Текст книги "Сон обитателя Мышеловки (СИ)"
Автор книги: Алекс Реут
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
Почему он не девушка, а только похож на неё? Я бы мог с ним (то есть, с ней) встречаться, гулять по разноцветным коридорам и паркам-лабиринтам Академии. И ещё – его бы не пришлось приносить в жертву, ведь девушек не приносят, они слишком обычные цветы для божества.
– Слушай. а ты можешь рассказать, как меня будешь резать?– его глаза вспыхивают,– Нож будет боевой или как у мясников, прямоугольный?– он начертил контур на бордюре бассейна.
– Для этого есть специальный ритуальный нож. Его освящают, а потом затачивают до передела, как скальпель, чтобы цветок, когда его срезают, не ощутил слишком много боли. И ещё: большинство Садовников такие же неопытные, как и я, а ведь резать – непростая работа. Человеческое тело очень прочное Ии живучее, спроси любого биолога.
– Понятно. Сестрёнка тоже говорила, что больно не будет.
– Ты часто с ней видишься?
– Да, конечно. Она такая умная! Я ей почти всем обязан. Вот Лахатур один в семье, так он свинья глупая , хоть и поступил сюда.
Я тоже один в семье. но его слова почему-то не могут меня обидеть.
Тем временем он перешёл к другой теме.
– А как меня разрежут? Вот так вот?– и провёл пальцем по своей грудной клетке.
– Бить полагается в горло, а потом до грудной клетки. чтобы сразу умер,– отвожу глаза, мне неприятен этот разговор мясника с ягнёнком. Ищу, за что бы зацепиться взглядом, и вдруг нахожу у него в книге,– Что у тебя за закладка?
– Я не знаю. Подобрал там, куда бы вчера лазили.
– На террасе?
– Ага, но так и не понял, что это. Похоже на библиотечную карточку, но там мне сказали, что таких не выдают.
Я беру её и переворачиваю. На одной стороне – чёрная полоска и цифры маркировки, на другой вытеснен герб Академии и слова «Académie Piège-à-souris» в зарослях изящных виньеток. На что-то похоже, да вот только на что? Сектунава... при чём здесь он? Он рассказывал про что-то подобное.
– Ты куда сейчас шёл?
– В библиотеку, но решил свернуть зимний зад. Давно здесь не был, а раньше, как и ты сейчас, приходил очень часто.
– О! Отнесёшь мою книжку? Я её уже дочитал, но хочу успеть до Праздника и вот эту. После Праздника ведь уже не почитаешь.
– Насчёт этого ты прав. А домашние задания делаешь?
– Нет, что ты. Уже незачем.
– Жди меня здесь,– говорю я,– Я вернусь, ещё поговорим.
О чём поговорим? Понятия не имею. Но каждая минута общения радует меня невероятно. Такой милый, и читает много. Я тоже много читал, в школе и на первом семестре, но потом домашние задания и контрольные всё смыли. Читать нельзя, потому что надо готовиться, но готовиться ты не в силах... а читать нельзя. В конце концов не выдерживаешь и берёшься за книгу.... вот и получалось, что больше всего он читал перед сессией. А у Канопису даже сессии не будет, его жизнь закончится праздником.
В библиотеке – ореховые стены, медные канделябры с лампочками в плафонах, одинаковые и равнодушные шкафы с буквами и номерами, похожие на солдатские шеренги. Полнейшая, абсолютная функциональность, даже картины развешаны словно для маркировки панелей. Библиотекарши нет, ушла, должно быть, обедать. захожу в читальный зал.
В читальном зале пусто, и только в дальнем углу что-то пишет одна-единственная посетительница. Это Камрусена.
Не выдерживаю и подхожу к ней. На столе разложена пять книг, одна раскрыта и она что-то переписывает в большую тетрадь своим безукоризненным, каллиграфическим почерком. Когда я вижу её тетради, она начинает пугать меня ещё больше; люди, способные написать целую страницу без единой помарки ещё в младшей школе были для меня существами высшего порядка. У таких никогда не мнётся бумага, а ручка никогда не перестанет писать посреди строчки.
– Здравствуй,– говоря я. Она поднимает голову, узнаёт меня, потом смотрит на название книги, которая у меня в руке и хмурится. Охохох, как не стыдно? Детские ужастики читаешь, хотя и состоишь в Совете Кампуса.
– Здравствуй. Ты что-то хотел.
– Послушай, Камрусена, я давно хотел с тобой нормально поговорить, но всё никак не выходит.
– Я знаю, ты уже говорил. О чём ты хотел со мной поговорить?
Моё сердце словно поднялось вверх и теперь бьётся прямо в горле. Почему, почему её младший брат не рядом? Если бы он взял меня за руку... было бы не так страшно!
– Я хотел спросить – когда закончится учёба, что ты думаешь делать?
Она смотрит на меня, удивлённо приподняв брови. Надо же, какой умный вопрос! И серьёзный.
– Откуда такой интерес?
– Мы учимся последний год. Мне интересно, какие у тебя планы на будущее. Где ты собираешься работать?
– Ну что ж,– она откладывает ручку,– раз это так для тебя важно, расскажу. Я планирую остаться в Академии помощником преподавателя и поступить в аспирантуру. Рекомендации у меня превосходные, к тому же есть опыт административной работы. Благодаря тому, что мой брат вызвался участвовать в празднике, удалось преодолеть даже традиционное лобби некоторых вкладчиков Академии – в частности, жрецов и полурелигиозные фонды – за счёт чего у меня есть шанс на хороший карьерный рост и ответственные должности. А ещё, я смогу целиком посвятить себя научной работе, не отвлекаясь на интриги и внутренние конфликты в академической среде.
Или интригами, почти не отвлекаясь на научную работу,– почему-то зло подумал я.
– Здорово,– только и произношу я,– Хотя я, если честно, никогда не представлял тебя... ну, преподавателем
– Все наши преподаватели заканчивали Академию. сокурсники тоже не представляли их преподавателями,– усмехнулась она,– А у тебя какие планы на будущее?
Мне за себя стыдно. Хочется потупить глаза и провалиться... мои успехи в учёбе, мечты, возможности – такая ерунда по сравнению с её.
– Я бы хотел найти работу в Гоморре. Большой, культурный город. И много красивых женщин,– улыбаюсь, стараясь показать себя хоть немного светским человеком.
За семь лет в Академии у меня не появилось ни друзей, ни возлюбленной, ни даже уверенности в себе. Только знания, знания, знания. Малый и большой полураспад, число Кувнокли, большие равномерные процессы...
– Нормально. В Гоморре нужны химики. конечно, преимущества Садовника ты потеряешь, но ты ведь никогда не понимал Академии.
– Да, не понимал.
– Я хотела пригласить тебя свидетелем на свадьбу. Но тебе даже Садовником быть тяжело, поэтому, я пожалуй. не стану тебя утомлять.
– На какую свадьбу?
– На мою, разумеется.
– Ты выходишь замуж???
– Ну, раз моя свадьба, то, видимо, выхожу. Или ты логику прогуливал?
Ничего не понимаю...
– Ну, поздравляю. А кто этот счастливец?
– Ариох. Тот самый, что читал нам химическую геометрию.
Дряблое, стариковское тело возле железного колосса Махаона-7. Химическая геометрия, чёрные сети на белой бумаги...
– Ты... ты с ума сошла?
– А что в этом такого.
– У него же была жена!
– В настоящее время он вдовец. Живёт один в квартире в Синей Башне.
– В Синей... Башне?– совпадения. Они обступили меня и клацают зубами. Сейчас набросятся!
– Конечно. Заведующий кафедрой получает жильё там.
Пол словно наклонился у меня под ногами и я сейчас поеду... покачусь по этому идеально гладкому паркету.
– Зачем тебе это?
– Он мой научный руководитель.
– Это не повод, чтобы выходить замуж!!
– Почему нет? Это перспективно и ненадолго. Место помощника преподавателя мне гарантировано. И я буду жить не в комнате, а в полноценной квартире. Всё это значит много.
– У меня ещё один вопрос.
Голос дрожит, я стараюсь сжать его, но от этого он дрожит ещё больше.
– Какой? Ты только побыстрей, мне некогда.
– Насчёт твоего младшего брата... Это ведь ты уговорила его стать жертвой?
– Нет, я его не уговаривала. Я просто объяснила ему, какая это честь и какую огромную пользу это принесёт всем нам.
Словно сняли маску, а под ней оказалось то самое лицо, которое ты ожидал увидеть! Теперь дрожу и я... как мембрана, по которой бежит электрический ток.
– Что-нибудь ещё?– она уже в нетерпении.
– Да, есть ещё одна вещь.
– Что же?
– А то, что его кровь – на твоей совести!
Никакого ответа. Камрусена берёт ручку.
– Ты всё сказал? Хорошо. Теперь, пожалуйста, не мешай мне работать.
Пошатываясь, иду прочь. Дважды спотыкаюсь о столы. Двери библиотеки захлопывается.
Напротив лестница, на стене возле неё огромная маска Ваала. Ваал изогнут, словно речная волна, и кажется не грозным и не сладострастным, а скорее ошарашенным.
Боги, боги... а кто они, эти боги? Сидящие на высоких престолах, в своих призрачных домах у великой реки, у истоков океанов обоих, ведающие временем и расстоянием, и в своей бесконечной мудрости знающие лишь творение и борьбу между собой – как же они далеки от обычного человека! В наше время многие в них не верят, но я уверен, что и в древности таких было немало. Всякий, кто всерьёз задумается над их делами и образом жизни, скорее всего тут же утратит всякую веру, осознав, что только высота престола и широта полномочий отличают богов от проклинаемых демонов.
Как может понять бездомного тот, чьи чертоги встали ещё до того, как был сотворён мир? Как может понять уставшего тот, кто правит колесницей Грозы? Как может понять жаждущего признания тот, чьё настоящее имя запрещается упоминать? Как может понять моряка тот седой и древний старик, что повелевает бурями и течениями, кто свободно дышит под водой и крайне неохотно появляется на поверхности. Как может понять нелюбимого та, которой даже не к чему зажигать пламя любви, потому что она сама это пламя? Какое дело божеству-покровителю племени для несчастного, нарушившего один из трёх тысяч запретов и осуждённого своими соплеменниками – завтра его сбросят со скалы, а его дом обольют алой краской. Разве помогали они тем адептам, которых захватывали в плен и скармливали богам соседнего народа?
Да, в легендах они приходили на помощь героям – но разве не были эти герои сами наполовину богами? Как громко к ним взывали во время последней войны все воюющие стороны, от генералов в многоэтажных бункерах до мобилизованных пастухов из южных колоний, впервые увидевших ракеты, самолёты, современную бронетехнику! Но разве принесли они победу или хотя бы решительный перевес одной из сторон? Холодные, они следили с небес сложа руки, а если и сражались, то только между собой и где-то высоко-высоко, едва ли не в стратосфере, в то время как на земле взрывы бомб заглушали грозу, а торпеды отправили ко дну больше кораблей, шторма и тайфуны за всю историю человечества. Гроза не страшна больше лётчику, для него она не больше, чем ещё одно огромное облако прямо по курсу, так что даже страшных громовержец предпочёл убраться в свои чертоги, чтобы лётчики могли свободно сбивать друг друга.
Чем больших успехов достигала цивилизация, тем более абстрактными и могучими они становились. Две тысячи лет назад Ваал помог нас убить в одном сражении полторы тысячи моавитян и их союзников, о чём с восторгом сообщают древние летописи из музея при его новом храме. Современный ракетный комплекс «Кулак Ваала» уничтожал столько же в дни наибольшего затишья на фронте.
Оставив человеку копошиться на планете, боги со всё большим мастерством осваивают свою самую прибыльную вотчину: его рождение и его смерть.
Бездонно их бытие, и бесконечно, как путь научной мысли. Бесконечно их знание, записанное в золотых скрижалях времени и они не считают нужным даже делиться им с людьми, ограничившись на заре времён письмом, счётом, огнём и начатками искусства ирригации. А человек – сочтены его годы, и что он не сделает – ветер.
Человек ограничен. Его дни ограничены и никогда не повторяются. Героев прошлого можно легко разделить на людей достойных и недостойных, но как разделишь людей по соседству, большинство которых ты видел всего лишь несколько раз. Среди людей редко встретишь Астарту или Мардука, зато на каждом шагу – Хабан-Тали, Сектунава или этот – как его там? – Лахатура! Как совладать прямым и отточенным, словно стрелы, богам с бесконечной пестротой человека, который растёт сразу и во все стороны?
Пусть даже их время не бесконечно, пусть они лишь думают, что бессмертны, а на самом деле существуют, пока в них верят, под разными именами! Пусть даже, как сказал один мудрец, бессмертные – смертны, а смертные – бессмертны; потому что смерью друг друга они живут, и жизнью друг друга они умирают. Но в любом случае боги думают и ведут себя так, как если бы были самой Вечностью. Вот и страшно человеку – им управляют те, кто к нему равнодушны. А пытаться понять их дела – это всё равно, что заглядывать в длинную-длинную трубу, где ты не видишь ничего, кроме сырой темноты: может быть, оттого, что труба с той стороны запаяна, а может, оттого, что труба бесконечна. Ты можешь забраться туда, надеясь доползти до богов и узнать их правду, но и в первом, и во втором случае тебя ждёт неудача. А может, эта труба – длинное замкнутое кольцо, а мы живём в ней... чёрные, исхудавшие тени между потолком, грязью скользких стен и ручейком вонючей воды под ногами.
Но какое мне дело до богов? Многие в Академии в них не верят, а обряды и жертвоприношения – не больше, чем дань традиции. Разве я сам не убедился, что отдавая себя в жертву, человек обычно преследует свои цели? Уверен, что большинство преподавателей не верит вообще ни во что и учувствуют в этом лишь в силу традиции или инерции. Но это для меня не так важно...
А важно то, что и моральные нормы, отчеканенные на скрижалях истории, все эти Честь, Достоинство, Верность, Чистота и Порядочность, до удивления похожи на звёзды и богов: такие же высокие, недосягаемые и равнодушные. Если ли Чести дело до тех, кто умирал за неё на дуэлях? Рассчитанные на вечность, они обрастают тысячью «если», «но» и «как будто», стоит реальной жизни постучаться в окошко, и иногда кажется, что они нужны лишь для того, чтобы тебе указывали на их отсутствие. Как совладать с ними крошечному человеку, который просто живёт день за днем и час за часом? Как соблюсти Достоинство и Верность, потягиваясь утром в кровати? К какому из чувств воззвать, когда встречаешь кого-то, кто похож на Канописа?
Что я к нему испытываю? Неужели он мне нравится, как если бы он был девочкой? Кончено, это извращение, но... я ведь не такой. Я любил Камрусену, а она девушка, и у меня нет таких мыслей, когда я вижу кого-то из моей группы, или того же Моми, хотя Моми его ровесник и тоже очень обаятельный. Но почему он?..
Да, он похож на сестру, а ещё он хрупкий и невинный, словно льдинка, но всё-таки в нём есть что-то женственное и испорченное. Испорченное? Подгнившие фрукты всегда такие сладкие... проклятье, о чём это я думаю?
Люблю я его или нет?
Люблю. Хочу им обладать, как мечтал обладать Камрусеной. А Камрусену теперь ненавижу. Сучка, змея, карьеристка! Как она может так со своим младшим братом, которого... которого я люблю. И он, и я для неё не больше, чем чуть более сложные механизмы, которыми управляет она. Механизмы могут испытывать чувства, но ей на эти чувства плевать! Она просто собирается его убить. Моими руками.
Я смотрю на золотую карточку (по-прежнему верчу её в пальцах) и догадка пронзает меня, словно огромный шип. Медленно, на негнущихся ногах подхожу к всегда закрытой решётке аварийного лифта и быстро, словно спичкой о коробок, чиркаю ей по магнитному замку.
Писк. Решётка отодвигается и расступаются двери. Вспыхивают лампочки-автономки и я вижу крошечную кабинку, похожую на внутренность деревенского нужника, только без запаха и дырки в полу.
Сектунава, ну да. Вот почему он вспомнился. Рассказывал как-то про такое, когда мы пытались подсчитать, какие замки карточка студента открывает, а какие нет. Уверял, что есть ещё золотые магнитные ключи, которые имеют больше полномочий, чем ключи техников и преподавателей вместе взятых. Такой пропуск открывает любую дверь в нашем кампусе и прилегающих зданиях. У его отца был, и ещё два дубликата... то есть нет, уже один. Второй дубликат сейчас у меня в руках.
Теперь ясно, как они открыли двери на террасу.
Захожу внутрь, нажимаю кнопку нулевого этажа и падаю вниз, на уровень, где шелестит зимний сад и ждёт меня тот, в кого я влюблён.
9. Судилище – Венки – Гость с неба
Железный голос раскатывается под угловатыми арками и стрельчатым потолком актового зала. Чёрные полотнища спадают со стен, черный крап задрапировал трибуну Совета, и чёрная тень легла на все лица и в зале, и в президиуме. Три зачётные книжки на белой скатерти словно вобрали в себя всю эту черноту, их кожаные обложки похожи на прямоугольные угольки, которые останутся после того, как отбушует огонь нашего гнева.
Железный голос грохочет, словно жестяная крыша под каблуками. Он навис над нами, уничтожив все прочие звуки и рычит, ревёт, давит, настолько безличный, что ты перестаёшь различать и слова, сознавая, что они не имеют значения. Звук нарочно настроен так, чтобы отчистить голос от признаков конкретного человека, превратив речь в отточенное лезвие меча Правосудия. Белая фигура Камрусены на трибуне кажется такой же частью ритуальной декорации, как сдвинутые столы президиума и черные полотнища в арках. Железный голос вырывается прямо из динамиков, он словно бы никак не связан с её обесцвеченными губами, которые зачитывают обстоятельства дела и даже у неё за спиной мы слышим только искусственные, железные слова из динамиков, заглушающих всё и вся.
Я, как и положено члену Совета Кампуса, в президиуме у неё и могу видеть только волосы, скрученные в длинный хвост, щёку, глаз и слабое шевеление губ. Косметики нет, униформа как всегда безукоризненна. Зал внимает, лица такие суровые, что кажутся громадным экраном, на который спроецировали фотографию. Если кто и переговаривается, то его не услышать.
(Сейчас мне очень хочется, по обычаю младшей школы, лечь на стол и смотреть на всё это, наклонив голову. Спать не хочется, но хочется представить всё происходящее сном. Не понимаю, почему учителя на это злятся. Ученик не перестаёт слушать, он просто пытается обдумать услышанное.)
Обвиняемые мертвы, даже костей не осталось, но и это не позволит им избежать позорного изгнания из Академии. Остались записи, остались зачётные книжки, остались их успехи и неуспехи в учёбе, остались все прочие обстоятельства, этот огромный хвост, который тянется за кометой человеческой жизни, осталась, наконец, чёрная стена их преступления. Личные вещи упаковали и отослали родителям, и отца Сектунавы, говорят, уже выписали из Больничного корпуса и сейчас он, поседевший и трясущийся, сидит на полу и ждёт, когда ректорат утвердит его просьбу об увольнении по семейным обстоятельствам и квартира станет ещё одной вакантной ячейкой Академии, по чистому недоразумению заставленную его коврами, книгами и настольными лампами.
А здесь идёт суд с заранее известным результатом. Гроб Коменданта стоит подо мной и я вижу у него на коленях стопку бумаг с густо-синими, словно порошок азурита, печатями Ректората. Окончательное решение было принято ещё утром, Камрусена должна лишь его обосновать. Она держится так уверенно, как если бы именно она, а не я, была там, в тот момент, когда закон Академии победил закон Чести.
Многие боятся умереть, не оставив никаких следов на земле. А меня всегда удивляло, какие дурацкие и нехарактерные следы оставляет от себя человек. Вот Сектунава – любил подливку, резал зомби, любил орать как резанный, а что после себя оставил? Синюю книжечку с оценками. Смотришь на неё и Сектунава кажется вполне выносимым и даже в чём-то милым парнишей. Рисовал хорошо и почти год не дотянул до выпускного...
Что-то не так! Я смотрю на лица в зале, на соседей – с этими всё нормально – и только когда перевожу взгляд на Камрусену, понимаю, в чём дело. Речь закончилось. Железный потолок пропал и мы словно увидели пустое, ветреное небо осени.
Она уходит, носильщики поднимают гроб Коменданта. Разумеется, он не может встать на трибуну, но его статус придаёт ему достаточно величия и в гробу. Камрусена подаёт ему микрофон и он зачитывает, даже не глядя в бумаги, постановление Ректората об исключении. Ввиду незначительности проступка им разрешено в следующем году попытаться восстановиться на курс младше «или же поступить в любое другое учебное заведение». В чёрной чаше уже развели огонь, туда летят синие книжечки и пламя безучастно проглатывает их, одним вздохом превращая в пепел.
Потом огонь заливают водой, и чашу с вонючей чёрной жижей несут через весь зал и дальше по коридорам. Налицо небольшая непродуманность – предполагается, что студенты младших курсов будут выглядывать из-за дверей и шушукаться, пронзённые ужасом, а старшие замирать в переходах и задумываться о своих прегрешениях, но коридоры были пусты – все собрались в актовом зале и сейчас тянутся бесконечным хвостом за чашей, как будто в ней сейчас нечто сакральное. В это толпе толкаюсь и я и, невзирая на все регалии, очень быстро теряю чашу из вида. Её выносят через боковой вход, когда мы ещё только спускаемся по лестнице, я успеваю заметить в окно Коменданта, который держит её в руках и покачивается на ходу, словно едет на лошади, а чуть дальше – пирамиду Факультативного. Разбитые стёкло заметили на жесть и пирамида кажется раненой. Спускаться нет ни смысла, ни настроения и я наблюдаю через окно, как чашу подносят к ограждению и выливают вниз, чтобы не осталось ни одной капли.
А потом весь хвост, уже рассыпавшись, идёт обратно. Люди оживились, железо исчезло из воздуха, и все обсуждают предстоящее празднество.
Когда мы возвращаемся в актовый зал, все. кто отвечает за оформление тут же бросаются убирать весь траур и официоз, а Далила утаскивает меня гримёрную. Положено облачиться. Краем глаза я замечаю моих одногруппников. Они уже выстраиваются в парадную белую линию, а Камрусена за направляющего.
В гримерной меня уже дожидается белая мантия, пояс и перевязь. Всё готово для перевоплощения мятущегося Отокара в Вечного Садовника, который не знает ни жалости, ни поражений. Единственное, чего здесь нет – это ритуальный нож, я его освящал и поэтому должен принести с собой. Пока я роюсь в сумке, во мне растёт страх – надо же, какой растяпа, теперь и нож ухитрился забыть – а когда он всё-таки находится, страх пропадает, и на его месте разрастается разочарование. Ритуал настолько строг и обычен, что в нём нет место даже мелким ошибкам.
На этом празднике я единственный, кто будет одет не как все.
Ощущаю себя очень уставшим. Наверное, потому, что начал готовиться к празднику за два дня до него и сейчас мне даже неудобно: ни один экзамен за все годы моей учёбы не удостоился такой долгой, тщательной и изнурительной подготовки. Кто знает, прояви я такое же усердие в учёбе, Сейчас я стою перед зеркалом и вижу в нём худое, удивительно уставшее лицо человека, который сыграет главную роль на предстоящем празднике. Приготовления всех остальных кажутся мне не большее, чем тенью моих стараний, старательным строительством декораций к моей пьесе, причём автору предназначена в ней главная роль.
Далила подкрашивает мне брови зелёной пастой и улыбается, восхищённая своим искусством, а потом надевает мне на голову венок из свежего митра. Я коротко ей киваю и иду к Пирамиде.
Там всё приготовлено ещё с утра. Поднимаюсь, принимаю венок и оглядываюсь по сторонам. Площадка перед пирамидой пуста, уровнем выше поднимаются по лестнице лысины преподавателей и врачей, увенчанные пожухлыми венками, а ещё выше стою я наедине с пустым жертвенным камнем. Ещё выше, за стеклянной крышей, яростно жарит летнее небо.
Ага, а вот и выпускники. Белый ручей выливается из главного входа, а над ними плывёт убранный по такому случаю в белую драпировку гроб коменданта. Даже Комендант выглядит сейчас помолодевшим и традиционный высушенный венок на его голове торчит игриво, словно хохолок у лесного чирка. Вот они поднялись и теперь выстраиваются, в соответствии со средним баллом; какие-то пара минут и порядок уже наведён.
Я знаком с ритуалом и прекрасно представляю, что сейчас происходит в актовом зале, где разыгрывается ставшая бессмысленной Лотерея Нового Солнца. К тому же, на третьем году учёбы я застал другого добровольца и поэтому мне достаточно закрыть глаза, чтобы увидеть полукруглый зал, лопаточки, которые гоняют в лототроне один-единственный серый шар, а человек с его номером стоит рядом и подобострастно смотрит в зал. Да, через пару минут меня пожрёт вязкий огонь Солнца. Я умру, а вы учи́тесь!
А пока в большом зале решают то, что было давным-давно решено, я и Далила режем митр, растущий в огромных вазах по краям площадки. Я режу ритуальным ножом и зелёный сок бежит по лезвию, а она секатором, и стебли падают, словно скошенные автоматной очередью. Из нарезанных стеблей мы связываем венки – позже их скрепят верёвкой и отнесёт в сушку, чтобы на следующий год увенчать ими головы преподавателей, не забыв про врача и Коменданта. Я здесь единственный, у кого венок из свежих стеблей и поэтому кажется, что на меня все будут смотреть... а я не переношу, когда на мою работу кто-то смотрит!!
– Что у тебя с ножом?– спрашивает она одними губами.
На нож и вправду страшно взглянуть. Он позеленел и изогнулся, словно собираясь закрутиться крохотным стальным смерчем.
– Так надо,– лгу я ей,– Таким его возвращают после церемонии. Чтобы убить сходу, за один удар.
Всё, звенит звонок. Я вытираю клинок и становлюсь возле лестницы, сжимая его так, как если бы собирался от кого-то защищаться. Вот они, выходят: Ариох и Фидал, запряжённые в санки, тащат за собой Канописа. Отсюда, с высоты, этот обычай кажется особенно идиотским, но я замечаю, с каким любопытством стреляют по сторонам глаза моей будущей жертвы, давнишний цветок, заткнутый за ухо... Нежность переполняет грудь и мне становится очень весело.
Вслед за санками в дверях словно прорвало плотину. Пространство перед пирамидой заполняется людьми и оркестранты пробираются сквозь толпу, как сквозь бурный поток. Наконец, они заняли своё место, взялись за инструменты и заиграли, вступая по очереди. Один за одним инструменты настигали мелодию и вплетались в неё, образуя единый поток, похожий на многожильный провод.
Он уже поднимается ко мне, сверкая глазами. На лице застыло встревоженное счастье, а волосы взъерошены. Так волновался с утра, что забыл причесаться, а ведь красивые длинные волосы требуют большого ухода. Следом плетётся наш врач. Похоже, он не спал в последнюю ночь и еле ковыляет, и ступеньки кажутся ему слишком высокими.
Поднялись. Я обнимаю Канописа, целую его в щёку и надеваю на его взъерошенные волосы один из заготовленных венков. Доктор округляет глаза и полуоткрывает губы, возмущение переполнило его так, что, кажется, он сейчас лопнет. Ведь это немыслимо! Это даже не святотатство, а прямое нарушение ритуала. Не издевательство, не колдовство, никто не собирается разворачивать ритуал и делать в нём чёрное белым. Просто церемония пошла какой-то другой, своей, незнакомой ему дорогой. Но ни в правилах ни в запретах не написано про то, чтобы Садовник обнимал и целовал свою жертву.
Вижу замешательство среди преподавателей (уже заметили, что что-то не так, но не могут понять, что именно) и испуганные глаза Коменданта, который выглядит так, словно всё понял... Нет, неправда. Откуда-то изнутри приходит ко мне понимание, что ничего конкретного он не знает. Этот облезлый старик, который цепляется за жизнь даже лёжа в гробу, знал только самое главное: сейчас будет что-то невероятно грозное и неожиданное, и он (вот что самое страшное!) не сможет это предотвратить, даже если швырнёт в меня сейчас всю колоду.
Я достаю из зарослей митра колокольчик, точную копию того, что лежит в гробу у Коменданта. Его положили ещё вчера и он пролежал, дожидаясь меня, целые сутки, никем не замеченный, пока я не пришёл, чтобы срезать над ним стебли и провозгласить начало пиршества. Вижу, как пыжится наш доктор, пытаясь подобрать первое слово или хотя бы первый вопрос. Если объятия ещё можно объяснить – мало ли, что их связывает – то колокольчик не объясним уже никак.
А для меня всё просто. Сегодня Солнце насытится так, как насыщалось только в древности, после особенно жестоких побоищ, когда порабощались целые народы и даже боги попадали в плен. О, пиршество будет по-настоящему грандиозным, в нём будут блюда на любой вкус. И если сила Солнца действительно зависит от пищи, которую приносят люди, то Новое Солнце, что встанет завтрашним утром, будет полыхать так ярко, что сожжёт всю землю, словно сотня атомных бомб.
Я звякаю ножом по колокольчику. Звук получается довольно грубый, но одна-единственная нотка тонюсенькой ниточкой разносится по всему залу, упирается в стеклянные окна потолка и дребезжит на них, подавая верный знак тому, кто хочет её услышать.
Внизу между тем замешательство, собравшиеся переводят взгляд то на меня, то друг на друга, и чёрная тень, разбросавшая по небу многоскладчатые крылья, остаётся незамеченной до той самой секунды, как падает на крышу и проламывает её. Адский грохот, потолок, кажется, сейчас расколется надвое и в ореоле падающих осколков над нами повисает Махаон-7.
Здесь он кажется намного больше, чем в Аппаратной. Похожий на огромного кузнечика с чёрными косами вместо лап, которого несёт вихрь ненависти, он врубается в самую гущу толпы и я вижу, как взлетают в воздух ошмётки мяса. Толпа отхлынула, какой-то смельчак пытается ткнуть его флагштоком, но Махаон сносит ему голову, даже не обратив к несчастному свою тупую безглазую морду. Как и положено кузнечику, он видит и слышит другими частями тела. Вокруг него уже никого, все ломятся к дверям и он снова взлетает, возвращаясь в родную стихию: отталкивается от пола и летит прямо над головами, пропахивая их, словно огромный чёрный плуг. Брызги крови похожи на алую дымку, десяток голов катится по полу, словно картофелины. Махаон долетает почти до стены, делает поворот и несётся обратно, упорно молотя визжащих студентов, протыкая, кромсая и откусывая им головы. Три коротких ручных пулемёта, которые стучат у него на боках и между крыльями, кажутся скорее дополнением, которое подчищает то, что не успели вычистить косы смерти. Он летит на нас, словно по компасу, перепуганный Канопис прижимается ко мне, а я обнимаю его и поправляю венок. Всё хорошо, он нас не тронет. Машина не умеет сводить личные счёты.
В самый последний момент он сворачивает, и на крутом вираже сносит головы сразу трём членам комиссии. Остальные сломя голову драпают вниз, где среди ошмётков плоти и кровавых луж лежит перевёрнутый гроб Коменданта. Сам Комендант смотрит из-под него, похожий на черепаху со вскрытым панцирем и успевает заслонится рукой, когда Махаон-7 обрушивается на него, расправив косы, и распарывает, словно букашку, своим сверкающим жалом. Гроб хрустит и разваливается, умирая вместе с хозяином.
