его по некоему поручительству сам хэр Ройш, но о причинах желанной встречи умолчал: на месте, мол, поделится. Ну, Хикеракли человек маленький, не гордый, коли зовут – чего не удружить? А кроме того, нынче он был волен направляться на все четыре стороны, ибо первый экзамен достойно сдал, своё «удовлетворительно» в отчётную бумагу выставил и мог теперь кичиться познаниями в европейской истории XII-XIV веков.
Хэр Ройш встретил Хикеракли столом с двумя нетронутыми бокалами вина. Смотрелся он при этом в сём приличном, но всё же кабаке Людского таким бельмом, какого Хикеракли в исполнении однокашников прежде никогда и не видел. Волосы, как обычно, прилизаны, выбрит гладко, но длинное лицо, кажется, припудрено. Дорогая рубашка с неброским шёлковым кантом, жилет в тон, платок заколот булавкой; на груди – массивная брошь, на ногах – лакированные сапоги, на длинных пальцах – перстни сплошь с опалами да топазами.
К столу же кокетливо прислонилась трость с бронзовым набалдашником в виде змеиной головы.
Приложив к этому делу некую долю фантазии, хэра Ройша вполне можно было назвать импозантным. Ну, это ежели упустить из виду ту мысль, что сегодня он по какому-то поводу вырядился.
– Экий ты франт, – не смутившись, Хикеракли повесил свой сомнительный тулуп прямо поверх тёмно-серого аристократического пальто. – Дай-ка мне угадать: дела сердечные?
В пику ожиданиям – а может, воследствие пудры – хэр Ройш краснеть и не подумал.
– Да. Так уж вышло, что мне нужна ваша помощь.
– Ну что вы мне выкаете, хэр мой Ройш? Тем более по такому вопросу позвать решимшись. – Хикеракли уселся напротив и немедленно отведал вина. – Я, конечно, до женского полу знаток, да и вообще по-всякому умею-с, но тут ведь без откровенности куда? Никуда.
Хэр Ройш тоненько улыбнулся – аристократически эдак, полузаметно. Что-то тут было не так: люди вроде хэра Ройша не ведут себя в делах сердечных столь уверенно, люди вроде Хикеракли это наверняка знали.
– Хорошо, мне нужна твоя помощь. Я бы хотел, чтобы ты препроводил ко мне одну даму.
– А вот и откровенность! – не без удивления воскликнул Хикеракли. – Нешто свои ноги не донесут?
– Положение накладывает на меня и на мой круг общения некоторые ограничения.
– Девица-то не по рангу, а? Ха! – Хикеракли задумался. – Или наоборот как раз, по рангу, но любовь у вас тайная, папашке не по нраву? А?
– И то, и другое, – снова улыбнулся хэр Ройш.
Хикеракли не понял и предпочёл жестом показать, чтобы, мол, продолжал.
– Всё очень просто. Я буду признателен, если ты доберёшься до «Зимней розы» и приведёшь мне оттуда одну из дам. Ждать я намереваюсь здесь же, благо путь не слишком далёкий. Много времени всё это занять не должно.
– Из «Зимней»…? – Хикеракли сообразил и расхохотался в голос. – И ты для этого так вырядился?
– Как и подобает при общении с дамами, – с достоинством кивнул хэр Ройш, но аристократическая вальяжность его всё-таки трещинами побежала.
– Вот это чудо! Чудо! Но где ж это видано – такое дело препоручать постороннему? Куда ж мне, простому-то человеку, в ваших вкусах разобраться, а, сударь? Вам блондинку? Брюнетку? Пополнее, постройнее? Ясноглазую али смуглую да страстную? Тут ведь, так сказать, подход нужен…
– Заказ номер сорок один, – хладнокровно ответил хэр Ройш.
– «Заказ», а? Заказ – это на металл из шахт папаши твоего или на муку для лавки, а ты для «заказа», гляди, вырядился. Как же это так, скажи мне?
– К честной работе подобает относиться с уважением. А уважение подразумевает одновременно достойный вид и отсутствие излишней личной тяги.
– «К честной работе»! Хэр Ройш, вы любимый мой человек. И звать-то вас хэром, и дам соответствующего, так сказать, профиля вы честными работницами кличете… Да ещё и трость прихватили. Нет-нет, я-то как раз с пониманием, я и не такие работёнки видел, – приврал Хикеракли, – но от человека вашего статуса да имени, право, неожиданно.
Хэр Ройш пожал плечами с лёгким раздражением.
– Дамы соответствующего профиля уж всяко честнее разнообразных любовниц и протеже, набивающихся в аристократические круги под фальшивыми предлогами.
– А вам, значится, отношения ближе товарно-, так сказать, денежные?
– Если уж ты предлагаешь беседовать на «ты», – иронически заметил хэр Ройш, – логично было бы и самому соответствовать. Что же касается твоего вопроса, не вижу тут поводов для буйного веселья.
– Безудержного, – поправил Хикеракли, – праздник называется «Безудержное Веселье».
– Это не было цитатой. И да, если у меня имеются вполне конкретные карнальные желания, я предпочту общество той, которая удовлетворит именно и только их.
– И не неловко? Не обидно? Есть, знаешь, такое мнение, что к публичным девкам те ходят, кому обычные не дают.
– Как и ранее, должен заметить, – блеснул памятью хэр Ройш, – что мнение это остаётся на совести его носителя.
– Ну ладно, можно без этого. Но всё равно, а? Ведь когда дают тебе – это ж тебе, для тебя, а так, выходит, не тебе, а деньгам твоим, а вернее даже папашкиным, потому как не твои ведь? И, выходит, оно без любви – без вот хотя бы минутной, секундной, как обычно бывает…
– Разве я говорил, что хочу любви? – недовольно отрезал хэр Ройш.
– Разве её не все хотят? – удивился Хикеракли.
– Нет.
Повисло молчание. Хэр Ройш в своих шикарных одеяниях слегка скукожился, как подгнивший мандарин, и будто бы обиделся. Это что ж, вопрос Хикеракли не по адресу пришёлся? Ан нет, так обижаются, когда как раз таки по адресу, по самому что ни на есть почтовому. То есть, получается, страдает наш мандарин без любви?
Али наоборот, без любви не страдает, а страдает, если так можно выразиться, оттого что не страдает? Ясное дело, девки аристократические все за набедренными да метелиными бегают – хэру Ройшу одни только объедки перепадают. И другое дело тоже ясное: человека нормального это бы обидело. А этого не обижает – в самом деле не обижает, но ведь не может же человек ненормальный свою ненормальность где-то там подспудно не чувствовать? Ведь всяко же перипетия выходит неуютная; кто девок – да не девок, да хоть что! – хоть минуточку в страсти да запале не любит, тому, наверное, очень внутри себя одиноко.
– Но как же ты на такое дело меня позвал? – миролюбиво спросил Хикеракли, подливая хэру Ройшу вина в полупустой бокал. – Это ж афера, как говорится, интимная, а я-то тебе даже не друг. И потом, не слишком ли даже для тебя аристократически – по девкам лакеев гонять?
– Как ты сам резонно заметил, кто в Академии кому не друг? – с облегчением прервал молчание хэр Ройш. – Все в одном котле варимся. Сам я за дамой отправиться не могу, мой статус действительно подобного не позволяет. Аристократическому наследнику возле увеселительных домов показываться не полагается. Что глупость, – вдруг нахмурился он. – Будто не очевидно, что в определённом возрасте у человека появляются некоторые желания, лишать себя удовлетворения которых попросту нездорово, в конце концов.
– Неагрессия-с, – развёл руками Хикеракли, – и смирение животных порывов.
– Да, неагрессия. Глупость! Есть животные порывы, а есть биология, против которой идти…
– Что? Не пристало?
– Против которой идти надо с умом, – с нажимом договорил хэр Ройш, на коего, кажется, второй бокал вина действовал растлевающе. – Честность, нечестность – это всё вопросы, если хочешь, логические. Рациональные. Однако когда плотно зажмуриваешься, а некое явление никуда не исчезает, нужно его проанализировать и встроить в общую картину. Или заняться искоренением – но настоящим искоренением, а не переназывать просто другим словом! Вот аристократия. Любому же болвану совершенно очевидно, что и у аристократических наследников есть телесные желания, но что желания эти ни в коем случае не следует реализовать с выходцами из своего круга. Ну ладно, положим, те, кто предпочитает безопасные варианты или уж совсем экзотические удовольствия. А если меня всё-таки интересуют только и исключительно здоровые девицы детородного возраста? Очевидно же, очевидно, что, будь она из моего круга, это может закончиться беременностью, невольным союзом, который никому не нужен и даже невыгоден! А ходить по публичным дамам при этом не следует, это считается делом грязным и неприличным. Тьфу. И что же мне полагается делать?
– Как что? Простых девок совращать, – пробормотал Хикеракли, совершенно сражённый образом распалившегося хэра Ройша. Тот только поморщился.
– И плодить ублюдков?
– Как по мне, не мужская это проблема. Если девка не уследила, сама и виновата.
– Потрясающе эгоистический подход. И думать не хочется, что ты в самом деле его придерживаешься.
– Ну уж слово с делом по разным углам не развожу! Никто не жаловался, все хотят породить четвертьпихта, толпятся, как говорится, под окнами, Скопцову, соседу моему, спать не дают-с.
Хэр Ройш посмотрел на Хикеракли с прохладцей, но распространяться не стал, только долил себе ещё вина. Сам-то Хикеракли, положа руку на сердце, предпочёл бы бальзамчику – и не потому даже, что градус ценил покрепче, а сидеть супротив хмельного хэра Ройша почти трезвым – это как щенков пинать. Нет, не в контексте тут дело, а в истинной хикераклиевской к твирову бальзаму любви. Потому как «бальзамом» он только назывался, а на деле был пойлом острым и пахучим, каре-золотистым на цвет и злым на язык. То есть получалось, что по имени как бы призван был успокоить, залечить душу, а на деле как раз таки её бередил, теребил да резал всячески. И такая в этом парадоксе имелась невыразимая красота, что даже обидно порой становилось – как, мол, эту жидкую кислятину под названием «вино» могут с бальзамом в одну, что называется, категорию вносить? Как людей за такое шельма не метит?
А с другой стороны, по уму ежели, никак нельзя себя трезвым полагать, а в мыслях о винах да бальзамах судить. Эдакие повороты в голове только тогда случаются, когда ты и сам уж не лучше хэра Ройша.
По какому поводу Хикеракли подпер щёку кулаком и в собеседника своего что есть сил всмотрелся – а тот как раз успел запить неловкость, теперича намереваясь выдвинуть новую тираду:
– Леший даже с деторождением. Ты сказал, что я предпочитаю товарно-денежные отношения. Да, пожалуй, именно так оно и есть. Если мне хочется исключительно приятной ночи с красивой дамой, где я найду такую, которой тоже будет хотеться только приятной ночи со мной? Ведь, выходит, нужно либо врать про моё к ней отношение, либо она мне будет врать про своё ко мне, а на самом деле с неё станется на что-нибудь понадеяться.
– Ты неправ, – нравоучительно потряс головой Хикеракли, не без печали возвращаясь к вину. – Этот момент, момент эдакой страсти, он, конечно, сиюминутный, но совершенно настоящий, и незачем тут ни о чём врать. Как будто на минуту полюбить нельзя? Это договор, так сказать, негласный. Все знают, что с утра другую песню запоют, но то с утра, чего о нём ввечеру думать?
– Вот из-за такого подхода, – мрачно выговорил хэр Ройш, – мы и находимся под пятой Европ. Всегда стоит думать с вечера, а лучше – с предыдущего утра. Но нетрезвые разговоры – а мне, как видишь, хватает трезвости видеть, что я нетрезв, – нетрезвые разговоры о политике – это разговоры, которые я не люблю. Я ответил тебе на вопрос, почему не могу дойти до «Зимней розы» сам?
– Более-менее, – покладисто склонил голову Хикеракли. – Не ответил, почему позвал меня. Уважь полупихта, сделай комплимент моему таланту сердцееда! Потому как в ином случае непонятно, откуда такое доверие – я ведь о твоих похождениях всей, всей Академии передать успею. Не нашлось друга более, так сказать, кон-фи-ден-ци-аль-но-го? Вот хотя бы твоего – как бишь его? – господина Солосье, он бы куда как хорошо подошёл на роль лица доверенного?
– Господин Солосье, – снова поморщился хэр Ройш, – нынче человек занятой. Налюбовавшись на производственные успехи твоих друзей, он решил, что в нашем возрасте неприлично не иметь собственного дела. И в каком-то смысле он, разумеется, прав, хотя я не вполне уверен в избранной им стратегии приложения сил.
Хикеракли снова широко помахал рукой – мол, продолжай же, брат, ну же.
– Он теперь трудится на верфях графа Набедренных. Я, откровенно говоря, не выяснял, в какой именно должности – младшим ассистентом управляющего, кажется. Не знаю, каковы его успехи, но свободного времени не имеется. Что же касается всех остальных… Я мог бы попросить господина За’Бэя, но, как видишь, попросил тебя.
– Потому что все в одном котле? – не оставлял Хикеракли надежды стрясти комплимент. Надежде оправдаться не удалось: хэр Ройш погрузился в некие раздумья неприятного, кажется, толка. Переживает, что его так легко шибает вино – перед свиданием-то с дамой? Нет, скорее смущается судьбинушки своей кривенькой.
Хэра Ройша хотелось веселить. Великий утешитель душ человеческих Хикеракли отодвинул в сторону бокал и свесился над столом.
– Кстати, друг Ройш, по твоему наущению я решил поближе познакомиться с мистером Брэдом Джексоном. И – отдам тебе должное! – всячески сие знакомство было познавательно!
Невесёлая дума мгновенно покинула хэра Ройша – а с ней будто бы и хмель. Он чуть оживился, а во взгляд его вернулась характерная цепкость.
– И что же, ты познал нечто интересное?
– О да! Интереснее всего тут то, – взял былинный тон Хикеракли, – насколько всё, откровенно-то говоря, очевидно. Любому, как говорится, болвану. Вот уж сколько? – семестр мистер Брэд Джексон с нами учится – и до сих пор ведь учится, не выгнали, не прижали, что называется, к ногтю! Дивны дела твои, Великая Столица!
– Ты что-то обнаружил? У тебя есть некие подозрения?
– Подозрения? У меня есть уверенность! И тут похвалиться бы своей зоркостью да вниманием, но не могу, никак не могу. Любому болвану достаточно послушать разговоры мистера Джексона, посмотреть на то, с кем и как он общается, как держит себя на лекциях… Хэр мой Ройш, – взглянул вдруг Хикеракли на собеседника новыми глазами, – а почему вы – то есть ты, прошу прощения-с, ты – почему ты так интересуешься мистером Брэдом Джексоном?
– Потому что интересуюсь любым враньём, – непонимающе свёл брови хэр Ройш.
– О! Ну что ж, тогда, дабы скрасить твой вечер, поделюсь уж своими мыслями.
И Хикеракли, склонившись как можно ниже и не пытаясь оберечь хэра Ройша от винных паров, горделиво изложил ему свои подозрения – а вернее, полную, однозначную, категорическую уверенность по поводу Брэда Джексона. Хэр Ройш чуть нахмурился, демонстрируя любопытство, но уже в середине тирады на губах его вновь заиграла тоненькая улыбочка.
– А ещё, Хикеракли, имело смысл обратить внимание на сапоги. Обувь – предмет непростой, его так легко, как имя, не сменишь. Ты, наверное, не интересовался, кто носит подобные сапоги в Польше-Италии, но это нетрудно выяснить.
Хикеракли опешил и чрезвычайно возмутился.
– Так ты знал! Я тут перед тобой заливаюсь, а ты с самого начала…
– Любому болвану очевидно, – торжествующе усмехнулся хэр Ройш, но тут же обратно скис. – Только я, откровенно говоря, не нахожу в этом повода к веселью. Если для того, чтобы догадаться, требуется лишь немного бытовой наблюдательности, неужто её не хватило господину Пржеславскому? Господину Кривету? А если хватило, почему мистер Джексон всё ещё является вольнослушателем Академии?
– Ты умаляешь свои заслуги, – махнул рукой Хикеракли, – а сам проявил в мистере Джексоне живейший интерес, коего у других нет.
– Потому что присутствие в стенах Академии мистера Брэда Джексона является признаком дурного положения дел. Не находишь?
– По-моему, это всё ж таки весело, – пожал плечами Хикеракли.
– Это опасно и не приведёт ни к чему хорошему, – отрезал хэр Ройш.
На том они и распрощались, и пахучий декабрьский воздух опять ухнул Хикеракли в непокрытые волосы – уж конечно, он не стал манкировать и направился прямиком в «Зимнюю розу». Серьёзный тон, коим хэр Ройш изволил говорить про Брэда Джексона, будто пробудил в Хикеракли некую мысль, но она толклась на периферии, как говорится, сознания, не решаясь войти целиком. Казалось, что чему-то следует перемениться, что-то должно произойти – но что именно и чьими руками, не думалось.
В «Зимней розе» пахло приторными духами и потом, а за дверью парило, однако в том имелся и своеобразный уют. Толстая баба при входе приняла номер заказа без ленцы, а даже с приятной деловитостью, но вообразить в подобном заведении хэра Ройша по-прежнему было совершенно невозможно.
«И всё-таки вы выбрали себе утехи не по чину, – сказал ему Хикеракли на прощание. – Право слово, ну почему „Зимняя роза“, а не роскошный и тем будто бы даже пристойный, например, оскопистский салон?»
«Во-первых, меня интересуют дамы. Во-вторых, в оскопистских салонах непременно разговаривают, – чрезвычайно саркастически ответил хэр Ройш, – а для разговоров имеется Академия».
Трудно было представить, как дама из «Зимней розы» может оказаться под стать его жилету и трости, и Хикеракли чаял вновь проявить наблюдательность. На обратной дороге до «Пёсьего двора» он перекинулся с ней парой фраз, и отвечала та не слишком складно, с самым простецким говорком. Что ж, хэр Ройш и не беседовать намеревался. Следовательно, суть состояла в ином.
Блондинка или брюнетка? Ясноглазая или томная? Выбор дамы способен сказать о человеке в восемь раз больше, чем все его слова и действия, и Хикеракли до самого «Пёсьего двора» надеялся вызнать, так сказать, подноготную хэра Ройша. Увы; сколь бы откровенным тот с ним сегодня ни был, до самого главного Хикеракли всё же не добрался.
Лицо дамы так и осталось надёжно скрыто плотным капюшоном.
Глава 16. О теле, душе и даже перемещении по небу
В жизни просто всё, кроме самого главного.
Меланхолический настрой является необходимым следствием несовершенной человеческой природы: в зазор между телом и душой, как в паркетную щель, вечно забирается вся эта грязь – недовольство души телом и тела душой. Замусоренный зазор есть вечное проклятье, в преодолении которого и состоит цель всякого разумного существования.
В частности, если душа алчет бесед, а тело порядком напилось и надышалось дыма, следует покинуть уже наконец комнату За’Бэя и не перепутать, в какой стороне по коридору притаилась лестница. С выходом из общежития должно быть проще – от него по всему первому этажу обыкновенно разносится молодецкий храп сторожа. Воистину оглушительная победа тела над душой!
Граф Набедренных даже запамятовал на пару минут о намерении глотнуть в качестве противоядия к алкоголю ночного воздуха. Еле отогнал сожаление, что последний свой аппарат, записывающий звук на магнитную ленту, подарил официанту «Нежной арфы» – они ведь там все музыканты, им нужнее. Магнитную ленту изобрели индокитайцы, чтобы и на суше слушать дыхание моря без царапающего стального скрежета телеграфона. На самом деле, конечно, чтобы вещать из радиоприёмников одно и то же по всей своей огромной территории – но такое объяснение вновь лишь щекотало зазор между телом и душой, а потому никуда не годилось.
Поймать бы храп сторожа в ловушку магнитной ленты и подменить им на радио пресную европейскую религиозную пропаганду! И взошло солнце, и раскатился над землёй росской храп, и всякий, кто слышал его, испытывал величайшее облегчение и глубочайшее согласие…
Как выглядит сторож, граф Набедренных по сей день не догадывался, но это и к лучшему – быть может, вся его телесность обратилась в храп? Незримый сторож – удачное статусное решение, мгновенно ставит нанимателя в один ряд с лучшими людьми фольклорного наследия. Многоуважаемый глава Академии не упустил бы такую возможность, будь она исполнимой. Если не на радио, стоит предложить запись на магнитную ленту ему.
Ночь валялась на крыльце общежития образцовым пропойцей – неспокойная, но бессильная, рухнувшая навзничь, не дойдя до цели. Это потому что из подворотен вдруг раньше времени потянуло весной, а луны так много, что простенькое блюдо «Ночная тьма» сегодня определённо не удалось повару. Графу же Набедренных не удалось включить в план побега пальто, а значит, скоро тело предъявит душе новые претензии. И зачем только органическая жизнь так утомительна на каждом шагу.
В комнате За’Бэя сейчас творится ритуал возрождения к будням Академии после каникулярного забытья, но в этот раз на алтаре почему-то сплошь серьёзные люди: хэр Ройш, господин Мальвин, господин Скопцов. Как За’Бэй заманил сих аскетов на целую ночь – неведомо, но надежды он питает самые амбициозные. Хочет непременно споить до безобразий, бесстрашный южный человек. А бедняжка Жорж днём на лекции задремал, прямо в извечном своём первом ряду, и потому пришлось над ним сжалиться и возлияниями не пытать – он с таким отчаяньем приколачивает себя к верфям, что граф Набедренных давеча видел во сне полусобранного Жоржа на поперечном стапеле. Было отчего-то тревожно, что его спустят на воду прямо в таком виде.
– Я уж думал, вы растворились в ночи, граф! – сбежал с лестницы мистер Брэд Джексон.
Да, мистер Брэд Джексон. К чрезвычайному удовольствию хэра Ройша тоже как-то забрёл в комнату За’Бэя.
– В ночи, подобной сегодняшней, не растворишь даже сахар. Лунно, – запоздало поёжился граф Набедренных, когда тепло общежития уже обратно обступило его со всех сторон.
Мистер Брэд Джексон стоял в трёх шагах растерянный и очень трезвый. Хмель позволяет не заметить стену прямо перед носом, но трезвость выявляет на раз – вероятно, из тяги к противоположностям.
Всякий человек волен быть трезвым столько, сколько ему заблагорассудится, а потому граф Набедренных обошёл мистера Брэда Джексона по дуге, не встретил ни одной стены и начал вполне успешный подъём обратно к За’Бэю.
– Знаете, граф, мне не верилось, что вас и хэра Ройша в самом деле можно встретить вот так, на попойке в общежитии… – догнал его мистер Брэд Джексон. Неприкаянность – тяжкая ноша.
– Насчёт хэра Ройша слишком не обольщайтесь, он человек удивительный. Удивляющий, если быть предельно внимательным в выборе слов.
– Разве о вас нельзя сказать того же?
– Откуда мне знать. Кто из нас способен взглянуть на себя со стороны?
– Тогда знайте, граф: с моей стороны вы выглядите воистину феноменом.
– Мистер Джексон, если вы заинтересованы в протекции или трудоустройстве, так и скажите.
Мистер Брэд Джексон вспыхнул.
– Я путаю, или слово «протекция» в Росской Конфедерации обросло неожиданными коннотациями?
– А вы полагаете оные коннотации неожиданными? Но что может быть тривиальней такого расширения понятия «покровительство»? Скучно, объяснимо, старо.
– Для человека, который всего полгода назад прибыл из Европ, новизна ошеломительна. Вы ведь знаете, европейские нравы куда строже росских.
– Строгость не лишена обаяния, но наши просторы рождают наплевательское отношение к сорным травам. Который уж век Европы пытаются засеять свои семена, а мировоззренческая пропасть всё так же глубока. Видимо, всё дело в том, что пропасть засеять нельзя.
Граф Набедренных вгляделся в пропасть лестничных пролётов и тут же пожалел о своём легкомыслии: непослушное душе тело едва не осело на ступени. Как далека, оказывается, от земли комната За’Бэя.
– И всё же мне тяжело даётся понимание этого, как вы изволили выразиться, наплевательства.
– Мистер Джексон, сколько курсов, касающихся древнеросской истории, вы посещали? Очень рекомендую, прелюбопытнейшая картина открывается, – граф Набедренных предпочёл оставить до лучших времён намерение добраться до нужного этажа. – Возьмём, к примеру, именную традицию Срединной Полосы: все эти Ван и Вана, Врат и Врата, Лен и Лена, Ильян и Льяна. Существуют вполне внятные свидетельства того, что у древних обитателей Срединной Полосы все дети до созревания входили в одну половую категорию, потому и называть их следовало не подчёркивая различий.
– Да, о традиционных росских именах я задумывался, – хмыкнул мистер Брэд Джексон.
– Традиционных среднеросских. Не забывайте о зауральской традиции, сформировавшейся под влиянием Империи. Впрочем, в нашей беседе она не слишком пригодится – так что забывайте, если хотите. Вам известно, что у средних росов до самого объединения под властью Четвёртого Патриархата семейное воспитание было не в чести? Всех детей деревни собирали под одной крышей и отдавали на растерзание особым людям – старым или же бездетным, чьим родом занятий воспитание и являлось. Мысленно соедините эту систему с гипотезами мистера Фрайда о влиянии родительских фигур и получите результат.
– Женщина, таким образом, освобождается от материнских обязанностей, и выходит некое подобие равенства.
– В частности, – кивнул граф Набедренных. – Но я вёл вас в другую сторону. Всевозможные половые модели во многом утрачивают свой смысл и уступают место иным ориентирам. На таком фундаменте не выстроить памятник строгим нравам.
– Всё это звучит немного… немного… не знаю, как тут правильно выразиться, – мистер Брэд Джексон был полон ожидаемых сомнений неуча.
– Для европейца, полагаю, всё это звучит выдумкой. Чужое устройство всегда смелее любых выдумок, уж поверьте мне: покойные мои родители как-то брали меня с собой в деловое путешествие по Индокитаю. В сравнении с современным Индокитаем древние росы – ещё чрезвычайно скромная выдумка.
В сравнении с его простуженным голосом смех мистера Бреда Джексона был чрезвычайно чист и звонок.
Граф Набедренных почувствовал в себе силы добраться-таки до комнаты За’Бэя. Там творился подлинный разврат: господин Мальвин расстегнул верхние пуговицы рубашки, хэр Ройш неумело, зато с интересом дымил Забэевой трубкой, а господин Скопцов держал перед своим стаканом речь о борделях.
– …а потому понять сие невозможно. Как, ну как из заведения, продававшего столь провокационные услуги, могло выйти заведение учебное? Это же насмешка!
Стакан господина Скопцова сохранял невозмутимое молчание, и граф Набедренных счёл своим долгом вмешаться:
– Насмешка и есть. Господин основатель Академии был не дурак пошутить. Вы слышали, что под конец жизни он и вовсе возмечтал сделать Академию международным достоянием? У меня в кабинете обнаружилась его переписка с моим прадедом: господин Йыха Йихин пытался заказать прадеду огромный пароход, который стал бы новым пристанищем Академии. И плавал бы в нейтральных водах. Вообразите только.
– Морская болезнь как критерий отбора! – повалился на кровать За’Бэй. – Нечестно, зато символично.
– И конец всем инсинуациям на тему теоретической возможности женского образования, – хэр Ройш одарил улыбкой сам себя, как с ним нередко случалось. – Женщина на корабле – к беде.
Мистер Бред Джексон обеспокоился – не женщинами, а «провокационными услугами»:
– А бордель на пароход господин Йыха Йихин переносить собирался?
– Да что там бордель, – отмахнулся граф Набедренных. – Переписка обрывается на споре о псарне. Без псов господин Йыха Йихин никуда бы не поплыл!
– Граф, скажите прямо, – простонал За’Бэй с кровати, – витражи и колонны он для парохода тоже заказывал?
– Зря вы ёрничаете, – граф Набедренных потянулся за вином, но обнаружил только твиров бальзам. – Верность вкусам – не меньшая добродетель, чем верность убеждениям. А то и бóльшая.
Твиров бальзам для вкусов графа Набедренных был уж слишком крепок и терпок, но хранить верность вину или даже водке сегодня никак не удавалось. Так и проходит жизнь: потеряешь бдительность всего на миг, а тело уже знай себе предаёт и вкусы, и убеждения. Душе же остаётся лишь готовиться к неминуемым последствиям.
– А нейтральные воды – это тонко, – сообразил наконец восхититься господин Скопцов. – Где ещё изучать всемирную историю, как не на ничейной территории?
– В небесах, – граф Набедренных замечтался.
– А вот этому не бывать, – угрожающе выпустил дым хэр Ройш. – Если даже и изобретут надёжные летательные аппараты, небо свободным для парения не станет. Мгновенно поделят по государственным границам.
– Какое скряжничество, хэр Ройш! Даже небо вам подавай, – возмущение графа Набедренных требовало немедленного глотка бальзама.
– Хэр Ройш мыслит чрезвычайно здраво, – встал на сторону захватчиков неба господин Мальвин. – С высоты слишком хороший обзор – свободное перемещение по небу не может быть безопасным.
– Вы страшные люди, господа!
– Перемещение по небу, – с явной озабоченностью пробормотал господин Скопцов, – бесконечно усложнит существование закрытых территорий. Говорю вам как сын генерала Охраны Петерберга.
– И вы с ними заодно? А казались таким мягким и деликатным юношей, – граф Набедренных ужаснулся. – Господа, когда вы полезете в небо и попробуете поделить его, я вынужден буду профинансировать государственный переворот!
Господин Мальвин и господин Скопцов этой шутки будто бы смутились – спасибо, хоть не начали озираться в поисках потенциальных доносчиков. Господин Мальвин нахмурился и оттого стал ещё внушительней, а господин Скопцов, наоборот, словно обрёл прозрачность. Вот же отбивает чувство юмора бытие префектом и сыном генерала! О бремя ответственности.
