Текст книги "Сон обитателя Мышеловки (СИ)"
Автор книги: Алекс Реут
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
А если ты пробился в одну из Академий, то чувства из мерзких становятся запутанными. Тебе неприятно всё вокруг, хотя ты понимаешь, что лучше и быть не может.
Бегут железнодорожные рельсы, но ты их не видишь – только удары в дно вагона и мельтешащая кинохроника пейзажей за окном: деревни, берёзки, всегда разное, а по сути – одно и то же. Тебя мотает как тряпичного, хотя в детстве, ты помнишь, никогда не мотало. Ты заперт в эту грохочущую коробку и она несёт тебя из Академии домой или из дома в Академию – но не туда, куда ты по-настоящему хочешь.
Ты был не таким, когда ехал здесь в прошлый раз. Да, сейчас ты другой, в чём-то опасный и непохожий, но есть ли до этого дела железной дороге? Раз за разом она несёт тебя по всё той же железной колее, и вот уже окна задёрнула ночь, и лес превратился в зубчатую крепостную стену. Этой стене всё равно, и железной дороге всё равно, и всем остальным всё равно. Не всё равно лишь тебе, но на твоё мнение только тебе самому и не всё равно...
На тебя наваливается тоска, но вовсе не потому, что ты раскаиваешься в своих желаниях. Ты раскаиваешься потому, что их исполнение зависит от других, а им наплевать и на тебя, и на твои желания. Они живут в мире, который начинается там, где кончается твой.
Больно просыпаться, больно ступать, проснувшись, без мягкой подстилки утешающих мыслей. Теперь ты понимаешь тех, кто не понимает тебя. А ещё ты им немного завидуешь.
Да, опасное дело – понять себя. Понять себя можно.
А вот другие этого не поймут!
И только одно теперь знаешь точно:
– Никогда ты не покинешь Академию!!
Часть II. Новое Солнце. 7. Пирамида – Террасы – Что можно увидеть в гробу
Когда корабль несёт меня обратно в лабиринты из кирпича, стекла и знаний, которые мы зовём Академией, я замечаю огромные окна второго этажа... нет не правильно. Я знал про их и раньше – но именно сейчас, неожиданно для себя самого, обратил на них внимание.
По остроумному замыслу архитектора (а может, благодаря удачной случайности), они выходили как раз на те грустные и неуместные домики, который составляли городок Опечаленный. Когда начиналась серьёзная химия, многие мечтали бросить Академию и перейти в обычный университет, но стоило им спуститься из классных комнат и встать перед этой панорамой, и увидеть на той стороне серую плесень, грусть и уныние, то даже самому бесчувственному чурбану сразу станет понятно, что настоящая тоска тебя ждёт – там.
Стёкла сверкают в сумрачных каменных арках. Словно загадочные аквариумы, из которых рыбы смотрят на мир. Лопнет стекло – и вода вытечет, а все, кто внутри, погибнут.
Лестница от причала, извилистая, словно пути познания, поднимается к Факультативному Корпусу – безумному архитектурному букету, который посещают все официальные делегации. Широченная пирамида на гранитных колоннах с башенками, террасами, полосой высоких полукруглых окон на третьем этаже и сверкающими крышами теплиц похожа на передовой форпост академической мысли, ту самую точку, через которую её могущество изливается в понурый и разрушенный мир. Чтобы попасть от причала в другие корпуса, нужно пройти через него, и Факультативный словно перенастраивает тебя, возвращая в мир сверкающих полов, фигурных окон и головоломной науки.
Солнце брызжет в разноцветные стёкла, а внизу, во дворе, кричат и носятся первогодки. Звонкие удары по мячу и вопли нападающих. А мне надо идти в комнату, ставить чемодан, принимать душ, сушить волосы, причёсывать... а потом? Что делать потом? Ответа нет, и это незнание глотает меня, словно бездонная пропасть и я падаю. В этот свободный вечер я, если бы был другим человеком, мог бы наверняка сделать что-то важное и решительное, разорвать в клочки этот бред, который окружает меня, словно прозрачный и непроходимый пузырь или сесть за учебники и сделать ещё один шаг к тому, чтобы ходить без скуки на лекции и без ужаса на контрольные... но вместо этого я буду просто ждать, шаг за шагом и секунда за секундой. Каждый вдох – новый шаг к смерти, а значит, каждый выдох – умирание, пусть незаметное, но неотвратимое. Время уходит, а я остаюсь, так и не решив, на что его можно потратить.
В поезде я выспался и, видимо, зря – теперь у меня есть свободное время, похожее на замечательный, крепкий ящик с начисто развороченной стенкой и дном. Он хороший, добротный, ничем не занят и всё равно пойдёт на выброс.
Да, реальность словно смеётся надо мной, выводя на прямых путях коварные узлы и петли. Камрусена знает, к чему идёт. Поступление в Академию, пост в Совете Кампуса, удачный жребий, выпавший на младшего брата – всё это важная ступенька на пути к большим достижениям, которыми полна её жизнь. А я? Мне и в Академии неуютно, оформление аудиторий интересует меня намного больше предметов, которые в них преподают. Сходство шансов, которые нам выпадают, словно призвано подчеркнуть, насколько по-разному мы ими пользуемся. Лестная должность Садовника кажется просто насмешкой надо мной – уважение общества для человека, который мечтает от него скрыться. Садовник олицетворяет решительность, а я боюсь даже заговорить с хоть немного популярным человеком. Мне всё время кажется, что они, как словно могучий Ламех из древней легенды, способны обжечь или сбить с ног одним взглядом. А каково жить, если ты и сам один из этих людей?..
Навстречу попадается какой-то второкурсник в отутюженной униформе. Я скольжу по ней взглядом и вдруг поражаюсь, насколько она похоже на ту, времён войны, которую носили младшие офицеры. Очень красивая. удобная, к лицу почти каждому, но ведь и офицерский мундир всегда разрабатывают удобным для войны и красивым в мирное время. Казалось, смерть не рискнёт уничтожать такую красоту – но разве можно приказывать смерти? Вся разница в том, что те задыхались, сгорали и разлетались на части в бою, а я гибну в мирное время. Для Камрусены меня нет, для остальных я не больше, чем ещё одна строка в классном журнале и имя на всеобщей перекличке.
Я свернул в один из боковых коридоров, что идут вдоль наружной стены здания. За стеклянной стеной распростёрлась большая грязная терраса. Одна из тех, что опоясывают огромную пирамиду Факультативного. Никто уже не помнит, для чего они их построили и сейчас они просто греются летом и спят под снегом зимой. Пол потрескался, после дождя там застывают мутные лужи, а на кирпичном ограждении сверкают белые пятна помёта.
Раньше мне казалось, что террасы олицетворяют все те многотрудные исследования (и в Академии, и в остальном мире), которые так никому никогда и не пригодились. Теперь даже от них веет враждебностью, это огромное, пустое и угрожающее пространство, вроде Провала или пустыря.
Неожиданность ждёт меня на пересечении с перпендикулярным коридором, возле двустворчатых стеклянных дверей, которые я ни разу не видел открытыми. Сейчас они нараспашку, а рядом стоит Хабан-Тали с фальшивой улыбочкой.
– Ну ты и копуша!– произносит он,– Мы тебя заждались. Пошли!
Берёт меня за руку и мы уже на террасе.
Здесь нет абсолютно ничего интересного. Терраса оказывается точь-в-точь такой же, какой представлялась сквозь стекло – не такое уж и большое пустое пространство, отгороженное кирпичной перегородкой. Только крики играющих стали отчётливей и холодный ветерок схватил меня за взмокшие бока.
Он знал, что я только что с дороги – иначе не поджидал бы меня здесь, высчитав время как раз после прибытия корабля – но даже не заметил, что я с чемоданами. Интересно, а как им удалось открыть дверь? Конечно, если есть замок, то к нему должен быть и ключ, но я понятия не имею, у кого он хранится и как добиться, чтобы тебе его дали. Может, на вахте, а может быть где-то ещё... при одной мысли об этом возникает ощущение, что в лабиринтах Факультативного Корпуса прятался ещё один лабиринт из охраны и администрации.
За углом нас ждут дуэлянты. Слева – Сектунува, упитанный и толстогубый, со слишком тонкими волосами, которые кажутся наклеенными на его большую шарообразную голову, и ещё один, из другой группы, с широкими плечами и узкой талией, широченным, низко надвинутым лбом, рыжими бровями, и волосами, торчащими во все стороны, словно пакля. Кажется, он из Севоима... или нет? Он похож на выходца из тех больших и древних городов, что стоят среди залитых солнцем равнин далёкого тропического юга. Я пытаюсь вспомнить его имя, но не могу даже уяснить, знал ли я его когда-нибудь раньше. В конце концов, я оставляю попытки. По правилам дуэльного кодекса, они всё равно должны друг другу представиться.
Они стоят, обнажённые по пояс, и держат в руках такие же обнажённые сабли. Солнце полыхает на стали ещё ярче, чем в небе. На лицах застыли приветственные улыбки и полное дружелюбие; очень похоже, что сейчас они искренни. Эти двое выглядят сейчас, как настоящие боевые товарищи, которые пьют и убивают только вместе. Они наконец-то дождались своего незадачливого секунданта и наконец-то могут бросится в бой и рубить, кромсать, атаковать, отпрыгивать, смахивать со лба мокрые от пота волосы и снова атаковать, не только уподобившись нашему праотцу Каину, но и поставив себя выше него – ведь Первый Земледелец убивал не равных, а отступников.
А я не смогу даже пошевелиться. Руки, словно в кандалах, оттянуты тяжёлыми чемоданами. Охаю, отступаю на шаг, напрягаю плечи. словно надеясь закрыться от них – и только ощутив. что никто меня не держит, несколько успокаиваюсь. Никто меня здесь не тронет и если где-то сейчас безопасно, так это здесь. А они не друзья, они в первую очередь дуэлянты, и сейчас кто-то кого-то убьёт, и к завтрашнему утру убитый превратится в сухую кровь и сырое мясо. А я просто секундант,. втянутый в запрещённую дуэль. потому что не успел увернутся, и угрожают мне Устав Академии и ректорат, а не эти сверкающие лезвия.
Я ставлю чемодан и рассматриваю свою руку. Она, по Уставу, в ученической белой перчатке, но сейчас, после дороги, эта перчатка стала настолько грязная и истёртая, что напоминает скорее о лакеях и носильщиках, чем об академической элите. Это очень слабая рука и мне повезло, что бы не дерёмся по правилам большой дуэли, где секундант обязан драться наравне и гибнуть... Я говорю «гибнуть», а не «убивать», потому что совершенно не представляю, как мог бы кого-то убить... а вот гибну я ежесекундно.
– Ну давайте начнём,– усмехается Хабан-Тали. За время ожидания он растерял все торжественные слова. Ветер утихает, он не хочет нарушать церемонию. С коротким хлопком огни жмут друг другу руки и расходятся, весёлые, как дети, открывшие ля себя новую забаву и решившие повторить её завтра вечером.
– Сектунува против Шемеверы. Дуэль до первой раны,– изрекает Хабан-Тали.
(Я ловлю себя на том, что в первый раз слышу это имя. Какой-то Шемевера... я его и не знал. только пару раз видел, но сейчас не могу быть даже уверен, был ли это он или кто-то на него похожий).
До первой раны – это не только хорошо, но и разумно. Меньше крови, меньше скандала... такая дуэль сойдёт за небольшую шалость на почве любовного помешательства. До убийства доводить не хотят, может из робости, а может, потому что убить до конца слишком сложно... или слишком просто?..
Дуэль потому и запрещена, потому что приравнивает человека к богам, через неё он распоряжается своей жизнью и жизнью человека равного ему. Она подчинена свирепому Ваалу, а не изобильной Мамоне. Этот обычая зародился в среде офицеров, так и не получил еретического обоснования, и главным образом поэтому расценивается как проступок, а не как некий омерзительный ритуал. Даже самые отчаянные еретики и иноверцы не пытались найти ей оправдания, считая себя и выше обычаев военного сословия. Без сомнения, она нарушает порядок вещей, – ведь праотец Каин поступил справедливо и за это был награждён обильным потомством в земле Нод – хотя не нравится мне не поэтому. Мне она не нравится, потому что я вообще не люблю кровь. Она ближе обитателям Сеннаарской Империи, с их чугунными Молохами и изогнутыми шипами на башнях храмов, а я скорее учёный и плоть мне жалко, ведь по сравнению с новейшими металлами, она выглядит на редкость хрупкой. Стоит поцарапать – и уже закапала кровь...
Священнослужители игнорировали дуэль, поэтому запрещали её в основном короли и императоры, в то время как Собрания старались разрешить, считая право истреблять друг друга неотъемлемой частью своих вольностей. При Кедорлаомере IX, к примеру, дела дуэлянтов стали передавать судьям из числа простолюдинов, которые обожали обрекать дворян на смехотворные и унизительные наказания (за что не один из них потом поплатился). Позже, во времена революций, право на дуэль было в числе давно и всеми забытых дворянских прав и привилегий (наподобие права носить один расшитый золотом сапог или требовать от крестьян оставлять невыкошенные участки. чтобы хозяин поместья мог поохотиться на куропаток) и перешло к третьему сословью, скорее как трофей, чем как необходимость. Вплоть до предвоенного времени про них никто не помнил и поэтому не запрещал, а кружок фехтования был в любой достаточно престижной школе.
Только послевоенный эдикт 572-го года напомнил об их запрете и тем самым вернул к жизни. дуэль перенесли в категорию административных нарушений, которые рассматривает совет или гражданский суд (а значит, обязательный большой скандал и большая вероятность, что потом пронесёт) что вызвало настоящий шквал бессмысленных кровавых стычек среди образованного офицерства, стремящихся к эпатажу подростков и всех других любителей сомнительных культов и отчаянных ощущений. А если говорить о фехтовании, то этот факультатив в Академии настолько популярен, что о профильных предметах ты слышишь только на лекции или перед контрольной.
Шемевера бросается в бой первым, словно камень, запущенный из пращи. Он налетает на противника так, как если бы хотел сбить его с ног одним своим весом и только в последний момент обрушивает саблю. Удар такой силы мог бы разрубить противника пополам... но он проходит впустую. Одним ловким движением Сектунава уворачивается и отводит оружие противника. Звон взлетает к небу и опадает, словно невидимый колокольчик, а Сектунава тем временем делает выпад, стараясь кольнуть противника вбок но промахивается и чудом не попадает под лезвие его сабли.
Пока ничего, но уже заметно, как они взмокли. Похоже, они только сейчас начали понимать, насколько жестоким будет их бой.
Сектунава делает выпад – совсем короткий и почти несерьёзный – и сразу же уходит в оборону, отражая контратаку противника. Потом ещё один такой выпад, ещё... Шемевера, неловко отступая, чудь не падает, но, увернувшись от клинка, похоже, разгадывает его замысел и начинает бить так же – легко, самодовольно, почти лениво, словно его цель не победа, а сэкономить побольше сил.
Из-за чего они дерутся? Едва ли это что-то серьёзное, потому что иначе они настояли бы на смертельном исходе. Тогда зачем дуэль, если дело настолько малозначительно? Как ни странно, ответ я знаю. Решить мирным путём можно сотни проблем, а вот попробовать дуэль получается редко.
Хабантали смотрит с восторгом. Видеть не могу эту самодовольную рожу. Снова гляжу на поединок и начинаю понимать в чём тут дело. Раз бой идёт до первой раны, то нет нужды ранить серьёзно. Нужно только дождаться, пока ослабнет его внимание и мастерство. Более лёгкий Шемевера пытается обойти Сектунаву то справа, то слева, а тот стоит, словно незыблемая крепость и отбивает атаки так же невозмутимо, как обычно резал зомби.
Дзяньг! Бдзяньг! Дзяньг! Сабли поют, но кровь пока не откликается. Однако ясно. что чья-то победа – вопрос времени. Зажмуриваюсь и отхожу к краю террасы. Не люблю кровь, раны, порезы. Всё-таки, этот сок священен и только боги могут его пить. Проливая кровь просто так, мы кормим ей злых демонов. Хотя почему мы называем демонов злыми? Неужели мы настолько добрее их?
А вот Хабан-Тали смотрит с любопытством, но в нём тоже нет жестокость, Он похож сейчас скорее на букмекера, у которого в левом кармане – ставки на Сектунаву, в правом – на Шемеверу, а во внутреннем лежит законный процент. Ну ладно, пускай следит, без коммерции мы бы так и жили в пещерах. Отворачиваюсь и гляжу вниз.
Игра продолжается, несмотря ни на что. Какое-то время они немного смущаются новых звуков и озираются по сторонам, пытаясь понять, откуда летит этот звон, но парапет у террасы слишком высокий, а лязг сабель – слишком непривычный и очень скоро они опять поглощены игрой, привыкнув к незнакомому шуму, как привыкаешь к шуму водопада.
Левая команда перехватывает мяч и бежит в атаку; мне отчего-то кажется, что я уже видел и это поле, и этих же людей на тех же самых местах, и даже первогодка с длинными светлыми волосами, который вырвался вперёд и ведёт мяч, сосредоточенно вдыхая и глядя строго под ноги. Сейчас будет гол и счёт станет три-ноль, я знаю это так отчётливо, что становится страшно. Я весь сжимаюсь, напряжённый даже больше, чем этот нападающий, в предвкушении последнего, решительного удара – и в этот самый момент позади меня что-то стукает и одновременно слышится короткий крик. Нападающий замирает (мя катится по инерции дальше) оборачивается в сторону террасы и видит меня.
А я – его.
Это младший брат Камрусены – тот самый Канопис. Его волосы растрепались, в глазах полыхает весёлый огонь, а на щеках – яркий румянец. Мне кажется, что наши взгляды встретиться и я уже не могу оторваться, что бы не случилось у меня за спиной. Судя по звукам, никто не ранен, дуэль продолжается, и она, как раньше, совершенно мне неинтересна. будет здорово, если оба дуэлянта умрут и оставят наконец нас в покое!
Мы смотрим друг на друга, – два обычных человека. связанных сумрачными мистическими узами, и я чувствую, как они тают, превращаясь в клубы тумана, который расступается, огораживая нас от всего остального мира. Я больше не Садовник, которым стал две недели назад и не тот холодный, всегда встревоженной юноша, которым стал после того случая на первом курсе (не вспоминать, не вспоминать, НЕ ВСПМИНАТЬ!), и уже он уже не цветок, не жертва.... вся эта официальная шелуха не имеет ничего общего с этим стройным, хрупким, быстрым телом. Он не жертва, он просто красивый и милый и я хочу, чтобы на два дня, оставшиеся до Праздника Цветов, он стал моим другом. У меня ведь совсем нет друзей... А ритуал, связавший нас, он словно прохладный грот, в котором мы остались наедине.
– Привет!– говорю я,– Подойдёшь поближе.
Мяч катится своей дорогой, за него уже борются другие игроки. Серьёзного вида мальчик с кучерявыми волосами и в очках что-то ему крикнул, но Канопис только отмахнулся – дескать, ещё наиграемся, а пока ждут дела поважнее.
– Лучше ты спускайся,– кричит он.
– Эй, подожди, ты ведь секундант,– слышится голос Хабантали и я весь сжимаюсь... но нет ни руки, которая схватила бы за шиворот, ни даже звука шагов в свою сторону. Похоже, он увлечён схваткой не меньше самих дуэлянтов. тем лучше для меня.
Терраса находится на уровне второго этажа, а рядом, словно под заказ, просится под ноги деревянная крыша сарайчика. Туда, наверное, складывают, мячи. Сарай совсем новенький, с безукоризненной кровлей и лакированными стенами. Доски такие ладные и золотистые, что кажется, будто он собран из печенья. Не помню, был ли он здесь, когда я учился на первом курсе. наверное, был, но я его не заметил. Не было склонности к спорту...
Перебрасываю туда чемоданы, а потом прыгаю следом. Меня провожает двойной звон сабель и удивлённый возглас Хабантали. Похоже, он потерял ко мне всякий интерес, слишком увлечённый схваткой двух кандидатов на роль зомби.
Крыша грохочет под ногами, словно ящик из-под картошки. Теперь на землю, она кажется далёкой и недружелюбной.
– Какой был счёт? Два-ноль?– я действительно не знаю, что ещё спрашивать. Дежурный вопрос «как учёба» я возненавидел ещё в школе.
– Ага! Ты следил за игрой?
Он счастлив. А я счастлив безумно.
– Да, следил. Ты здорово играешь!
– Ты что! Я почти не занимаюсь спортом. Просто ребята пригласили.
– А чем занимаешься?
– Ничем серьёзно. Химия нравилась, вот и поступал. Тем более, что здесь сестрёнка. Но сейчас, когда уже выбрали, даже и не знаю, стоит ли чем-то увлекаться. Всё равно до экзаменов не доживу.
Внезапная тишина окатывает нас невидимой волной. Он торопливо оборачивается и резко меняется: замирает, цепенеет, с лица сползает улыбка, он неестественно выпячивается и так и замирает испуганной статей. Слова застревают у меня в горле, я смотрю туда же, куда и он... и мигом успокаиваюсь. Ничего критичного, это Комендант. Они просто ещё к нему не привыкли.
Хмурый и сосредоточенный, он пересекает футбольную площадку по диагонали, не переставая тасовать свои карты. Гроб покачивается на ходу, словно большая чёрная лодка. Заметив детей, Комендант улыбается поднимает худую руку с узелками-суставами, показывая, что гордится ими, любит их и пришёл сюда из-за чего-то совсем другого, так что волноваться не стоит – можете играть дальше.
Гроб останавливается возле нас. Вся его система работает настолько слаженно, что я даже не успеваю заметить, каким жестом он отдал приказ. Носильщики действуют настолько слаженно, что гроб вместе с ними похож скорее на машину, которой он правит, нажимая невидимые педали.
Комендант усаживается в нём поудобней, и щурится в сторону парапета, похожий на грифа, оседлавшего чёрный насест. Потом усмехается и показывает пальцем туда, откуда пол прежнему доносятся звон и выкрики.
– Дуэлянты, ага,– в полном сознании своей власти, он говорит своим настоящим голосом – голосом старика, уставшего от многообразия мира,– Ничего не слышат за своими саблями. Хоть бы секунданта попросили на страже постоять. Эх, горе...
Выхватывает из колоды какую-то мелкую карту и швыряет её, нарочито легко, на первый взгляд почти не целясь. Словно завороженные, мы следим, как взлетает крошечный чёрный прямоугольник, а потом, не переставая вращаться, опускается по духе куда-то за парапет, а вслед за ним несётся коротенькая трель и падает что-то большое и чёрное, похожее на крылатый железный кулак. После обычного смущения я узнаю этот силуэт, обитавший сразу в двух учебниках – истории и механики. Махаон-6, угрюмая бабочка-могильщик. По сравнению с Махаоном-7 он, конечно, выглядит серой рабочей лошадкой, как и подобает машине, которую пытались запустить в производство. Махаон вздрагивает, переходит на более пологое пике, скрывается за парапетом и спустя несколько мгновений оттуда брызгают и тут же оседают кровавые фонтаны – первый, второй, третий. И только потом мы начинаем чувствовать, какая воцарилась тишина.
Комендант харкает, ворочается и убирает обратно в гроб сигнальный колокольчик. Можно сказать, что только что тяжело поработал.
– Ребята, пожалуйста, принесите мне карту,– просит он. Его глаза-точечки сейчас на мне,– Вы же видите, в этом агрегате по лестницам особо не полазишь... чемоданы оставь, их никто не тронет. Мы их посторожим... карт у меня ещё достаточно.
Человек, конечно, не кошка, он не любит вершин и обожает скатываться куда пониже, и поэтому сарай кажется теперь гораздо неприступней, чем когда я с него прыгал. Я чуть не разодрал перчатку, пока забирался на крышу и уже там обнаружил, что Канопис последовал моему примеру и легко и ловко забрался с другой стороны. Я хотел сказать ему, что можно не беспокоиться, чтобы вернуть карту, достаточно одного человека, но потом посмотрел на него и понял: так надо. Этому гибкому телу надо лазить и кувыркаться, потому что оно это любит. А ещё потому, что осталось только два дня.
Кусок террасы возле распахнутых стеклянных дверей точь-в-точь такой же пустой, как и был. За углом, где была дуэль – кровавое, осклизлое месиво. Кто был здесь, разобрать уже невозможно, крови и ошмётков столько, словно здесь вырезали целую роту. Две сабли больше не отражают солнце, а рядом голова Хабан-Тали со всё тем же букмекерски-довольным выражением на курносом лице. Очень хочется его пнуть, чтобы он полетел, словно футбольный мяч... жаль, что природа ошиблась и внутри недостаточно пусто.
Карта лежит чёрной рубашкой вверх прямо в кровавой луже у подножья замершего махаона. Стараясь не смотреть на эту перепончато-решётчатую смерть (кто знает, какая программа вдруг заработает) я осторожно беру её двумя пальцами, даже не глядя, что на другой стороне. Она запакована в какой-то скользкий пластик, который отталкивает кровь и розовое пятно расползается по моей перчатке.
Когда я спускаюсь вниз и возвращаю карту, она уже сверкает на солнце, как новенькая. Гроб трогается и отчаливает. а за спиной, синхронно с ним, взмывает в небо и распускает веер крыльев Махаон. Он делает короткий вираж, а потом летит прочь, куда-то вглубь Академии, где у него, должно быть, ангары. Первогодки смотрят ему вслед, а потом кто-то буркает «Ну что, играем», с другой стороны пинают мяч и не успеваю я оглянуться, как игра продолжается.
Но Канопис не к ней не вернулся. Он стоит возле сарайчика и переводит взгляд то на парапет, который уже начинает темнеть, то в ту сторону, куда уплыл гроб Коменданта, то на застройку, где вздымается игла Синей Башни.
– Почему их... так?– наконец, решается он спросить,– И быстро, и вообще.
Его глаза смотрят на меня так доверчиво... Я набираю воздуха и пытаюсь принять как можно более взрослый вид.
– «Администрация оставляет за собой право исключить, наказать или прервать (частично, временно или навсегда) жизнь студента в случае нарушения им положений устава Академии, а также военной, научной или иной необходимости»,– цитирую я,– «В случае, если решение обусловлено серьёзным и явным проступком самого студента, не оставляющим сомнений в добровольном его характере, служащие Академии имеют право применить наказание немедленно, не информируя студента, если это позволяет оказать содействие научной или воспитательной работе».
Он смотрит во все глаза.
– Это из восьмого раздела «Устава академии Пьеж-а-Сурс». Когда у тебя принимали документы, ты расписывался, что будешь его соблюдать.
Он сглотнул и ещё раз оглянулся на парапет.
– Послушай, а во время церемонии... там всё будет так же? Я имею в виду кровь.
– Нет, что ты. Ты умрёшь в первые же пару секунд. Даже боли толком почувствовать не успеешь. В наше время всю процедуру облегчили, не то, что в древности. Можешь даже обезболивающего попросить, если уколов не боишься.
– Просто эта кровь такая мерзкая... Слушай, я придумал. Давай я, когда ты будешь резать, голову задеру, чтобы не видеть эту рану. На этот счёт нет никаких правил?
– Нет, конечно же нет,– тут я смущаюсь, сообразив, что ответ звучит двусмысленно,– Я хочу сказать, никаких строгих правил здесь нет, ты можешь повернуть голову и смотреть куда тебе заблагорассудится. Если получится, можешь даже улыбнуться выпускникам.
И тут он улыбается мне и я не выдерживаю, и сдавливаю его в объятиях. Он – мой цветок и я должен его защитить, донести его до церемонии.
– Твой цветок ещё сохранился?
– Да, я его в воду поставил. Только боюсь, кто-нибудь стащит.
– Да кто его стащит?– мне становится смешно.
– Мало ли. Лахатура знаешь, какая сволочь? Он может украсть только для того, чтобы потом выбросить!
– Не бойся, пропажа букетика, который давно завял, ничего не решает и не решит. На церемонии нужен только один цветок. И этот цветок – ты.
8. Мозаика в бассейне – Меч на дороге Сихема – Он открывает все двери
Зимний сад Второй Библиотеки – это одна из тех причудливых архитектурных шуток, которыми так богат лабиринт Академии.
Если смотреть с балкона на втором этаже, то видишь пышные заросли, изогнутые деревья, и сухой бассейн, в котором никогда нет воды. Бассейн подарил нам выпускник, ставший градоначальником Тира. Изогнутый и длинный, он похож на огромную каплю, а на дне можно увидеть мозаику: исполинский жёлтый осьминог утаскивает на дно корабли, а вокруг танцуют разноцветные рыбы. Как и все большие города, Тир оставался великим безбожником при формальном покровительстве Ваала, но самые прекрасные из его древних храмов были построены в честь старика Дагона, потому что море было под стенами, а корабли ненадёжны.
Наконец, вдосталь налюбовавшись на листву и мозаики, ты хочешь туда спуститься. Идёшь к ближайшей лестнице, спускаешься на уровень ниже, на этаж Фонда Раритетов, где всё сумрачное и на окнах чёрные фигурные решётки, идёшь по гулкому полу в направлении, которое кажется тебе правильным и... выходишь к стене. Просто стена из цветных стёкол, толстых и непрозрачных. Прямоугольники: красный, белый, зелёный, опять красный, жёлтый, синий, красный...
Стоишь и ничего не понимаешь.
А нужно всего-навсего подойти и толкнуть средний прямоугольник и он откроется, повернётся вокруг своей оси и остановится, пропуская тебя под тенистые кроны. Зачем в оранжерее скрытая дверь? Затем же, зачем в корпусе Второй Библиотеки устроен зимний сад с бассейном и тропинками. Для красоты.
От дверей расходятся две дорожки. Одна из них широкая, она пересекает всю оранжерею, а другая, полузаметная тропинка выложенная слюдой, уходит вбок, под нависшие кроны, и чтобы туда пройти, приходится нагибаться. Я всегда хожу по второй.
Вот и сегодня я пробираюсь по ней, вдыхая влажный воздух. Экзамены сейчас далеко-далеко за спиной, мне всё равно, что я так ничего и не выучил. Тропинка изгибается, словно древний лук, а потом выводит меня к бассейну.
Он, как и прежде, сух. На бордюре сидит Канопис и читают толстую книгу. Ещё одна, поменьше, лежит рядом.
Я так рад, что не могу даже удивиться. Или просто слишком много совпадений за последние дни?
– Привет! Не ожидал тебя здесь увидеть!
– Ой, привет,– он усмехнулся; в книге сверкнула золотая искорка.
– Ты часто сюда приходишь?
– Ага! Здесь так тихо!
– А что ты читаешь?
– Э... «Меч на дороге Сихема»,-он нахмурился, как бы извиняясь за свои выбор.
– Тебе нравятся исторические романы?
– Нет, просто тут много смертей. Раньше я такое не читал, но теперь хочу подготовиться. Чтобы не осрамиться на празднике.
Он смотрит на меня такими невинными и чистыми глазами, что я понимаю – к такому не пристанет никакая грязь. Очень хочется его поцеловать и чтобы он в ответ улыбнулся. Смотрю на обложку книги, которая лежит рядом. «Биографии знаменитых убийц». Я и не знал, что в нашей библиотеке есть такое. Да, парнишка готовится всерьёз.
– Не сто́ит так усердствовать,– я улыбаюсь,– если что и случится, на тебе это не отразится никак. Позор будет на мне, а ты уже станешь холодным.
– Я не хочу, чтобы на тебе был позор,– произносит он очень серьёзно.
И тут мне страшно захотелось поцеловать эти тонкие губы, прижаться к его телу, взъерошить волосы на голове... единственной голове, которая меня понимала. Боги, демоны, бездна холодных звёзд... какая эта ерунда по сравнению с ним. Когда встречаешь вдруг человека, и этот человек относится к тебе хорошо, просто относится хорошо и ничего не просит взамен наступает покой, которого не знают даже бессмертные.
