Текст книги "Сон обитателя Мышеловки (СИ)"
Автор книги: Алекс Реут
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
– Пошли,– говорю я Канопису,– Дальше будет только смерть.
Он кивает и мы спускаемся к коридорчику возле гримёрной, а за нашей спиной поднимается нарастающий вал предсмертных воплей и выкриков. Они умрут, они все умрут. Махаоны не ошибаются.
Вслед за нами прыгает по ступенькам отрубленная голова Далилы.
Её глаза всё такие же удивлённые.
Часть III. Часы остановились навсегда. 10. В Синей Башне – Порочный огонь – За ширмой
Куда идти дальше? Странно, но об этом я не подумал.
Помню, когда я открывал универсальным ключом дверь в Аппаратную, шёл мимо бочек и проводов и вскрывал ножом защитный щиток Махаона, у меня не было ни одной мысли. А потом, когда он уже начал оживать и загудел, ощупывая сенсорами незнакомую реальность, я целиком углубился в расчеты того, как мне дождаться Жертвоприношения, не вызвав ничьих подозрений. «Если всё пройдёт удачно, где-нибудь спрятаться и переждать» – вот и все мои заготовки на тот случай, если всё пройдёт удачно.
А вот правда – куда идти дальше?
Можно пойти в мою комнату. Судя по отголоскам бойни, который доносились из актового зала, большая часть наших студентов так и останется там навсегда, а те, что успеют выскочить, всё равно не побегут в сторону жилых комнат. Но мне почему-то не хочется. Прежняя жизнь кажется теперь невозможной.
– Пошли в Синюю Башню!– вдруг предложил Канопис.
Я в недоумении.
– А почему туда? И как мы туда попадём?
– У сестрёнки ключ есть.
– Но ведь сестрёнка...
– Можно найти и попросить. Она нам откроет, я думаю.
– Ты уверен, что она жива?
– Конечно! Сестрёнка не пропадёт. Я видел, как она бежала к выходу. С ней всё в порядке, вот увидишь.
Такое чувство, словно он только что ходил в поход, а не созерцал резню, учинённую бездушной машиной уничтожения. В таком самозабвенном оптимизме есть что-то страшное. Словно сумасшедший, который карабкается по карнизу, а мы смотрим на него с двойным ужасом – вдруг сила тяжести и вправду на него не подействует?
Но с другой стороны... Синяя Башня не худший вариант. Я и сам туда хотел сходить. Пока на голове венки, мы в безопасности, и нет разницы, где ждать воздушный корабль. Кстати, из Синей Башне можно увидеть Провал? Наверное, можно. А значит, нам туда и надо.
– А откуда у неё ключ от Башни.
– Там живёт её жених. Он написал заявку, чтобы её карточки добавили полномочий и Ректорат утвердил. Они же не дураки там, понимают, что сестрёнка лучше всех!
«Что верно, то верно»,– произношу я, вспоминая, как каких-то пару дней назад и сам был в неё без памяти влюблён. А вслух говорю:
– Думаю, мой ключ откроет эту дверь.
Теперь уже он округляет удивлённые глаза.
– А какой у тебя ранг?..
– Дежурный староста. Должно хватить.
Он смотрит недоверчиво. Ещё бы: я, пусть и друг, оказываюсь сопричастным к сакральной привилегии, которой обладал лишь его божественная сестра и недосягаемые Преподаватели. Я бы и сам не поверил.
Мы идём безлюдными коридорами. Они пока не тронуты разрушением, и всё-таки их пустота пропитана близкой смертью. Я не в состоянии искать прямой путь и мы идём тем же путём, что я год назад: во дворе, по проходу и к башне. Тучи спрятали солнце и проход между домами стал вдруг промозгло-холодным. Я чиркаю по щели золотой карточкой и дёргаю запищавшую решётку. Вошли.
В холле шахматный пол и металлическая лестница со сверкающими перилами
– Какая квартира?
– Самая-самая верхняя.
Поднимаюсь мимо запертых дверей и вдруг чувствую, как к горлу подступает истерический хохот. Вот чёрные железные двери и такой же чёрный и железный картоприёмник слева от них. Защита, на которую так никто ни разу и не посягнул, и я, с универсальным ключом, открывающим их в два счёта.
Квартирка совсем небольшая, всего на две комнаты. Уют не должен отвлекать учёного. Сквозь приоткрытую дверь кухни видна мелкая кафельная плитка и гора грязных тарелок в раковине. На вешалках бесформенные пальто, похожие скорее на хитиновые панцири гигантских насекомых. И всё равно это место кажется нежилым.
Дверей две, я открывая ту, что ближе. Ожидаю увидеть колбы, реактивы или на худой конец большой дисциллировочный аппарат. А увидел широкую кровать, тумбочку с изогнутой лампой и раздвижную ширму возле окна, отгородившую письменный стол. Все предметы были лучше, чем у нас в общежитии, и всё равно они оставались частью Академии – хозяин не оставил на них ни малейшего отпечатка.
Академия – как тот цветок из южных джунглей, который заманивает насекомое в свою уютную чашечку, а потом принимается переваривать. И очень скоро ты замечаешь, что твои мысли стали стройными, манера изложения – строгой и научной и твои последние публикации выстраиваются в идеальную, стройную шеренгу. Но куда марширует эта шеренга? Где её конечная цель? Куда идут твои солдаты?
Простому учёному этого знать не положено. Твоё дело: исследовать, публиковать, читать лекции, ставить зачёты. К чему всё это идёт, знает лишь Академия, но Академия хранит молчание.
Заглядываю за ширму. Огромное чёрное кресло с подстраиваемыми подлокотниками. На столе три стопки книг, тетради и бумажки вперемешку. Неотличимо от стола среднего неряхи-хорошиста. Академия приучает к себе с первого курса. Окно выходит на угол нашего учебного корпуса.
Отворачиваюсь. Мне сейчас ненавистно любое напоминание об учёбе.
Канопис сидит на кровати. У него виноватый вид, он словно извиняется перед простынёй за вторжение. Влажные глаза и густые брови... венок по-прежнему на голове.
– Не бойся,– надо же что-то сказать,– Здесь тебе ничего не угрожает. Он разрядится через пару часов... должен, во всяком случае.
Но его мысли далеко.
– Знаешь,– говорит он,– Ты так заботишься обо мне... Почти как сестрёнка, но мы ведь даже не родственники.
Я сажусь рядом и беру его за руку. Он не испугается, я знаю.
– Я твой друг. Я не мог оставить тебя.
– Понимаешь,– он сглотнул,– я не знаю, как сказать... у меня ведь никогда не было друзей, ну чтобы по-настоящему. Моя сестрёнка такая умная... мне с ней было интересней, чем со всеми другими. Она меня понимала таким, какой я есть и поддерживала всегда. Я почти ни с кем кроме неё не разговаривал и даже не знал, как это – с кем-то разговаривать. И вдруг ты... захотел со мной дружить, общаться, а сейчас даже спас... Это так здорово!
Нежность... сахарная глазурь на горькой хлебной корки бытия. Она хлынула из меня водопадом и всё исчезло – и Академия, и профессор, и залитый кровью актовый зал, и чёрные лезвия, рассекающие белые курточки. Ничего этого больше нет, оно отныне не имеет значения и то, что я сейчас с ним – самая важная вещь во всём мире.
– Я счастлив, что тебе это нравится. Это ведь здорово, когда есть друг.
– Да,– он кивнул, сверкнув карими, как у сестры, глазами.
Я обнял его и осторожно поцеловал в щёку.
Он не отстранился – только зажмурился и прижался покрепче... потому что мир вокруг был таким огромным и в нём так просто потерять друг друга и ещё проще не найти. Я наклоняюсь к его уху и шепчу, что люблю его и буду любить всегда.
– Да...– отвечает он,– да, я понимаю.
Я набираю воздух (даже мой выдох может его ранить) и прижимаюсь губами к его губам. Он отвечает страстно и удивительно умело, его язык сплетается с моим, повторяя наши объятия. Кто же успел научить этого маленького паршивца?? Удивительно, на даже ревность больше не ранит. Сейчас, когда он в моих объятиях и я могу лакомиться его губками, ревность из жгучей огненной струи превратилась просто в горьковатый привкус, который, словно коньяк в шоколаде, только добавляет пикантности. И я вгрызаюсь всё глубже и глубже, хочу выпить его до дна, чтобы он стал до конца моим, сладкий, горький и очень любимый. Мои ладони тискают его бока и он изгибается, отвечая на каждое моё движение, словно послушная глина. Какая разница, что какая-то девчонка научила его поцелуям... он ведь красивый мальчик и я горжусь, что завладел такой красотой.
Он должен был умереть за других. Но я решил, что другие умрут за него. И это был правильный выбор.
Его губы такие горячие! Его поцелуй, – словно удар тока и кажется, что кровь во мне сейчас закипит. Перед глазами сверкают молнии, сердце бьётся, как сумасшедшее, я сжимаю его крепко-крепко и чувствую, как горит там, под одеждой, его тонкое, хрупкое тело.
Мы разрываем поцелуй и смотрим друг на друга. Нам трудно дышать и руки трясутся, как в лихорадке. Он понимает, я знаю. Он не может не понимать. Я помню, как ещё вчера он старательно готовился к смерти. Он всё уже понял и согласился. Этот лакомка не отвергает никаких сладостей.
Я расстёгиваю его униформу. Он не помогает руками, но его тело откликается на каждое моё прикосновения, а глаза, не отрываясь, смотрят на меня. Ему не терпится, даже сквозь одержу видно, как он возбуждён. Если я не потороплюсь, он сам бросится на меня и сожрёт вместе с потрохами.
Курточка отброшена, я вижу его нежный, обнажённый торс. Стягиваю брюки, они не слушаются и постоянно за что-то цепляются. Наконец, он лежит передо мной обнажённый, и его мысли тоже обнажены, они знают, что сейчас будет, а тело жаждет чувств и подробностей. Я раздеваюсь на ощупь, не в силах отвести глаз от этого совершенства. Это драгоценное время, в нём нельзя терять и мгновения...
Я склоняюсь к нему и начинаю его целовать и покусывать, перебираю пальцами это нежное, неопытное тело. Он ласкает меня в ответ... и от каждого его прикосновения я почти теряю сознание. Его полуприкрытые глаза полыхают под веками, жадный ротик целует и покусывает плечи, и я чувствую, что сейчас кончу от одних ласк.
– Надо там помазать,– шепчу я,– чтобы не было больно.
Он кивает. Надо же, какой умный!
Отпускаю его, пару секунд любуюсь... а потом в ванную. Полки с полузасохшими тюбиками, пожелтевшая зубная щётка. Руки трясутся и всё летит на пол, но я не обращаю внимания. В голове не осталось места для других мыслей. Только он, и то, что между нами.
– Только нежно, хорошо?– шепчет он мне.– Я там... я даже не представляю, как это.
– Всё будет хорошо.
Я ненамного опытней, чем он. Но он мне доверяет, и это придаёт мне уверенности. Всё будет хорошо. Это слишком обычное дело, чтобы что-то пошло не так.
Я вхожу в него медленно, нежно, словно ложкой в густой пирог. В первый момент он охает и вздрагивает, подаётся прочь от меня, а по лицу пробегает недовольная гримаска... но я вхожу глубже, глубже, ещё глубже и он, застонав, подаётся навстречу, насаживаясь целиком. Крошечный укол страха – как бы у него там что-нибудь не треснуло – но я уже вошёл целиком и он шепчет что-то невнятное, умоляя продолжать...
И мы продолжаем – долго, почти бесконечно долго, я стараюсь растянуть удовольствие и сделать всё как можно медленней, а он трясётся, охает и подаётся мне навстречу при каждом моём толчке. Смущение и неопытность не дают нам нырнуть в океан удовольствия, но это и не важно – я знаю, что это будет повторяться снова и снова и тень от того, что мы получим в будущем, окутывает нас и придаёт наслаждению особый привкус. Вскоре и я уже не выдерживаю, начинаю покусывать ему плечи и бормотать на ухо слова любви, чтобы он чувствовал мою любовь и при этом знаю, что он чувствует, всем телом и очень-очень глубоко... однако хочет не только чувствовать, но и слышать. Он тоже что-то шепчет, так быстро, что я не могу разобрать, а потом, вдохнув глубоко, кончает ещё раньше, чем я. Я смущён и хочу прекратить, но он поднимает голову и выкрикивает: «ПРОДОЛЖАЙ» – и я продолжаю, пока и сам не разражаюсь фейерверком и чуть не теряю сознание от немыслимого удовольствия...
Мы лежим, сплетённые, и иногда теребим друг друга, в тысячный раз удостоверяясь, что это не сон. Он шепчет мне какие-то слова благодарности и я отвечаю ему глубоким поцелуем, который перерастает в новую порцию ласк. Я чувствую, что у меня снова встаёт, спрашиваю у него – «м?» – он безмолвно кивает, откидывается на спину и мы делаем это во второй раз, уже в другой позиции, и теперь я могу видеть, как встаёт его небольшой член, вздрагивая при каждом толчке... На этот раз мы кончаем одновременно, а потом идём в душ. Я окатываю его струёй, он смеётся, обнимает меня и начинает целовать.
...Сон, липкий, как паутина. С трудом раздираю глаза и вижу его встревоженное лицо. Мы чисто вымылись и до сих пор пахнем свежестью. Кто-то вошёл и сейчас в прихожей, хлопает дверью шкафа.
Всё в порядке, простыню мы спрятали. Если что – следов никаких.
– Я буду за ширмой,– шепчу я на ухо,– А ты говори, что спрятался сюда от Махаона. Дверь была открыта, почему – ты не знаешь. Если что, отвлекай, а я буду сзади.
Он кивает. Я чувствую, что у меня снова начинает вставать... как не вовремя!! Меня охватывает раздражение и даже собственный план кажется сейчас трусостью.
Дверь открывается и входит Камрусена. На ней ни царапины и на лице – всё та же презрительное спокойствие. Поверх униформы накинут хрустящий чёрный дождевик, на голове – свежий венок из неестественно-белых, цвета кафеля, цветов.
Она даже не удивлена. Да, таких женщин ничем не прошибёшь. Она словно цельный железный брусок, способна поглотить любой удар и любую пулю.
– Брат? Привет!
– Сестрёнка!– он спрыгивает с кровати и подбегает к ней, похожий на верного пуделя,– Ты живая!!!
– Конечно живая,– Камрусена обнимает братика и прижимает его к себе. Обнажённая плоть и белая униформа... они сейчас похожи не на брата с сестрой, а на сына и мать после долгой разлуки. Она почти на голову выше его, и кажется ужасно взрослой,– Чтобы я, да и умерла. Я не могу оставить братика в одиночестве!
– А что там?– братик кивает в неопределённом направлении,– Этот чёрный – он всё ещё? Или уже нет?
– Его давно никто не видел,– отвечает она. Руки по-прежнему на плечах брата, а глаза рыскают по комнате, оценивая обстановку,– Там теперь безопасно. Уже приехала бригада, кровь почти везде отмыли. Только разрушений полно, пирамида до сих пор проломлена. А вот общежитие не тронуто, но там пока некому жить. Меня попросили проверить, как в корпусах преподавателей.
– А много людей погибло?
– Почти все.
– Ужасно.
– Да, тебе повезло. Ты молодец, что здесь спрятался.
Больше вопросов нет. Они стоят в молчании и каждый думает о своём. Камрусена оценивает жизнь преподавателя и думает о вакансиях, которые открылись, а Канопис изображает удивление, радуется встрече и вспоминает недавние удовольствия. Лучики утреннего солнца неспешно крадутся по полу комнаты.
– Братик,– она говорит полушёпотом, но мне всё слышно – мёртвая тишина опустевших зданий легко впитывает любой звук,– Ты ведь соскучился, да? Хочешь, повеселимся, как раньше?
– Давай,– он улыбается.
Что у них за веселье? И – разве такие, как Камрусена, вообще способны веселиться? По-моему, их удел командовать, председательствовать и вразумлять. Самое то для талантливых и бесчувственных.
То, что происходит дальше, похоже на приснившийся фильм: ты смотришь и не веришь, что такое вообще могут показывать. Она прижимает его к себе крепко-крепко, а потом начинает гладить его холодными руками с алыми угольками ногтей. Он падает на кровать и смотрит на неё тем же взглядом, что и на меня.
Она раздевается почти моментально, словно выпрыгивает из лопнувшего кокона – и вот уже рядом с ним, и ухоженные длинные волосы упали на его лицо. Венок она не сняла, и поэтому похожа на новобрачную. Её тело ещё прекрасней, чем я предполагал и мои глаза скользят по всем его изгибам и впадинам, так, что я не успеваю даже задуматься о том, что значит происходящее. Но вот они закончили целоваться, она наполовину улеглась, опершись на локти и широко разведя ноги и он входит в неё, быстрыми, упругими рывками, жмурясь от натуги и удовольствия. Камрусена сначала сдерживается и с полуулыбкой подбадривает братика, но через пару минут страсть охватывает и её, они жмурится от удовольствия и сжимает ему бёдра, помогая ему на каждом толчку проникать ещё глубже. Их дыхание не попадает в ритм, но оно всё быстрее, словно две лошади несутся к финишу... я не выдерживаю, зажмуриваюсь, чтобы не видеть всего этого... и тут понимаю, что у меня тоже стоит. Моя рука, словно оживший против воли зверёк, начинает его поглаживать, и я забываю обо всём: и о стыде, и о ревности, и о самой смерти.
Я кончаю одновременно с радостным возгласом Камрусены... словно это я был тем, кто доставил ей это удовольствие.
– Я больше не могу,– хрипит Канопис,– сил не хватает. Не держится... даже не встаёт уже, видишь. Извини.
– Не надо извинений,– голос Камрусены даже не изменился. Слышу шорох. Она собирает одежду,– После такого шока сил ни у кого не останется. Отдыхай! Здесь ты в безопасности.
– А ты куда?
– Нужно проверить другие корпуса. Всё, лежи, отдыхай. Тебе нельзя сейчас переутомляться. Если захочешь есть, найдёшь в шкафу на кухне сок, тостовый хлеб и повидло. Справишься без меня?
– Конечно...
Звонкий отголосок поцелуя.
Шаги.
Тишина.
11. Масашим – Она не может быть бесконечной – Остановились
Маленький обманщик! Раньше у него было мало собеседников и обманывать он научился только сейчас. Хитрость проклюнулась, а вот до проницательности ещё только предстоит дорасти. Но даже обман кажется ему новой игрушкой и он сейчас вьётся вокруг да около, просто играя с моими уговорами. Сам он давно согласился.
А у меня уже и хитрости не осталось, я зашёл слишком далеко, чтобы хитрить и выворачиваться. Академия – вот мой враг, опутавший меня тысячью цепей и запечатавший сотней печатей. Разрушить её не под силу даже ей самой, мощнейшее оружие ломает об неё зубы. Но есть и другой путь к победе. Суматоху я уже поднял, осталось только исхитриться и сбежать из этой Республики для Ума и Мышеловки для Тела.
– Она точно нас будет ждать?
– Да, будет. Мы учились вместе с первого семестра.
– Но сестрёнка никогда мне про тебя не рассказывала!
– А про кого рассказывала? Она хотя бы раз обсуждала с тобой дела Академии?
– (задумался) Ну... да. Ты прав.
Я уже оделся, а он как и прежде лежит в кровати, прикрывшийся одеялом. Униформа придаёт авторитета и это решает дело. Он капитулирует: спрыгивает на пол и тоже одевается. Я отправляюсь на кухню и укладываю в сумку провиант. Ни за что не угадаешь, сколько нам предстоит прятаться. Когда я возвращаюсь в комнату, он уже одет, причёсан и настолько мил, что можно хоть сейчас фотографировать для Доски Почёта. Не выдерживаю и целую его в щёку. Он не отстраняется, только глаза удивлённые. Видно, что он напряжённо размышляет и я смотрю на него даже больше, чем на предметы вокруг.
В квартире всё оставляем как было. Только продуктов больше нет, постель измята и пахнет, а на кресле трагически погибшего профессора осталось липкое белёсое пятно моей спермы. Я и не ожидал, что оно окажется таким огромным.
Когда мы выходим на лестницу, его лицо меняет выражение на совсем другое – не столько сосредоточенное, сколько уверенное и твёрдое, как скала. Похожее бывает у его сестры, но здесь скорее фамильное сходство. Ведь давным-давно я видел точно такое же у кого-то другого, причём оно было настолько близким, что ни о какой сестре и речи быть не может. Я пытаюсь вспомнить, чьё же лицо это было и когда на площадке первого этажа у меня всё-таки получается.
Давным-давно (относительно меня-теперешнего – всё равно, что на другой планете), когда я ещё учился у себя в городке и считал, что нет в мире большего счастья, чем форменная белая курточка и синий пропуск Академии Пьеж-а-Сурс, среди моих одноклассниц была девочка по имени Масашим. Дочь танцовщицы, слишком бесталанной, чтобы оказаться в хорошей труппе и слишком глупой, чтобы найти себе достаточно хорошего покровителя, она вся пошла в мать. Масашим была из тех простушек, которые простодушны не просто по жизни, а окружены своей наивной лёгкостью, словно Боги – огненным ореолом. Округлая грудь не делала её первой красавицей, а веснушки не смогли её испортить, но всё дело было в том, что никто и не пытался с кем-то её сравнивать. «А, Масашим»,– говорил кто-то, сразу вспоминал её доверчивые глаза, и никаких других мыслей более не возникало. К этому лёгкому облачку не липли ни точные знания, ни грязные слухи. Её общество легко терпела даже Кадошха – самая умная и самая некрасивая девочка в нашем классе, умевшая ударить и словом, и учебником и всегда похожая на трепещущий комок недовольства.
Последний раз я видел её перед самым поступлением в Академию. Мы шли вчетвером из школы и я уже ощущал себя лишним. Кадошха (она, говорят, вышла замуж и я за неё рад – теперь ей есть кого третировать и сами Боги одобрили их союз) вдруг вспомнила нашу первую учительницу и сразу же посыпались воспоминания. А я молчал: мне вспомнилось только, как она нам рассказывала, что её бывшие ученики обещают приходить и помогать проводить уроки, но никогда не приходит, весь класс обещает, что мы-то будем и приходить, и помогать, а она отмахивается: «все так обещают». Я тогда подумал, что уж я-то наверняка приду и буду помогать, независимо от того, придут ли другие, но позже, в средней школе, вспоминал свои клятвы с иронией. «Всех детей распугаю»,– думал я, глядя на малявок, резвящихся во школьном дворе. В школе я был довольно мрачным мальчиком.
Но воспоминания, которые сыпались сейчас, были скорее восторженные, хотя и стандартные, как поздравительная открытка. Она и умная, и понятливая, и заботливая была...
– Нет,– сказала вдруг Масашим. Я и не заметил, что она тоже молчит
– Что «нет»?– удивилась Кадошха.
– Я её не люблю.
– Почему? Она же твоя первая учительница!
– Она сказала, что таких, как я, учить бесполезно. Всё равно голова дырявая и всё вылетает. Так и говорила «Масашим просто не может».
– Не могла она такого сказать!
– Она говорила!
Её лицо вдруг стало очень серьёзным и полным правоты, и даже вся её наивность застыла вокруг, словно ореол, подтверждающий сказанное. Это правда. Это настолько правда, что даже самый легкомысленный воспринимает её только всерьёз.
До перекрёстка мы шли молча, а потом разошлись. Больше я Масашим не видел
Родители сказали, что пока я учился, она успела жениться и развестись, но совершенно не изменилась и, как и прежде, живёт с матерью. Я был тогда слишком измождён, чтобы как-то к этому отнестись. Сейчас уже ясно, что Масашим, какой она стала сегодня, мне совершенно не интересно. Моя память пожелала сохранить только её выражение лица на прогулке – выражение человека, который сознаёт, что знает не всё и не полностью, и тем не менее может ответить за свои слова и знает, что он прав, и нутром, и кожей, и что он прав в такой высокой степени, что нет нужды даже доказывать свою правоту.
И сейчас Канопис идёт со мной рядом, и у него точь-в-точь такое же выражение на лице. Он верит каждому своему шагу и ему нет дела, что думают об этом его одноклассники (уверен, они мертвы), учителя или даже Академия Пьеж-а-Сурс собственной персоной.
Стоит мне это осознать и я успокаиваюсь. Нет, я не знаю что ждать от людей с такими лицами. Но оно мне знакомо, а значит, связь с прошлым ещё не разрушена. Я ступаю по знакомой дороге, хотя и не знаю, что ждёт за очередным поворотом.
Мы оставили баню и свернули к большим корпусам на той стороне двора. Их ещё называют смешанными: там живут бухгалтера, уборщицы и не настолько именитые преподаватели. Пустые окна глядят на нас почти с презрением: «неужели вы не видите, что все ушли по важным делам и одни вы слоняетесь по двору в самый разгар сессии. И не стыдно вам? Не стыдно??» Нам не стыдно. К тому же, те, кто вчера ушёл отсюда по важным делам, уже никогда не вернутся.
Мы входим через боковую арку. Я делаю вид, что руководствуюсь каким-то планом, хотя на самом деле просто держусь закоулков и прислушиваюсь к каждому шороху. Камрусена тоже где-то здесь, инспектирует и ищет уцелевших. Мне вовсе не улыбается столкнуться лицом к лицу с той, чьим именем я прикрываюсь.
Я стараюсь о ней даже не думать, целиком сосредоточенный на скрипе половиц в коридорах и универсальном ключе в моей руке. С ним Академия становится невероятно доступной. Чувство такое, словно научился проходить сквозь стены.
Мы проходим корпус насквозь, не встретив ни одной живой души. Потом сквер с понурыми липами и бюстом неизвестного гения. За все годы учёбы я был здесь не больше двух раз и тогда он казался милым уголком природы в мире камня и бумаги. Теперь я разглядел, что аллея не шире актового зала в нашем корпусе. Что в её конце – я не знаю.
Небо хмурится, скоро начнётся дождь. Тяжёлая, набрякшая тишина.
– С кем тебе больше нравится? С сестрой или со мной.
Что я несу?? Он же сейчас бросится бежать от таких вопросов! Он любит меня, любит сестрёнку, а я ему такое... У него чистые чувства!
Но ничего странного не происходит. Он идёт рядом, как ни в чём ни бывало.
На этот раз он с трудом подбирает слова.
– Я не могу выбрать, это очень сложно. Я люблю вас, но тебя и её по-разному. Понимаешь, она мне как родная, а ты... как лучший друг. И ещё, ты спас меня тогда. Я не понимал совсем, как это чувствуешь,– он сглотнул,– как это чувствуешь, когда умираешь. Я думал, это просто представление. А потом, когда прилетел этот чёрный и начал всех убивать... вот тогда мне и стало по-настоящему страшно. Все, кто был внизу, они ведь умерли, да?
– Да, большая часть умерла. После Махаона раненых почти не бывает.
– Вот. Они гибли и так... неожиданно гибли. Не было никакого правила, которое нарушишь и считай проиграл, не было способа, который увидел и считай спасся. Каждый из них просто умер. Не почему-то, не из-за чего-то, а просто... как листья осенью!
Дальше мы идём молча. Аллея выводит нас к калитке с проржавевшей довоенной решёткой и новеньким магнитным замком. Одно мановение карточкой – замок разжал свои челюсти. На той стороне пустырь и далёкие чёрные склады. Идём, сохраняя прежнее направление.
Канопис напряжённо думает. На особо сильных виражах мысли не сдерживается и бормочет отдельные слова. Бедняга. Вчера он убедился на собственной шкуре, что природе плевать на причинно-следственную связь, эту попутку удержать в уже неудержимую Вероятность. А ведь большую часть эры цивилизации человечество жило такими же догмами, уместными скорее у ребёнка, чем у искушённого мудреца. И каким потрясением было узнать, что если собираешься выжить, нужно пересмотреть правила!
Молчание невыносимо. И я задаю второй глупый вопрос:
– Родители знали про тебя и сестру?
– Нет, что ты. Вообще никто кроме тебя не знал. И не узнает. Это наша тайна, нельзя, чтобы кто-то пробрался!
– Ничего, что я узнал?
– Нет, если ты, то ничего страшного. Ты мне друг, почти как она. И ты дружишь с ней... поэтому, я думаю, можно.
– Ты ещё что-то забыл.
– Что?
– Я люблю тебя.
Обнимаю его, отбросив на спину неудобные сумки. Его чистое, родниковое дыхание щекочет мне шею. И долго-долго целуемся посередине пустыря, ветер несёт мимо нас чёрную пыль. У него такие тонкие губки.
Смотрю в его глаза и пытаюсь прочитать, сознаёт ли он, в какие извращения впутался. Но в его взгляде столько нежности, что мне приходится зажмурится, чтобы сохранить способность рассуждать здраво.
За то, что он творит, по законам древности его уже раз пять должны были сжечь, не считая утёса и добивания камнями из пустыни. Но он не только не знает об этом; он не видит в этом ничего страшного. Чистая душа с широко открытыми глазами, которая ступает вслепую по тропе над обрывом.
...Мы шли до самого вечера и даже не пообедали. Еда только оттягивала плечи. За складами оказались ещё одни склады, а потом – железная дорога. Здесь давно никто не ездит, и между шпалами пробилась густая трава. Я смотрю только в даль, но это быстро надоедает. Там нет ничего понятного и ничего интересного. Тогда я смотрю на Канописа. Тот ступает за мной, старательный и молчаливый, похожий на мальчишку-носильщика. Он выглядит таким потерянным, что я не выдерживаю, останавливаюсь и обнимаю его. Он тоже обнимает меня. Мы стоим долго-долго, а потом я целую его в губы и он открывает их в ответ, жадно глотая мой язык. Он опять возбуждается, но мы стоим на слишком жёстких камнях, чтобы я мог ему с этим помочь... придётся подождать до привала.
Я закрываю глаза и пытаюсь вспомнить, как долго нам ещё идти. Цель одна: найти выход из Академии. Корабль означает слишком много вопросов, поэтому мы ищём другой. Она стоит на земле, а значит, должна чем-то граничить, пусть даже и в нашем мире, перепаханным четырьмя мировыми войнами. Представляю себе карту местности. Вот Гоморра, вот пустыня Шем, вот мой родной городишко, вот длинная лента железной дороги, по которой я езжу, вот длинный, тонкий шрам Провала, вот Академия... а что за ней? Проклятье! Не могу вспомнить!!
Никогда не был силён в географии. Припоминаю север, знаю примерно расположения основных столиц, а вот чтобы разобраться, с чем граничит Академия – не могу. Я всегда знал про неё только одно – она большая, размером, наверное, с целый город.
Но насколько этот город велик?
Железная дорога выводит нас к загадочного вида зданию. Его очертания напоминают шлем древнего богатыря, а на фасаде красуются громадные остановившиеся часы со сломанными стрелками. Эдакий безмолвный символ вечности, её бессмысленности и равнодушия. Человеческая наука кажется сильнее природы, как куртизанка кажется красивее обычной женщины. Но уходит покровитель и куртизанка увядает, а часы останавливаются, потому что больше нет никого, кто оплатил бы их ход. А время идёт дальше своей невидимой дорогой, скрытное и анонимное.
Рядом когда-то парадная лужайка с разросшимися кустами. С пятой попытки мы раскладываем костёр. Конспекты по эволюционной химии вспыхивают и сворачиваются в чёрный бутон розы. Огонь яркий, тепла почти не даёт, но мы не в обиде. Нам важен сам символ человеческого присутствия.
Я пытаюсь проникнуть в здание с циферблатом, но ничего не выходит – дверь заперта, на окнах решётки. Сажусь рядом с ним, стараясь держать спину прямо. Канопис должен чувствовать, что я знаю дорогу.
Мой спутник уже разложил свои пожитки и жарит над костром хлеб. Над костром взлетают искры, словно от фейерверка. Я беру его за руку, а потом обнимаю. Он такой горячий... от него намного больше тепла, чем от этого костерка.
Мы целуемся, потом едим хлеб. Канопис зажарил его мастерски: весь ни одной горелой крошки.
– Ты часто ходил в походы, когда был в школе?
– В школе очень. Мы обычно с сестрёнкой куда-нибудь ходили.
– Нравилось?
– Ещё бы. К тому же, когда не дома, то никто не смотрит... ну ты понимаешь?
– Да, конечно.
Укол ревности. Но один взгляд его глаз стирает её начисто. Остаётся только нежность. Ясная и безграничная.
Он отряхивает крошки и без единого слова начинает расстёгивать униформу. Мы и так понимаем друг друга и раздеваемся синхронно, любуясь телами друг друга. А потом он первым бросается на меня, его губы сливаются с моими, а я одной рукой тискаю его член, а другой втираю смазку. Его член встаёт от первых же мазков и мне закрадывается подозрение, что сестрёнка ещё до меня приучила его к такой любви, благо заказать искусственный «нефритовый стержень сейчас не проблема».
