Текст книги "Сон обитателя Мышеловки (СИ)"
Автор книги: Алекс Реут
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
Через два года и вы покинете эти стены, окунётесь назад в несчастный мир и будете ходить там гордые, как и подобает полубогам среди простых смертных. Наука не просто божественно, наука – она земное воплощение богов, способное уничтожить каждого и при этом неуничтожимое никем.
Что-то щёлкает в машине, и она оживает – что-то журчит в железном животе, а на лбу вдруг вспыхивает алая щель, как если бы кто-то надел на неё алый обруч короны.
Вторая степень. Я слаб в химии, но хорошо помню стандарты механизмов. При всей своей новизне она работает в тех же режимах, что и стандартная боевая машина времён войны. Другое дело, что она куда эффективней.
Профессор нажимает кнопку на боковой и ограда поднимается. Теперь машина прямо напротив нас, её алые шарики, кажется, кого-то высматривают.
Профессор ухмыляется и нажимает ещё одну. Предупреждающий писк, жёлтое табло – «ТРЕТЬЯ СТЕПЕНЬ. ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЙ РЕЖИМ!» – и бросок вперёд, тут же повторённый в десятком разнородных действий, словно отражённый в десятке кривых зеркал: крылья распахиваются, пёстрые блики бегут по наточенным лезвиям, кто-то вскрикнул, толпа шелохнулась – а потом все бросились врассыпную, но проход сюда только один и в тот момент, когда мы слышим окрик профессора, мы уже набились в него, как сельди.
Все мои мысли почему-то о панели, что отделяет нас от аудитории. Она не толще обычного бруска фанеры и ни за что не защитит нас от ужасов Аппаратной.
Впереди, в круге белого света, профессор стоит на прежнем месте, похожий скорее на экскурсовода. Машина чуть позади, словно почтительный слуга. На её разведённых лезвиях, напоминающих теперь шипы розы или иглы дикобраза, обвисли два тела в студенческой униформе.
– Ходите на лекции и не пропускайте семинары,– улыбается химик,– А если ленитесь – готовьтесь к худшему. Вас здесь много и замену мы найдём.
Умная машина отъезжает на прежнее место и застывает с расправленными лезвиями. Какой-то невидимый с нашей стороны механизм сталкивает трупы на пол, а тоненькие струйки – сначала прозрачные, а возле острия уже ярко-красные – споласкивают металл, возвращая прежний нетронутый блеск. Алый обруч на лбу медленно гаснет.
Неестественно-бледный свет ламп делает всё, что случилось похожим скорее на сцену из фильма.
Я отвожу взгляд и вижу Хабан-Тали. Он бледный, словно смерть, на лице поблёскивают капли пота. Тоже напропускал порядочно. Твоё счастье, что ты в Совете Кампуса!
– Мы существуем, пока существует убийство,– подытожил профессор,– А значит, можно смело сказать: Академия бессмертна. Но не всякий способен стать бессмертным! Многие, как вы только что могли убедиться, гибнут по дороге. Особенно мало шансов на бессмертие у тех, кто редко появляется на лекциях. Те же, кто старательно учится, смогут очень многое. Ещё Гераклит из Эфеса учил, что первооснова всего в природе – огонь, в обществе – война, а в человеке – борьба между ним и другими.
Добавлю, что совершенство огня и безукоризненность оружия – это тот самый железный каркас, без которого не обойтись даже в суматохе мирной жизни.
Все свободны, факультативное занятие окончено.
Я возвращаюсь в комнату по сводчатым коридорам и думаю о всяких мелочах. О красных шариках на груди у робота, которые, словно глаз мухи, видят всей поверхностью, о совсем других, синих шарах, падавших на сонные города, о золотых буквах «Académie Piège-à-souris» над входом в кампус, о питомниках боевых крокодилов и о чём-то ещё. А ещё о смерти: этом чёрном парашюте, накрывшим в минувшую войну восемьдесят четыре из ста офицеров химических войск.
И, разбросав себя на кровати, понял, что, возможно, мне придётся покинуть Академию.
Чтобы остаться хоть немного живым.
4. В трубе – Нетипичная комната – Цветок смерти
Главный коридор первого этажа – это огромная металлическая труба диаметром в полтора человеческих роста. Её изготовили во время последней войны и сначала предназначили одному из тех линкоров, которые так и остались чертежами и деталями – после того, как подписали мир, их всё равно никто уже не боялся. Трубу подарили Академии, намекая на обилие наших выпускников среди конструкторов и извиняясь за послевоенные перебои с финансированием. Профессора с Архитектурного нашли способ встроить её в нижние этажи здания. В этом не было ни малейшей эклектики, труба сидела внутри, словно позвоночник, совершенно невидимая снаружи и внушала почтение всякому, кто в него входил: после «классических» коридоров .с высокими окнами и арочными переходами, цветами в горшках и лампами в бронзовых плафонах ты нырял на какое-то время в военно-технический аскетизм, где на стенах – чёрные гнёзда для проводов, похожие на чьи-то крошечные умные глазки, а пожарный шланг свернулся в шкафу, который может выдержать пулемётную очередь. Отзвук каждого твоего шага проносится между стен, словно стайка рыб над морским дном.
Когда-то здесь жил и я – девятая комната от входа, сразу под лампой. Лампа – под железной решёткой, словно в наморднике. Почему-то тот год казался теперь совсем чужим – вроде бы и его жизнь, но ставшая чем-то вроде отдельной каюты за водонепроницаемой переборкой.
Цветок, который мне предстоит срезать, живёт в одиннадцатой – при мне там обитали три смешливых мальчика, постоянно дувшихся в нарды и с треском вылетевшие после первого же экзамена. Странно: здесь всё такое знакомое и такое чужое.
Заглядываю внутрь. Три накрытых узорными покрывалами кровати с непременными тумбочками, стол, два стула, книжная полка в тени и свет из огромного окна. Порядок, чистота, пустота; не верится, что здесь живут мальчики.
Но тем не менее, один из них скоро умрёт и ощущение пустоты от этого только усиливается. Рано или поздно одна из этих кроватей скоро освободится, и пустота уже здесь, ползёт по стене и вытягивает невидимые руки. Комната и так пуста, поэтому она пока – не больше, чем зыбкая тень.
Никого нет. Наверное, пошли во двор кидать мяч и обсуждать девчонок. Я смотрю на кровати, словно спрашивая у них совета, а потом замечаю на одной из тумбочек старомодную рамку с фотографией какой-то девушки. Наверное, его любимая. Много раз читал про такое, но вижу в первый раз.
Нет, не верю! Осторожно беру её в руки, рассматриваю и чувствую, что моя голова того и гляди сорвётся с плечей и улетит в неведомые дали. На фотографии – Камрусена.
Она смеётся в камеру, сидя на кресле в какой-то комнате. Чёрный облегающий свитер, настолько стильный и настолько мне незнакомый, что сначала я даже засомневался, она ли это. Но лицо – это лицо ни с кем не перепутаешь!!
«Наверное, он просто её поклонник»,– подумал я и почувствовал, что страх отпускает. Его можно понять – в Камрусену сложно не влюбиться. Конечно, он понимает, что шансов нет, но это не мешает ему тосковать и мечтать о ней вечером или утром.
Но откуда у него такая фотография? Я никогда не видел её в этой одежде, и она очень редко улыбалась, а чтобы смеяться... Похоже на домашнее фото, но она никогда не любила фотографироваться.
Торжественное настроение прошло, коридор кажется теперь просто коридором: двери справа, двери слева, одна душевая на шесть комнат.
В душевой слышится шум воды. Поколебавшись, я стучусь и кричу:
– Кто-нибудь видел Канописа из пятьсот пятнадцатой?
– Это я!– отвечает звонкий голос. Слышу, как шум сменяется бульканьем – он выключил воду и шлёпает босыми ногами.
Чудо! Просто чудо! Бывают же такие совпадения. Меня в его возрасте было в душевую не загнать. Гигиена значила так мало по сравнению с солнечным утром...
– Ты долго ещё там будешь?
– А что такое?
– Мне нужно передать тебе одну вещь.
– Если интересная – заходи!
За чёрной дверью – тяжёлый, тёплый и влажный воздух, лавочка, на которую уложена одежда, две кабинки душа, разделённые перегородкой – и сам Канопис, уже всунувший ноги в резиновые шлёпанцы. Смотрю на него, и у меня перехватывает дыхание.
Передо мной стоит стройный, совершенно обнажённый мальчик со светлыми волосами: точнейшая, если не считать пола, копия Камрусены, какой она была три года назад. Кажется, что платиновым волосам до плеч (довоенная мода, фильмы и фотографии...) ещё предстоит превратится в длинные кудри, похожие на холодные нити горного асбеста, торсу – стать более рельефным, а рост уже сейчас позволяет ему быть первым в строю на физкультуре. И в нём ещё нет непреклонности, которая окружает Камрусену, словно невидимая стена, а его глаза ещё прекрасней – голубые и умные, они испытывали мир, а не оценивали, находя слишком дешёвым.
Я подаю ему цветок, и Канопис кладёт его за ухо – и только потом спохватывается, отскакивает к вешалкам и обматывает вокруг бёдер полотенце. В глазах горит радость.
Блики от ламп скользят по обнажённому мокрому торсу, словно сверкающие руки.
– Значит, меня всё-таки выбрали!
– Да. Я поздравляю тебя. Это огромная честь.
– А кто будет моим Садовником?
– Я,– протягиваю руку. Он пожимает её как бы походя. Ладонь, тёплая и влажная...
– Я думал, сестрёнка и будет Садовником.
– Твоя сестра?
– Да. Её зовут Камрусена, она председатель Совета Кампуса. Ты знаешь её?
Меня словно окатывает кипятком – но не снаружи, а изнутри – а мир вокруг становится таким, словно кто-то властной рукой сорвал с него чёрную драпировку и теперь я могу видеть всё: и столы, и стулья, и картины на стенах, и окна, и мир за этими окнами. Они – брат и сестра и ничего больше. И ничего больше...
А ещё я теперь знаком с её братом.
– Конечно, знаю. Я ведь тоже в Совете. Она замечательная.
– Да, знаю. Моя сестрёнка – самая лучшая. Я не верил, что смогу стать жертвой, но она обещала, что всё будет.
Мысли в моей голове смешались, как перемешаны обычно книги и тетради в моём столе: беспощадность под фарфоровой маской лица, умелое разделение личного и общественного (как и подобает человеку, который живёт на публике), всё уважение и все блага, которые ждут родственницу жертвы, почётный вымпел на дверях комнаты, преподаватели, которые говорят с ней на равных. Да, она умная, умелая и чистая, словно только что наточенный нож, но я больше не могу быть уверенным, что такая может любить.
Нет, я хочу верить, что таким, как она, тоже нужен друг, который грел бы им постель и поддерживал под локоть, если под ногами вдруг распахнулась бездна. Но она должна счесть его достойным своей высоты. Садовник – это тоже очень почётно, хотя... так ли хорошо рядом с такой, как Камрусена?
Он вытирается. Полотенце скользит по телу, словно одежда, не желающая скрывать такой красоты.
Нужно было ещё что-то сказать, но я не знал, что. Поэтому сказал только:
– Я буду ещё приходить. Пообщаемся до церемонии?
– Конечно,– улыбка и протянутая рука. Я пожимаю... его тёплые пальцы похожи на сахарные палочки.
Вернувшись к себе, я какое-то время пытаюсь заниматься, потом падаю на кровать, закрываю глаза и вижу Камрусену – она стоит в коридоре и ласково, словно на той фотографии, мне улыбается. А потом вдруг худеет, становится более хрупкой – и нежное, ласковое тепло обволакивает меня, словно нежные струи воды.
5. Воздушный корабль – Зиккурат – Жёлтое лицо на старой электростанции – О чтении книг
не было не по себе – как и всякий раз, когда я поднимался на наш воздушный корабль и плыл через провал. До войны здесь была дорога, но после того, как большая часть города оказалась в пропасти Провала, железнодорожная станция оказалась на другой стороне, и пришлось пустить до неё шлюп с пробными крыльями. Такое путешествие случалось у меня раз в полгода – словно рамка, обрамляющая каникулы.
Ни у учеников, ни у преподавателей не было особых дел на другом берегу, поэтому корабль появлялся раз в месяц. Воздушный шлюп, стилизованный под парковую старину: деревянный корпус, резные перильца и два полупрозрачных крыла, немного похожие на те, что бывают у пчёл. Мы рассаживаемся по лакированным скамейкам и он трогается, покачиваясь на ветру, словно на настоящих волнах. Провал проплывал под иллюминаторами, словно исполинская карта погибшего города.
Руин много и поэтому сперва ты замечаешь проплешину, которая протянулась через всю бывшую застройку, словно огромный шрам. Потом ты узнаёшь в ней реку, когда-то рассекавшую город надвое. После бомб река сменила русло и распалась на два чахлых рукава, окаймляющих городскую панораму. А вот и чёрные краны порта, окружённые какими-то пирамидками. Сейчас они похожи на сгоревшие спички. А потом полоска песка заканчивалась и начинались пустые скорлупки разрушенных домов, которые неторопливо затягивал цепкий кустарник. А вот теплоэлектростанция, похожая на коробку от телевизора, с обрушенными башнями и полосатой трубой, до сих пор указующей в небо. Мёртвый город давно покорился лесу, который пожирает и дома, и дворики, и мостовые, и ты с трудом уже различаешь когда-то аккуратные улицы. Белые кирпичики цементного завода кажутся нетронутыми, а вот соседний с ним снесён почти до основания: только обломок здания администрации с выбитыми стёклами и каким-то памятником у подножья напоминает о прежней индустриальной мощи. А вот огромный Ковровый. Теперь он похож скорее на грязные куски пенопласта.
А с другой стороны надвигается другой край провала, похожий на исполинский девятый вал.
На левой половине, как раз возле причала, можно было разглядеть обсаженный тополями зиккурат железнодорожной станции, огороженный бетонными плитами.
По другую сторону плит, за небольшим пустырём начинались совсем другие места: тоскливые серые дома послевоенной постройки с железными крышами и замусоренными палисадниками. Даже не верилось, что в ясную погоду из низ можно разглядеть тенистые аллеи, стройные башни и воздушные переходы Академии. Там была совсем другая жизнь, другие люди и другое образование – помню, как я, ещё первокурсник, шёл на регистрацию в Совет Городских Старейшин. Чёрная железная дверь в заборе неподалёку от станции (она никогда не запиралось и было не очень ясно, зачем нужен забор), по занесённой песком улице, мимо местного института... Институтом служил набор каких-то старых и разнокалиберных домов, огороженных низенькой оградкой с давно вросшими в землю воротами. В конах лестничной клетки сушилось бельё, а во дворе стояли две машины и валялся грязный мяч.
Казалось, что тут что-то не так со временем: и институт, и дома на той стороне двигались ужасающе неторопливо, словно в замедленной киносъёмке, чтобы каждый прохожий (если он пока не пьян) успел рассмотреть все подробности и ни за что не пожелал увидеть всё это во второй раз.
Я уже тогда знал, что Академия, пережившая три империи и бесчисленное множество завоевателей, стоит на своём фундаменте вовсе не затем, чтобы, как уверяет нас учебник экономики, «снабжать государство кадрами». Она достаточно богатая и самодостаточная, чтобы жить своей жизнью и такими же самодостаточными. Помню, на обратном пути я увидел мальчика чуть младше меня, в грязной куртке и с волосами, торчащими, словно на голову ему налепили еловую ветку. Он шёл куда-то, даже не глядя в мою сторону, но я поймал себя на мысли, что панически его боюсь – ведь он может меня убить! Повторю, он не был враждебен, он ни разу даже не посмотрел в мою сторону и я знал, что он меня не убьёт и что убить человека не так-то просто. Но он шёл по своей улице, а у меня уже была студенческая карточка Академии Пьеж-а-Сурс, я боялся её потерять и это было как открытая рана, как всем заметное слабое место...
Станция встречает тебя бетонными росписями и позолоченными перилами, а забор тактично загораживает ту часть города, на которую никто не хочет смотреть. Он того же цвета, что и густой туман, затянувший все четыре стороны света. Поезд въезжают с боковой ветки – чёрный кулак, разорвавший утреннюю тишину. Забираешься внутрь и едешь мимо грустных деревень, лохматых белёсых тростников, заболоченных речушек и, кажется, одного и того же тёмного леса, похожего на задёрнутый занавес.
Дома всё выглядит точь-в-точь так же, как в год моего отъезда. Я словно вернулся в прежние декорации. Одноэтажные дома частного сектора и справа и слева, а на сером перроне застыли лужи от недавнего дождя. Дороги раскисли, кажется, что земля распустила нюни.
Одна-единственная (и поэтому главная) улица, прочертившая его зигзагом от железнодорожного к автовокзалу. Два автобуса: номер 44 и номер 9.
Дома всё как обычно. Ворох ненужных новостей о судьбах одноклассников, дальних родственников и других людей, о чьём существовании я с радостью бы забыл. В прежние каникулы я, по примеру книжных героев, обращал внимание, как изменились родители, как наметились на них новые черты старости. Но теперь ничего не выходит, даже когда я стараюсь – родители стали ещё одной частью этой декорации и отличаются лишь тем, что умеют двигаться и разговаривать. Мы разговариваем, словно из разных комнат.
Вечер сгущается за окном, словно кто-то медленно поворачивает выключатель.
Сплю до полудня. Просыпаюсь, смотрю на свет, что падает из окна на такую знакомую и такую незнакомую комнату, а потом проваливаюсь обратно. Снится что-то незапоминающиеся: планы, чертежи, длинные списки, пару раз – лекции, не намного понятней тех, которые мне приходилось слушать наяву. Потом мне снилось, что я и ещё какие-то люди разыскиваем кого-то в руинах покинутого города (пробудившись на пару секунд, я успеваю осознать, что это тот самый город на дне провала), и меня жутко бесит сам процесс этих поисков, потому что то, что мне действительно важно, осталось на базе и я должен туда вернутся, а ведь эти поиски, они... смертельно опасны!!
Проснувшись и вдоволь навалявшись в кровати, решаю посетить храм огня. По дороге обращаю внимание на непривычное безлюдье – мне не попадается ни души. Странно, но Академия населена куда плотнее, чем мой родной город. А ведь его название – Пойманная Птица – встретилось в одном из первых упражнений древнего языка.
Храм пристроен прямо к электростанции. Снаружи он похож на трансформаторную будку, какие ставят во дворах, а внутри – на большой прохладный грот, в середине которого полыхает жаркий костёр. Жрец в тоге из белого льна и стоптанных галошах принимает деньги, что-то бормочет в скомканную бороду и уносит кинжал в заднюю комнату. Я изучаю росписи. Они словно нарисованы клубами дыма: чёрные струи на тускло-жёлтом фоне. Изображённые фигуры сливаются в единый орнамент и похожи не на сюжеты, а на огромную каллиграфическую надпись с вензелями и буквицами, которая вьётся по стенам и постоянно меняется в прыгающих отсветах пламени.
Разумеется, в том, чтобы посылать со мной нож, особого смысла не было. Даже в известной мне части Академии было несколько храмов – Огня, Воды и Ночи – и ритуальное оружие освящали обычно там. Но в моём случае был особый замысел и я легко его разгадал. Академия хотела напомнить, что не отпускает меня, даже если я дома и на каникулах.
Жрец всё не возвращается и я решаю выйти наружу. Рядом рельсы железной дороги, одна колея уходит в ворота электростанции. Тёмно-жёлтые облака затягивают солнце и всё вокруг окутывает неприятный, болезненный полумрак.
Подхожу к рельсам и смотрю по сторонам. Ворота распахнуты, я вижу угол главного корпуса. Странно, но даже в будний день здесь совершенно безлюдно. Задираю голову: там, высоко в небе, дым из полосатой трубы смешивается с тучами, словно подпитывая их.
Внезапный порыв ветра и тут я слабую механическую трель. Вокруг ничего не меняется – всё те же тучи, полосатые столбики вдоль колеи, электростанция – но всё же что-то происходит.
Ага! Вот! Вот!.. Молчавший семафор вдруг начинает мигать красным, а рыже-белые шлагбаумы на пересекающей рельсы дороге медленно опускаются. Неужели сейчас пойдёт поезд? В воздухе влага, но совсем не так, которая бывает перед грозой.
Это похоже на порыв ветра или на далёкий гудок – что-то очень слабое, но отчётливое проносится в воздухе, даже не предупреждая, а просто смиряя с самим фактом. Я поворачиваюсь в другую сторону.
По колее несётся огромное жёлто-серое лицо с длинным шлейфом, похожим на хвост кометы. Шлейф тёряется вдали, где полосы рельсов сливаются в одну чёрную нить, а голова всё ближе, я уже могу различить плоский нос, поджатые губы и чёрные свирепые глаза. Они смотрят прямо на меня и я даже не стараюсь узнать, кого мне напоминают эти черты. У этого лица нет прототипа, оно само по себе....
Звуки умирают, их словно вытирает невидимый ластик. Горизонт выцветает; может, от поднявшейся пыли, а может быть потому, что он теряет теперь всякое значение. Слабый ветерок колышет траву и воздух медленно пропитывается ощущением , которое несёт с собой эта голова. Немного похоже на звук поезда, который приближается к тебе по безлюдной степи, но это уже не звук, а что-то более общее, объединяющее все органы чувств.
Рваные грязно-жёлтые облака затянули всё небо, травинки трепещут на бесшумном ветру, у них словно вот-вот случится припадок. Я смотрю в одну сторону, потом в другую, снова на голову – она намного больше, чем мне казалась и ростом почти с меня – а потом срываюсь и бегу к электростанции.
Дворик намного меньше, чем казался из-за забора. Запрыгиваю в незапертую дверь и бегу вверх по железной лестнице, пытаясь найти дверь внутрь, но вокруг лишь белёные стены. Звуков нет уже и здесь, ноги бесшумно бьют по металлическим ступеням. Наконец, выбегаю в коридорчик, окна в полумраке похожи на белые пятна. Подбегаю к одному из них и вижу уже знакомую панораму, только под другим углом – кусок стены, распахнутые ворота, железная дорога уходит вдаль и лицо уже совсем близко. Оно приподнимается над дорогой, словно готовится взлететь, а потом повисает прямо над воротами, словно герб или второе солнце.
Воздух стал горячим и удушливым, от него першит в горле. Шлейф прибывает, складывается кольцами, словно змеиный хвост, а лицо висит как раз на уровне второго этажа и смотрит, словно соображая, куда вцепиться. Смертоносное зло, как жало скорпиона, всегда готовое атаковать.
За спиной – лязг и грохот, словно лопнуло три десятка пружин и по железному желобу покатились консервные банки. За моей спиной собралась огромная стая станков.
Я никогда не работал на заводе и знал их только по фильмам и школьным урокам труда. Сверлильные, с длинным сверлом и регулятором высоты, похожим на руль, фрезеровочные с вращающимся каменным диском и поднятыми вверх защитными экранами, похожими на пластмассовые крылья, точильные с сурово гудящими шпинделями...
Вспоминаю уроки труда. В первый год, они мне очень нравились, потому что мы работали по дереву. А потом начался жёсткий, непослушный металл, который грызут зажатыми в тиски ножницами...
Станки собрались в кучу, но даже не пытаются атаковать. Может быть и так, что они меня даже не замечают, занятые напряжённым жужжанием. Они возбуждены: гидропривод гудит, свёрла и колёса вращаются, как сумасшедшие, и даже простоватый сверлильный станок не может успокоиться и то поднимает, то опускает сверло.
Замечаю краем глаза какое-то движение в соседнем окне. Это высокая полосатая труба в красно-белую полоску... какое-то время назад я видел только её край, а сейчас вижу всё больше и больше: она медленно наклоняется, разбрасывая лёгкий пепельно-серый дым. Наконец, она склоняется почти пополам и так замирает.
Лицо остаётся неподвижным, но всё-таки становится ясно, что оно довольно произведённым эффектом. Дальше, возле здания администрации, склоняется и вторая башня, а следом за ней начинают склоняться железные каркасы вышек, похожие на серьёзных цапель, поднятые вверх бочки-конденсаторы и я не успеваю даже сообразить, как пол вдруг поднимается на ощутимый угол и я лечу, разбив окно вдребезги, прямо вниз... а лицо вдруг оказывается подо мной, словно отражение луны в озере и я падаю прямо в этот жёлтый круг, а оно остаётся всё таким же свирепо-неподвижным, словно считает такую добычу недостойной даже того, чтобы открыть рот. Черты лица пропадают, как и ощущение пространства, желтизна окутывает меня со всех сторон, она похожа на ядовитые испарения и клубится, рисуя в воздухе полустебли-полущупальца.
Очнувшись от кошмара, я ещё долго смотрю в потолок, а потом вспоминаю, что кинжал не освящён. Но при первой мысли о храме огня меня охватывает такой ужас, что я решаюсь взять свёрток с кинжалом только после того, как поужинал и последние впечатления от сновидения растаяли, словно снег.
Я редко сплю днём, а если и сплю, то мне редко снятся сны. Но если и снятся, то впечатляют намного больше. Может быть, это потому, что они приходят не вовремя.
Храм Огня совсем небольшой, снаружи он похож на почту или химическую лабораторию. Жрец в брюках под рясой обещает, что завтра всё будет готово. Когда иду назад мимо кладбища, в кирпичном доме, похожем на старую казарму, который я считал заброшенным, зажглись окна, слышатся вопли и звуки музыки. Жутко некрасивая девушка с неровно остриженными волосами (вылитая Ксеокарса – лучшая ученица нашего класса) споласкивает рот и пустой бутылки, бросает на меня злобный взгляд и опять скрывается внутри. Мне почему-то хочется её убить...
Больше до конца каникул я никуда не выхожу. Лежу дома и читаю книги, которые не осилил, пока был в школе.
Большинство из них бросаю на первой главе.
6. Гимн самоуспокоению – Никогда!
Да, велика страна, окорок земли в сетке дорог, с гвоздями-городами и пятнышками-деревеньками!
Среди суровых сосен и высоких болотных зарослей, перекошенных заборов и весёлых морковных грядок, бесконечных городов и бескрайних страниц классической литературы, ищут великие мыслители её душу, волю и прочие метафизические органы чувств. Телевизор показывает их, книга раскрашивает параллелями из давно ушедших эпох, известных нам только из школьной программы. И если ты склонен к чтению и спорам, то начинаешь вскоре гордиться собой, а после поступления – и Академией. Тебе есть, что рассказать иностранцу.
Со страницы учебника и из болтовни одноклассников, обещаний психологов и мнения кого-нибудь-там кристаллизуется понимание того, как живут люди вроде тебя. Кто-то живёт лучше, но это неважно, потому что большинство живёт хуже. Ты впитываешь из воздуха, даже не задумываясь, стихийны анархизм низа, или оригинальность субкультуры, или добропорядочное безделье провинциала, или удивительный сплав горькой весёлости и неспособности принимать близко к сердцу, которым отличаются люди пьющие.
Выбери своё, человек, запиши себя одним словом, и спи! Найди невесту, заведи семью, рожай детей. Верь в свою страну или презирай её, люби или ненавидь, займи свою позицию – и никуда из неё не высовывайся!! Считай глупейшей ту лубочную картинку, которую показывают иностранцам и тебе – и в глубине души её любуйся. Слушай слухи, читай газеты и гордись, что ты «выше всего этого».
Тянутся струны железных дорог, бегут руки дорог автомобильных. За дорогой – дома, лес или поле, снова дома, палисадники. Там живут люди, такие же, как ты, а многие из них ещё хуже... Великое счастье, если у тебя есть друзья, которые тебя устраивают, любимая, которой нравится с тобой спать и мир, который ты понимаешь. Это для тебя ездят бронетранспортеры и автобусы, строятся бомбоубежища и дома, выпускаются автоматы и глянцевые журналы с рассказами об одежде, которую ты мог бы носить и странах, в которые ты мог бы поехать. Для тебя – и рыбалка, и футбол, и книга «200 новейших закусок». Разговоры о политике, об искусстве, о религии, о привидении возле болота на Плюшинской.
И горе тому, кто вдруг поймёт, что ему всё это не нужно и что при раздаче пирога ему достался чёрствый кусок с нелюбимой начинкой. Что ты называешь друзьями людей, с которыми, будь у тебя другой выбор, ты не стал бы даже разговаривать.
Страшно понимать, что ты другой, а ещё страшнее – что все вокруг те же самые. Карта мира скукоживается, на неё появляются одному тебе известные приметы. Вот города на карте – один, второй, третий. Для других – это просто кружочки, а ты знаешь, что вот в этом живёт твой знакомый, и что у него кто-то есть – а у тебя нет. Ты видишь это название на карте, в новостях, энциклопедиях – и чувствуешь, как невидимый молоток заколачивает невидимый гвоздь в твою несчастную голову. Ищешь и не находишь, обжигаешься, снова ищешь... Ищешь то, чего для большинства – нет.
Самое страшное – мир остался прежним, в нём по-прежнему всё так же ездят автобусы, бездельничают одноклассники и требуют домашних заданий учителя. И эта железная карусель несёт тебя по прежнему маршруту среди звенящего небытия.
Теперь ты можешь разреветься на контрольной, не в силах больше блуждать в лабиринтах химической геометрии, смеёшься над журналистами (они пишут так, как будто знают всё и о мире, и о читателе...), а если кто-то говорит о чём-то абстрактно-недоступном, вроде политики, произносишь «да бред всё это» и уходишь в сторону.
Святые и диссиденты лишены теперь всякого ореола. Теперь они для тебя не больше, чем жестокие люди, которые видели своё счастье не в своей любви, а в бесконечной переделке чужого мирозданья. А лубочность того, что показывают в телевизоре и рассказывают в анекдотах, это больше не картинки из народных сказок. Это зеркало, которое больше не хочет тебя отражать.
Потом тебя перестают отражать и другие поверхности. Друзья, учителя и родители знают о тебе не всё, а значит – ничего не знают!
Нет, неспроста император Ювег определил за такого рода удовольствия смертную казнь, а доисторическая книга «Огонь Пустыни» (первый курс, классическая литература, изучение избранных отрывков, занятия длятся один семестр, в конце зачёт) велит сбросить за такое с обрыва и добить камнями. Человек, который слишком много о себе знает, способные на двойную или тройную жизнь – опасен вдвое или втрое. Он больше не помещается в расписной шкатулке расхожих мифов.
Таких, как ты, часто вербуют в шпионы.
Горе тебе, человек, если ты проснулся и не хочешь больше спать, если ты ожил и понял, что окружён мертвецами. Ведь все, кто стал для тебя теперь мертвецом, это живые люди, чьи чаяния тебе просто смешны и неинтересны. Колея твоей жизни – она такая глубокая. Тебя режет на куски каждый вдох, каждый шаг, каждая бессмысленная повседневная обязанность. Ты не хочешь взрослеет, стареть и бесишься из-за того, что не похож на миленькую девушку. Особенно бесят родители: они думают, что у тебя всё в порядке.
Ты сам не замечаешь, как сбиваешься на эту тему в мыслях и разговорах. Задыхаешься без новых друзей, но если сталкиваешься с прежними, то стоишь возле них пару минут, а потом уходишь. Двор, класс, какая-то секция... какая ерунда, если задуматься. В школе дискотека, все перепились – тебе это отвратительно. Всё равно ты не смог бы пригласить на танец того, кто тебе действительно нравится. И что толку напиваться? Твои губы хотят других губ, а не этих жидкостей, горьких, словно желудочный сок.
