Текст книги "Сон обитателя Мышеловки (СИ)"
Автор книги: Алекс Реут
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)
На кафедре никого. Отмечаю, что толстые, ещё довоенные деревянные шкафы и полки ничуть не пострадали. Совещание или обеденный перерыв, не могу сказать точно. Улыбчивая старушка-секретарша выносит мне бумаги и что-то поясняет, я не смотрю и не слушаю. За два дня странствий я утратил ощущение распорядка Академии, мои часы остановились точно так же, как те, что я видел на заброшенном доме. Здесь всё живёт своей жизнью, которая не пересекается с моей.
Покидаю кафедру. В коридоре понимаю, что делать мне, в общем-то, нечего. Идти некуда. Можно сходить вниз, посмотреть на список уцелевших. Такие вещи обычно вывешивают на стенде, который во дворике возле Белой Пирамиды. Спускаясь вниз в лифте, нахожу в кармане Золотую Карточку и поражаюсь её ненужности. Даже в Академии полно, как оказалось, домов, который заперты на ключ и просто заколочены. Немало и таких, входить в которые просто нет смысла. И это отсутствие – самый надёжный замок из тех, что я видел.
Хочется выбросить этот позолоченный кусок пластика с магнитной лентой, но в лифте это выглядит глупо. Даже здесь я бессилен перед скорлупой, в которую заперла меня Академия. Хорошо выбрасывать такие вещи, когда спускаешься по лестнице и видишь, как падает вниз, вращаясь, эта золотая пылинка...
А потом ты стоишь на площадке первого этажа и карточка лежит под твоими ногами. Не отвертишься. Ты поднимаешь её, кладёшь в карман и чувствуешь, что овладел какой-то силой... не очень большой, но достаточной. И идёшь себе дальше.
И я кладу карточку обратно в карман. Нет, я не надеюсь, что она мне пригодится. Просто она попала в мои руки и я не намерен с ней расставаться.
На заднем дворе всё та же жаркая тишина. Белая Пирамида на прежнем месте, венки и скамейки убраны. Лишённая своих регалий, она оказалась совсем невысокой. Стенд тоже на месте. Мне кажется, что я помню, как разбивался он в первые же минуты, но сейчас он цел, как цела и остальная Академия. На листке всего лишь два имени – Камрусена и Канопис.
А чего ты ждал? Я опираюсь спиной на стену и смотрю в пространство. Ждал, что там будет окажется новый? Ты сам видел Камрусену, ты сам убегал с Канописом, ты только что сам услышал, что ты третий в общем списке. И чему здесь удивляться? Нас трое в этой драме и как не поверни, вы продолжается
Чтобы отвлечься, я перевожу взгляд на Пирамиду. Вон камень, возле которого я стоял. Казался себе таким высоким и недоступным, хотя отсюда, снизу, очень хорошо видно, что до него рукой подать. Меня едва ли воспринимали как кого-то важного, так, дежурство, после которого руки немного дрожат. Вот в первый раз всё было по-другому. Но и выпускники казались мне тогда немыслимыми, недостижимыми гигантами не говоря уже о таинственной касте преподавателей. Вон возле того камня я и стоял... кстати, что с ним? Что за чёрные подтёки? И почему вокруг мухи?
Ступени такие низкие и широкие, что кажутся декорацией. Я взлетаю вверх пулей. На сверкающем белом жертвеннике распростёрта та самая дежурная, что опрашивала меня полчаса назад. Живот распорот прямо сквозь униформу, уже почерневшие кишки прилипли к форменной куртке, а лицо застыло в захлебнувшимся кровавом всхлипе. Она похожа на раздавленное насекомое.
Журнал лежит рядом. Ручка поблёскивает серебряным колпачком.
Я смотрю в небо, но ничего там не вижу. Даже облаков нет. Ясная, спокойная голубизна. Никакой опасности. Тишина в небе, тишина вокруг. И изуродованный труп аккурат на жертвенном камне. Её руки даже не привязаны.
– Стой!
– Отойди!
– Осторожней!
– Ты чего один бродишь?
Люди... и откуда они набежали? Вот уже толпится вокруг меня толпа. Ни одного знакомого лица, но все в знакомой униформе. Да, конечно, это и есть они – новые обитатели нашей скорлупки. Я так их пока толком и не видел, хотя и слышал краем уха.
Сейчас меня наконец-то обвинят в убийстве. И даже сами не поймут, насколько правы.
Или нет, не обвинят? Человек так распороть не может, да и руки у меня пустые. Не научился же я отращивать лезвия!..
– Махаон?
– Махаон, точно!
– Прилетел, падлюка. И куда эти на вертолётах смотрят?
– Слушай, ты в порядке? Он тебя не ранил?
Что-то отвечаю. Нет, он меня не ранил. Я даже не видел, как здесь всё произошло. Просто пришёл и увидел, что она лежит, лицом вверх, уставившись прямо в небо. Нет, я её не знал, мы говорили только пару минут, и я понятия не имею, что она здесь забыла и почему бродила одна. Как, Махаон ещё не обнаружен? Говорят, обнаружен, но всё ещё опасаются и рекомендуют ходить группами человек по двенадцать. Да, надо сообщить, пойдёмте отсюда.
Они не знают, кто я. Думают, просто ещё один с другого факультета, перекинутый сюда ветрами перемен. В списке моё имя так пока и не появилось... это к лучшему.
Как всё-таки неприступна Академия! Можно перебить целый кампус и его снова заполнят зернами нового урожая. И напротив: факультет может существовать тысячелетие, а потом раз – и заброшен, и только ветер заглядывает в его опустевшие окна. А иногда строительство посыпает площадку песком и покрывает его стальной и бетонной грибницей, чтобы возвести новый, сверкающий корпус новейшей архитектуры... или ничего не возвести и так и оставить руины, не успевшие побыть домами, срезав проект на половине. Человек здесь не способен ни сохранить, ни разрушить. Всё в ней – и знание, и практика, и обучаемый, и обучающий, и возникновение, и уничтожение и все тысячи ступеней переходов между ними.
Толпа обступила меня со всех сторон, как тогда, на первом жертвоприношении, и несёт по коридорам. У каждого в руке по дубинке. Конечно, Махаону этим не навредишь, но успокаивает. Я понимаю их ужас.
Остановились. Где-то там, далеко впереди, тонкий, так и не сломавшийся голос докладывает об обнаруженном теле. Ему отвечают – кажется, не преподаватель, а кто-то из службы безопасности. Манера не лекторская, а военная, с короткими ясными фразами. Ему отвечают настолько подробно, что мне становится ясно: свидетеля опрашивать не будут. Я подхожу к окну и снова смотрю на чистое небо. Где-то там летает мой Махаон, чёрный, как смерть и страшный, как жертвенный нож.
Из окна виден край крыши и на нём удивительно много народу. Ремонтники, что ли? Нет, позы слишком застывшие. Люди собрались полукругом и смотрят на высокую фигуру в женской униформе, которая пытается их в чём-то убедить,
Те, кто столпился вокруг меня, тоже не особенно интересуются отчётом своего товарища. Им и так всё известно.
– Комиссия приехала, говорят.
– Да, ходят, выясняют.
– Кто в ней главный?
– Да разве поймёшь? Они вообще все как на одно лицо.
– Странно, что никого не допросили.
– А толку нас допрашивать? Когда мы пришли, всё закончилось. Они допрашивают только тех, кто выжил.
– Разве кто-то выжил?
– Списки вывешивали. Предполагают, что четыре человека, из них нашли вроде пока двоих.
– А почему предполагают?
– Найди комиссию, и спроси. Они тебе и скажут: «В отчёте всё будет».
– Будет там оно, в отчёте...
– Кто-нибудь говорил с теми, кто выжил?
– Комиссия и говорила. Они тебе дураки, пускать тех, кто всё видел, по коридорам разгуливать. Их наверное так и держат где-нибудь, подальше от Махаона.
– Нам же вроде говорили, что Махаон лиц не различает.
– А тем, что были в зале, говорили, что он стоит в подвале, отключенный навсегда, и что он даже собранный не до конца, потому что война закончилась.
– Ну так ведь там такое случилось...
– И у нас оно может случиться!
– Для Комиссии, я думаю, не проблема. Они-то сами венки никогда не снимают. Каждый день режут свежие, скоро кустов не останется.
– А если он не на них, а на нас.
– Какие проблемы? У Академии Кампусов много. Вот сегодня набросился и ничего. Даже занятий не отменят, вот увидишь.
– А я вот слышал...
Я понимаю, кто там на крыше. Это Камрусена.
Это то особое узнавание, которое похоже на разгадывание хитрой загадки. Долго-долго вглядываешься в пёстрый хаос, и вдруг всё становится на свои места и ты уже не можешь читать по-другому. Да, это Камрусена. Никто, кроме неё. И в руках у Камрусены новый, длинный жертвенный нож. Такими здоровенными тесаками раньше не брезговали и солдаты.
Старая рама подаётся на диво легко и бесшумно. Должно быть, её часто открывали. Без единого звука, не возбудив ни единого подозрения (ведь как обычно, никто даже не смотрит в мою сторону) я выскальзываю на парапет, делаю шаг, другой, а потом карабкаюсь вверх по водосточной трубе.
Высота (а я панически боюсь высоты!) не пугает меня ничуть по одной простой причине – я о ней даже не думаю. Есть только труба под руками (а подтягиваться я умею) и крыша, которая совсем рядом, до неё рукой подать, нужно только хорошенько подтянуться, да, и ещё, ещё, ещё... Старые шурупы стонут, но прочно сидят в пазах. Старомодная, квадратная труба выдерживает меня с такой же лёгкостью, с какой переносила время и войну.
Листья, слышу шорох листьев. Интересно, почему человек так радуется зелёной листве? Её нельзя есть, и в неё нет даже эгоистичной, самовлюблённой красоты, которую мы видим в цветах. И всё-таки лето означает для нас именно листву, много листвы.
Быть может, человек видит в листке существо, подобное себе? Такой же зелёный, полный жизни и абсолютно ничтожный и незаметный. Помню лекции о хлорофилле и механизме фотосинтеза, о том, какая удивительная лаборатория скрыта в самом обычном листке. Но меня поразила не столько тонкость её устройства, сколько то, насколько она примитивна. Можно разорвать листок пополам и ему ничего не будет, потому что каждый «лаборант» абсолютно самодостаточен. Тысячелетиями они переливают из одной колбы в другую, растапливая дровами, и даже и не думают о неотвратимости железного прогресса.
Не могу сказать, что я им завидую. Невозможно завидовать отражению в зеркале. Даже если считать живым существом не отдельную козявку, а листок целиком, тебя непременно поразит его заменимость. Миллионами опадают они осенью, главным образом для того, чтобы украсить и согреть землю, сгнить в ней и снова пойти на корм корням того же самого дерева, что их породило. Словно отвечая на мои слова, шумит за спиной ветвями стройный тополь, один из трёхсот, посаженных, когда строительство кампуса было закончено. Огромное скопление листков, живая копия Академии с её тонкими ветками специализаций и невидимым стволом Ректората. Если сломать ветку, оно даже не заметит, будет расти себе дальше, потому что часть природы, а природа всегда побеждает, завалив врага трупами, и сгноив затем изнутри. Как бы не трепыхался листок, он становится выше только потому, что растёт ветка, на которой он достаточно рано появился и никогда он не поднимется до вершины, пока страшный, совершенно технический топор не подрубит гордое дерево. Но есть деревья слишком толстые, которых ни один топор не берёт. И возгордившемуся листку остаётся лишь увянуть и быть сорванным ветром. Он будет долго катится, но больше никогда уже не зазеленеет. Засохшие листья, эти несчастные изгнанники, никогда не радуют человека. Он хочет, чтобы его сравнивали именно с зелёным листом.
Всё, крыша! Сажусь и кладу на неё усталые руки. Они изрядно только что потрудились. Я замечаю, что в последние дни части тела всё больше берут надо мной верх. Прыгают, подтягиваются, убегаю... у них всё больше силы и свободы. Похоже, мне придётся научится с ними ладить и не давать им непосильной работы, а то они окончательно взбунтуются, захватят надо мной контроль, а меня, чего доброго, с позором изгонят. Я не дерево, корнями в землю не ухожу. Даже ноги уже сами решают, куда меня понесут...
Так, ладно, не важно. Сейчас нам предстоит командная работа. Я поднимаюсь и осматриваюсь. Ага, даже прыгать не придётся. Несколько секунд и я уже возле кольца. Бегу быстро, но экономно, как тигр, потому что силы мне ещё пригодятся. Никто даже не пытается меня остановить.
То, что я вижу, не встречалось мне прежде не разу, но сцена настолько естественна, что я не могу испытать ни одной конкретной эмоции. Словно смотришь фильм, всё содержание которого тебе пересказали заранее или смотришь на иллюстрации к книге, которую прочитал ещё в младшей школе.
Рядом Канопис. Он лежит с расстёгнутой на груди униформой, на возвышении, накрытом белый простыней. В глазах нет ничего, кроме искреннего любопытства.
– Что ты делаешь?
И я и она знаем, что этот разговор совершенно бессмысленен, ведь нам и так известны все ответы. Просто перед кулаками обычно вступают слова.
– То, что мы обещали.
– Я не давал обещаний.
– Мы обещали богам, что вручим им самый прекрасный цветок из нашего сада! Но мы преступили клятву! Мы спрятали его в свой гербарий!!! Чтобы высушить то, что могло бы цвести на небесах вечно!!!
Почему мы говорим намёками, словно персонажи из древней мистерии? Мы настолько хорошо понимаем друг друга? Или настолько плохо? Держимся так из-за слушателей? Или из-за того что нам всё равно, кто нас слышит?
А может, то, что с нами происходит, это и есть своего рода мистерия? Ведь легенды, мифы и мистерии почти всегда о настолько страшных по своей вещах, что в обычном языке они бы потеряли большую часть своего глубинного ужаса.
– Целый сад сгорел в их честь. Тебе мало?
– Мало – мне??? Хватит кощунствовать! Цветок принадлежал не мне, а богам! И не тебе знать, как сильно он был мне дорог! Он был мне дороже чем тысяча таких Академий!
– Он и сейчас есть!
– Да. Он ждёт свою судьбу! Она уже приблизилась.
У меня готов ответ, но он остаётся нетронутым. Камрусена обрубает разговор – и замахивается своим орудием, готовая пронзить нежную, как у птички, грудь своего брата. И в этот момент я бью её ногой.
Она не упала. Только пошатнулась и нож прошёл мимо, разодрав край покрывала. И глаза: сузились и вспыхнули, словно угольки. Зубы клацнули и она бросилась на меня, занося нож для настоящего боевого удара. Это был уже не ритуал. Это была сама смерть.
Я не стал уворачиваться, а отклонил её удар хорошей боковой контратакой. Она на мгновение смутилось – как же так, эта дрянь смеет атаковать да ещё с голыми руками!?! – и я обхватил её руками. Она рванулась раз, другой, но моментально пришла в себя и ударила меня ножом в бок.
Мир на мгновение стал абсолютно чёрным – и только осколки летят куда-то вниз, вниз – а потом я вдохнул побольше воздуха, оттолкнулся – и снова вынырнул на крышу, сжал кулаки и полетел в атаку. Ещё два удара она перенесла легко, но её взмах ножом так и остался пустой дугой в пространстве. Она пытается ударить меня левой, я перехватываю её руку (она всё-таки слабее, хоть где-то) и успеваю отскочить, догадавшись, что это был ложный манёвр. Железная молния проносится в миллиметре от моего локтя и снова плавает в воздухе, похожая на хищную рыбу. Как бы её изловить?
Её нога, сильная, красивая нога в форменном сверкающем ботинке... на первый взгляд независимо, а на самом деле безукоризненно верно, как у танцора, одно-единственное движение. Дёрнулась вправо и столкнула Канописа вниз. Он не успел даже крикнуть. Раз – и всё, человек за бортом...
За её спиной вздымается шпиль Синей Башни.
Ну да, такая всё знает. Всё знает с самого начала. Её ум натренирован ничуть не меньше, чем тело. Она считает всех, кроме себя, слабовольно-сластолюбивой дрянью, и за счёт этого видит людей насквозь, подмечая не сильные стороны, а слабости и недостатки, в которые легко можно вонзать отточенные крючки лицемерия. Даже любовь для неё сделана из обязательств и правил. Брат был для неё не больше, чем предметом роскоши, который она сама доводила до совершенства, как доводят дом, постель и собственное тело. Важно, чтобы им было приятно пользоваться. Ещё важней, чтобы это замечали другие. Но можно держать и в тайне, обязательно украшая только для себя, а значит в семь раз роскошней. Как золотую коробочку для кокаина, с тонкими узорами, которые затейливей любых грёз и ценой, которая сводит с ума намного сильнее того, что внутри.
Она прекрасно знала, что в Канописа невозможно не влюбиться и что только дряблый сухарь или трусливый моралист пройдут мимо его милых глаз, которые всегда распахнуты навстречу удивительному миру. И воспитывала его, долго, и заботливо, чтобы даже те из имеющих власть, кто даже и не задумывался о таком, оценили бы потерю, которую потерпят и она, и весь остальной мир. Красота необходима, она говорит нам, что хоть где-то всё идёт гармонично и правильно. Вот почему мы так любим разглядывать фотографии особняков, островов и космических кораблей которые нам никогда не купить, не посетить, не испытать. Ведь это так приятно – знать, что красота существует, что она открыта мира и что пусть изредка, но она допускает к себе пусть даже только избранных людей.
Да, Камрусена... я воспринимаю её только как игрока. Каких-то несколько дней назад я думал, что влюблён в неё и отдал бы всё, чтобы проникнуть в её мысли. Сейчас во мне не осталось к ней ничего кроме ясной и расчетливой ненависти, а что до мыслей, то я увидел их даже с изнанки. За эти два дня я узнал её лучше, чем за годы в одном классе, и это притом, что почти всё время её не видел. Даже её красота воспринимается теперь по-другому: холодная, удобная, стандартная пластмассовая упаковка, чтобы внушить доверие к фирме даже тем, кто и не собирается покупать.
А вот Канопис – он другое. Он был маяком живой красоты в приевшейся правильности Академии. И сейчас он падает вниз, низвергнутый собственным архитектором.
А она поднимает глаза и смотрит на меня теперь уже торжествующе. Победа одержана, мне осталось только бессилие. И в этот миг я швыряю Золотую Карточку ей в лицо.
Она сперва не понимает и следит глазами – самые гордые люди особенно неравнодушны к блеску золота – и только когда карточка чуть не чиркает её по носу, роняет нож и закрывает руками лицо. Я выдыхаю, делаю рывок вперёд и врезаюсь ей в грудь головой. Лбом в солнечное сплетение.
Вопль боли застревает у неё в горле, она откидывается словно в неё врезался таран. Шаг, второй, третий, парапет... и Камрусена падает спиной в пустоту, задирая ноги и тщетно размахивая руками.
Я падаю на четвереньки и дышу, дышу, глотаю непослушный воздух. Рана в боку кровоточит, чёрные струйки крови щекочут мне рёбра и заползают в пах.
Камрусена кричит, но это уже ничего не значит. Крик, глухой, словно в соседней комнате, удаляется, становится всё тише и разбросанней. Я уже могу вообразить, что он доносится не из-под ног, а откуда-нибудь из учебного корпуса или ещё дальше – из Синей Башни, а может и у меня из-за спины. Удара я не слышу, только короткое, похожее на выдох «ох» людей внизу. Они даже не суетятся, а просто застыли там, под ногами, словно чёрная короста на запёкшейся ране. Кровь запекается у меня на боку, вокруг раны расползается ноющая боль и голова слегка кружится.
Я стою на парапете. Выдаю и выдыхаю. Пот. Солнце в глаза. Жужжание и гул. Сверху жужжание, а под ним густой монотонный гул.
Что это? Где я это уже слышал?..
Махаон поднимается над краем крыши, похожий на чёрную кабину демонического лифта. В когтях он держит Канописа. На его лице нет даже страха, только бесконечная обескураженность. Униформа разорвана на плече и повисла, открывая фарфорово-белую кожу. Он что-то произносит, но я не могу разобрать. Белая кожа и чёрное железо...
Этим сон и заканчивается. Полуденное солнце бьет в глаза, я стою на крыше среди осколков и мусора, рядом опрокинутый стол, гарь, пыль, раскалённая жесть. Внизу – чёрные точки людей и их отдельные выкрики. Такие же точки, только побольше, на другом краю крыши, возле лестницы вниз.
Чёрный Махаон в полтора человеческих роста с павлиньим хвостом отточенный лезвий и хрупким Канописом (ветер взъерошивает ухоженные волосы) висит напротив, в десятке шагов от парапета, уставив на меня тупую, безглазую голову.
Я смотрю на это чёрное рыло и пытаюсь вспомнить, как эти твари отключаются. Должна же у них быть какая-то волшебная кнопка.
Но в голову так ничего и не приходит. И в этот момент густая, удушливая волна бессилия неотвратимо накатывается на меня и утаскивает на самое дно.
