Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том I (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)
– А положим, вы правы: и душа есть, и убийство самое подлинное. Тогда я вам в продолжение вашей же риторики вопрос задать хочу. Вы тут морализаторствуете всласть, человека убивать не желаете, а вот родить и спихнуть в чужой дом – это ж разве в вашей риторике не подлость?
Аферистка Брада глянула исподлобья:
– В дом же, не на мостовую. Я этому человеку самой хорошей жизни желаю, а со мной ему такой не видать. Сами посудите: будто много добра принесут несчастные родители, которые ребёнка из долженствования терпят? Которые жизнью своей пожертвовали, чтоб воспитанием заниматься?
В этом вопросе Золотце с аферисткой Брадой согласен был полностью. Он явственно помнил, как тяготилась своей петербержской жизнью maman. И вот ведь смешно: она усвистала, батюшка велел по-французски дома больше не болтать, и Золотцу это было непросто – он же, когда слова только начал складывать, складывал их сразу вперемешку, на обоих языках. Хотя батюшке наверняка пришлось куда сложнее, у него-то родной язык один, пусть и накатался он потом по всем Европам. Но оба они управились, давно уже зазря не щебетали – Золотцу вон даже замусоренная французским речь Гныщевича слух резала, что выяснилось при подробном знакомстве.
А maman всё равно maman, как иначе-то скажешь? Не быть ей «матушкой» – она по-росски за дюжину лет так двух слов связать и не смогла.
Золотцу не нужно было объяснять разницу между родителем, которому ребёнок в радость, и родителем, который ребёнком потому лишь занят, что так полагается. У него имелись оба. И когда остался только один, полегчало Золотцу невероятно.
– Вы знаете, я готов признать своеобразное ваше благородство, состоящее в том, чтобы не идти на бестолковую жертву там, где её можно избежать. Кто-нибудь непременно назовёт вас эгоисткой, но не я, – Золотце потянуло закурить, но он удержался. – Чего я не понимаю, так это ваших методов. С родным отцом ребёнка, видимо, всё совсем плачевно?
– Он грузчик из Порта, – не без апломба кивнула аферистка Брада.
Золотце присвистнул.
– Но почему вы выбрали графа? Даже двух. Вам бы нацелиться на ремесленников, кабатчиков каких – из тех, кто отнюдь не бедствует, но от лишних рабочих рук в перспективе не откажется. Моего собственного батюшку во французской деревеньке так и подкинули – без всяких интриг, просто оставили у порога. Но у порога кузнеца.
– Мне… мне и в голову не пришло! – замялась аферистка Брада, впервые за всю их беседу в самом деле смутившись. – Я ведь о благополучии этого человека думала, я и не учла, что благополучие бывает не только под аристократической крышей…
– Вы, выходит, сами из-под аристократической крыши выпорхнули? – предположил Золотце.
– Аристократичней не придумаешь, – она хмыкнула. – Раз уж у нас тут столь задушевные разговоры – плевать. Моя фамилия Жигечка. Панна Брада Жигечка к вашим услугам.
Повторяться глупо, но Золотце вынужден был присвистнуть ещё раз. Жигечки – это польско-итальянская ровня графу Набедренных, а какой-нибудь Метелин – даже при заводе! – рядом с ними форменный голодранец.
– Ах вот почему вы по-росски так хорошо говорите! Ваша мать, кажется, роска?
– Бабка. Мать моя – британка, только и толку, что мистеру Фрайду за мой британский краснеть не пришлось.
– Вы сознаёте, что пытаете меня сейчас своими обмолвками и недоговорками?
– Вам так любопытно? – аферистка Брада попыталась сама изобразить равнодушие, но то, сколь она польщена, скрыть было труднее, чем женское сложение под сюртуком. – Вы разочаруетесь, моя история довольно обыденна. Я благовоспитанная аристократическая невеста, но у меня двое братьев – изрядно старший и погодок. Девчачье общество меня никогда не привлекало, для заведения подружек я, наверно, слишком самолюбива. Зато жизнь мальчишеская и юношеская благодаря братьям всегда была передо мной как на ладони. Старший брат тайком учил меня тому, что девицам уметь и знать не полагается, с младшим мы росли неразлучными, все игрушки к ужасу родителей несли в общую кучу и даже менялись, бывало, одеждой – без какого-либо умысла, одного веселья ради. Так что у мистера Брэда Джексона была целая вереница недолговечных предшественников.
– Держались вы в самом деле убедительно, – не стал кривить душой Золотце. – Походка, жесты, центр тяжести, даже голос как-то подсадили.
– Благодарю вас. Праздник кончился, когда я вступила в брачный возраст. Думаю, вы в силах вообразить себе, какое значение мои родители придавали браку. Выгода, политика, репутация – будто я их собственность, а не живой человек. Старшему брату хотя бы позволили участвовать в выборе своей партии, меня же оповещали в приказном тоне. У моего жениха – да-да, кислятиной пахнущего старикашки, который вряд ли сдюжил бы обзавестись даже одним наследником, – в моих глазах имелось ровно одно достоинство: он водил знакомство с мистером Фрайдом. Мистер Фрайд много путешествует, у мистера Фрайда есть почитатели, мистер Фрайд не раз оскандалился своим неприятием приличий. Ход моей мысли, полагаю, ясен.
– Но как же благополучие под аристократической крышей? Неужто вам легко далось решение выйти из своей теплицы под дождь и ветер менее обеспеченной жизни?
– А об этом я не думала, – засмеялась аферистка Брада. – Интенция моя была сильна, а знания о менее обеспеченной жизни – туманны. Я, конечно, сполна расплатилась за свою безголовость, а уж как мистер Фрайд страдал от моих приступов гнева! То чернильницу в стену швырну, то посуду гостиничную перебью, то напьюсь до потери сознания. Он так и сказал: в Петерберге будем проживать раздельно. Сделал вид, будто опасается слухов, но не в одних слухах дело.
– И что теперь? – совесть таки кольнула Золотце: ох уж эти письма мистеру Фрайду! Ещё и в стихах.
– Теперь – в Британию, пока мистер Фрайд не успел прямо по переписке порвать свои последние связи на родине. У него, знаете ли, небывало вздорный нрав, – аферистка Брада от собственной шутки приободрилась. – Воспользуюсь связями мистера Фрайда, он передал мне ценнейший груз, – прошлась она пальчиками вдоль не спасавшего её положения корсета. – И согласился в очередной раз оскандалиться перед узким кругом доверенных лиц. Остаётся лишь уповать, что рекомендации его помогут. В Британии я бы не слишком задерживалась, но надо ведь откуда-то начинать. Мистер Брэд Джексон возродится, как только я разрешусь от бремени – больно ладно скроены его документы, да и годом в Йихинской Академии можно будет похваляться. Домой же я не вернусь никогда. Мне повезло, меня до сих пор ищут тайно, не хотят скандала. Оказывается, и от приличий бывает польза.
– Зачем же вы так перемудрили с графом Набедренных? – взгрустнулось Золотцу. – Он широчайшей души человек – приди вы к нему и расскажи всё без утайки, как мне сейчас, он бы взял на воспитание вашего ребёнка, глазом не моргнув. А с интригами вышло только хуже: друг графа Набедренных сболтнул о казусе другу второго графа, у того закрались подозрения, он нашёл способ их подтвердить… Вы, конечно, кое-какие академические кружки подтолкнули к обширной дискуссии о социальных проблемах, но разве ж это то, чего вам желалось?
– К дискуссии? Прямо-таки обширной? – закатила глаза аферистка Брада. – Да о чём тут дискутировать – тем более мужчинам…
– Вот уж не скажите! Мы с тех пор, как ваши намеренья разгадали, так и собачимся: о женщинах, об институте брака, о деторождении. Острую тему вы поставили.
– Вы уж простите мой скепсис, но подобные теоретизирования мне смешны.
Золотце надулся. Хорошая баба, отчаянная – но всё-таки дура. Какая дура.
– Ну леший со мной, сыном ювелира. Ну леший с графом Набедренных – у него верфи, производственникам у нас государственные посты не полагаются. Но возьмём того же хэра Ройша – он-то как раз ресурсная аристократия, его отец в Городском совете заседает. Год-другой – и хэр Ройш, ежели захочет, сам политиком станет. Вдруг подастся прямо в Четвёртый Патриархат, законы для всей Росской Конфедерации принимать?
Во взгляде аферистки Брады промелькнула зависть.
– Как примет, так я безотлагательно брошусь обратно в Петерберг и прямо в Порту сожгу документы мистера Брэда Джексона, – она улыбалась как человек, который ни на мгновенье не верит тому, о чём мечтает. – Но вы мне, кстати, должны. Не хотите развлечь даму рассказом о целях своего путешествия?
– Непременно! Разве могу я таить от вас свои намеренья – после того, как вы открылись мне полностью? – беззастенчиво соврал Золотце.
Намеренья свои он берёг пуще крохотного личного револьвера. А для крохотного личного револьвера Золотце собрал вчера целый чемодан – залитых вином кружевных рубашек да несвежего исподнего, чтобы отбить у таможенных служб всякое желание копаться подробно.
Револьвер, быть может, и не понадобится, но раз уж он у Золотца имеется, почему бы не захватить? У Золотца – револьвер, а у графа Набедренных – так и вовсе корабль в личном пользовании. Хорошо бы, чтобы понадобился он.
Не зря же этот корабль неделю назад отплыл с проверенной командой на борту в сторону британских берегов – и наверняка уже пришвартовался, согласно уговору, в одной тишайшей бухте. Ах, как Золотце мечтал возвратиться в Петерберг именно на нём.
Не один и не с пустыми руками.
Глава 21. Шаги войны
Совсем рядом, над головой, скандально взвизгнул корабль, и звон разнёсся по всему дну морскому. Плеть был один. Плеть был на дне. Вверху ногами гигантской водомерки ходили суда. Много судов.
Под водой верх и низ относительны.
Внизу шелухой расслоилось солнце. Тёплое солнце.
«Какая пассивность, mon frère! – рассмеялся Бася. – Нет большей свободы, чем когда тебя топят. Можно плыть в любую сторону».
Руки и ноги послушно пришли в движение. Тонкий доспех нагретой телом воды соскользнул, и вокруг схлопнулась чернота. Вверх или вниз? Верх и низ относительны.
«Сны о том, что вы тонете? Вы полагаете уместным задавать подобные вопросы на экзамене? – Фрайд нахмурился. – Классической трактовкой было бы предположение, что вы чувствуете неуверенность в себе, что the rug was pulled from under you… Как это по-росски? Вам не хватает под ногами твёрдой почвы. Но я бы рекомендовал обратиться к врачу – возможно, вы просто страдаете удушьем. А теперь к вашей теме…»
Плеть глубоко вдохнул. Вода пахла затхлостью и пылью, она застоялась, как в вазе с вялым букетом на дальней полке. Впереди, на дне, на ступенях здания Городского совета, вполоборота, обронив шляпу, с револьвером в руке стоял Бася; его окружали. Люди в сером, и люди в чёрном, и люди в синем, и люди в белом. Плеть рванулся вперёд, но Басю смыло волной, внесло в здание.
Вход в Городской совет заграждала стража. Их было двое, они были в белом и в масках, грустной и весёлой. Тот, что в грустной, по всем швам дымился, будто горел изнутри, но под водой у Плети открылся хищничий нюх, и он сразу понял, что это кровь. Тот, что в весёлой, держал в руке нож.
«Они тебя обманут», – сказал тот, что в весёлой маске. Сквозь прорези виднелся только один глаз.
«Я всё сделаю сам», – сказал тот, что в грустной маске.
Коснувшись ногами мраморного крыльца, Плеть снова обрёл вес тела и молча пошёл вперёд.
«Они тебя обманут», – повторил тот, что в весёлой маске, и незаметно протянул Плети револьвер.
«Он не умеет стрелять», – сказал тот, что в грустной маске.
«Никто не умеет».
«Никто не умеет».
За входом в Городской совет открылся огромный амфитеатр, вдали маячила сцена. На ней Плеть увидел растянутые квадратом канаты. Ринг. На ринге он рассмотрел себя и своего противника: Цоя Ночку.
Цой Ночка умеет спорить, умеет торговать, он держит в кулаке всю таврскую общину, но он не умеет драться. Плеть почувствовал, как облегчение щекочущей волной пробежало по его телу. Конечно, он победит. Это будет непросто, и это страшно, но он победит.
«Kыntaba:-ti gadhga:da», – твёрдо проговорил Цой Ночка по-таврски.
Это означало: «Я запрещаю тебе наносить удары».
Плеть почти не знал таврского, но всё понял. Его губы сами сложились в ритуальное боевое приветствие.
«Buha γa:gha kiba:, ib momogadhoi шotutha dhydpagh kы». «Пусть поединок будет честным, а победитель не таит своих сил».
На боях, сколько Плеть их помнил, эти слова всегда произносились по-росски.
И поединок начался, но стоило ли называть его поединком? Плеть был быстрее, сильнее, ловчее и техничнее, но он мог только защищаться. Нагретая разгорячённым телом вода вновь облекла его традиционным таврским левосторонним доспехом. Револьвер оттягивал руку. Плеть не помнил, как взял его.
«Gadhga:da» дословно означает «посылать шаги войны». Это слово можно перевести как «наносить удары», оно применяется только к рукопашному бою, тавры не признают стрелкового оружия. Но другое слово, «gadhga:pa», «делать шаги войны», всё-таки существует – для неразборчивых.
«Шаги войны». Шагами войны можно назвать что угодно. Цой Ночка не имел в виду револьвер, он имел в виду руки, ноги и нож. Но это архаическое, древнее понимание сражения. Они дерутся в Городском совете, а не на далёкой Южной Равнине, где воины на конях жаждут отбить себе свободу только руками и ногами.
«Ты не обязан его слушать, почему ты его слушаешь? Потому что он старше? – говорил тот страж, что в грустной маске. – Просто перестань слушать, и ты победишь одним ударом».
Плеть не мог сообразить, висел ли тот у него за плечом сейчас или эти слова прозвучали ещё раньше, при входе.
«Просто обмани его, – говорил второй, в весёлой маске. – Сделай то, чего он не ожидает. Он ведь запретил тебе удары. Выстрели».
«Кто вы?» – спросил Плеть.
«Мы начало».
«Я выстрелю», – сказал Плеть Цою Ночке по-росски, поднимая револьвер. Если в таврском языке и было слово со значением «стрелять», он его не знал. Цой Ночка не ответил; он опустил руки и распрямил спину. Один его глаз пригвоздил Плеть на месте, а второй, забегающий, начал обходить с фланга. Это означало: опасность.
Плеть подумал, что приносить револьвер на рукопашный бой подло.
Он подумал, что подло стрелять в подлеца.
Он нажал на крючок.
Дуло плюнуло тугой струёй шампанского вина.
Грянули фанфары, юркие лапки серпантина разбежались по рингу, со всех сторон полыхнули индокитайские огни. Кулисы разъехались, и из-за них зазвенел медью Петербержский филармонический оркестр. Из зала донеслись рукоплескания: Бася, а с ним и другие однокашники – даже граф Метелин – смеялись, свистели и требовали биса. Стражи в масках вышли к софитам и поклонились. К их ногам посыпались цветы.
«Крючок нажал ты, но дело сделали они», – улыбнулся Бася; он стоял уже совсем рядом с Плетью, на ринге. Цой Ночка лежал под курганом из конфетти, и из-под этого кургана медленно сочилось шампанское вино.
«Мы будем свободны!» – закричал тот страж, что в грустной маске; зал взорвался овациями и улюлюканьем. «Мы никогда не будем свободны!» – подхватил второй, в весёлой маске, потрясая ножом, и зал отреагировал второй же волной восторга.
Почему Плеть счёл их стражами? Ведь это просто актёры, а что у них там под масками…
С этой мыслью он открыл глаза.
Солнце лизало лицо с собачьей настойчивостью. В крохотном таврском районе на самой границе Порта Плети выделили целый дом; домик, домишко – знак уважения и признательности. Знак того, что свою долю боёв он уже отбился. Теперь Зубр Плеть полноценный член общины.
Но настоящего имени ему так и не дали.
Самообман, как револьвер, заряженный шампанским вином.
Плеть просто не ожидал, что с ним обойдутся так мягко. После истории с выкрашенной косой и исчезновением; после того, как Бася растворился на заводе, – он был готов к худшему. Но его приставили сопровождать грузы из Порта в несколько городских лавок. Его приставили даже охранять некоторых важных людей. Ему велели мыться дважды в день, содержать себя в приличном виде и научиться улыбаться.
Когда Плеть, занося коробку с пряностями в лавку, замешкался при входе и случайно услышал обрывок откровенного разговора, он не ожидал, что с ним обойдутся так мягко. Речь шла о таврах с Южной Равнины, которые устали отсиживаться в Порту. Они хотели переправиться уже за океан, в Латинскую Америку. Они хотели сделать это тихо и попутно заключить некий договор, купить за океаном что-то важное. Случайному молодому охраннику не полагалось об этом знать.
Цой Ночка решил, что в том нет большой беды. «Нашим равнинным брат’ям, – объяснял он, – нужна помощь. Знаешь, сынок, что происходит на Южной Равнине? Думаешь, росы хотят их перерезат’? Нет. Они хотят вымотат’ наших брат’ев, вытянут’ из них все жилы, измел’чит’. Хотят, чтобы те сами сдалис’. И некоторые сдаются, но они никогда не покажут это росам. Поэтому они убегают. Как ты думаешь, сынок, это позорно?»
«Да», – ответил Плеть, глядя Цою Ночке прямо в разбегающиеся глаза.
«Нет, – покачал тот головой. – Нет, потому что наши брат’я могут победит’. Когда убегает тот, кто может победит’, но решает сохранит’ кров’, в этом нет позора».
Плеть не был согласен, но он был рад, что его не стали наказывать за случайно услышанный обрывок беседы. Он был рад, что тавры с Южной Равнины обернулись простыми людьми, убегающими от превосходящих сил росской Оборонительной Армии. Он был рад, что сердце его перестало скулить по настоящим таврским просторам.
«Если наши брат’я могут победит’, почему они предпочитают убегат’?»
«Потому что нет того, ради чего они могли бы побеждат’. Нет будущего. Может, они надеются отыскат’ его за океаном».
Плеть изменился. Общинные мастера сшили ему сюртук – кожаный, с национальными узорами, но в крой сюртуков светских. Общинные торговцы научили его тому, что клиенту нужно смотреть на кончик носа – так не выглядит подозрительно, но и не выглядит нагло. Общинные учителя объяснили ему, что в следующем турнире боёв, осенью, он сможет прислуживать при ринге.
Цой Ночка спросил его о делах в Академии.
«Мы никогда не будем свободны», – кричал актёр в весёлой маске, и зал рукоплескал.
Плеть приготовил себе еду и позавтракал. В августе солнце напоминает лепёшку, оно запекается по краям. Впереди ожидал полупустой день, только к четырём Плети следовало явиться в лавку.
Он обрадовался пришедшему Басе.
Было бы нечестно говорить, что Бася бросил его ради завода. Он не всегда находил минутку заглянуть, но всегда искал. Вместе с Плетью они, как и прежде, гуляли по кабакам, оказывались в шумных компаниях, ещё недавно готовились к экзаменам. Плеть старался всегда пересказывать ему всё, что может оказаться полезным.
Но Бася изменился. Он завёл себе дорогой костюм, перчатки и золочёную «Метель». Он пах духами. Он носил при себе портсигар, чтобы угощать папиросами тех, к кому следует выказывать расположение. Он затянулся паутиной хорошей жизни.
– У нас проблема, mon frère, – с порога заявил Бася, решительно входя в комнату и усаживаясь на кровать, – и, как обычно, нашу проблему зовут Метелин.
Плеть приготовился слушать, но слушать оказалось почти нечего.
– Бои. Этот maniaque хочет на бои, и ничего другого ему не нужно. А я больше не могу водить его стороной. Осенью, когда начнётся турнир, его придётся пустить.
– Он умеет драт’ся? Ты его научил?
– Учу. Не могу не, – поморщился Бася. – Леший! Ему хватает природных талантов, а остальное он быстро добрал. Понимаешь ли, графью непременно хочется опуститься, а никакого другого «опуститься», кроме как попасть на запретные бои, он сочинить не может. Чтоб он сдох! И лучше бы в самом деле сдох, потому что…
– Когда его отец узнает, дни сер’ёзной жизни закончатся, – кивнул Плеть, – а вместе с ними и работа на заводе.
– А там всё так хорошо идёт. Он дал мне это – серьёзную жизнь, а? – чтобы отобрать! – Бася вскочил и заметался по комнате.
– Но ты вед’ знал.
– Я думал… – Бася зло махнул рукой. – Какая разница!
– Значит, такова суд’ба. Найдёшь себе другое место, у тебя тепер’ ест’… la renommée.
– А места будто взаимозаменяемы! – огрызнулся Бася. – Я, может, это полюбил. И другого такого не найду, нет, где всё в мои руки передадут. Графьё – идиот, и то, что он себе сочинил… Вот скажи, ты понимаешь его логику?
– Да, – медленно кивнул Плеть, – он хочет сделат’ бол’но тому, кто сделал бол’но ему.
– А остальные?
– Кажется, он считает, что бол’но ему сделал вес’ мир.
– Закроет глаза, и всем сразу темно станет! – плюнул Бася; покипев ещё чуток, выдохнул: – Ладно, как-нибудь образуется. Но сегодня я там видеть ничего не могу, хотел предложить тебе прогулку по Пассажирскому порту. Просто так, чтобы развеяться. Как в старые добрые времена, если ты понимаешь, о чём я.
– Со мной? – удивился Плеть.
– А что? Ты теперь выглядишь весьма и весьма présentable, самое то. Прибавишь национального колорита.
Плеть улыбнулся. Нет, Бася не изменился. Под золочёной паутиной, под искрой в сюртуке, под хитросплетённым запахом духов он двигался всё так же быстро, всё так же подначивал усмешкой, всё так же решал на лету. Он дорого одевался, но отказался снять шляпу и сапоги со шпорами, а волосы по-прежнему стриг сам и по-прежнему не слишком ровно. Он лился, как металл под названием ртуть, и, как ртуть, источал парами опасность. Для него не существовало неразрешимых проблем.
– Мне снова снился ринг, – сказал Плеть, запирая за собой входную дверь. – Я дрался с Цоем Ночкой.
– Победил?
– Да, – Плеть помолчал. – Я бол’ше никогда не хочу на ринг.
– А я там был? Во сне?
– Был. Я думал, что спасаю тебя, а оказалос’, это было лишним.
– Petits cadeaux entretiennent l'amitié, – ухмыльнулся Бася.
– Ещё там были двое… два актёра, и я думал, что они вместе, но тепер’ мне кажется, что я ошибся. Они всё это устроили.
– Ты больше не пойдёшь на ринг. Никогда.
Бася сказал это лёгким и шутливым тоном, но Плеть почувствовал, как мигом заиндевели его пальцы.
– Никогда?
– Я теперь могу предоставить им графа Метелина, – усмешка Баси вышла мрачной, – чтó по сравнению с графьём какой-то безымянный тавр?
– Я – их, а не твой.
– Это они тебе так говорят, – Бася зыркнул коротко и зло. – Кому ты веришь, им или мне? А я говорю, что больше ты на ринг не пойдёшь. Никогда.
Масленые августовские лучи не просачивались в тень под шляпу, но Басины глаза всё равно сверкали. Плеть помолчал.
– Бася, это ты сделал так, что меня не наказали за тот подслушанный разговор?
– Сколько раз я тебе говорил называть меня просто Гныщевичем? Иначе эффект неполноценен! – шутливо огрызнулся Бася. – А впрочем, тебе можно. Нет, не я. Ну разве что самую малость.
Плеть помолчал ещё немного.
– И эти двое, во сне, сказали, что «они начало».
– Ну что ты ко мне с толкованием снов прицепился, а? Я не Фрайд. Ты всех тогда своим вопросом сразил, уже не покроешь. Начало, говоришь?
– Начало. У меня такое чувство, что скоро… что-то начнётся.
Бася довольно хмыкнул.
– Что?
– Не знаю.
– Не знаешь? Ну если так, – он запрокинул голову, подставляя лицо солнечным блинным лучам и по-детски щурясь, – то чем будет это «что-то», решать нам, верно? А уж мы-то придумаем что-нибудь хорошее, не сомневайся.
Плеть кивнул.
В Басе он не сомневался никогда.
КОНЕЦ ПЕРВОГО ТОМА
