Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том I (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)
Альфина и Корнел
«ПЁСИЙ ДВОР», СОБАЧИЙ ХОЛОД
Том I
Здравствуйте, уважаемый читатель. Перед вами первый том романа «„Пёсий двор“, собачий холод». Всего томов четыре, а ищут их по адресу http://pesiydvor.org/
«Пёсий двор» – развлекательное чтиво, но и к выбору развлекательного чтива следует подходить со всей ответственностью, всецело сознавая возможные последствия встречи с развлечением. Сие же развлечение предназначено лишь для тех, кто достиг совершеннолетия, будьте внимательны.
Лиц совершеннолетних, но подмечавших за собой склонность оскорбляться, возмущаться и нравственно страдать из-за несоответствия художественного вымысла своим ценностным установкам, мы тоже попросили бы воздержаться от чтения «Пёсьего двора». В книге не содержится брани, графических изображений насилия и прочего макабра, однако содержатся спорные мнения (ибо мнения всегда спорны) и поступки. Никто из героев не задуман как пример для подражания. Если вы всё равно опасаетесь, что чтение может смутить ваш ум и сбить вам ориентиры, пожалуйста, воздержитесь от оного.
Спасибо за понимание.
Пролог
– Брось ты это, Саша.
– В смысле?
– Брось, говорю, такое паскудство. Зачем тебе? Думаешь, человека убьёшь, и дела его сразу перечеркнутся? Тви́рин первый же с тобой и согласится, да не так это. Хоть режь меня – не так.
Для убедительности Хикерáкли взмахнул насаженным на вилку грибочком, но его сиятельство граф Александр Метелин остался непреклонно пьян. Вот ведь человек, ничем его не возьмёшь!
Но зато похорошел-то как нынче, разрумянился, что пресловутый грибочек. Вот уж кому время прошедшее на пользу угодило – это ежели не считать, значится, прилёгшего подле его руки револьвера.
– Не сразу, а ведь именно что перечеркнутся, – упрямился Метелин. – Не отменятся, дырами зиять продолжат – это я как раз хорошо понимаю. Но, Хикерáкли, леший тебя дери! Убить человека – единственный верный способ его дела остановить. Чтобы больше ни разу, никогда, нипочему. Что-то, быть может, ещё доживёт на инерции, но инерция угасает – а когда она угаснет, появится шанс, что дальше всё у нас будет как-то иначе. Без всей этой дряни.
– А тебя кому потом останавливать? А? И того, который тебя остановит, кому? – попытался втолковать ему Хикерáкли. – Или не соображает твоя башка, что Революционный Комитет с того и начался – с желания остановить? Глупости остановить, жадность, кумовство да дурь… Саша-Саша. Али думаешь, что в людских грехах Тви́рин виноват?
Цокая каблуками по брусчатке, за окном протрусили куда-то солдаты. Задержали плешивого типчика при тележке, на коего не имелось, по разумению Хикеракли, никакого приказа. Хотя он разве каждый приказ изучил? Так ему и рассказали, держи карман, складывай серебро столовое.
Задержали, допрашивать начали – оп-оп, вот и укатилась с уклона тележка, а потом и вовсе перевернулась. Хохма!
Владелец «Пёсьего двора» на солдат, однако же, покосился с неприязнью – видать, всё не избавится от памяти о деньках, когда коренная его клиентура, то бишь студенты, в Петерберге первыми виновниками всех бед да хворей почитались, по какому поводу солдатики в кабак захаживали с намерениями сплошь строгими. Да только зря косится! Вон, послушал бы его сиятельство: виновник – Твирин, а с «Пёсьим двором» всё как было ладно, так и осталось. Лавки – деревянные, кружки – пивные, завсегдатаи – при поясах студенческих, болтовня – за самое горячее да живо, как говорится, трепещущее.
Что перевернётся Петерберг, что на лапках задних грифоний вальс пропляшет, «Пёсьему двору» всё одно.
И в этом для нашего брата, конечно, наблюдается спасение-с.
– Твирин виноват в том, в чём виноват, – Метелин переложил папиросу из одной руки в другую, потому как первую в пылу спора обжёг. – Каждый человек виноват в том и только в том, что сделал сам – с городом ли, со всем миром, с самим собой. Мне и в голову бы не пришло на кого-то одного вешать всех псов разом. Но и без этого остаётся действительная, своя собственная и потому неотменяемая вина. Быть может, я спешу с выводами, я готов признать. И всё же выводы – нужны. Задумываться о – наказании? искуплении? – задумываться о последствиях ведь кто-то должен. Хорошо, пусть не я. Но вы-то сами задумываетесь?
Ишь какой, искупать тут выдумал. Купальщик сыскался. Будто это Хикеракли всё учинил! Да вовсе он простой студент – сам, глядите, при поясе, чин по чину. А что кабатчик на него всё пялится да водку бесплатно подносит – то не Хикеракли устроил, а людская лизоблюдская натура.
Только больно уж прямо Метелин смотрел. Так смотрел, как ежели решился уже; не спрашивать явился, а так, духу разве набраться. Есть в мире подобная порода, и не Петерберг ли первейший её рассадник? Хикеракли-то – человек простой, маленький, даром что с дармовой водкой, а и он из такой же породы выходит, если по делам посмотреть.
– Да нет в этом мире ни наказаний, ни искуплений, – тихо заметил он.
– Когда ты о них не думаешь, они не…
– Я не думаю?! – закричал Хикеракли. – Саша, да я один тут думаю! Будь моя воля, по-твоему, вышло бы так и с Городским советом, и с наместником, и с… – не стал договаривать, плюнул на это дело. – Эх, да по моей воле мы б знаешь в каком городе жили? Мы б вообще в городе не жили, вывез бы всех в степь Вилонскую – кра-со-ти-ща! И трава до горизонта… А ты наливай, чего сидишь.
– В Вилони я б тебе водку не наливал, – примирительно заметил Метелин. – Там вообще водка-то есть? Там хоть что-нибудь есть? Сравнил тоже – город-то с концом мира! Город – он же мир человеческий, а в человеческом мире, в отличие от твоей глухой Вилони, без наказаний и искуплений никуда.
– Да что ты о Вилони знаешь, – пробурчал Хикеракли и выпил, – что ты вообще знаешь. Твирина он убивать собрался, держите меня четверо! Знаешь ты, кто такой Твирин?
– Я тебе своё мнение по вопросу сегодня уже высказывал. Наглец зарвавшийся, выскочивший невесть откуда на беду Охране Петерберга.
– Мальчишка он. Как и все мы.
Метелин нахмурился. А то как же! Револьвер мы навострить готовы, мнение мы имеем, а в делах городских разобраться – это уж не по нашему уму работа.
Ну, помотав головой с досады, Хикеракли и выложил графу Метелину, кто есть Твирин такой. Метелин в лице переменился не слишком, но залепетал про «да ведь это же» и «насмехаешься надо мной, да?».
Хикеракли бы и рад насмехаться, ибо вот где хохма почище тележки под окнами. Почище и арестов добрых людей, и расстрелов ихних, и комитетов этих окаянных, и прочей дури, которую надо было остановить. Всем хохмам хохма!
Она же быль.
– Не расхотел крови? – всмотрелся он в метелинское смущённое лицо.
– Вздор какой, чепуха, – затряс головой тот. – Не бывает так, Хикеракли. Вчера мальчишка мальчишкой, а теперь, так скоро…
– Посмотри на себя, Саша, – перебил его Хикеракли и сам поразился тому, как твёрдо звучит голос. – Посмотри на меня. Да не криви морду, лучше посмотри. Видишь? Ведь можно же вместо Твирина любого… Да если ты пойдёшь стрелять, то и тебя можно! У тебя ж есть жизнь, как говорится, новая, другая, вот её и живи. А на нас не гляди.
– На вас не захочешь, а всё равно смотреть будешь – столько шуму.
Метелин глаз не отводил, но Хикеракли того и не желал. Желал он Метелину собственную голову на плечи перецепить, чтобы тот сам на красоты петербержские полюбовался и понял, чего не понимает.
За окном солдаты завершали конфискацию тележки. Хозяин «Пёсьего двора» шёпотом отправил мальчишку в погреб за новой бутылкой холодной водки. Его сиятельство граф Александр Метелин был крепок телом, здоров душой и полон решимости использовать револьвер по делу.
Порядок вещей, устав колебаться, застыл накануне самого страшного события в истории Петерберга под странным, но уютным, как «Пёсий двор», углом.
– Э, пустое это, – постановил Хикеракли. – Ты налил? Мо-ло-дец… Дай-ка я тебе лучше сказку расскажу, я сказки шибко полюбил нынче. Ну чего пялишься? Послушаешь – сразу всё и поймёшь. – Он опрокинул в себя стопку, прокряхтелся в рукав и начал: – Вот-с, значит. Жил на свете мальчик, и были у него… ну, пусть папаша, сват и брат. И всё хорошо, а то как же, и по бабам, как говорится, и пожрать имелось чего. А потом как-то раз приходит к ним из лесу волк… да в деревне они жили, неважно! Приходит, значит, волк. Почему приходит? А потому что такая вот она, волчья суть. И говорит… Ну я тебе диалоги пересказывать не стану, да и не было диалогов, мальчик умный был, сам всё понял, без слов. Волка кормят ноги и такие вот мальчики. Ну поплакал он да и отдал ему папашу. А что? Остальным ведь жить надо. Только волк папашу съел, а сам как был, так и стоит, пуще прежнего зенками сверкает. Не наелся, значит. Дальше всё ясно – сказка ведь, в сказке так и причитается, отдал мальчик свата. У волка слюна течёт, а сам он… даже и не рычит, зачем ему? Мальчик-то умный. В общем, тоже не спасло. Мальчик уже думать начал: может, мол, я что не так делаю? Что это такая за биология, что не нажрётся всё тварь? Ну а с другой стороны – ты двоих человек уже ему скормил, умник, давай теперь ещё, как говорится, по-реф-лек-си-руй! Ясен пень, не рефлексировал. Поплакал-погоревал да и скормил волку брата. Тот облизнулся – только косточки хрустнули.
Только и хрустнули, да-с.
Метелин заморгал в недоумении.
– И каков же финал?
– Финал? – Хикеракли почти рассмеялся, только вот не тянуло его что-то на веселье. – Не знаю. Хотел бы, да не знаю.
– Ну и сказки у тебя нынче! Лучше б к прежнему шутовству вернулся. Впрочем, леший даже с этим. Сказке, Хикеракли, полагается внятный финал с изменением одного состояния на другое. Итак, отдал ему мальчик брата… А что волк?
Вот ведь человек! Ни шиша ж не понял, а вопрос как-то сыскал самый правильный, самый, как говорится, благородный. Вечно все про мальчика да про мальчика, а что волк?
Почему никто никогда не интересуется волком?
Хикеракли хотел бы Метелину голову свою перецепить, да не перецепляется; хотел бы хоть словами объяснить, да пьяный язык ворочался без охоты. И потому он раскинул руки как можно шире, чтоб указать разом на все соседние лавки, на весь «Пёсий двор», на весь Петерберг, и, как уж смог внятно, ответил:
– А волк – вот он, Саша.
Глава 1. Птицы разного полёта
Пятьдесят минут, то есть почти час, в сутки – это шесть часов в неделю, недовольно говорил ему Юр. Шесть часов в неделю – половина рабочего дня. Если бы Сáндрий тратил то время, что занимает дорога от Института имени Штейгеля до исторической Академии, на чтение профильной литературы, сложностей с квалификацией бы не возникало. Начинать всегда тяжело; терпение и труд – лучшие союзники молодого врача. Не следует забивать себе голову всякой чепухой. Тем более – той, одна дорога до которой занимает лишний час в сутки.
Сáндрий мог бы парировать, что широкое образование ни в коей мере не следует называть чепухой, но Юр был в своём праве. Сам он пять лет не разгибал спины и сумел закончить Штейгеля с почётной грамотой и рекомендацией, открывавшей ему самые солидные двери Петерберга. Пожалуй, даже чопорные Ройши не осмелились бы выгнать юного доктора с подобной бумагой. Впрочем, спешить Юр не стал, а вместо этого предпочёл задержаться в аспирантуре, благо отцовской практики семье хватало на безбедную жизнь.
Пять лет Юр находил время и на то, чтобы давать брату весьма серьёзное образование. Уже на второй день учёбы, пробежав глазами перечень литературы, Сандрий понял, что обгоняет своих однокашников почти на полтора курса. Он мог бы заметить, что это несколько развязывает его руки и даёт определённое право посещать не все лекции.
Терпение, труд и практика, строго говорил Юр. Особенно в отсутствие природной склонности к медицине. Вводные лекции с эффектным препарированием лягушки, должные очаровать молодых студентов, пожалуй, и в самом деле можно не посещать, но освободившееся время следует потратить на чтение профильной литературы. У Юра в кабинете её хватает, он дал брату копию ключа.
Октябрьское солнце пекло Петерберг в уютной печи, и Сандрий в который раз почувствовал, что воротничок мучительно пилит его успевшую уже вспотеть шею. Как страницы учебника по общей морфологии человеческого тела, улочки и лесенки Людского района норовили увести в сторону и закончиться чем-нибудь неожиданным – не то тупиком, не то светлым сном про жизнь, которая не пилит шею воротничком.
Сандрий до сих пор не пропустил ни одной значимой лекции. Но в прошлый четверг препарирование очередного лягушонка демонстрировал молодым студентам сам Юр, и это оказалось немного слишком. Сандрию было неловко. В большой аудитории нетрудно затеряться, и Сандрий не был единственным, кто не поднял руки, услышав очередной несложный вопрос, призванный скорее наладить связь со слушателями, чем всерьёз проверить их знания. Пожалуй, подними он руку, вышло бы только хуже: полагалось ли Юру спросить именно его? Полагалось ли предпочесть кого угодно другого?
И всё же Сандрию было неловко.
В прошлый четверг он не поднял руки. В четверг нынешний Юр за завтраком окинул его очень прямым взглядом и сухо сообщил, что дворами можно дойти за двадцать пять.
Всегда предусмотрительный, всегда точный, он даже успел набросать простенькую схему.
Теперь же, отражаясь в неожиданных стёклах доселе невиданного им кабака, что спрятался на цокольном этаже одного из домов, и созерцая, как из-за угла выплывают желтоватые стены Йихинской исторической Академии, Сандрий думал, что от этого негласного позволения ему вовсе не стало легче. Пожалуй, даже сложнее. Пока посещения дополнительного учебного заведения были его юношеской забавой, эдаким бунтом против жизненного уклада, тем они и оставались: забавой. Развлечением и отдыхом от перечня костей человеческого черепа. Но теперь – теперь ничего не изменилось, но в то же время Юр будто признал, что способно.
Дед Сандрия был врачом. Отец Сандрия – врач. Старший брат – врач.
Что может выйти из самого Сандрия?
Академия давала передышку. Там не было в числе лекторов молодого аспиранта Юра Придлева. Там не было скелетов из пластической глины, странных устройств для электрического воздействия на некоторые зоны мозга и тяжёлых, исписанных имперскими терминами конспектов. Туда приходили послушать интересные истории о жизнях людей, не обременённых воротничками. Туда – в отличие от Штейгеля – пускали всех желающих получить образование.
Сандрию казалось, что даже будь его дед историком, будь его отец историком, будь Юр историком, Академия всё равно не сумела бы обернуться скучной.
На широких гранитных ступенях, щедрым жестом выкатившихся из арки между колоннами, было почти пусто. Странно; впрочем, Сандрий быстро сообразил, что, сократив дворами путь на целых двадцать минут, он всё равно явился в середине лекции – да в такое время, когда пробираться на неё уже не имело никакого смысла.
Воротничок злорадно вцепился в шею.
В дальнем конце лестницы, между колоннами у самого входа, в совсем не уличном кресле сидел с книгой некий мужчина средних лет, высокий и недовольный – наверное, один из преподавателей. В ближнем лениво грелась на солнцепёке кучка студентов. Сандрий приходил в Академию далеко не каждый день, да и уходил быстро, сразу после лекции; ему почти не довелось завязать здесь знакомств.
Он растерянно повертел головой.
Попытаться позубрить перечень несчастных черепных костей? Глупо без наглядного пособия, да и не задержится ничего в голове, которую так приятно продувает тёплый октябрьский ветер.
Конечно, Юр прав. Разумнее было отправиться домой и там, без искушений, попытаться превратить лучших союзников молодого врача в настоящих друзей. Природа не наделила Сандрия талантом, но трудолюбие и прилежность от таланта не зависят. Ему ведь повезло родиться Придлевым – повезло родиться в приличной, уважаемой семье с хорошим именем. Повезло к совершеннолетию получить крепкое домашнее образование, тогда как далеко не все его сверстники умеют даже читать. Повезло родиться мальчиком и потому иметь шанс на образование институтское. Если он подружится с трудом и терпением, то будет вхож в аристократические дома как личный врач.
Если же он вместо этого продолжит бродить по ступеням Йихинской Академии, то только подведёт семью.
– Эй, Сашка, чего нос повесил? – разнеслось по двору. – Иди сюда, Сашка!
Сандрий не сразу и понял, что обращаются к нему. Кричал один из студентов; всего их было четверо, но трое просто стояли на ступенях, в то время как четвёртый вольготно разлёгся на парапете.
– Или тебя не Сашкой звать? – снова воззвал лежащий.
Пока Сандрий шёл в их сторону, он сообразил, откуда его могут знать по имени: одним из четвёрки был Коля Вáлов. Вáлов, как и сам Сандрий, в Академии не учился, а лишь посещал её время от времени; спеша как-то раз после окончания лекции по другим делам, они и заговорили. Коля по примеру собственного отца учился в Инженерно-кораблестроительном училище; в Академию же иногда заходил «с друзьями».
Видимо, пресловутые друзья Сандрия сейчас и подозвали.
Смотрелись они, надо заметить, весьма странно – пожалуй, даже экзотично. С Валовым Сандрий решился заговорить, потому что это показалось ему вполне уместным: он и сейчас был при хорошо выглаженном пиджаке и узком галстуке, в тоненьком, почти щегольском пенсне; разночинец и есть. Лица его не покидало выражение некоторой чрезмерной и почти комичной серьёзности; однако просидевший всё детство над книгами брата Сандрий подозревал, что дело тут попросту в плохом зрении: щегольское пенсне вынуждало Валова постоянно чуть запрокидывать голову, что придавало ему выражение не вполне естественного высокомерия. Не отталкивающего, впрочем.
К друзьям Валова Сандрий приглядывался теперь с изрядной долей любопытства, будто хотел обсчитать и взвесить сходства. Вот только дельных, говорящих сходств с наскоку обнаружить не удалось, в голову лезли сплошь глупости. К примеру, все здесь – кроме лежащего, коего рассмотреть не выходило, – были как на подбор светловолосы. Пепельная шевелюра самого Валова бросалась в глаза ещё при первом знакомстве; но и два друга его, пожалуй, могли бы называться блондинами – вот и вся общность. Один был коренастый, стоял в развалку и по рукам казался рабочим; простецкая его манера держаться могла бы смутить Сандрия, но впечатление сглаживал взор – наимягчайший и дружелюбнейший. Второй же – наоборот, весь какой-то узенький, бледный, с прозрачными травянистыми глазами; с учётом того, что безрукавый его сюртук был тем глазам в тон и словно бы шился аккурат под студенческий пояс, в нём угадывался человек состоятельный и благовоспитанный.
Третьего друга Валова – того, что разлёгся на парапете, – блондины пока загораживали.
На подошедшее новое лицо они смотрели, пожалуй, выжидательно.
– Сандрий, с вашего позволения, Придлев, студент Института имени Штейгеля, – отрекомендовался Сандрий с полупоклоном, после чего несколько нерешительно протянул руку Валову: – Приветствую.
Валов улыбнулся и руку пожал.
– Ну что ты, Сашка, как неродной? Или всё-таки не Сашка? Сандрий… – задумчиво протянул лежащий, не предпринимая попытки сесть или хотя бы посмотреть на собеседника. – Ну пусть бы и Сандрий. Хикерáкли.
– Будьте здоровы, – рефлекторно кивнул Сандрий и немедленно ощутил, как от привычной несмешной шутки челюсть свело оскоминой. Впрочем, он действительно только задним умом сообразил, что лежащий студент так, видимо, представился.
Хикеракли в ответ на это мгновенно прервал своё вольготное лежание, вскочил с парапета, в полсекунды оказался прямо перед носом у Сандрия и схватил того за галстук. Глаза его сверкали.
– Вы, сударь, сейчас оскорбили национальную пихтскую гордость! – бешено рявкнул он, посверлил немного Сандрия взглядом, после чего вдруг задумчиво поджал губы. – Бы. Оскорбили бы, если бы она существовала. Хикеракли – это моё имя. А «будьте здоровы» – это в Штейгеле такой юмор? Как-то, по-моему, не особо.
– По-моему, тоже, – честно согласился Сандрий, поправляя галстук.
Когда Хикеракли встал, сделалось ясно, что он чуть ли не на полголовы Сандрия ниже. И, в отличие от своих приятелей, не блондин. А впрочем, может, и блондин: навскидку было затруднительно подобрать верное слово; пожалуй, хотелось отметить, что волосы Хикеракли не зелёные. С другой стороны, разве так про людей говорят? Ведь не приходит же в голову заявить, что солнце, пожалуй, не синее, а вода, знаете ли, нынче у нас мокровата.
Тем не менее, хоть зелёными они не были, но были сизыми, что ли, – странного цвета, точно у культуры плесени, прижившейся на человеческой голове. И глаза тоже странные – тёпло-коричневые, с кирпичной рыжиной.
В сочетании с низким ростом всё это наводило на мысли о, в самом деле, пихтах. Сандрий слышал, что где-то в Росской Конфедерации вроде бы есть такая народность, но вживую никогда с ними не сталкивался – и уж тем более не верил, что волосы действительно могут быть, гм, зеленоватыми.
– Сразу-то на всего не пялься, на завтра не останется, – хмыкнул Хикеракли и бодро запрыгнул обратно на парапет. – Смотри, у меня чего получше есть.
На сей раз перед носом Сандрия оказались подошвы сапог. «Та нога», – гласила левая, красная. «Не та нога», – спорила правая, синяя.
– Отпечаток на земле получится зеркальным. Следовательно, письмена сии нужны не для того, чтобы оставлять следы, а для того, чтобы демонстрировать их желающим прямо в лицо, – откомментировал Сандрий.
Хикеракли снова хмыкнул.
– Дык а я чем занимаюсь?
– Не представляешь нас, – спокойно заметил ему коренастый блондин.
Хикеракли с картинной медлительностью перевёл на него взгляд.
– Это потому что всё ценное Сандрий уже увидел. – Он выделанно вздохнул и ткнул пальцем правой руки в стоявшего от него слева коренастого блондина: – Дрáмин. – Левая рука указала на стоявшего справа блондина в зелёном: – Скопцóв. Они мои лакеи, и им очень приятно.
– Скопцов? – не совсем, пожалуй, вежливо переспросил Сандрий, пожимая протянутые руки. Хикеракли, видимо, полагалось пожать разве что пресловутую ногу.
– Скворцов, – всё так же спокойно поправил Драмин.
– Дмитрий Ригорьевич, – воздел Хикеракли перст. – Ригорьевич. Понимаешь?
– Сын того самого…
– Генерала Ригория Скворцова, да. Быть детищем командования Охраны Петерберга ещё обременительней, чем носить аристократический титул. Поэтому он скрывается. И потом, – заговорщически понизил голос Хикеракли, – посмотри на его лицо. Как по мне – вылитый Скопцов.
Сандрий посмотрел на лицо Скопцова и отчётливо увидел, что вся эта чепуха – что он, мол, скрывается – не имеет ничего общего с действительностью. При этом происхождение вроде бы объясняло сшитый по заказу богатый сюртук, но совершенно не объясняло, почему на нём надет студенческий пояс. Сын генерала Скворцова, выходит, не в Охране Петерберга?
Сандрию-то казалось, что военные любят передавать своё дело по наследству ещё сильнее, чем врачи.
А впрочем… А впрочем, ведь и правда Скопцов – ведь и правда до сих пор не произнёс ни единого слова и смотрел почти испуганно, робко. Такого не представишь на коне, тем более – с ружьём.
Тяжело ему, наверное, быть сыном генерала.
– Это ты, Хикеракли, наш лакей, – возразил Валов, и Сандрий с удивлением отметил, что выделанная серьёзность с него вся в одну секунду вдруг слетела. – Если уж на то пошло.
– Бывший лакей, – ничуть не смутился Хикеракли. – Хозяева меня, прознав про тягу к науке, отпустили. Плакали, конечно, умоляли остаться, но пихт в узде не ходит, пихт сам водит за узду!
Слуга, сын инженера, сын генерала и, кажется, всё-таки простой рабочий – вместе, у одного парапета. И вот ещё что характерно: представляя друзей, Хикеракли и не подумал указать на сословие; будто бы обозвать Скворцова Скопцовым важнее, чем сообщить, кто он такой и откуда родом. Сандрию стало неловко за то, как официозно он сам с ними раскланялся.
– Мы сидим тут, радуемся жизни на солнышке, смотрим – а родимые ступени Академии марает какой-то студиозус не из наших, – прочитав его мысли, былинным тоном сообщил Хикеракли. – Кто такой? А Коля говорит: такой и такой, штейгелевский. Весь почти в слезах, что со своей лекции ушёл, а наша ещё не началась.
– Так уж и в слезах, – смутился Сандрий.
– Вот я и думаю: Сашка в печали, а мы ещё вторую не почали, – полностью проигнорировал его Хикеракли. – Собственно, будешь?
Вторая немедленно вынырнула из холщовой сумки, перекинутой через плечо Драмина. Плескалось в ней нечто такое, что Юр иногда позволял себе вечерком в количестве одной стопочки, только у Юра в стопочке явно плескалась жидкость подороже.
– Вы что! – в ужасе вскричал Сандрий и тут же снова смутился своей показной как будто благочинности. – Я же на лекцию пришёл, – жалко пояснил он.
Хикеракли поскучнел, но тут же, кажется, передумал.
– Воля ваша, Сандрий Ларьевич, у меня и другие желающие найдутся. Настоящий, между прочим, твиров бальзам – не золотой, зато с градусом, что называется, дополнительным. – Он закинул ногу на ногу и лирически подпёр подбородок рукой. – Я, впрочем, не из тех, кто за слова цепляется. Передумаешь – приходи.
– Сандрий Ларьевич? – опешил Сандрий. – Так вы меня знаете?
– Чай представились, – укоризненно ткнул в него пальцем Хикеракли. – И потом, кто ж не знает доброго доктора Лария Придлева?
– Я не знаю, – незамедлительно и по-прежнему спокойно, безмятежно до чрезвычайности отозвался Драмин.
– И я, – впервые подал голос Скопцов; голос этот оказался под стать всему его облику – такой же бледный, почти шелестящий.
– Вот поэтому вы мои лакеи, а не я ваш, – хмыкнул Хикеракли. – Впрочем, оно и справедливо: птица полёта не нашего. Ну, не моего и уж точно не драминского. Да и не твоего, Коленька, – ткнул он пальцем в Валова. – Разве что Скопцова и мог бы облагодетельствовать по папенькиной линии.
Валов снова вздёрнул подбородок с некоторым раздражением, будто указание на «не тот полёт» его задело. А впрочем, Хикеракли и про генерала Скворцова ведь хватил – отец Сандрия посещал исключительно аристократов, и не виделось в этом для прочих ничего обидного.
– Дело же не в том, что кто-то лучше или хуже, это просто специализация, – счёл Сандрий нужным объяснить. – И не в том, что… прочие слои общества должны обходиться без медицинской помощи…
– …А в том, что денежки аристократические почище, да и чашечка с чаёчком пофарфоровей, – беспардонно перебил его Хикеракли, – а то как же. Думаешь, мы не понимаем? Мы с понятием…
– Шут ты, Хикеракли, гороховый, – вдруг заявил Драмин и даже отвесил приятелю нечто вроде лёгкой оплеухи по действительно, пожалуй, гороховому затылку. – Сам же знаешь, что это не про деньги. Думаешь, если такой вот доктор Придлев придёт и меня полечит, какие-нибудь потом графья его к себе пустят? Им обидно будет, не по чину. И всем получится хуже.
– Ты меня жизни не учи, – буркнул Хикеракли, но спор продолжать не стал, а переключился снова на Сандрия: – А ты мне вот что скажи, Сашка: если у тебя родственники такие богатые, что ж ты сам тут как бедный родственник?
Фамильярность его, пожалуй, раздражала – а впрочем, болтать у парапета всяко было веселее, чем скучать на ступеньках и мучиться совестью по поводу костей человеческого черепа. Сандрий почувствовал пробуждение некоторой даже зависти. Хорошо ведь ему, слуге: ни тебе Штейгеля, ни домашней библиотеки… ни, пожалуй, дома. Но всё равно: никто тебя не неволит, летай себе во все стороны!
Солидному человеку и будущему врачу для аристократов каким-нибудь «Скопцовым» именоваться не полагается. И твиров бальзам вместо лекций употреблять не полагается. Если всерьёз задуматься, то не полагается, наверное, и вовсе с такими элементами разговаривать – не его ведь полёта птицы. А впрочем, Валов, кажется, не смущается. Можно же и не пить, а просто пойти посидеть или прогуляться. Не каждый день – какое там! лекции в Штейгеля скоро всерьёз начнутся! – но разок ведь можно?
– Слушай, Сашка, а где твоя бляшка? – прервал его не вполне вежливое молчание Хикеракли.
– Бляшка?
– Бляшка! – Хикеракли непристойным жестом привлёк внимание к студенческому поясу, которым была кривовато перехвачена его льняная рубаха. – Знак отличий. Йот в кружочке. Или ты чего тут делаешь?
Он по-хозяйски поманил было к себе Валова, но тот, возведя очи горе, сам указал на приколотый к лацкану значок и пояснил:
– Полные студенты носят пояса, как Скопцов и Хикеракли, – любопытно, что в своём именовании сына генерала Скворцова он вовсе не запнулся, – а нам, вольнослушателям, выдают бляшки. Как пряжки от пояса, только полегче и приколоть можно. Штейгелевскую эмблему я у вас вижу, а йихинскую не носите?
Сандрий опешил. Металлический прямоугольник с закруглёнными краями и простой, грубоватой даже гравировкой «Й» действительно виднелся и у Драмина – тот пижонски перехватил им шейный платок. Из хорошей, кстати, ткани, вовсе не по полёту рабочему… А впрочем, тут вовсе не в полётах дело, а в том, что Валов и Драмин, выходит, в Исторической Академии официально оформленные посетители, а он, Сандрий, выходит, вовсе и нет.
– Не вешай нос, мой друг sprachlos, – неудачно зарифмовал Хикеракли. – Вольнослушательство быстро оформляют.
Сандрий встретился с ним глазами и смешался окончательно. Хикеракли смотрел прищурившись; он нисколько, кажется, не усомнился в том, что новый его знакомец бляшку не дома забыл, не снимает по каким-то своим причинам, а именно что никогда и не получал.
– Какое мне вольнослушательство, – горько вздохнул Сандрий. – Вы себе представляете, сколько медикам выпадает зубрёжки?
– Но ты ведь всё равно сюда ходишь, – вовсе без увещевания, а скорее недоумённо заметил Драмин.
А ведь Сандрий, пожалуй, предпочёл бы увещевания.
– Бросьте, Сандрий, в самом деле, – решительно мотнул головой Валов. – Ничего с вольнослушателей не требуют, зато при желании можете сдавать экзамены наравне со студентами. Не сдадите – кара вам не грозит, не выгонят и стипендии не лишат, а сдадите всё – получите бумагу о том, что слушали лекции в Академии. Неужто вам – в репутационных-то целях – такая бумага не пригодится? Сходите, оформитесь. Это ведь совсем просто, можно и до начала лекции управиться. Давайте я вас до секретариата провожу, кое-что там при заполнении объяснить, пожалуй, стоит… Документы при вас?
– При мне, – растерянно признал Сандрий.
– Что ж не при вас, благословение папенькино? – фыркнул Хикеракли, но попытку ответить перекрыл нетерпеливым взмахом ладони. – Брось свои глупости, Сашка. Брось, говорю. Каши вольное слушательство есть не просит, деньжат не стоит, а ты всё равно сюда вот уже третью неделю бегаешь. Ежели тебе врачом быть, – снова подбавил он былинности в тон, – то и тем паче: надо с ранних годов привыкать к юридической точности и выверенности! Или я неправ?
