Текст книги "Сон обитателя Мышеловки (СИ)"
Автор книги: Алекс Реут
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
Сон обитателя Мышеловки
Алекс Реут
Часть I. В сумерках. 1. Ночные кошмары – Разноцветная комната – Куда может завести одна погоня
Как и всех выпускников Академии Пьеж-а-Сурс, меня до сих пор терзают ночные кошмары.
События в них могут отличаться, но начинаются они всегда в комнате с большими витражными окнами. Эта комната действительно была на втором этаже нашего корпуса, через две двери от лестницы. Должно быть, её задумывали как место для собраний и скромных праздников. Но все праздники проходят в актовом зале, а собираться можно и в столовой. Вот и получается, что витражная комната почти всегда пустует: ни студенты, ни преподаватели так и не придумали, к чему можно её приспособить.
Когда я учился на первом курсе, то любил приходить в неё после занятий. Здесь всегда чисто и очень пусто, возле стен стоят стулья и ещё стол со скруглёнными углами. Несколько раз я садился за него, доставал тетрадку и пытался что-нибудь сочинить. Почему-то мне казалось, что в таком чудесном и волшебном месте нужные слова придут сами собой. И это будут красивые, утончённые, исполненные особенной прелести слова, из которых составлены переплетённые в золотистую кожу тома нашей библиотеки. Увы – любая строчка оказывалась никудышной уже в тот момент, когда я начинал переносить её на бумагу. Зачёркивал и начинал снова, а потом снова зачёркивал, но это не помогало. Слова не хотели становиться на свои места, они спотыкались и падали, превращая текст в запутанный лабиринт, в котором не мог разобраться даже сам автор. И тетрадка так и оставалась чистой, если не считать измаранной первой страницы.
Но сейчас в этой комнате всё по-другому. Я стою возле окна и замечаю, что не один – сюда пришли люди и что-то обсуждают. Похоже, настолько ушёл в себя, что и забыл про них. Поэтому эти фигуры в светлой ученической униформе и кажутся мне призраками... Происходит что-то важное. Надо быстро вникнуть в суть разговора.
Ага! Судя по знакомым лицам, полным ходом идёт очередное заседание Совета Кампуса.
Вот всегда серьёзный и взъерошенный Хасамиль в очках с толстой оправой. Вот упитанный Сектунува, сын нашего Старшего Преподавателя. Вот юркий Хабан-Тали из Купики... А вот и Камрусена. Её грудь, полные губы и овальное лицо прогоняют из меня все мысли, и поэтому только к середине разговора я вспоминаю, о чём идёт речь.
Надо сказать, что я совершенно непригоден для административной работы и в Совете Кампуса оказался по ошибке. Баллотировался, если мне не изменяет память, на втором курсе, главным образом из страха перед сессией. Никакой статистики не было, но ходили слухи, что общественная работа может вытянуть на экзамене, если ты не совсем безнадёжен.
Удивительно, но я победил с подавляющим большинством голосов, причём за меня голосовал даже предшественник, он же мой единственный конкурент. После выборов он пришёл ко мне, чтобы пожать руку и поблагодарить за избавление от «этих сук, которые всегда что-то просят». Эти слова меня удивили, но в глазах моего неожиданного союзника горела такая злоба, что я не рискнул его расспрашивать. Так получилось, что мы с ним больше ни разу не виделись, и его слова до сих пор остаются для меня загадкой. За все годы, пока я был в Совете, у меня просили разве что списать домашнее заданье, а на выборах побеждал потому, что других кандидатов просто не было.
Вот Камрусена – другое дело. Она перевелась в Академию только в позапрошлом году и с лёгкостью выиграла выборы. Я довольно долго не обращал на неё внимания, а когда наконец обратил, то всё пошло кувырком. Моё сердце разбилось на куски, которые застряли в горле и были готовы удушить меня, если я не добьюсь от неё взаимности.
Не очень ясно, почему мы в этой комнате. Совет Кампуса обычно собирался после занятий, когда всем хочется есть, поэтому столовая была для него самым лучшим местом. А сюда, случается, заглядывает кто-то из первогодков, пока их ещё интересуют закрытые двери – но находит лишь стены, стулья и безукоризненно чистые подоконники. На двери нет даже таблички, и многие думают, что здесь всего лишь склад разного хлама.
Свет, разрезанный рамами и расцвеченный стёклами, рассыпается по комнате, словно горсть драгоценных камней. Красота – это, пожалуй, единственный повод посетить это место.
– ...традиционно совмещённые вечер выпускников и чествование первокурсников увенчает Праздник Цветов,– говорит Хабан-Тали,– Жеребьёвка жертвы состоится...
– Нет необходимости,– Камрусена поднимает руку,– жертва уже определена.
Сейчас она похожа на статую Победительницы, которая стоит в парке возле факультета Механики. Люди редко обращают внимание на статуи, и всё же каждый, кто посмотрит на нашу Победительницу, осознает: эта каменная глыба не из неженок и ей плевать на внимание недолговечного человека.
Я представляю то, что скрывается у неё под одеждой эти сильные мышцы предплечья, груди, живота... – а потом себя в её объятьях.
Она будет моей! Будет!!!
Именно из-за неё я не могу нормально готовиться к экзаменам. Сажусь и сразу же приходит мысль, что хочу быть с ней. Отвечаю ей, что надо сперва сдать экзамены. А мысль парирует: будешь ты с ней или нет, от сдачи экзаменов не зависит.
– У вас есть доброволец??
– Конечно. Иначе я не стала бы об этом говорить.
– В нашем кампусе добровольцы большая редкость. Все эти лекции отучивают искать лёгкой славы. Люди больше доверяют статистике.
– Тем не менее доброволец есть, причём из числа первокурсников.
– Он не откажется от такой чести?
– Нет. В этом плане можете быть спокойны. Он сам вызвался, сразу же после прибытия. Я говорила с ним и могу за него поручиться. Он не струсит.
Я вспоминаю, а потом и вижу жеребьёвку семилетней давности. Мне четырнадцать, я ещё первокурсник, новая униформа хрустит на сгибах. Вместе с новопоступившими стою в актовом зале и вижу, как кидают в красный барабан шарики с нашими номерами.
Как и все, я знаю, что ждёт того, чей номер выкатится на серебряный желоб, но чувствую, что шансов на такое счастье у меня нет. Строгие законы статистики надёжно не допускают в мою жизнь случайных успехов.
Выпадает сорок третий – но человек с этим номером не отзывается. Следует небольшое замешательство, преподаватель требует сохранять спокойствие, а Садовник – статный широкоплечий парень с копной непослушных волос – отходит к краю сцены и вполголоса отдаёт приказ охране. Но вскоре проблема разрешается сама собой: будущего миртоносца приносят из лазарета с перебинтованной ногой и счастливым лицом. В первый же день он оступился на лестнице и думал, наверное, что и учёба после этого не заладится. Но Боги рассудили иначе, даровав ему редкую честь присутствовать на своей трапезе.
Счастливчика перекладывают в санки, выпускники запрягаются в них и волокут по коридорам к Солнечной Пирамиде. Я, по врождённой нерасторопности, оказываюсь в хвосте отутюженного белого потока и когда выхожу под открытое небо, униформа Цветка уже сложена на камне возле подножья, рядом поблёскивает сломанная ручка, а сам он – на вершине, окружённый преподавателями, выпускниками и врачом из медпункта. Четыре выпускника распластывают жертву на покатом камне, обтёсанным в форме древнего военного броневика, доктор вкладывает ему за ухо цветок, а оркестр на средней площадке начинает играть кантату в честь жертвы и Нового Солнца. Садовник уже достал фигурный нож из серебряного сплава и ловит на него солнце, готовясь произнести ритуальное заклинание. Я оборачиваюсь, вижу прислонившегося к стене Сектунаву и возвращаюсь в реальный мир.
– Кто будет Садовником?
– Отокар
Что? Они говорят обо мне? Я смотрю на Хабан-Тали, потом на Камрусену. Пытаюсь угадать, что имели в виду её прекрасные губы, произнося моё имя.
– Отокар жил в Куссары, правильно? Значит, не надо никого приглашать, чтобы освятить праздничный нож. Он занесёт его в храм, когда будет дома на каникулах. Отокар, ты не забудешь?
К кому она обращается? Точно – ко мне... Значит, нужно найти в голове достаточно слов, чтобы ответить.
– Я обещаю, что не забуду.
Нож завёрнут в прошлогодние «Академические новости». С лицевой стороны можно разглядеть радостный отчёт о предыдущем жертвоприношении и фотографии с застолья. На лбах у людей за столом – узоры, нарисованные кровью счастливой жертвы.
– Завтра собираемся в это же время. Вопросы есть?
Вопросов ни у кого нет. Я оборачиваюсь – Сектунава стоит на том же месте и хранит молчание. Ему даже слова не нужны. Происхождение и статус позволяют ему ни за что не отвечать, даже заседая в Совете Кампуса.
Вымуштрованный отцом, он и не стремится командовать, а всем развлечениям предпочитает охоту на зомби. Специально для него их привозят в исполинском крытом грузовике и выгружают на задний дворик в форме полумесяца, служивший когда-то физкультурной площадкой. На ней до сих пор уцелели лабиринты из железных трубок, служивших для гимнастики, и три мусорных бака, уже давно привыкшие к своей пустоте. Зомби слоняются, тупые и бесстрастные, мычат, спотыкаются и с грохотом налетают на баки, а Сектунава методично уничтожает их двуручной бензопилой. Зелёная кровь брызжет и застывает на асфальте и турниках хаотичными танцующими узорами.
– Вопросов нет. Значит, можете идти, кому куда надо.
Все расходятся, но, словно сговорившись, покидают комнату так, что она и я никак не можем остаться вместе. Неужели они не могут просто исчёзнуть, как все нормальные люди?..
Всё, они наконец-то вышли, только Хабан-Тали стоит возле окна и смотрит в пространство. Но и Камрусены уже нет – она идёт по коридору и о чём-то беседует с Сектунавой. Я их догоняю, но они не обращают на меня никакого внимания. Вот они остановились возле двери на лестницу и продолжают свой разговор, отгороженные от остального мира ширмой деловитых, никому кроме них не слышных слов.
А мне остаётся ждать и молчать. Мимо проходят какие-то первогодки.
Сейчас мне кажется, что я пробился в Совет Кампуса только для того, чтобы быть к ней поближе, хотя очень хорошо помню, что два месяца назад она была для меня не больше, чем красивой девушкой. А ведь она действительно необыкновенная и очень популярна. Её знают на всех смежных факультетах и у неё куча друзей, а поклонников, наверное, ещё больше.
Случается, даже подшучивают: где это видано, чтобы во Втором Химическом, где семь из десяти студентов – парни, лучшей в спорте была девушка? Неужели мужчинам не стыдно? А быть лучшим в спорте значит немало на нашем факультете, где нет даже понятия «лучший студент»: ведь громада знаний нависает над пробившимся в Академию, словно огромная гора. Даже преподаватели не рискуют говорить, что изучили её вдоль и поперёк, и лишь по отдельным предметам выделяют тех, кто хорошо успевает и может служить примером.
Камрусена тоже пример. Обычно её приводят нам как верный нашего ничтожества. Но сейчас, когда я могу её увидеть, всё становится ясно. Мы не слабаки, просто она необычно сильная – не только как девушка, но и как человек.
И я мечтаю быть рядом, чтобы часть этой силы перешла и ко мне.
Они разошлись. Наконец-то! Сектунава идёт в мою сторону, а Камрусена спускается по лестнице. Куда она сейчас пойдёт? Голова отказывается соображать; она уверена, что такие люди совершенно непредсказуемы. Скорее всего, в свою комнату. А может, ещё куда-нибудь? Она очень серьёзная и занятая девушка.
Надо спешить, чтобы не потерять её, а вместе с ней и весь сегодняшний день...
– Отокар, подожди!
Сектунава останавливается, загораживает проход. Будь ты проклят! Какая ненужная ерунда тебе вдруг понадобилась?
– Постой, не беги. Мне нужна твоя помощь.
Сектунаве нужна помощь? Час от часу не легче! Что это за дело, с которым даже он не может справится??
– Как думаешь, почему ты стал Садовником?
– Понятия не имею.
– Не юли. Безголовым такого не поручают. Я видел рекомендацию, которая ушла в ректорат; там почти всё про тебя расписано. Ты из обычной семьи, а значит, годишься для садовой работы. Но ты ещё и не просто студент, а один из Совета. Потому и выбрали.
«Нет! Она выбрала меня, потому что любит!!!» Но я не могу так сказать. Во-первых, не стоит трепаться о своих чувствах с кем ни попадя. Во-вторых, я и сам не верю в это. А только хочу верить.
– Ты хотел бы быть моим секундантом?
– Секундантом???
– Да. Мне нужен кто-то с твёрдой рукой.
Мне кажется, или мои руки и вправду начали дрожать? Но пот на лбу выступил точно.
– Дуэли запрещены!
– Первое – знать никто не будет. Второе – от тебя всё равно ничего не потребуется. Просто постоишь и посмотришь, чтобы всё было по кодексу.
– Не трави ерунды, я в таком не учувствую! Если узнает кто-то вроде Хабан-Тали, нам не поможет даже тысяча кодексов!
– Он ничего не узнает.
– Это ещё почему?
– Секундант того, с кем я дерусь – Хабан-Тали. И он уже знает, кто будет вторым.
Так, наверное, чувствует себя человек, когда ему на руки надевают наручники или просто хватают за руки, чтобы увести на расстрел. Раз! – и он уже пойман, окружён и может лишь вращать глазами. И справа и слева вцепились в тебя твои друзья, о которых ты на самом деле ничего не знаешь. Сектунава и Хабан-Тали, Хабан-Тали и Сектунава.
Значит, и Хабан-Тали не такой уж правильный.
А такой ли правильный я?
Самое хорошее в таких делах – можно в любой момент отказаться. Давить на меня он не сможет.
– Хорошо, я подумаю, мне надо идти,– говорю я и бросаюсь в лестничную клетку. Задираю голову (Камрусены там нет, я уверен, но надо убедиться), вглядываюсь в квадратную спираль лестничного пролёта, а потом уже бегу по ступенькам, ближе к неё и дальше от моих мыслей.
Я считаю, что дуэли – для самоубийц и идиотов. Но если бы от дуэли зависело, будем ли мы вместе – я бы дрался, был секундантом, а потом опять дрался. Не потому, что я ненавижу кого-то. Все противники были бы для меня на одно лицо. Я бы дрался из-за того ощущения, что просыпается в тебе, когда ты выколачиваешь из мира правду...
Сталкиваюсь с ней в коридоре. Камрусена идёт из сушилки, в руках – стопка одежды.
– Хорошо, что ты зашёл.
Мы в комнате (меня немного злит, что стены обычные, белые, и по ним ничего не скажешь о тех, кто здесь живёт). Она протягивает свёрток из коричневой шуршащей бумаги.
– Это из ректората. Справка для тебя и для твоего Цветка. Ты должен будешь ему её отдать – такова традиция. Его зовут Канопис, он в пятьсот пятнадцатой комнате. Отнесёшь ему и скажешь, что всё в порядке.
– Камрусена, послушай.
– Что-то ещё?
– Можно как-нибудь встретиться с тобой и пообщаться? Мы ведь учимся вместе. С тобой так здорово, но мы с тобой почти не видимся. Только на лекциях и ещё на собраниях Совета, но там мы говорим о совсем других делах.
Быстрая тень пробегает по её лицу. Словно туча по небу.
– Потом об этом поговорим. У меня сейчас нет времени. Праздник скоро, сам понимаешь.
Она снова выходит из комнаты. У меня не получается придумать, куда.
2. Синяя Башня – 3:0 – Дедушка Ленин
Синяя Башня значит для меня очень много, пусть я никогда в ней и не был. Я почти уверен, что витой росток в середине нашего герба намекает именно на неё.
Синяя Башня – это флигель двухэтажного пансиона, где живут профессора и старшие лаборанты. Он примыкает к нашему кампусу, оставляя только узкую щель, всегда накрытую тенью. Левый угол пансиона, где проходит винтовая лестница, скруглён и надстроен большая иссиня-белой башня с высокими окнами. Не очень высокая, она взлетает в небо, словно ракета и захватывает дух у всякого, кто на неё посмотрит. Ещё на первом курсе я загорелся идеей туда попасть.
Первым препятствием оказались контрольные, из-за которых я целыми вечерами просиживал в библиотеке, тщетно стараясь хоть что-то запомнить. Окна коридора, который вёл к читальному залу, выходили на её сторону и я часто задерживался, чтобы посмотреть на её стройный силуэт на фоне догоравшего закатного неба. И она успокаивала меня, убеждая, что после контрольной времени хватит на всё.
Но это было самообманом. После контрольной оказалось, что весь наш поток должен переехать в другое здание, а здесь будут жить лингвисты и риторы. И даже если выдавался свободный вечер, я про неё забывал, а вспоминал слишком поздно, когда темнота за окном и подушка под головой уже обещают сладкие сновидения.
Но один раз я всё-таки к ней вышел. Нёс вещи в химчистку и решил посмотреть на неё вблизи. Свернул в проход между домами (он оказался на удивление коротким), вышел к подножью и задрал голову.
Никого, ничего. Дверной проём закрыт железной решёткой, прутья в виде расцвётших ромашек. Рядом щель для карточки. Вход только для прислуги и преподавателей.
Я обошёл её по кругу, но так и не увидел ничего, что помогло бы её понять. Даже когда ты в двух шагах, она хранит свою тайну. Как и большинство непостижимых вещей, Синяя Башня видна, как на ладони и всё-таки в неё не пробиться. Чего там – его невозможно даже приблизительно её окинуть взглядом! На любом из ракурсов её что-нибудь загораживает.
Многие науки, которые читали нам в Академии, были ничуть не доступней для понимания, чем Синяя Башня. Возможно, поэтому студенты и не обращали на неё внимания, как не замечали они и тысячи других красот, которых в Академии не мало. Сложно замечать красоту, когда ты завален наукой, и величайшие специалисты в данной области конопатят тебе мозги на четырёх-пяти лекциях в день.
Конечно, Башню не назовёшь самым высоким, заметным или хотя бы прославленным местом Академии. Нет Башни и на карте наших достопримечательностей. У неё даже названия нет – я сам придумал её так назвать.
Но в ней достаточно красоты и загадки, чтобы она стала символом Академии для меня одного. И это продолжалось очень долго, пока я вдруг не заметил, что рядом есть Камрусена. А она прекраснее любой науки и любой башни.
...Странное дело. Скоро начнётся обычная предпраздничная суета, везде развесят гирлянды, а в столовую завезут большие бочки сидра... Но в этом году праздник для меня словно задрапирован серым туманом. Раньше было предвкушение, теперь – чувство, что всё опять повторяется, и будет повторяться год за годом, пока крутится дальше это чёртово колесо времени.
И Жертвоприношение кажется мне теперь неважным, хотя моя роль в нём – это огромная честь и ответственность. Многие до сих пор верят, что без жертвоприношений мир разрушится. Да, Новому Солнцу нужна самая лучшая кровь, иначе оно так и остановится и начнёт убивать землю. Если встанет в зените – будет убивать зноем, если встанет ночью – холодом, а если встанет на закате – сыростью и кознями злобных демонов.
Но даже чудесное Солнце подёрнуто сейчас этой тоскливой и равнодушной дымкой. Оно ведь большое, сильное и горячее, множество веков ползёт оно по небу и насытившись этой весной, оно снова пойдёт по прежнему кругу, уходя всё дальше и дальше от нас и ничуть не приблизив меня к ней.
Камрусена не просто председатель Совета Кампуса. Она – девушка, которая хотела им стать и добилась своего. Теперь она на своём месте и продолжает смотреть вверх, не замечая меня.
...Что и говорить, влюбляться в Камрусену было глупо. Внутри всё горит, кажется, будто душа ободрана до крови. Но – странно. Раньше, пока я не был влюблён, мне никогда не было так хорошо.
Совсем растерянный, я спускаюсь по винтовой лестнице и оказываюсь в Белой Столовой, среди мрамора и деревянных панелей. Уборка в самом разгаре: низкорослый первокурсник Моми, которому ни за что не дашь больше тринадцати, и его бригада, все в фартуках и с подвязанными головами, увлечённо гоняют швабрами по полу пластмассовую крышку от ведра.
– Хай, Отокар!– Моми вытирает лоб и машет мне рукой.
– Как успехи в уборке?
– Три-ноль в нашу пользу.
Воротами для его команды служит стол для преподавателей, а ворота команды противника – тот, что стоит за поворотом основного прохода. Это придаёт игре особую остроту: пасы передают между ножками стульев, а на повороте вспыхивают неожиданные схватки.
Вот Моми прорвался за поворот, обошёл первого из противников и несётся в глубине территории противника. Один из его подопечных следует за ним, а второй присоединяется, перемахнув одним прыжком два сдвинутых стола, и даже не коснувшись расставленных приборов. Сильный упитанный мальчик бросается наперерез, но Моми ловко – он прирождённый фехтовальщик – поддевает его ручкой швабры и горе-нападающий отлетает в сторону, чтобы повиснуть на занавеске и чудом не обрушить карниз. Третий из команды противника пытается ему помешать, а тот, кого он обошёл вначале, пробует достать его шваброй – но сказывается несыгранность и неумелый соперник попадает шваброй прямо по переносице своего товарища. Моми перепрыгивает упавшего противника, ловко проводит крышку по дуге и одним броском посылает её в ворота противника.
Вопль «Гооооол» разлетается между белыми стенами. Четыре-ноль! Ура!! Моми издаёт победоносный вопль и начинает прыгать, потрясая шваброй, как копьём.
Словно отвечая, с верхней галереи медленно падает игральная карта. Пиковая двойка, означающая крайнюю безалаберность, полное невыполнение своих прямых обязанностей и большие осложнения в будущем.
По лестнице, в такт её подрагивающему падению, уже спускается процессия: четыре парня несут на носилках гроб, в котором сидит Комендант нашего кампуса. С овальной головы давно сползли почти все волосы, тонкие узловатые пальцы напоминают то о пауках, то о пианистах-виртуозах, а официальный чёрный костюм с галстуком создаёт впечатление, что он носит траур по самому себе. Тонкие губы поджаты, а лицо равнодушно. Он уже высказал своё отношение.
Моми поднимает карту и с лёгким полупоклоном подаёт её коменданту. Тот без единого слова бросает её обратно в колоду, и движется дальше, с достоинством покачиваясь в своём макарбическом экипаже. Проблемы у Моми будут потом, а пока можно и поглумится.
Наш Комендант необычен даже для Академии. По этажам перемещается в гробу, а оценивая работу студента, не произносит ни слова – достаточно бросить одну карту, которая танцует в воздухе, ввинчиваясь в твои надежды. Ты следишь за ней глазами, и, случается, угадываешь её номинал. Чем он выше, тем выше и твоя оценка. Картинки-«оноры», к счастью, видны почти сразу, но угадать, которая из них бывает непросто. Я до сих пор могу вспомнить без содрогания тот океан из горечи, который разлился во мне, когда я поднял с мраморного пола, сверкающего, словно кафель в операционной, не туза, а пиковую даму.
Бригада расходится устранять беспорядок. Моми усмехается, склоняясь над щёткой.
– Смотри!– говорю я ему,– Будешь плохо учиться – дедушка Ленин съест!
Дедушкой Лениным меня пугали ещё в детстве. Это был первый фараон СССР, он завоевал Сибирское, Крымское и Туркестанское царства, а ещё обложил данью Дальневосток и Монголию. После смерти Ленина набальзамировали и поместили в Красную Пирамиду, где он и обитал, оставаясь живым, зубастым и хищным. Одно время его именем присягали, позже – проклинали, а в конце концов просто перестали понимать, как к нему относиться. Говорили, что он жив до сих пор, хотя Мавзолея больше и нет – ламы-чёрношапочники вывезли мумию в Монголию, чтобы не досталась египтянам.
Похоже, эта страшилка до сих пор остаётся одной из тех верёвочек, что связывают поколения.
Я иду к себе в комнату, до краёв наполненный отвращением, болью и ужасом. Не понимаю, как может Моми веселиться, несмотря на перспективу неприятностей, а я, старшекурсник, которому осталось учиться последний год хожу по миру, словно под водой. Я ведь сейчас в полушаге до терпкого ветра свободы. Жертвоприношение, экзамены и всё.
И всё равно я трясусь, как если бы Академия была моей частью, а не вре́менным пристанищем.
3. Эволюционная химия – Первый земледелец – Махаон-7
Очередная мысль о том, что Академия не для меня, пришла ко мне на одном из факультативов, через два дня после того совещания. У нас часто бывают такие факультативы, ведь понять то, что говорят на лекциях, в пределах обычного курса невозможно.
От обычных лекций они отличаются ненормированным временем, а ещё тем, что там не проверял отсутствующих. По большому счёту, отмечать отсутствующих на факультативе было бессмысленно – их вёл обычно тот же преподаватель сразу же после основной лекции и студента, который демонстративно ушёл с факультатива, ждали верные неприятности во время сессии.
Сейчас идёт лекция по эволюционной химии. Профессор с огромными седыми усами выводил на проектор всё новые и новые формулы органических молекул, похожих на скелеты радиолярий. Его объяснения сложны даже для матёрых выпускников école des pies, не говоря уже о таких, как я, поступивших буквально чудом на общих основаниях и в основном потоке. Любой абитуриент знал: из пяти прошедших в Академию заканчивали её только двое.. Но сейчас даже эта статистика кажется нам страшно завышенной.
Всякий оптимизм становится неуместным перед лицом этих чёрными кружев, готовых опутать любого нерадивого студента.
– ...и горные породы материковых плит, образовавшиеся из их скелетов, обладают исключительной прочностью. С самых давних времён они использовались при строительстве и именно древние кладбища скелетов изохондрий, покрытые плодороднейшими почвами, выбирались как места для строительства храмов. Так, первые святилища на том месте, где стоит сейчас Академия, появились ещё в эпоху каменного века. И даже война, когда после Катастрофы уходили под землю целые города,– он указал на огромные окна аудитории – утренняя заря раскрашивала алым уже давно затянутые лесом руины на дне Раскола и железные листы, окаймлявшие подножье холма Академии,– в наших кампусах и лабораториях не шелохнулся ни один кирпич и лишь треснуло несколько стёкол.
Когда лекция завершается, он предлагает остаться «всем, кому интересно». Ощущая себя слегка виноватым за непонимание, остаюсь. Перемена проходит мутно, все долго и ни о чём разговаривают, а я, оказавшийся один за партой, вынужден сидеть молча.
Словно разбуженный звонком, преподаватель подходит к пульту управления проектором, нажимает кнопку и в стене справа от доски отодвигается одна из панелей.
– Прошу за мной.
Сначала я думаю, что это дополнительный вход в лаборантскую, но вместо знакомых шкафов с препаратами в проходе поблёскивали железная лестница. Я вспоминаю, что здесь же, за стенкой, начинается Аппаратная, растянувшаяся на половину этажа.
Я много раз видел её снаружи – чтобы попасть из кабинета химии в проекторную, нужно долго-долго идти вдоль нарядной мозаики из стеклолита. Мозаика очень старая, в духе древних идиллий: всё пасущиеся антилопы и среди них первый земледелец Каин. Он размечает место для города, который он назовёт в честь своего сына Еноха, а вокруг расстилается блаженная земля Нод.
Но нам не до пасторалей. Предстоит познать обратную сторону – то, что скрывается за разноцветными росписями. Мы следуем за ним гуськом, в темноту, скрежет и жёлтые огни экономного освещения.
Зал большой, в высоту он охватывает, должно быть, всё здание, высокие окна багровеют сонным рассветом, разрезанные рамами на идеальные шестиугольники. И всё равно здесь не повернуться. Огромные шкафы, какие-то баллоны в два человеческих роста загородили обзор, оставив только крошечные просветы. Между ними – решётки, трубы, чёрные железные лестницы.
Дверь, через которую мы вошли, выходит на небольшое возвышение, от которого на правую сторону идёт пологий спуск. Сразу у его подножья стоит небольшая коричневая клетка с генератором внутри и табличкой «6000 кРо». Такого заряда хватит, чтобы убить всех слонов на нашей планете и мы проходим мимо почти что на цыпочках.
Единой структуры в проходах нет, они перегораживаются, сливаются и разветвляются. образуя настоящий лабиринт. Лампы снисходительно глядят на нас из-под потолка. Наконец, мы выходим к платформе.
Там возвышается, огороженный проволочным забором, двухметровый получеловек-полубабочка из серебристого металла с веером длинных сверкающих лезвий и угловатой головой, похожей на боевой шлем пилота истребителя.
Профессор стоит рядом, удивительно маленький по сравнению с этой громадиной.
– Наша лучшая разработка, гордость лаборантов и преподавателей. Махаон-7 – бабочка, приносящая смерть. Мы начали её ещё во время войны, но только повышение финансирование в мирное время позволило нам закончить этот смелый проект.
Зрительные сенсоры – большие красные шарики, с жирным, словно у смолы, блеском – установлены на грудь и безглазая и безротая голова казалась равнодушной, словно коробка передач.
– Недавняя война лишний раз показала всесилие, бессмертье и могущество науки. Оказалось, что уничтожить науку не в силах даже она сама: когда падали бомбы и целые города горели и уходили в прожорливый песок, наука зарывалась ещё глубже в землю, рассеивалась по мелким городкам и караванам – и продолжала существовать и совершенствоваться, изобретая всё новые способы уничтожения и самозащиты. Сотни самолётов, тысячи кораблей, фронты, рассекавшие все стихии, новые, немыслимые прежде средства уничтожения. И везде была наука! Всякий, кто брал в руки лучевую пушку, обнаруживал, что к ней нужны патроны, прицел, ещё что-нибудь – чтобы убивать, нужна наука.
Этот район выдержал семь бомбардировок, дважды здесь пролегал фронт, огромные города в долине превратились в осколки и пустую скорлупу – но двухтысячелетняя Академия как и прежде стоит на своём месте, здесь как и прежде учат, учатся, изобретают и исследуют. Да, у Академии Пьеж-а-Сурс есть своя особая сила. В стране есть ещё десять аналогичных Академий со своей уникальной историей и традициями, но нет ни одной, которая была бы сравнима с нашей.
Все вы на собственной шкуре убедились, как сложно сюда попасть и здесь удержаться – но таковы все бастионы науки! Окровавленный меч войны может угрожать городам или правительствам, семьям или поколениям – но для Академии Пьеж-а-Сурс пепел сожженных городов не больше, чем тёплый и уютный гумус, на котором расцветают прекрасные розы Чистой Науки. Даже если бы мы проиграли последнюю войну, Академия как и прежде получала бы финансирование – из другого бюджета, но отнюдь не менее щедрое. Тот неопределённый итог, который мы имеем после перемирия, вполне меня устраивает – он лишь означает возможность новой войны и новых заказов.
Нам, очутившимся за этими стенами, уже ни к чему больше думать о внешнем мире и можно в полной мере сосредоточиться на природе, а особенно на тех её частях, которые можно применить для уничтожения или сдерживания.
Красный огонь уничтожал города древности, полыхал в видениях пророках, бесконечно тлел в аду. Теперь к нашим услугам жёлтый, синий, голубой и живой – самый неукротимый. Люди гибнут и рождаются заново, чтобы вновь уничтожить друг друга и рука государства берётся за Академию, как рука ребёнка – за палку. Земля – то море огня, то море спокойствия, но посередине стоит Академия Пьеж-а-Сурс, вечная, как гора, на которой обитают бессмертные боги.
